Текст книги "Сумеречные люди"

Автор книги: Энтони Поуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– … Алло… простите, не слышно… кто?… кто?… кто?…

Голос на противоположном конце провода был еле слышен. Этуотер потерял к звонившему всякий интерес. Опять зашумело в голове. Он прислушался к голосу в трубке. Чье это такое странное, непривычное женское (или мужское?) имя прозвучало в трубке? И тут он сообразил. Это же Лола.

– …да… конечно, с удовольствием… да… да… нет, конечно нет… значит, во вторник… – Этуотер положил трубку. Мир вновь заявил о себе. Материальный, вещественный мир. Он открыл блокнот и записал, что во вторник с ней встречается. Что мне с ней делать, подумал Этуотер и вспомнил унылый роман, который он завел с женой своего зубного врача сразу после приезда в Лондон.

Из более срочных дел предстояло еще отдать в перевод скучнейшую лекцию финского профессора, причем сделать это надо было срочно – лекцию назначили на следующую пятницу. Найти переводчика было не так-то просто. Имелось, впрочем, и еще одно, и тоже неотложное, дело: освежить в голове деловую переписку в связи с установлением в его квартире газовой колонки. Переписка эта состояла из его писем владельцу квартиры и владельца квартиры к нему, из его писем в газовое управление и ответов на них, а также из обмена с водопроводчиком. Ситуация осложнялась еще и тем, что водопроводчик, человек немолодой и нездоровый, недавно умер, и теперь вместо него действовала новая, перекупившая права фирма, с которой ему приходилось иметь дело. Кроме того, в газовом управлении произошли существенные административные изменения, отчего процесс установки газовой колонки затягивался, а переписка между тем росла. Этуотер решил, что если он разберет все эти письма, а заодно даст резкую отповедь владельцу квартиры, отошедшему от дел галантерейщику, живущему в Беркхэмстеде, то в голове у него прояснится. Однако не успел он взяться за это письмо, прикидывая в уме, каковы будут первые строки, как в комнату вновь вошел посыльный и вручил ему неказистую, мятую визитную карточку, на которой значилось: «Доктор Дж. Кратч».

Юный болван извлек ее из кармана с видом фокусника, деловито показывающего давно и хорошо известный, при этом довольно скучный фокус, который он хочет поскорей закончить и перейти к чему-то более увлекательному.

– Что, опять?

– Он хочет получить назад свою книгу.

– Свою книгу?!

– Книгу, которую он вам дал.

– А разве он давал мне книгу?

– В сложенном виде. Я вам ее приносил, – настаивал юнец, мучительно вдумываясь в смысл сказанного и переложив то, что он смачно жевал, за правую щеку, отчего щека раздулась, как будто у него был флюс.

– Буклет! – вскричал Этуотер. – Боже! Буклет!

Буклет исчез. На столе Этуотера громоздились отчеты общества «Стародавние обычаи» за 1906–1908 и за 1911–1913 годы. Здесь же лежали кое-какие письма, несколько подержанных книжных каталогов, какие-то графики, карта вин, вырезки из газет, фотографии одежды минойского периода, конверты в коробках, мелко нарезанная промокательная бумага и несколько музейных бирок. Мусорная корзина под столом тоже была полна. Этуотер принялся искать буклет. Он искал его на полу, в мусорной корзине и по карманам. Посыльный не сводил с него глаз, словно помогая ему взглядом. Буклета как не бывало. Этуотер отправился в кабинет Носуорта. Носуорт что-то писал.

– У вас буклет?

– Какой буклет?

– Об унификации краниометрических расчетов.

Носуорт продолжал писать. Он переводил за деньги датские стихи.

– Мой дорогой Этуотер, – сказал он, – о чем вы?!

– О буклете, который нам оставил этот безумец.

– Безумец?!

– Он приходил сегодня утром.

– Сэр Грегори Уильямс?

– Да нет же. Тот, про кого вы сказали, что он приходил пять лет назад.

– Я разве что-то вам про него рассказывал?

– Доктор Кратч.

– О да, – сообразил наконец Носуорт, не выказывая при этом ровным счетом никакого интереса.

– Вы представляете, что будет, если мы его не найдем?!

– Что?

– Он будет приходить сюда каждый божий день, пока его не упекут в психушку, что может произойти очень и очень нескоро.

– Ничего, вы с ним разберетесь.

Все это время Носуорт продолжал писать.

