Текст книги "Сияние"
Автор книги: Ёран Тунстрём
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
V
~~~
Париж – место, где я чувствовал влюбленность, но не находил для нее объекта. Я не писал, потому что среди манящей зелени, в аромате лип, в кафе видел руку отца, воздетую жестом одиночества и заброшенности, чувствовал холодный ветер, гулявший в хилой смородине нашего садика, когда он вернулся в лечебницу, слышал его надтреснутый голос: «Без тебя не будет ничего». Улица Риволи, бульвар Сен-Жермен, Буль-Миш, улица Бонапарт – я ходил по ним, я был там и все же не был. Н-да, где же мы есть?
~~~
Парижане обожают ходить по ресторанам, и потому в столице и ближайших окрестностях насчитывается ни много ни мало тысяч двенадцать заведений такого рода. Если каждое из них в среднем подает ежедневно тридцать заказов, триста дней в году, а каждый заказ включает двести граммов мяса или рыбы, это равнозначно потреблению порядка двадцати одной тысячи тонн протеинов в год. Путем непосредственных практических изысканий я установил, что свежезамороженную рыбу и продукты из ракообразных используют две категории французских ресторанов – специализированные рыбные и очень-очень дорогие. Далее, я обнаружил, что есть группа ресторанов, где потребление морепродуктов намного превышает средний уровень, и это рестораны китайские – в противоположность итальянским или арабским, ориентированным прежде всего на мясные блюда. Кроме того, в моем «Аналитическом обзоре рынка и конкуренции в сфере потребления карповых рыб и ракообразных в Средиземноморье» я отметил, что все сведения насчет морских афродизиаков очень сильно занижены. Особенно велик рынок сбыта так называемой «любовной» рыбы в Японии и, как ни странно, в Иране, где едят самцов мойвы. Третья важнейшая потребительская группа – это увеселительные парки, там я выяснил, что дельфины никогда не едят самок мойвы.
Многое из того, о чем я докладывал, наши исландские политики определенно воспринимали как самоочевидность, которая не имеет касательства к важнейшему моему открытию, обозначенному в отчетах «группа Бланшо», – как выяснилось, едва ли не крупнейшим потребителем свежезамороженной рыбы были многочисленные, хоть и неорганизованные, кошатницы.
Неплохо бы поставить в Рейкьявике памятник этакой кошатнице – в спущенных чулках, в стоптанных ботинках, в жилетке, подобранной в мусорном контейнере. И конечно, в шляпе, смешной дурацкой шляпе, якобы доставшейся от кого-то из давних любовников.
С мадам Натали Бланшо я как-то раз столкнулся возле мусорного бака, собираясь выкинуть один из бесчисленных пакетов то ли с норвежской сайдой, то ли с испанским бакалао, чью упаковку предварительно внимательнейшим образом изучил под лупой. Мадам рванула пакет к себе, а меня «осенило». Пять месяцев я провел среди холодильных прилавков и ресторанов, занимаясь маркетингом, и в этот миг в моем усталом мозгу сверкнула молния.
Согласно моей предпринимательской библии – книге Джона Блэра «Сотрудник», – мы живем в той системе мира, какая у нас есть: если верим в механическую вселенную, то и живем механически. Если же осознаем, что мы – часть открытой Вселенной и беспрестанно, по отдельности и сообща, создаем свою реальность, то и жизнь наша носит более творческий характер. А если – опять-таки согласно Джону Блэру – мы считаем себя обособленными развалинами средь моря равнодушия, то жизнь у нас совершенно не такая, как в том случае, когда мы ощущаем Вселенную как неразрывную цельность.
Неделями, месяцами я – в Париже – старался пробудить свою предпринимательскую энергию, вправду напрягался изо всех сил и несколько раз едва все это не бросил, чтобы полностью отдаться эротике. Однако (говорят, это весьма известный феномен) чтобы по-настоящему отчетливо рассмотреть звезду, нужно глянуть в сторону, и, должно быть, именно это произошло со мной в тот день, когда мадам Бланшо выхватила у меня пакет с серебристыми, длинненькими морскими ангелами.
