Текст книги "Наследие мертвых"
Автор книги: Энтони Уоренберг (Варенберг)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Глава XII
На следующий день, поутру обнаружив вместо Конана лишь странное, весьма поспешно составленное короткое послание, Тариэль мало что понял. Из послания следовало, что киммерийцу немедленно потребовалось вернуться в Бельверус; варвар и прежде отличался непредсказуемостью и способностью совершать действия, продиктованные скорее внутренними причинами, нежели вполне очевидными обстоятельствами. Было ясно, что дальше предстоит действовать в одиночку. Тариэль постарался перестать думать о Конане и полностью сосредоточиться на своей задаче. В первую очередь ему нужно было нанести обещанный визит Ингуну… и князю Гаалу. Тариэль предполагал, что этот не займет много времени, и спокойно отправился в сторону замка.
Собственно, замком обитель князя Гаала назвать было трудно. Огромный, выстроенный из камня нежно-желтого цвета, дом поражал своим изяществом и соразмерностью, надежностью, величием и некоей особой мягкостью линий. Стекла в свинцовых рамах сверкали под лучами солнца, сменившего давешнюю непогодь.
Огромные двойные двери прекрасно сочетались с крыльцом, выдержанном в строгом стиле. По каменной стене сбегал водопад белых роз, на их цветах сверкали капли росы. Тариэль, очарованный этим великолепием, обратил внимание на каменный герб над входом: щит с причудливым изображением геральдического дракона и широкой лентой с высеченной надписью: "Обладать и властвовать". Похоже, князь принадлежал к знатному роду, девиз которого был достоин короля.
– Нравится? – спросил глуховатый вкрадчивый голос.
Тариэль обернулся и увидел невысокого темноволосого человека лет сорока пяти с глубоко посаженными и почти круглыми, как у совы, глазами под тяжелыми веками; одетый во все черное, мужчина производил настораживающее впечатление, впрочем, возможно, таковое цветовое предпочтение было продиктовано желанием значительно увеличить свой небольшой рост.
– Похоже, архитектор обладал отменным вкусом, – согласился Тариэль.
– Да, мой предок, обосновавшись в Нумалии после долгих странствий, не нанял бы бездарностью для сооружения родового гнезда, – кивнул незнакомец, не оставляя сомнений в том, что он и есть князь Гаал. – Ты, вероятно, тот самый мастер, с которым Ингун условился о встрече? Проходи в дом, я ждал тебя.
– Откровенно говоря, я никак не отношусь к числу великих мастеров, – сказал Тариэль, заметив, что Гаал сам почему-то заинтересован в знакомстве с ним, но пока не задавая вопросов по этому поводу, – работаю по заказам ради средств к существованию и любопытства, не позволяющего мне подолгу задерживаться на одном месте.
– Как твое имя? – спросил князь. – Может быть, я о тебе слышал. Я большой поклонник высокого искусства и накоротке знаком со многими хайборийскими художниками. Еще мой предок заложил основу коллекции тавол, которая является моей гордостью…
– Тариэль, – слегка поклонившись, назвался тот. – Я родом из Аргоса.
Совиные глаза Гаала чуть прищурились.
– Это не аргосское имя. И очень, очень странное. Оно настоящее или ты сам так себя называешь?
– Настоящее и было дано мне при рождении, у меня нет прозвища, заменяющего имя, как у многих мастеров, – сказал Тариэль.
– А к какой школе ты принадлежишь? – продолжал допрос Гаал.
– Я самоучка, не придерживаюсь никакого определенного направления. Птица тоже поет, не думая о том, что ей никто не оставил голос.
– И никаких рекомендаций у тебя нет?
– Увы. Я не забочусь о том, чтобы их получать, просто занимаюсь тем, что мне нравится и удается…
– Замечательно! Великолепно! – неожиданно воодушевился Гаал. – Как раз то, что мне нужно. Я не хочу, чтобы работа, выполненная для меня, напоминала нечто, выполненное в каком-либо другом месте, она должна быть, в своем роде, единственной. Если ты еще и талантлив, мы останемся взаимно довольны друг другом.