– Мне нужен эпитет к слову «море», ну, например, «чернильное», – сказал он. – Нет, не подходит. Не придумаете ли что-нибудь подходящее?

Этуотер отчаялся.

– Скоро у меня отпуск, – сказал он.

Носуорт оторвал перо от бумаги и поднял на него глаза.

– С чего вы взяли, что буклет у меня?

Они обыскали комнату. Посыльный, не отходивший от Этуотера ни на шаг, тоже внимательно смотрел по сторонам. Буклета не было.

– Посмотрите в карманах, – сказал Этуотер.

Носуорт вывернул карманы. В карманах было много всякой всячины, но буклета не было. Носуорт даже заглянул в бумажник. Буклет, сложенный вчетверо, лежал между двух десятишиллинговых купюр.

– Кто бы мог подумать… – сказал Носуорт и вновь взялся за перевод.

Этуотер передал буклет посыльному.

– Быстрей, а то джентльмен не дождется и уйдет, – распорядился он.

Этуотер медленным шагом вернулся к столу. Утро выдалось непростое. Тем не менее, он взял ручку и начал писать длинную жалобу владельцу квартиры относительно газовой колонки. Его не покидало какое-то тревожное чувство. Дописывая первый абзац, он почувствовал, что кто-то стоит рядом. Это был посыльный, он издал странный звук одновременно губами, языком и зубами, нечто вроде всхлипа, имевшего, вероятно, своей целью привлечь внимание Этуотера и в то же время указывавшего на то, что рот его в этот момент был, против обыкновения, почти пуст.

– Ну?

– Джентльмен оставил записку, что ждать больше не может. Он придет завтра или послезавтра.

– Черт бы его взял!

Посыльный вышел. В комнату вошел Носуорт.

– Какой сегодня день недели? – спросил он.

– Суббота.

– Точно?

– Кажется, да.

Утро подходило к концу. Этуотер порвал начатое письмо владельцу квартиры. Он подошел к окну, открыл его и, высунувшись, стал смотреть на проходивших внизу людей. По листьям деревьев пробежал легкий, точно слабый вздох, ветерок. Под окном, по газону прохаживались студенты-индусы в светло-серых фланелевых брюках. До него доносились их голоса:

– Прекрасно, старина! Как это мило с вашей стороны.

И тут, раздумывая о дружеских чувствах, Этуотер вспомнил, что сегодня днем он пьет у Барлоу чай. Он вернулся к столу, взял книгу и вновь погрузился в чтение:

«…отдавая, пусть и не вполне осознанно, отчет в том, что его воображение претерпевает постоянные изменения, он внимательно следит за тем, чтобы использованный продукт этого воображения не лег в основу его новых трудов. Форма, которую он придает определенной метафоре или же неким специфическим связям между близко или далеко отстоящими друг от друга полотнами, никогда не передается элементам картины a priori, а развивается в соответствии с требованиями композиции…»

6.

В квартире Барлоу было две комнаты и кухня. В одной комнате стояла кровать, и по полу были разбросаны многочисленные предметы туалета. Другую, побольше, Барлоу использовал под мастерскую. Здесь посередине стоял диван-канапе викторианских времен, в одному углу, у стены, был матрац, в другом, напротив, лежали холсты, в рамах и без. Дверь открыла Софи. Она здесь не жила, но Барлоу дал ей ключ.

– Привет, Уильям, – сказала она, увидев Этуотера.

– Привет, Софи.

– Барлоу еще нет.

Она улыбнулась. Полненькая блондинка, Софи была типичной подружкой художника, вроде Евы у Тинторетто^[7]. Работала она в магазине женской одежды. Они прошли в мастерскую. Этуотер снял шляпу и присел на диван. Софи, подперев руками пышные бедра, стояла поодаль и смотрела на него. Что-что, а продемонстрировать свои стати она умела ничуть не хуже любой профессиональной натурщицы.

– Гектор писал тебя последнее время? – спросил Этуотер.

– Ты еще не видел вот этот портрет, Уильям, – сказала Софи. К друзьям Барлоу она обращалась по имени; к друзьям, но не к самому Барлоу – он был для нее слишком значителен. Среди сложенных у камина холстов она отыскала свой портрет: обнаженная Софи сидит на табурете на фоне стены, обтянутой вощеным ситцем.

– Нравится? – спросила она.

– Вставь холст в раму.