Мысль моя скользнула к абсолютным их антиподам, к самым уродливым чудищам, каких умудрился сотворить Бог, до того уродливым, что Он решил упрятать их глубоко-глубоко в океанском мраке. Я имею в виду долгохвоста, или, по-научному, макруруса.
Для несведущих повторю еще раз: долгохвост, или макрурус. Наши траулеры достают его с морского дна, когда ловят креветок. Макрурус – серая слизистая масса дряблой плоти и большие тусклые глаза. Годится разве что как приманка для омаров, обыкновенно его попросту спихивают с причала обратно в море, сколько раз я отворачивался и смотрел в сторону, когда мы с отцом гуляли по набережной, шагая мимо рыбацких лодок.
Но в тот миг, когда я увидел, как пальцы мадам Бланшо впились в мой пакет с рыбой, меня охватила уверенность, что я сумею спасти экономику родной страны, и я глубоко вздохнул. Уверенность – странная штука. Она заполоняет все телесные фибры, заряжает тело новой энергией и делает все вокруг четким, необычайно ярко прорисовывая контуры предметов. Тело жаждет деятельности, буквально рвется из кожи вон, сомнениям больше нет места, чувства воскрешают всё, что так долго держали в забвении. Новые идеи могут быть хрупки, но тело от них горит огнем. Лучи света льются из каждой по́ры, даже слова, которые произносишь, и те содержат унцию-другую золота.
И это открылось, стало явным, когда через несколько дней в самолете, летящем над Атлантикой, я нечаянно задел женщину, сидевшую в соседнем кресле, и, должно быть, частичка такого золота упала ей на запястье. Она почувствовала, как пушок на ее руке вспыхнул огнем, – потому-то первую ночь на родине я провел в гостинице «Сага» с этой филиппинской принцессой, которую ее отец отправил в кругосветное путешествие посмотреть на мир, и она, сама о том не подозревая, первой отведает филе макруруса с артишоками в плавленом эмментальском сыре и придет в такое восхищение, что ныне Исландия ежегодно экспортирует несколько тысяч тонн этого деликатеса для верхушки далеких нищих Филиппин.
На рассвете я покинул принцессу и, подняв воротник куртки, зашагал к рыбному рынку. Шагал под ликующим золотым дождем, творением Генделя и обыкновенной воды, слушал биение пульса траулеров, все более спокойное по мере приближения к берегу. И вот покой, безмолвие. А затем движение, скрип лебедок, голоса, громкий стук деревянных ящиков по камню, глухой рык тормозящих грузовиков. Я стоял возле подъемного крана, вдыхая запах даров моря, и видел кучу макрурусов и прочей бросовой рыбы, расползающуюся по каменным плитам набережной.
Но смотрел я на эту слизь, на эти огромные лопнувшие глаза с алчностью. А когда нагнулся поднять несколько экземпляров, невольно улыбнулся – силе собственной уверенности. В гостиницу я пришел с полным пластиковым пакетом.
Почему же я не пошел домой, на Скальдастигюр?
Почему, подняв воротник, крался по улицам, чтобы никто меня не узнал и не донес отцу? Разумеется, я думал: придет и его время. В Исландии инкогнито не останешься. Только бы распробовать эту рыбу, сделать ее моей концепцией, дать ей имя по моему усмотрению, а тогда… Размышляя об этом, я как наяву увидел перед собою отца, чуть сгорбленного, склоненного над книгой, а когда нагнулся вперед в кокпите своей фантазии, то обнаружил, что читает он «Песнь песней», строку «как половинки гранатового яблока – ланиты твои», – и все стало ясно.
Остаток пути до гостиницы «Сага» я бежал бегом. Распахнул дверь кухни.
Сэмюндюр сидел на табуретке и, прихлебывая кофе, читал «Моргюнбладид». Я шмякнул прозрачный пакет прямо на спортивные страницы.
– Для трапезы любви приготовишь этого глубоководного урода. Я считаю тебя лучшим в Исландии поваром, и, возможно, в твоих руках судьба всей страны.
– Ты никак решил с помощью этой дряни разделаться с деловой партнершей? Макрурус! Долгохвост! – Сэмюндюр фыркнул и отвернулся.