Он увлек Тариэля за собой. Изнутри дом производил не менее сильное впечатление, чем снаружи. Величественный холл с высоким потолком был залит солнечным светом, который просачивался через вентиляционные отверстия и бил в окна, расположенные по бокам парадной двери. Панели из светлого дуба на стенах отливали мягким блеском, пол был искусно выложен бело-голубой плиткой; лестница с резными перилами, из полированного дуба, вела на галерею разделяясь посередине на два рукава. Не переставая говорить, Гаал проводил Тариэля в элегантно обставленную гостиную и предложил вина, между делом сообщив, что является владельцем обширных виноградников.
– Урожаи последних лет были просто превосходны, – добавил он, зорко следя за реакцией Тариэля. – Ты знаешь толк в хороших напитках; не похож на бродягу, готового пить любую прокисшую бурду. Или ты сам непростого рода, или получил достойное воспитание.
– И то, и другое, – кивнул Тариэль, не вдаваясь в подробности – он не собирался объяснять, что вообще не имеет никакой родословной, а "воспитанием" его манер занимались жена, а не мать и отец.
Гаал тут же вновь перевел разговор на живопись, проявляя недюжинные познания в этой части, так, словно ни что в жизни не интересовало его сильнее. Допрос, хотя и в мягкой форме, длился довольно долго.
– Представь только всю глубину моего несчастья, – произнес затем князь. – Я высоко ценю прекрасное, но боги не даровали мне умения самому владеть кистью! Я безмерно завидую людям, наделенным талантом к живописи, как бескрылое существо может завидовать птицам. Я был отдал все свое состояние за способность, которой столь щедро наделены подобные тебе, но мне остается только смотреть и восхищаться чужими творениями… Итак, Тариэль, я бы хотел испытать тебя.
– Но, господин, – решился возразить Тариэль, – я договорился о работе для Ингуна.
– Ингун, этот молодой повеса, уже успел, пожалуй, забыть о том, что вы вообще условились встретиться, – отмахнулся Гаал. – Но мы обойдемся и без него, – в голосе князя прозвучало нечто неуловимо злорадное, заставив Тариэля насторожиться. – Знаешь ли ты, как в Вендии проходят испытание люди, коим предстоит работать лекарями? Это любопытно! По состоянию глаз человека они в точности должны определить болезнь и способ исцеления, и горе тому кто ошибется – такому приходится расстаться с жизнью. Что скажешь?
– Откуда мне знать, если я не лекарь? – осторожно ответил Тариэль.
– А я приветствую этот достойный способ избавлять мир от самозванцев, несведущих в собственном ремесле. Я тоже далек от медицины, и только искусство является моей истинной и единственной страстью, – голос Гаала понизился до шепота. – Но я не терплю самозванцев, тех, кто своей убогой бездарной мазней позорят самое высокое имя живописца. Оскорбляя богов и людей, они не имеют права жить. Ты согласен?
– Не думаю, что отсутствие таланта заслуживает смертного приговора, – возразил Тариэль, которому подобный поворот беседы нравился все меньше и меньше.
– Само по себе нет, конечно. Но только если человек при этом не набирается наглости выдавать себя за то, чем не является. Ты говоришь, что ты художник… но теперь тебе придется доказать свои слова. Признаться, ты мне понравился. И я буду несказанно огорчен, если окажется, что ты самозванец. Я предоставлю тебе все условия для работы на трехдневный срок. Если то, что ты изобразишь, будет свидетельствовать о твоем мастерстве, – получишь такой заказ, о котором можно только мечтать. Но если нет…
– Я понял, – сказал Тариэль, стараясь сохранить достоинство и хладнокровие. В подобных случаях ему очень помогало простое средство – он принимался считать удары собственного сердца, и сейчас остался доволен тем, что оно билось ровно, не позволив страху овладеть собой. Хотя, глядя на Гаала, он теперь понимал, что имеет дело с опасным безумцем, в ловушке, из которой сложно будет найти выход. – Что я должен изобразить?