Она вставила холст в одну из прислоненных к стене рам и поставила его на мольберт, после чего отступила на несколько шагов, взглянула на портрет невидящим взглядом и слегка улыбнулась про себя, словно бы удивляясь тому эффекту, какой производит нанесенная на холст краска.

– Пойду поставлю чайник. Барлоу скоро придет.

Она вышла на кухню, и до Этуотера донесся звон тарелок: Софи была неловка.

– Как тебе вечеринка? – спросила она из кухни. Барлоу никогда не брал ее с собой на вечеринки, и они вызывали у нее живой интерес.

– Было неплохо.

– Барлоу здорово напился.

– Правда?

Этуотер осмотрелся. В комнате было пустовато, и в то же время казалось, что она набита вещами. Все здесь было каким-то временным, недолговечным; впечатление создавалось такое, словно вещи, здесь находившиеся, кто-то по случайности забыл или ленится переложить на другое место. Картины Барлоу были хороши, но их было слишком много. А вот книг было наперечет, на глаза Этуотеру почему-то попалась «Так говорил Заратустра»^[8]. Не успела Софи принести чай, как пришел Барлоу.

– Прости, что опоздал, – сказал он. – Весь день сегодня мутит. Чуть не вырвало по дороге.

Он поцеловал Софи и спросил:

– Чай готов?

– Только что заварила, – ответила Софи. – Уильям пришел минуту назад.

– Я прямо от Прингла, – сказал Барлоу. – Демонстрировал мне все свои работы за последние пять лет.

– Он позвонил мне сегодня утром и позвал выпить чаю к себе в мастерскую, – сообщила Барлоу Софи.

– Черт бы его взял. Позвонил в магазин?

– Да.

– Откуда он узнал телефон? Ты говорила ему, как называется магазин?

– Ты же сам на днях упомянул о моем магазине. А номер он узнал по телефонной книге.

– И что ты ему сказала?

– Сказала, что придти не смогу, потому что пью чай с тобой.

– А он что?

– Сказал, что еще позвонит.

– Я бы на твоем месте не ходил, – сказал Барлоу. – Он, в сущности, мерзкий тип. Тебе он не понравится.

– Меня он мало интересует.

– Он ужасен.

Софи вновь взяла чайник для заварки и начала разливать чай. Барлоу повернулся к Этуотеру и сказал, закатив глаза:

– Съешь пирожное. Оно, впрочем, довольно черствое.

– Ты хорошо знаешь Сьюзан Наннери? – спросил Этуотер.

– Что она поделывает?

– Кто-то вспоминал о ней вчера вечером.

– Да, знаю. Она ведь была вчера на вечеринке?

– Да.

– Она по-прежнему живет с Гилбертом?

– А разве она жила с Гилбертом?

– Не знаю, – сказал Барлоу. – Может, и не жила. За такими девицами, как она, не уследишь.

Этуотер пил чай. Софи вышла на кухню поставить чайник.

– Вчера здесь была Мириам, – сказал, понизив голос, Барлоу. – Стоило бы, наверно, на ней жениться.

– С какой стати? Ты что, ее обесчестил?

– Нет.

– Что так?

– Сдается мне, ей этого не слишком хотелось.

– Она славная.

– Да, я непременно на ней женюсь.

– Ты ее часто видишь?

– Нет, не особенно.

В комнату вошла Софи.

– Чайник течет, – сообщила она. – Надо купить новый.

– Купим, – сказал Барлоу. – Я не говорил тебе, – обратился он к Этуотеру, – что на прошлой неделе мне удалось продать несколько своих вещиц. В том числе и маленький портрет Софи.

– На нем я очень на себя похожа, – сказала Софи.

– Да, тот самый.

– Как твой брат? Пришел в себя?

– Да, сегодня утром уехал на поезде.

– И как он?

– Вроде бы в порядке.

– Я бы не сказала, что он в порядке, – вмешалась Софи. – Бедный мальчик…

– За завтраком у него немного тряслись руки.

– Выглядел он не приведи Господь, что и говорить! – сказала Софи и, в подтверждение своих слов, энергично встряхнула головой.

– Ничего, придет в себя, – сказал Барлоу. – Попадет в кают-компанию, или на бак, или в кубрик – сразу станет самим собой!

– Вчерашняя вечеринка удалась.

– С кем это ты уехал?

– Ее зовут Лола.

– Кто она такая?

– Плакатистка.