– Отныне имя макрурусу будет – гренадье, гранатовая рыба. Отныне и на все времена. И ты очень пожалеешь, если не постараешься приложить тут все свое кулинарное умение. Вдобавок это блюдо нужно подать самой прекрасной женщине на свете.
– Таких тут хватает, – заметил Сэмюндюр.
– Тем не менее, – отрезал я.
Мы только-только сели за накрытый стол, а мне уже не терпелось увидеть, как язычок, с которым я так близко познакомился ночью, встретится с нежным белым филе макруруса; может быть, думал я, после этой встречи наш галопирующий бюджетный дефицит обернется своей противоположностью?
Теперь мне предстоит изложить отрывки нашей беседы, совершившей поистине революционный переворот в экономике, – изложить по-английски, так как в переводе пропадает вся мягкость ее интонации.
– Ah, Pétur, what a lovely fish.
– Yes, isn’t it?
– What is the name of the fish we are eating? [64]64
– Ах, Пьетюр, какая чу́дная рыба. – Да, не правда ли? – Как называется рыба, которую мы едим? ( англ.)
[Закрыть]
Прошу вас, читатели, произнести эти слова с филиппинским акцентом.
– Oh, it is a special Icelandic fish.
– I understand, but what is the name? [65]65
– О, это особенная исландская рыба. – Я понимаю, но как она называется? ( англ.)
[Закрыть]
Трудно врать такому красивому голосу, длинным пальчикам и прелестному язычку, но все-таки возможно.
– The name is grenadier [66]66
Она называется гранатовая рыба ( англ.).
[Закрыть].
Тут я сделал паузу, сообразив, что мы упорно съезжаем в аудиовизуальную сферу, что после слова «grenadier» должны бы вступить скрипки, могучей волной, куда более шумной, чем тихий плеск Тьёрднина. И вот вилка опускается, подцепляет еще кусочек филе и торжественно несет к полуприкрытым векам, к влажным губкам.
Ах, эти движения дальневосточных губ!
– It melts on my tongue. I wish we had a fish like that at home [67]67
Она тает во рту. Вот бы у нас дома была такая ( англ.).
[Закрыть].
Я положил ладонь на ее запястье, думая о том, что стоило бы запечатлеть на пленке пушок на ее коже и изящный ротик – я бы не возражал, будь в Исландии побольше таких.
– Your wish might be fullfilled [68]68
Ваше желание выполнимо ( англ.).
[Закрыть], – ответил я, однако в исландский траулер не превратился.
– These fishes make me long for you even more, they taste like… oh no, I can’t pronounce words like that in a restaurant like this.
– So let's go to the place where we can pronounce it [69]69
От этой рыбы я еще больше тоскую по тебе, она на вкус как… о нет, я не могу произнести такие слова в таком ресторане, как этот. – Тогда пойдем в такое место, где их можно произнести ( англ.).
[Закрыть].
Предложение Исландской авиакомпании провести на пути в Америку трое суток в Рейкьявике – именно то, что надо. Большего для филиппинских принцесс сделать невозможно, да и филиппинские принцессы наверняка не способны долго ублаготворять исландских экспортеров рыбы. Поэтому наша разлука была не слишком печальна. Но с тех пор семь мишленовских ресторанов оспаривают честь наречения имени бывшему чудищу морских глубин.
~~~
Отца отпустили из лечебницы на побывку.
Правительственный обед, состоявшийся у нас на кухне, прошел успешно. Хоть начался не очень-то весело. Когда я подошел к крыльцу, отец стоял в дверях, полуодетый, волосы всклокочены, засаленные подтяжки поверх нижней рубахи, серой, в пятнах.
– Ага, – сказал он, не двигаясь с места. – Вот и ты.
– Да, пап. Хотел сделать тебе сюрприз.
– Ага. Ну и как она?
– Кто?
– Азиатка. В «Саге».
– Ты был там?
– Нет.
– Но кто-то тебе сообщил?
– Да.
– Тогда прости. Я думал, совершенно чужой человек…
– Ты мог бы позвонить.