– Все равно. Для меня важно, чтобы это было сделано… хорошо. Даже если работа не будет завершена в срок, не страшно. Уже и того, что я увижу к тому времени, довольно, чтобы судить о твоем мастерстве… или его отсутствии.
"Отец, – подумал Тариэль, – прости, что я решился нарушить твой запрет! Ну да теперь ничего не поделаешь. Соберись и успокойся, – приказал он себе в точности так, как делал это когда-то перед выходом на арену Халоги. – Ты справишься".
Гаал продолжал пристально наблюдать за ним, словно чего-то ожидая – может быть, мольбы о пощаде или хотя бы вполне объяснимого в таких обстоятельствах проявления тревоги. Не дождался и благосклонно усмехнулся.
– По крайней мере, ты не трус. Уверен в себе?
– Ровно настолько, как птица в клетке может быть уверена, что исполнит лучшую в своей жизни песню, – ответил тот. – Где я могу расположиться?
– У меня есть мастерская, – сообщил князь, – полагаю, ты оценишь ее. Среди моих близких знакомых и даже друзей немало художников, и я стараюсь, чтобы будучи гостями в моем доме, они ни в чем не знали отказа и не чувствовали себя стесненными, так что предоставляю им наилучшие условия, если возникнет желание что-либо написать. Идем, я сам провожу тебя. Но, – добавил он, – очень надеюсь, что ты не станешь совершать непоправимых глупостей и оказывать сопротивление. Здесь повсюду мои слуги. Не хотелось бы, чтобы наше знакомство закончилось быстро и бесславно.
Тариэль никогда не считал себя дураком, но, впрочем, вынужден был признать, что прежде ему несказанно везло – не доводилось иметь дело с ненормальными, а значит, совершенно непредсказуемыми людьми. В то же время он не мог избавиться от навязчивого ощущения, будто князь Гаал вовсе не безумен но отчего-то хочет, чтобы его пленник думал о нем именно так. Изображать безумца? Зачем? Смысл странной "проверки", устроенной ему Гаалом, ускользал от Тариэля, зато злость на своего тюремщика делалась все сильнее. "Ладно же, – подумал он, – мы еще посмотрим, кто из нас кого станет испытывать!"
То, что Гаал назвал мастерской, представляло собою просторное помещение с верхним освещением, в самом деле, мечту любого живописца, но пристрастный взгляд Тариэля в первую очередь выискивал маленькую лазейку, способную позволить ему сбежать. Гаал не мог предположить, что связался с человеком, отличающимся исключительной, обезьяньей ловкостью, гибкостью и предприимчивостью. Спустя несколько минут у Тариэля уже возник совершенно ясный план побега, но он решил не торопиться с этим делом – успеется. Сначала он выполнит то, чего ждет от него этот сумасшедший, а уж потом оставит клетку пустой.
Тариэль с комфортом расположился в удобном кресле с высокой резной спинкой, закинув руки за голову, вытянув длинные ноги и полуприкрыв глаза. Он не спешил хвататься за кисть, позволив будущему изображению возникнуть сначала внутри своего существа и заполнить его целиком, постепенно приводя в то особое состояние полной поглощенности тем, что предстояло сделать, которое являлось почти трансом, между сном и явью, и совершенно уничтожало все внешние помехи, вытесняло посторонние мысли и чувства; ненаписанная картина проявлялась перед его внутренним взором постепенно, величественно выступая из небытия. Необработанная тавола, ожидающая его прикосновения, точно робкая девственница, готовящаяся впервые познать радость любви, уже сияла для Тариэля почти нестерпимым блеском золота и лазури, соперничающей с небесною синевой. Странно, он никогда не делал подобного, но откуда-то совершенно точно знал порядок выполнения всех необходимых предварительных действий, словно занимался живописью всегда.
