Текст книги "Вокруг света - в поисках совершенной еды"
Автор книги: Энтони Бурден
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Вернувшись в идиллическую обитель Абдельфеттаха, я поспешил на крышу и сделал себе хорошую закрутку гашиша. Я курил, глубоко затягиваясь, а муэдзин оглашал окрестности призывами на молитву. Дети Абдельфеттаха у фонтана играли с Торти, домашней черепахой. Я лениво разглядывал крыши старого города, изредка бросая взгляды на кладбище и встающие за ним холмы.
Почему не хочется быть телезвездой
(третья серия)
Отупевший от гашиша, я совершенно не годился на роль телеведущего. Я сидел за столом с Абдельфеттахом и его женой Наоми, ел замечательную густую хариру, традиционный суп из телятины и чечевицы, который обычно подают в Рамадан. Еще нам подали салаты, брошетт, совершенно неземной кускус и куриный таджин по-фесски с изюмом и соленым лимоном. Пока мы ели, Мэтью и вездесущий Алан стояли прямо напротив нас, по другую сторону стола, выжидающе наставив на нас свои камеры. Под немигающим взглядом линз я был не в силах произнести ничего мало-мальски умного и интересного. Я не мог адекватно реагировать на тонкий юмор моих любезных хозяев. Я испытывал инстинктивное отвращение от фальши всего этого предприятия. Мне следовало непринужденно повернуться к Наоми и сказать: «Итак, Наоми, может быть, вы расскажете нам о культуре и истории Марокко, о здешней кухне, а заодно и объясните нам, что такое ислам. И передайте мне цыпленка, пожалуйста. Спасибо». Вместо этого я с удовольствием ел, ловко захватывая хлебом полные горсти кускуса и таджина. Но говорить я не мог.
Наоми сидела рядом со мной, и ей было явно не по себе. Абдельфеттах откровенно скучал. Мэтью нетерпеливо откашлялся. Он все еще ожидал, что я выведаю у хозяев несколько кулинарных рецептов или, по крайней мере, расскажу несколько анекдотов. Мне очень нравились наши хозяева, но Наоми, живую, подвижную, очень знающую, камера буквально парализовала. Я не мог к ней обратиться. Я не мог так ее подставить. Обостренное гашишем и нервным напряжением чутье подсказывало мне, что камера тут же наедет на несчастную женщину, чтобы взять ее более крупным планом. Что касается меня, то я-то, конечно, мало что мог добавить к тому, что всем уже известно о Марокко. Я только начинаю приобретать крупицы драгоценного опыта. Да кто я такой, в конце концов, – Дэн Ратер? От меня ждут, что я вот сейчас перед камерой выдам краткое резюме здешней тысячелетней истории – расскажу о пролитой здесь крови, колониальном режиме, традициях, этнологии, рагу из цыпленка – и все это в 120-секундном фрагменте? Я даже не Берт Вулф, думал я. К тому же я ненавижу Берта Вулфа в его безупречно белой поварской одежде, с маленьким блокнотиком. Я ненавижу его, когда он притворяется, что записывает, когда он заглядывает через плечо какого-нибудь повара на французской деревенской кухне, пока голос за кадром вещает слушателям о Прекрасной эпохе во Франции. Мне случалось смотреть эти шоу по телевизору, и каждый раз хотелось забраться внутрь, схватить Берта за грудки и заорать: «Сними это, ты, паршивец! И не толкись тут, дай человеку спокойно работать!» Но сейчас я был таким Бертом. Хуже, чем Бертом, потому что я понятия не имел, как себя вести, как подступиться к этому делу и что собственно я собираюсь делать. Я просто шатаюсь по свету, я заранее ни к чему не готовился. Я ничего не знаю. Ни о чем.