– Я так и думал, – сказал Барлоу. – Имей в виду, теперь, ты от нее не отделаешься. От девиц, которые так одеты, отделаться невозможно. Как она тебе?

– Говорит, что читает Бертрана Рассела.

– Ты от нее в жизни не отделаешься. А как она попала на вечеринку?

– Ее Вочоп привел.

– Очередная подружка Вочопа?

– Она ходит на его занятия.

– Вочоп приводит на вечеринки своих девиц, – сказал Барлоу. – А потом таким, как мы с тобой, приходится тратить на них все свое время и деньги.

– Точно.

– Собираешься с ней встретиться?

– Она звонила сегодня утром.

– Ну, что я говорил!

– А мне она, пожалуй, нравится.

– Не сходи с ума. А впрочем, не будем спорить о таких мелочах. Пойдешь сегодня вечером с нами в кино?

– Я ужинаю у Наоми Рейс.

– Ужин – вещь хорошая, – сказал Барлоу. – Утоляет муки голода. По крайней мере, в большинстве случаев. Помню, правда, один раз этого не произошло. Это было во время экономического кризиса. Я подъел, помнится, весь имевшийся в наличии соленый миндаль.

Софи поднесла к сигарете Этуорта тлеющий жгут. Внизу раздался звонок.

– Подойди к окну и посмотри через занавеску, кто это, Софи, – распорядился Барлоу.

Софи поставила чашку на стол, подошла к окну и выглянула на улицу из-за занавески. Некоторое время она всматривалась в стоящую под окном фигуру, а потом сказала:

– Фозерингем.

– Фозерингем? В самом деле?

– По-моему, он меня видел. Он мне помахал.

– Он не пьян, как тебе показалось?

– Нет.

– Ты уверена?

– Ну, конечно. – Софи засмеялась.

– Пойди открой ему дверь, – сказал Барлоу. – Если только он не пьян в стельку.

– Я пару раз встречал его у Андершафта, – сказал Этуотер.

– Да ты его тысячу раз видел! Стоит мне выйти на улицу, как он тут как тут.

– Как-то вечером я сидел с ним и с Андершафтом, и он уговаривал Андершафта написать в его газету статью про оккультную музыку.

– Да, он один из издателей спиритуалистической газеты. Сам он, по его словам, спиритуалистов ненавидит. А впрочем, большого значения это не имеет – в газете он отвечает только за рекламу, да и работа эта, как он сам говорит, временная, поэтому жаловаться нечего. В газете он работает всего-то пять лет.

– В целом, работа, надо полагать, неплохая.

– Он хотел, чтобы я сделал серию карандашных портретов известных спиритуалистов, но потом почему-то раздумал.

Голоса поднимающихся по лестнице Фозерингема и Софи приближались. Фозерингем, коренастый молодой человек с розовыми щечками, вошел в комнату первым. Он был небрит, в одной руке держал котелок, в другой – несложенный зонтик. Журналистикой от него веяло за версту.

– Послушай, старичок, – с порога заговорил он с некоторой, впрочем, нерешительностью в голосе, – буду груб и прям. Ты ведь не станешь возражать, Гектор, если я первым делом воспользуюсь твоим телефоном?

– Вон он, на ящике.

Фозерингем поднял трубку, назвал номер и улыбнулся Софи.

– Ради Бога, извини, Софи, – сказал он, – я ужасно себя веду, – а затем, уже в трубку, выпалил: – «…Привет, любимая… да, я знаю… мне очень жаль… ужасно виноват… правда… совсем немного… нет, боюсь, не смогу… да, конечно… в другой раз… до свидания, любимая… до свидания.» – И положил трубку.

– Бедняжка, – сказал он, – ужасно не хотелось ее огорчать. Но ничего не поделаешь. Иногда приходится быть жестоким – из лучших соображений, да… звучит это, конечно, пошло, но другого выхода нет.

– Вы знакомы? – спросил Барлоу.

– Мы встречались у Андершафта, – сказал Этуотер. – Вы слышали, что он в Америке?

– Да, – отозвался Фозерингем, – и, кажется, неплохо устроился.

– Кое-что зарабатывает.

– Надеюсь, мы с ним скоро увидимся, – сказал Фозерингем. – Я и сам туда собираюсь.

– И когда же? – поинтересовалась Софи.