Принявшись за работу, Тариэль трудился до поздних сумерек, не ощущая ни голода, ни усталости. Некий ни на что не похожий и ни с чем не сравнимый жар сжигал его изнутри, лихорадочные отблески его полыхали в прищуренных глазах. Когда дневного света стало недостаточно, Тариэль потребовал огня – похоже, Гаал велел слугам исполнять все, чего ни пожелает его пленник, и те поспешно зажгли сотни свечей, позволивших продолжать работу.
Наконец Тариэль остановился и отошел от таволы на несколько шагов. Склонив голову к плечу, он взирал на изображение, словно не веря, что имеет непосредственное отношение к нему. Как дитя, рождаясь на свет, властно требует освобождения, разрывая чресла мечущейся в агонии женщины и безразличное к ее слезам и стонам, так и картина подлинного мастера ничего не желает знать о человеческой усталости либо немощи своего создателя: она требует от него явить миру и не оставляет его в покое, доколе не будет завершена, точно некий самостоятельный организм, особая форма бытия, не созданная, а рожденная.
Тариэль с трудом разжал пальцы, продолжавшие почти судорожно сжимать кисть, и перевел дыхание, постепенно возвращаясь к реальности и вспоминая, кто он, где и почему. Транс, в котором он пребывал столь долгое время, сменился странным чувством опустошенности, словно после восторгов любви. Понадобилось еще несколько минут, чтобы к Тариэлю полностью вернулась способность мыслить здраво. Он огляделся. Пожалуй, пора отсюда выбираться. Тариэль задул свечи, благо темнота отнюдь не была для него особой помехой, и подошел к стене, на которой еще прежде заметил слегка выступающий наружу камень.
В те времена, когда ему доводилось выполнять особые поручения Донала Ога, он усвоил множество принципов действия хитроумных устройств, позволяющих проникать внутрь казавшихся непреступными помещений, а также покидать таковые, оставаясь незамеченным. Для неподготовленного человека таких деталей не существовало, но он точно знал, где и что следует искать, а потому обыкновенно, и находил. Коснувшись камня рукой. Он слегка нажал на него, и часть стены бесшумно отодвинулась, открывая проход в длинную узкую галерею. Как просто, подумал Тариэль. Зачастую требовалось еще отсчитать определенное число соседних камней вверх, вниз или в сторону, обычно это число бывало одним из сакральных – два, три, семь или восемь. Но здешний хозяин не стал утруждать себя дополнительными сложностями: ошибка излишне самонадеянных людей, полагающих себя во всем умнее других.
Тариэль, неслышно ступая, двинулся по галерее, стены которой были завешаны древними гобеленами, пока не достиг ведущей вниз крутой чугунной винтовой лестницы. Спускаясь по ней, он услышал голоса, отчетливо доносившиеся из-за стены, и замер в неподвижности, стараясь не пропустить ни слова.
– Я не мог одновременно преследовать обоих, – оправдывался некто. – Этот гигант умчался среди ночи, как на пожар, едва не затоптав меня копытами своего проклятого жеребца. Даже если бы я тут же бросился искать подходящую лошадь, то вряд ли смог угнаться за ним. К тому же я предположил, что нам нужен не он, а как раз второй, тот, который художник, и, похоже, не ошибся. Я следил за ним до тех пор, пока он не переступил порог замка. Кстати, господин, что ты о нем думаешь? Это тиариец или просто обычный ремесленник-бродяга, каких множество?
– Я не могу ответить определенно, пока не увижу, как он пишет, – проворчал другой голос, явно принадлежавший Гаалу. – Тиарийскую технику ни с одной иной нельзя перепутать. У меня есть целых три бесценных таволы с Тиара, хотя они и не принадлежат кисти магов. Но все равно, так не напишет ни один человек, если он не хранитель их древних секретов. Эти таволы сияют. Ингун! Нет, почти невероятно, чтобы он оказался тиарийцем, хотя его необычное имя наводит на определенные размышления. Ты когда-нибудь встречал человека, которого бы звали Тариэль? В этом имени сочетаются земля и небо, так может зваться сильный демон, а не простой смертный.