Наконец он посторонился и впустил меня в переднюю, я разулся, повесил куртку на крючок, поставил на пол свою маленькую сумку.
– Я приехал по работе. На несколько дней. Все решилось впопыхах.
– И что ты хочешь этим сказать? Что я бы путался под ногами? Не потерпел бы твоих эротических эскапад? Уж к чему я терпим, так это к эротике.
– Знаю, еще как знаю. У тебя даже есть тенденция флиртовать с моими женщинами, когда я привожу их домой.
– Ну, знаешь! Таких обвинений я не принимаю.
– Да уж, по твоей милости я чувствовал себя полным ничтожеством, ты перехватывал инициативу и…
– Это неправда, Пьетюр. Разве мужчине моего возраста запрещено смотреть на женщин? Разве это ваша привилегия?
– В тот раз, когда ты угощал палтусом под манговым соусом…
– Да, согласен, это было фиаско.
– Я не про ужин, ты флиртовал с нею.
– Наоборот, она мне не понравилась. Ни одной доверительной линии, если ты понимаешь, о чем я.
– Мне уйти?
Конечно, об уходе речи не было. В конце концов он довольно неуклюже заключил меня в объятия и объявил, что неуживчивым стал от тоски. Бурное волнение улеглось, и тихий плеск воцарился на кухне и в комнатах, когда я рассказал отцу о причинах моего скоропалительного приезда. Отцу тотчас загорелось участвовать в подготовке, и он помрачнел, когда я сообщил, что деликатесами займется Сэмюндюр из «Саги».
– Молодые повара… у них же нет чутья к колориту, может, я хоть помогу, а?
– Подобные обобщения весьма опасны.
Но я разрешил ему накрыть на стол. Трижды он менял красные стеариновые свечи на синие, четырежды – синие салфетки на красные. На зеленые. На желтые и опять на зеленые. Потом сказал, покаянным тоном:
– Именные карточки? Ты, наверно, не…
– Да не нужно никаких карточек.
Сказав это, я заметил, что он вроде бы прячет что-то за бегониями на окне, и передумал:
– Хотя в такой день… Но ты правда успеешь их сделать? Время-то уже…
Карточки у него всегда были очень красивые. В ту пору, когда нас было только двое – он да я, – он творил настоящие миниатюрные шедевры. Все они были навеяны каким-то будничным эпизодом, моей проделкой, увиденной сообща панорамой.
– Ну, если я поспешу…
Он смотрел в пол, будто застигнутый на постыдных стариковских слабостях, сантиментах, одиночествах, гадостях. Спина уродливо сгорблена, неопрятная одежда кричит о безразличии, никто, мол, все равно не придет… тяжко, больно. Но я постарался встряхнуться, в голове роились стратегические планы, будущее, МАКРУРУС. Я открыл холодильник, достал банку соленых огурцов.
– Хочешь огурчик, пап?
Он кивнул.
Это взбодрило его, правда ненадолго. Мы сидели, как раньше, на кухне, насаживали огурчики на вилку, выуживали из банки, клали на кусочек сухого хлеба и запивали молоком, прямо из пакета.
А потом он опять завел свое:
– Заправка для салата? Может, я хоть заправку приготовлю, ты ведь знаешь…
– Пап, Сэмюндюр все сделает. Твоя забота – пять карточек и…
– Мне ничего не нужно, я умею подавать на стол. Если хоть на это гожусь…
– Папа! – заорал я. – Прекрати такие разговоры, иначе я уйду, и не вздумай сейчас извиняться, иначе я опять-таки уйду. – И пока я орал, я чувствовал, как мое тело растет и растет, а его – съеживается, а «изви…» успело вырасти, прежде чем он успел сомкнуть губы.
Тут и я утихомирился.
– На закуску можешь прочитать несколько стихотворений.
Он удивленно взглянул на меня, но я вовсе не шутил.
– А что… что будет на закуску?
– Какой-то рыбный паштет.
– Рыбный паштет?.. Рыбный паштет?.. Трудновато читать лирические стихи к рыбному паштету. Впрочем… – Он встал от стола, обретя толику уверенности в себе. – Попробую подыскать что-нибудь подходящее… Рыбный паштет?..