Фозерингем ей нравился. Это был единственный мужчина, способный отвлечь ее, пусть ненадолго, от Барлоу, и в то же время единственный мужчина, который почему-то не вызывал у Барлоу ревность, не воспринимался как потенциальный соперник.

– День отъезда еще не установлен. Но будет это довольно скоро.

– И вы уходите из газеты?

– Газета – тупик, в ней мне делать нечего.

– Почему ты не пришел на вечеринку? – спросил Барлоу. Он взял со стола нож и начал точить карандаш.

– На вечеринку? – переспросил Фозерингем. – Какую вечеринку?

– Вчерашнюю.

– А, вчерашнюю… Я было собрался, но так и не доехал. Разговорился с каким-то типом в маленьком баре за Стрэндом. Этот бар мало кто знает.

– И проговорил с ним весь вечер?

– Он повел меня в клуб под названием «На огонек». Свое название этот клуб не оправдывает.

– Софи, дай гостю чаю, – сказал Барлоу, кладя нож на стол. – И перестань пожирать его глазами.

– Нет, нет, нет, – сказал Фозерингем. – Спасибо. Чай я не пью.

– И чем же ты, интересно, собираешься заняться? – спросил Барлоу. Он снова взялся за нож; говорил Барлоу таким тоном, как будто на самом деле предпочел бы не знать, чем Фозерингем собирается заняться. Он бы с удовольствием оказывал на Фозерингема такое же влияние, как и на Прингла, однако Фозерингем отличался определенной, хорошо скрытой проницательностью и к его советам оставался невосприимчив.

– Больше всего мне бы хотелось работать на свежем воздухе, – сказал Фозерингем. – Просыпаешься на рассвете посвежевшим и отдохнувшим, трудишься в поте лица часов до одиннадцати, в одиннадцать возвращаешься, выпиваешь кружку пива в пабе, а затем трудишься снова до обеда. А остаток дня валяешься на кровати и перечитываешь классику.

– Классику?

– Ну да, Марло и всех прочих… Вийона^[9], к примеру.

– Как жаль, что мы никогда не ездим загород, – сказала Софи.

– Ты же знаешь, я всегда заболеваю, даже если уезжаю из Лондона совсем ненадолго, – сказал Барлоу.

– Понимаете, – сказал Фозерингем, – у меня не остается времени на чтение, серьезное чтение. Поверь, Гектор, эти спиритуалисты продыху мне не дают. Я часто завидую вам, художникам, – у вас столько свободного времени.

– Все наше свободное время, все наши жизненные силы уходят на то, чтобы продавать свои работы. И ты это хорошо знаешь.

– Жизненная сила, витальность! – подхватил Фозерингем. – В ней-то все дело. Если хочешь знать, в Америку я еду отчасти потому, что там у них, говорят, потрясающая витальность.

– Вам надо познакомиться с нашим приятелем, его зовут Шейган, – сказал Этуотер. – Вот у кого витальность!

– А он найдет мне работу?

– Обязательно, – сказал Барлоу, – при условии, что в этот момент вы оба будете трезвы.

– Только не подумайте, что я деру нос, – сказал Фозерингем, – но, мне кажется, я заслуживаю лучшей работы, чем моя теперешняя.

– Продавай мои картины, и с каждой выручки будешь получать тридцать три и три десятых процента комиссии.

– Послушай, что я тебе скажу. Возможно, я не так талантлив, как ты, Гектор, и не так хорош собой, как Софи, но, согласись, я ведь еще человек не конченый.

– Еще нет.

Фозерингем рассмеялся.

– Ты все шутишь, – сказал он. – А я с тобой серьезно.

– И я серьезно. Тебе очень повезло, что у тебя вообще есть работа.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что сказал.

– Вздор! – сказал Фозерингем. – Когда ты говоришь такое, я тебе не верю.

– Никакой не вздор.

– Как бы то ни было, мне нужна новая работа. Где бы я мог общаться с людьми. С людьми именитыми, влиятельными. С писателями, например.

– Мы с Софи сегодня вечером идем в кино, – вздохнув, сказал Барлоу. – Сеанс в половине седьмого. После фильма отправимся в ресторан. А сейчас, может, пойдем куда-нибудь выпьем?

– Нет, погоди, Гектор, ты что, в самом деле считаешь, что я не зря работаю в этой газетенке?

– Зря не работаешь даже ты.

– По-моему, ты хочешь меня обидеть, Гектор.

– И нисколько этого не отрицаю.