– Но он, наверное, уже хоть что-то успел нарисовать? – предположил Ингун. – Не могли бы мы на это взглянуть прямо сейчас?
– Написать, – раздраженно поправил Гаал. – Твое невежество отвратительно! Рисуют дети, пальцем на песке, запомни это, а мастера пишут! Признаться, я едва сдерживаюсь, чтобы не отправиться к нему, но я сам дал ему три дня, и…
– Ну и что, – упорствовал Ингун, – ничего не случится, если мы все выясним раньше.
– Подождем хотя бы до утра, – помолчав, решил Гаал. – Не спеши, он никуда не денется.
– Но я могу хотя бы понаблюдать, чем он занят?
– Иди, проверь. Спроси, не нужно ли ему что-нибудь, если он не спит.
Тариэль поспешно метнулся назад, быстро преодолев лестницу и галерею, и едва успел задвинуть проем в стене, как в замке запертой двери повернулся ключ.
– Эй, – окликнул его Ингун, – да ты, точно, спишь?
– А что я еще должен делать среди ночи, если весь день работал, как проклятый? – спросил Тариэль. – Ты мерзавец, Ингуш. Заманил меня к этому своему князю, вот теперь если ему не понравится то, что я сделал, он грозится меня убить. Тебя совесть не мучает, что ты губишь невинного человека?
– Да ничего он тебе не сделает, пугает только, – ответил тот. – Это у князя такая игра! Дай мне, раз уж я здесь, хотя бы посмотреть, что у тебя получается, – просительно протянул Ингун.
– Плохая примета – показывать незавершенную работу, – возразил Тариэль. – Иди отсюда, не для тебя стараюсь. А будешь настаивать, пожалуюсь князю, что ты мне мешаешь.
Угроза подействовала. Потоптавшись на месте и повздыхав, Ингун неохотно удалился, а Тариэль погрузился в размышления. Так вот почему он здесь! Значит, Гаал принимает его за тиарийца?! Поразительно, Тариэлю доводилось слышать о
Тиаре, но он был убежден в давней гибели острова, с которого никто не спасся. Вероятно, князь действительно одержимый и мечтает заполучить для себя мастера, каким-то немыслимым образом связанного с Тиаром, верит, что кто-то мог уцелеть и оставить потомков, и не расстается со своей бредовой затеей. Ну, чудеса. Понятно, что Гаалу с ним в очередной, десятитысячный, наверное, раз, не повезло. Он, Тариэль, к Тиару не имеет ни малейшего отношения. А вот на таволы, которые упоминал князь, взглянуть было бы интересно. Надо думать, они недешево обошлись Гаалу, Тариэль знал, что каждая такая картина стоит целого состояния. Впрочем, для фанатичного собирателя это не помеха – такие готовы последнюю рубашку отдать за новое приобретение для своей коллекции. Между прочим, у самого Тариэля тоже имелись две тиарийские амфоры, часть приданого Дары, являвшиеся подлинным украшением дома, но таволы ценились выше. Он вспомнил, что всегда испытывал благоговейный трепет, прикасаясь к амфорам, образцам совершенства, а потому вполне мог понять Гаала, помешавшегося на тиарийской живописной традиции.