Они пришли, увидели и были побеждены.
Рыбный паштет вопреки опасениям отца явно оказался не таким уж сухим: он прочитал несколько отечественных стихотворений про селедку, произнес тост в честь даров моря. Сэмюндюр подал горячее – grenadier à la Greco, или как он там его назвал. Белая, нежная мякоть, справа продолговатый ломтик моркови, слева немного икры зубатки, и все это полито светлым базиликовым соусом – гости, предвкушая удовольствие, глотали слюнки. Я хочу сказать, министр финансов, по обыкновению, вообще не замечал, что он ест, заглотал свою порцию, отодвинул тарелку и посмотрел по сторонам, чтобы уразуметь, на какую такую встречу его пригласили. То, что поводом было само горячее блюдо, до него не дошло. Засим я – довольно-таки обстоятельно, чтобы пища хорошенько усвоилась, – доложил о своих штудиях рыбного рынка в Средиземноморье, обратил внимание министров на неожиданные рынки сбыта вроде Филиппин, Японии и различных дельфинариев, не умолчал и о больших потребностях соратниц мадам Натали Бланшо, а закончил ссылкой на только что съеденное горячее блюдо:
– Смею утверждать, что только что отведанное вами блюдо, а именно – прошу всех запомнить это название! – гранатовая рыба, доныне сокрытый источник богатства, имеет огромное значение для нашего будущего. Вам понравилось?
Министр просвещения улыбнулась:
– Такое нежное, во рту тает.
– Совершенно верно, – поддакнул премьер-министр.
– Угу, – пробурчал министр финансов, глядя в окно.
– Гренадье, гранатовая рыба, – повторил премьер-министр, – первый раз слышу. Звучит не по-исландски.
– А если я скажу долгохвост? Если скажу, что вы ели долгохвоста, или, по-научному, макруруса?
Министр просвещения вытаращила глаза, и гранатовая рыба, уже вроде бы канувшая в небытие, внезапно сделала сальто-мортале и под своим привычным именем рванулась наверх, с пугающей быстротой. Секунду она помедлила меж губами Рагнхильд, а затем, описав изящную дугу над столом, очутилась на коленях министра финансов. Когда минут через сорок пять Рагнхильд вернулась из спальни, с отцом в кильватере, я было подумал, что она станет моей мачехой, но, увы, этого не случилось. Министр финансов отбыл домой, но прежде все поклялись никогда больше не называть эту рыбу ее настоящим именем. А отцу пора было назад в лечебницу. Уже собираясь выйти на улицу к ожидающей машине, он крепко взял меня за лацканы и прошипел:
– Я уезжаю обратно, потому что здесь, дома, меня ничто не ждет. Ничто.
Через месяц я вернулся во Францию. На улице Вьей-дю-Тампль я оборудовал небольшую контору, нанял четырех женщин и посредством объявлений и лоббистской деятельности сумел со временем известить два десятка отечественных морозильных фабрик – ведь, как у нас говорят, надо посылать в море по нескольку лодок, – что можно отправлять в Европу и во Францию первый груз мороженой гранатовой рыбы.
Из этого груза я отобрал десять красиво оформленных пакетов и постучал к мадам Натали Бланшо, но она не ответила. Я открыл дверь – в нос ударила отвратительная вонь кошачьей мочи и прокисшего вина. По радио передавали модную песенку с пикантным припевом:
Кошки терлись о мои ноги, наверно, учуяли сквозь целлофан и картон запах новорожденных деликатесов, которые отныне станут их кормом. Я прошел в комнату. Мадам Бланшо лежала на кровати, в ботинках и в шарфе, подаренном мною как-то раз, когда ее терзал мучительный кашель. Даже смешная шляпа и та была на ней. Я не решался будить ее, стоял у кровати, пытаясь совладать с тошнотой. Ведь в каждом человеке есть частица нашей собственной жизни – часы и дни, события, а может, всего лишь взгляд, нечто такое, что (стоит только поискать) дарит нам самое важное знание: мы не одиноки в своем одиночестве. Наши особенности, наши улыбки необходимы, чтобы другие, благодаря нам, узнали самих себя. Да, я стоял там, а комната полнилась песней смычковых, и кошки теснились все ближе ко мне, все напористее.