– Послушай, всему есть предел. Люди, которые не знают тебя так, как знаю я, никогда бы не догадались, что ты шутишь.

Барлоу взял смешную маленькую шляпу, лежавшую на коробке возле телефона.

– А сейчас мы идем выпить, – объявил он и надел шляпу.

– Нет, ты безнадежен, – сказал Фозерингем и опять засмеялся.

– Пошли.

Они спустились по лестнице и вышли на улицу.

– Куда пойдем? – спросил Барлоу.

– Я знаю одно местечко, – сказал Фозерингем.

– Это далеко?

– За углом.

Фозерингем шел впереди, размахивая несложенным зонтиком и что-то насвистывая. В баре, довольно уютном заведении с тяжелыми, отделанными стеклярусом занавесками, никого, кроме них, не было. На голове у официантки красовался изысканный перманент.

– Как самочувствие, молодой человек? – обратилась она к Фозерингему.

– Мейзи, я должен перед тобой извиниться за вчерашний вечер.

– Будет вам.

– Правда, Мейзи.

– И что вы можете сказать в свое оправдание?

– Ну-с, – сказал Барлоу, – что будем пить?

– Учтите, плачу я, – сказал Фозерингем.

Мейзи принесла выпивку.

– Глаза б мои вас не видели, – буркнула она Фозерингему.

– Перестань, Мейзи, не надо так говорить.

– Смотрите, спиртное не пролейте, – сказала она.

– Мейзи, я, правда, вел себя вчера безобразно?

– Не то слово.

– Какой ужас, – сказал Фозерингем и, обращаясь к Барлоу, пожаловался: – Выпил-то всего две порции – и уже безобразен!

– Ты находишься у опасной черты, за которой безобразничать начинают не после двух порций, а до них.

– Хватит, Гектор, прошу тебя, – сказал Фозерингем и, повернувшись к Этуотеру, спросил:

– Вы сегодня вечером свободны?

– Нет, я ужинаю у Наоми Рейс.

– А то могли бы поужинать вместе. Что ж, Наоми от меня привет. Может, загляну к ней попозже вечером.

– Нам с Софи пора идти в кино, – спохватился Барлоу. – Может, успеем еще по одной?

Они выпили еще по одной. Барлоу и Софи встали.

– До свидания, старичок. До свидания, Софи, любовь моя.

– Заходи как-нибудь, – сказал Барлоу.

– Зайду, зайду.

Они вышли.

– Какая прелесть эта Софи! – воскликнул Фозерингем. – Вот бы и мне такую.

– На ней свет клином не сошелся.

– Вы правы, не сошелся. Весь вопрос в том, где их брать.

Этуотер ничего не ответил. Он огляделся. На стенах висели зеркала, много зеркал, с красными, синими и золотыми надписями на стекле. На стене напротив он заметил фотографию принца Уэльского, закуривавшего сигарету.

– Ах, – вздохнул Фозерингем. – Où sontelles, vierge souvraine? Mais où sont les neiges d’antan?^[10]

– В самом деле, где?

– По-моему, эта девушка влюблена в Гектора.

– По-моему, тоже.

– Нет, я вовсе не собираюсь ее у Гектора отбивать. Просто забавно.

– Да.

Мейзи, которая стояла за стойкой, подперев голову обеими руками и не отрываясь смотрела на них, сказала:

– Между прочим, мистер Фозерингем, вы еще толком не извинились.

– Не приставай, Мейзи.

– Это я к вам пристаю?!

– Ты, Мейзи, ты.

– Тоже скажете!

– Будет, Мейзи, всему свое время.

Официантка засмеялась. Потом взяла тряпку и вытерла стойку: она положила Этуотеру в джин слишком много мяты, и джин вылился. Хорошенькой ее назвать было трудно, но у нее было смышленое личико и вьющиеся волосы. Насухо вытерев стойку, она подошла к той части бара, где находились холодные закуски, и стала делать сэндвичи с ветчиной. Фозерингем вздохнул.

– Иногда, – сказал он, – я думаю о том, что молодым людям вроде нас с вами будущее не сулит ничего хорошего.

И он повертел стакан в пальцах. Вид у него сделался вдруг печальный.

– Еще джина? – спросил Этуотер.

– Да, пожалуйста. Что мы видим перед собой? Пивные, сотни, тысячи пивных с тошнотворным запахом. Армии мертвецки пьяных журналистов.

– Выбросьте вы их из головы.