Хотя до рассвета было еще далеко, Тариэль испытывал такое возбуждение и подъем, что решился совершить еще одну вылазку, уже не с целью сбежать, а в качестве тонкой мести вероломному князю, не подозревавшему, что его пленник вовсе не столь несвободен, как хотелось бы. Для верности он заклинил замок своей импровизированной тюрьмы изнутри, воспользовавшись тонкой щепкой от одной из необработанных тавол – если кто и явится сюда, дверь отпирать придется долго – и отправился в путешествие. Никакой определенной цели он перед собой не ставил, хотя был бы не прочь отыскать место, в котором Гаал хранит картины – очевидно, святая святых замка. Если князь не совсем дурак, рассуждал Тариэль, то не станет держать их в нижних помещениях, где сырость может повредить краскам, но и не выберет и слишком ярко освещенное место, доступное безжалостным солнечным лучам. Представив себе общую планировку замка, Тариэль уверенно направился в запасное крыло, миновав благоухающий восхитительными ароматами висячий садик (и попутно прикинув, как бы соорудить у себя такой же), и вскоре наткнулся на массивную дверь, которая вряд ли вела в жилое помещение, зато выглядела неприступной как раз настолько, чтобы скрывать за собою нечто чрезвычайно ценное. Ничего, напоминающего замок, на ней не имелось, из чего следовало, что открывается она примерно тем же способом, что и выход из мастерской – поворотом замаскированного "ключа". Конечно, Тариэлю могло и не повезти, ибо таковой "ключ" мог находиться в другом помещении и приводиться в действие с помощью
сложной системы шестеренок и цепей, но на всякий случай он тщательно, дюйм за дюймом, исследовал стены на уровне человеческого роста (учитывая, что князь Гаал отнюдь не гигант). Есть! Дверь подалась столь же легко и тихо, как и в мастерской, и Тариэль, не раздумывая, шагнул внутрь.
Лучше бы он этого не делал.
Удушливый смрад обжег ноздри и выбил слезы из глаз. Тариэль задержал дыхание. Вообразить себе, что способно источать подобное зловоние, он не мог, но понимал – это либо живое, либо относительно недавно было живым. В пользу первого предположения свидетельствовало то, что оно дало знать о себе глухим ворчанием, каковое могло принадлежать крупному хищнику. В свете нескольких факелов, горевших на стенах, Тариэль разглядел здешнего обитателя, кольцами свернувшегося в углу и поднявшего медленно покачивающуюся из стороны в строну голову на длинной змеиной шее.
Кошачью голову с угрожающе приподнятыми острыми ушами.
– Вундворм, – вслух сказал Тариэль, отступая назад. – Замечательно. Странно, но человек отнюдь не всегда оказывается рад, когда находит то, что искал.
Кольца молниеносно распрямились, подобно гигантскому аркану, брошенному опытной рукой. Змея совершила смертоносный прыжок, но Тариэль каким-то чудом в последнюю долю мгновения успел очутиться по другую сторону двери. Шипение и злобный рев разочарованной гадины прозвучали в его ушах сладостной музыкой.
Не медля, Тариэль устремился прочь прежним путем, и на сей раз преодолел расстояние до мастерской с такой скоростью, о какой и не подозревал, что способен ее развивать.
На Великих Играх в Аргосе он, безусловно, оставил бы далеко позади лучших хайборийских бегунов.
Как только он оказался на безопасном расстоянии от Вундворма, Тариэля разодрал совершенно неуместный истерический смех.
– Ну, я, точно, великий герой, – потешался он сам над собою, – слава богам, что этого позора никто не видел!
На самом деле, то, что испытал Тариэль, было не столько ужасом, сколько нестерпимым отвращением – чувством зачастую более сильным и непреодолимым, тем самым, что заставляет людей поднимать дикий визг и терять сознание при виде паука или крошечной мыши, совершенно не способных причинить существенного вреда.
Рептилии всех мастей вызывали у него именно такие ощущения. Тариэлю мучительно захотелось немедленно напиться и хотя бы на время забыть пережитый кошмар.
Лишь немного успокоившись, он осознал, что достиг цели – Вундворм, убийца Хэма, найден, пусть и благодаря чистой случайности. Значит, все разговоры о нем – вовсе не легенда.