Я не знал, где положить пакеты. И вообще не оставил их там, потому что мадам Натали Бланшо была мертва.
~~~
Мало-помалу у меня сложился некий стереотип свободного времени: после работы я пешком шагал к Одиль, в книжный магазин на улице Принцессы, рылся там на полках, часто что-нибудь покупал. Затем возле станции метро «Мабийон» выпивал пива с сандвичем, прочитывал страницу-другую, закупал провизию, ехал домой и читал, во всяком случае, на первых порах, письма, исправно приходившие от отца.
Дорогой Пьетюр,
не мог бы ты приобрести нижеперечисленное? Дело в том, что я хочу угостить тебя совершенно исключительным блюдом, рецепт которого намедни попался мне на глаза в одном кулинарном журнале, здесь, в пансионе. Так вот, надо купить один пучок спаржи (лучше два) у зеленщика на улице Бретань, его сын сам выращивает спаржу где-то под Нимом, а в среду утром, примерно в четверть одиннадцатого, доставляет спаржу отцу. ВНИМАНИЕ! НЕ покупай спаржу в понедельник и в иные дни, хоть они и будут твердить, что она свежая. Козьи сыры можно взять на улице Сены, прямо напротив булочной, только сперва попробуй, однажды меня надули, всучили сухой сыр, будто из песка, но я ЗА СЛОВОМ В КАРМАН НЕ ПОЛЕЗ. Еще нужно несколько пакетиков провансальских трав, их продают за углом, на улице Бюси, а неподалеку, в магазинчике у Николя, возьми четыре, нет, пять бутылок шабли семьдесят шестого года, расходы я тебе возмещу, одна бутылка вообще-то предназначена для соуса к горячему. (Кстати, остерегайся показушных лакомств в витринах ближних магазинчиков, на вид они куда лучше, чем на вкус: лососевый мусс с земляникой и киви – это вульгарно!!!) Ну а если завершать обед кусочком tarte du rhubarbe [71]71
Пирог с ревенем ( фр.).
[Закрыть], надо пойти на угол улицы Гизар; купи сразу четыре куска, чтобы осталось на завтра, тут в комнате ужасная жара, надо позвать сестру Стейнунн, я купил ей платье, зеленое, можно сказать – цвета киви, но у нее киви как раз не в лососевом муссе…P.S. Ты еще не отыскал след нашего заклятого врага, он небось в эту самую минуту лопает такой вот лососевый мусс, терять след нельзя, dies irae близок, отец…
Таково было первое письмо, таковы же были и пятое, и шестое, я бросил их читать, но несколько штук отложил в ящик, до того дня, когда через год-другой зазвонил телефон. Но мой отклик на первое письмо получился весьма забавным: чисто автоматически я закупил все, о чем он просил. Правда, торговец на улице Бретань обанкротился еще три года назад, поэтому пришлось удовольствоваться спаржей с ближнего рынка. Скорее всего, из духа противоречия я клюнул и на запретные витринные лакомства и волей-неволей признал, что отец совершенно прав. Но только когда я осушил на своей одинокой кухне вторую бутылку шабли, мне по-настоящему открылось, что домой я вернусь очень не скоро и что каждое слово в письме дышало мечтами и надеждами безумца. И все же он управлял мною на расстоянии. И, не имея теперь возможности добраться до меня через письма, являлся ночами, стучал в дверь и стоял там вместе с Лаурой, которая во сне казалась всегда очень отчетливой, улыбалась и говорила, что им просто хочется заглянуть ко мне, перед смертью. Иногда они приносили с собой инструменты, расставляли пюпитры и уже брались за смычки, как вдруг – весть о землетрясении, об извержении вулкана звала их обратно. Но чаще всего речь шла о времени. Я подбрасывал ему немножко времени и говорил:
– Возьми-ка с собой. А если понадобится еще, ты только скажи.
Хотя письма мне следовало читать, когда они приходили.