– Миллионы официанток, которые говорят одно и то же.

Этуотер кивнул.

– Выпивка, которая так ужасна, что от нее с души воротит. Женщины, которые причиняют одни страдания.

– А Америка?

– Ах, – вздохнул Фозерингем. – Америка! Но день отъезда еще не установлен.

– Разве это имеет значение?

– Как знать.

– Почему?

– И вы еще спрашиваете меня, почему, – недоумевал Фозерингем. – А позвольте спросить вас, даже если я и поеду в Америку, что, собственно, это изменит? – Теперь он был мрачнее тучи. – Что это изменит? – повторил он. – К чему приведет? Я вас спрашиваю, Этуотер.

– Не знаю.

– Вот именно, не знаете. И я не знаю. Никто не знает. Мы просто продолжаем жить, как жили. Живем себе и живем.

– Согласен.

– Сидим здесь, а ведь в это самое время мы с вами могли бы задумать и осуществить нечто грандиозное.

– Вы в этом уверены?

– Вы вот знаете, чем мы сейчас занимаемся?

– Нет.

– Сказать вам?

– Да.

– Мы прожигаем нашу молодость.

– Вы находите?

– Каждую минуту улетают драгоценные секунды. Бьет час. С каждым мгновением мы все ближе и ближе к роковому концу.

– И что же он собой, этот роковой конец, представляет?

– Вы не боитесь узнать правду?

– Нет.

– Я не могу сказать вам правду. Всю правду. Она слишком ужасна.

– Я настаиваю.

– Для одних это боковые места в клубах, где прячешься за мятой газетенкой. Для других – оглушительные, пронзительные до боли голоса маленьких детей.

– Но у нас с вами есть настоящее.

– Да, сегодняшнее, сиюминутное, – сказал Фозерингем. – Я – человек, искалеченный своим будущим. Для меня настоящего и прошлого не существует.

– Постарайтесь об этом не думать.

– Теперь я начинаю понимать, что имел в виду Гектор, когда говорил, что для своей работы я слишком хорош.

– Он никогда ничего не имеет в виду.

– Верно, – сказал Фозерингем. – Верно. Как же мило, как же трогательно, что вы это говорите. Но если слова Гектора ничего не значат для него самого, для меня они значат, и значат очень много, поверьте! Вот человек! Талант. Гений – не побоюсь этого слова. Красивые женщины без счета. Мир у его ног. А кто такой я? Что делаю я? Что я могу сказать? Знаете, я часто удивляюсь, что люди вроде вас с Гектором во мне нашли?

– Мой дорогой Фозерингем…

– Я серьезно говорю.

– Вы не должны так думать.

– А я думаю.

– Не говорите так.

Фозерингем поднял два стакана.

– Буду говорить. Скажу – и не раз.

– Нет, нет, не говорите.

– Скажу, – сказал Фозерингем. – И повторю не один раз, как мне повезло, что у меня такие друзья, как вы; и что бы там не говорили про дружбу, никто не знает лучше, чем я, что, хотя качество это в наши дни часто ценится не так высоко, как сиюминутные, чувственные связи между полами, которые строятся на песке, – тем не менее, это та вещь, от которой в конечном счете более всего зависит счастье людей вроде вас и меня, – вы, надеюсь, простите, что равняю вас с собой, – людей, для которых жизнь – это постоянная борьба, безумный Армагеддон, неистовое, лихорадочное сопротивление; и когда мы, наконец, окажемся в этой серой, жуткой и страшной пустыне безнадежного отчаяния, непереносимой тоски и полного отсутствия чувства юмора, в пустыне, в которую нас влекут спиртное, долги, женщины, бесконечное курение и нежелание двигаться, а также тысячи безнадежных, бессмысленных, утомительных и незапоминающихся удовольствий нашей пустой, я бы даже сказал, тщетной жизни; когда нескончаемый и непроницаемый туман банальности, а у некоторых и догмы, покроет нас с головой; когда мы прекратим последние, слабые попытки оставаться самими собой и опустимся на самое непроницаемое дно деградации, страданий, невзгод и унижений, чем кончают все те, кто готов продать за кружу пива свое имя, свой ум, свою любовницу, свою старую школу, даже собственную честь; когда любовь выродится в самую вымороченную похоть; когда власть будет приравнена к бессмысленным мешкам денег; когда слава уподобится самой вульгарной публичности; когда мы ощутим, что навсегда изгнаны с изумрудных пастбищ жизнерадостной беспечности (прошу простить, что так выспренно выражаюсь), что явится, на мой взгляд, единственным возможным оправданием нашего разнузданного, несообразного существования, – тогда и только тогда мы осознаем, поймем в полной мере, что мы узнаем, и узнаем наверняка… О чем я? Я, кажется, сбился…

– О дружбе.