И главное, раз Гаал держит это отродье преисподней в своем замке, то именно он, князь, и есть глава Ордена Воплощения, настоящий, чрезвычайно опасный враг, справиться с которым в одиночку едва ли удастся. Сейчас было самое время сообщить обо всем Доналу Огу, завершив свою миссию.
Но не тут-то было!
Тариэль испытывал стыд за позорное проявление недостоинства при встрече с Вундвормом и едва ли не более сильным – за то, с какой стороны проявлял себя в течение последних лет. Когда-то он действительно был героем и умел встать выше любого страха. А теперь даже Конан считает, будто он прячется за женскую спину.
А сколько раз ему приходилось видеть тень брезгливой жалости в глазах Конгура, своего мальчика? Еще бы: невелика честь для отца семейства буянить в кабаках и заваливаться домой пьяней вина. Нет, этому надо положить конец, вернув себе достойное имя.
Он явится в Бельверус с головой Вундворма, уничтожив Орден Воплощения. После этого никто уже не скажет и не допустит даже в мыслях, что граф Тариэль – ни на что не способное ничтожество. И хорошо, что Конана нет рядом. Это будет его собственный подвиг, который ни с кем не придется делить.
Или уж его собственное окончательное поражение.
Тариэль вспомнил об одном не самом приятном случае в Халоге. Он тогда уже имел репутацию сильного бойца и хотел, чтобы все это признали.
Болезненно самолюбивому юноше казалось, будто кое-кто не воспринимает его всерьез, в частности, гипербореец Асвар, огромного роста и совершенно невозмутимый светловолосый воин, отличавшийся, кроме прочих заслуг, философским складом ума – редкое качество для гладиатора, ибо в основной массе бойцы не блистали способностью быстро соображать, а и грамотой владели далеко не все; Асвар же знал множество хайборийских наречий и в свободное время изучал какие-то кхитайские книги, мог по памяти перечислить все небесные созвездия и увлекался нумерологией и каббалистикой, производя некие сложные расчеты на листах пергамента.
В Халоге Асвар оказался совершенно добровольно и не скрывал, что дерется ради денег, которые необходимы ему, чтобы учиться дальше. Мимо Тариэля он ходил, как мимо пустого места. Впрочем, Асвар вообще держался особняком и разве что с Конаном изредка перекидывался парой слов. Киммериец уважал этого пария, а Тариэль молча страдал от ревности и снедающего его душу неутолимого честолюбия.
В конце концов он предложил Асвару поединок. Гипербореец похлопал глазами, словно переваривая услышанное, отодвинул свой неизменный свиток с непонятными расчетами, лежавший на грубо отесанном столе, и поставил на этот же стол свою огромную руку, приглашая Тариэля померяться силами таким способом. Тот замер – выиграть у Асвара этот поединок было немыслимо, а проиграть нестерпимо позорно.
"Брось, малыш, не связывайся, – примирительно сказал тогда Конан, – каждому свое. Асвар же не берется жонглировать кинжалами!" "У-гм", – подтвердил гипербореец, убирая руку и вновь уставившись в свои закорючки. Конфликт был вроде бы исчерпан, но неприятный осадок в душе остался. Тариэль до сих пор помнил холодный испытывающий взгляд прозрачно-голубых, как чистые весенние льдинки, глаз Асвара и легкую снисходительную усмешку, тронувшую уголки его жестких губ. Унижение всегда помнится долго.
Конечно, Конан был прав тогда – каждому свое. В ловкости Асвар уступил бы Тариэлю, да и картины писать этот умник вряд ли умел.
Картины… Тариэль еще раз подошел к своей таволе и удовлетворенно вздохнул. А ведь неплохо получилось. Что там Гаал говорил о работах тиарийцев, о сиянии, которое от них исходит?..
Женский лик, изображенный Тариэлем, мерцал в серенькой рассветной полумгле так ослепительно ярко, что хотелось зажмуриться.
– Боги мои, – выдохнул Тариэль, – неужели Гаал на сей раз не промахнулся, и я действительно…