– Ну да, конечно. Простите… Так вот, мы поймем, что значит дружба для каждого из нас в отдельности и для всех вместе взятых, и почему только благодаря ей есть смысл…

– Смысл в чем?

Фозерингем красноречиво взмахнул рукой.

– Во всем, – сказал он.

– Ну, например?

– Я ведь человек не религиозный. В такого рода вещах я мало что смыслю. Но я знаю одно: в жизни имеет значение не только один секс.

– Бесспорно.

– Вы того же мнения?

– О да. Примерно того же. Какого же еще?

– И что бы вы сказали?

– Трудно сказать что-то определенное.

– То-то и оно.

– А отчего вы так расстроились?

– Расстроился?

– Ну да, расстроились.

Фозерингем залпом допил джин.

– Наверно, я говорил что-то очень невеселое. Наверное, обед был слишком сытный.

– Скорее всего.

– Сами ведь знаете, как портится настроение, когда переешь.

– Особенно во второй половине дня.

– Да, – согласился Фозерингем, – особенно во второй половине дня. Боюсь, я вам здорово надоел.

– Ничуть.

– А мне кажется, вы от меня устали. Вы должны меня извинить. Вы меня извиняете? Скажите, что извиняете, Этуотер.

– Извиняю.

– В такую погоду лучше в середине дня столько не есть.

– С кем вы обедали?

– С Джорджем Наннери. Вы его наверняка знаете.

– Он случайно не родственник девушки с этой фамилией?

– Ее отец. Ее-то вы знаете?

– Да, мы знакомы.

– Она хороша собой, согласитесь? Никак не могу решить, кто лучше, она или Харриет Твайнинг.

– Да они обе прехорошенькие.

– Вы должны познакомиться со стариком Наннери.

– Был бы рад.

– Это один из тех блестящих людей, у кого в старости совершенно отказали мозги, – сказал Фозерингем.

– Правда?

– Можете вообразить, какой он превосходный собеседник.

– Да, действительно.

– Когда мозги в таком состоянии, человек просто не может надоесть.

– Об этом можно только мечтать!

– Вот именно, можно только мечтать.

– И когда же вы нас познакомите?

– В любое время. Позвоните мне.

– Обязательно, – сказал Этуотер. – А теперь мне надо идти.

– Почему?

– Я ведь ужинаю у Наоми Рейс.

– Нет, не уходите.

– Но мне пора.

– Нет, – сказал Фозерингем. – Ради бога, не уходите.

– Я вынужден.

– Вы не можете оставить меня в таком состоянии.

– Поверьте, я с радостью бы остался.

– Выпьем еще по одной?

– Нет.

– Да. Да. Прошу вас.

– Нет, не могу.

– Я настаиваю, Уильям, – сказал Фозерингем. – Теперь я буду называть вас «Уильям». Я настаиваю.

– Нет, нет, не могу.

Неожиданно Фозерингем смирился и обронил:

– Так я жду звонка. – И, повернувшись к официантке, сказал: – Мейзи, чем резать ветчину, скажи-ка лучше, что я учинил вчера вечером.

7.

– Я начала заниматься ужином чуть позже, – сказала миссис Рейс. – У меня не было времени дать вам знать.

Она еще не переоделась, но в тот вечер выглядела великолепно; Этуотер заметил, что у нее новая прическа. Никто не знал, сколько ей лет и чем занимался покойный Рейс; известно было лишь, что он был знаком с Россетти^[11] и что миссис Рейс вскоре после свадьбы присутствовала вместе с мужем на праздновании первого юбилея^[12]. Этуотер ужинал у нее примерно раз в два месяца.

– Вчера видел вас на вечеринке, – сказал Этуотер. – Хотел поговорить, но было столько народу – не пробиться.

– Они все придут сегодня, – сказала миссис Рейс. – Харриет Твайнинг, Уолтер Брискет, Вочоп. Будет одна дама, чью фамилию я никак не могу запомнить. Зовут ее Дженнифер. Вам она не понравится. Она и мне тоже не нравится.