Возможно, мне следовало сообщить, что в таджин по-фесски кладут изюм и соленые лимоны. Уверен, что смог бы объяснить зрителям разницу между кускусом, приготовленным вручную, и кускусом из коробки, купленным в супермаркете, поговорить о том, как его готовят, – в специальной посуде-кускусире, – где в нижней части тушатся мясо и овощи, а в верхней – на пару – кускус. Я уверен, что если бы мне удалось надеть на лицо улыбку и собраться с мыслями, если бы у меня достало сил это сделать, я мог бы вызвать Абдельфеттаха на разговор о перспективах этого города. О запланированном им музыкальном центре, о его занятиях. Прекрасно понимая, впрочем, что этот кусок вырежут в монтажной. Мэтью строил рожи и постепенно закипал, часы тикали, каждая секунда падала каплей расплавленного свинца, количество зря потраченной пленки росло. Что я мог сказать? Да, Абдельфеттах здесь нашел себя, но какой бы красивой, праведной, неиспорченной ни была его жизнь, я знал, что никогда бы не смог жить так. Возможно, размышлял я, если бы убрали телекамеры, тогда я смог бы полностью погрузиться в здешнюю атмосферу. Может быть, тогда мне удалось бы расслабиться. И тем не менее, даже при наличии модема, горячей ванны, боулинга, регулярной доставки деликатесов, пиццы и пончиков «криспи-крим» из Нью-Йорка, я бы не смог здесь жить. Никогда. А хозяева дома так уютно чувствовали себя в этом городе, в своей семье, в своей вере, что мне не хотелось заставлять их испытывать неизбежную перед камерой неловкость.
Последнее, что я ел у Абдельфеттаха, это была пастилья, нежный, воздушный пирог с голубем, завернутым в варку и в ней испеченным с жареными орехами и взбитым с корицей яйцом. Как все, что я ел здесь, это было удивительно. И все-таки меня раздирали самые разные чувства. Мне вовсе не нравилось быть телевизионным «подставным лицом». А еще я все время мерз и слишком давно не был дома. А еще я соскучился по комфорту и защищенности своего собственного «города за толстыми стенами» – моей кухни в «Ле-Аль», – по собственной, близкой мне системе ценностей, которую я понимал и принимал без всяких оговорок. Сидя рядом с этими двумя симпатичными людьми и их детьми, я чувствовал себя телеведущей с глубоким декольте, одним из этих медийных деятелей со стеклянными глазами. В компании таких людей я рекламировал и сбывал свою книгу в Соединенных Штатах. «Итак, Энтони, расскажите нам, почему никогда не следует заказывать рыбу в понедельник». Настроение стремительно падало, да что там, оно просто ухнуло в бездонную черную пропасть.
Со мной «тяжело». Со мной «невозможно работать». Это правда. Исполнительный продюсер примчалась из Нью-Йорка, чтобы успокоить мою больную совесть, чтобы я себя лучше чувствовал в проекте. Она показала мне несколько черновых кусков прошлых программ, убеждала меня, что я совсем неплохо справляюсь, когда не забываю смотреть в камеру. Если бы я еще перестал ругаться, курить, поносить других поваров из «Фуд Нетуорк» и перед тем, как отправиться в страну, бросал хотя бы беглый взгляд на ее карту. Через три минуты после начала этой встречи, призванной поднять мою самооценку и укрепить мотивацию, продюсер сообщила, что ее бойфренда похитили пришельцы. Она сказала об этом как бы между прочим, как о матче «Янки» – «Ред Сокс», который смотрела на прошлой неделе. Ее друг устроил у себя дома что-то вроде аэродрома для пришельцев, пояснила она, и я испугался, не услышав в ее голосе ни скептицизма, ни иронии. Нет, она сказала, конечно: «О да, я знаю, он сумасшедший. Совсем крыша съехала. Но я все равно люблю этого придурка». И решила, что этого вполне достаточно. Я ждал продолжения, но его не последовало. Она вновь принялась работать со мной, то тактично указывая на имеющиеся недостатки, то подбадривая. Я даже позволил себе пошутить: поинтересовался, не говорил ли ее бойфренд о ректальном зондировании – об этом часто упоминалось в связи с похищениями. Она не засмеялась.
Я чувствовал себя бесконечно одиноким.
Перед отъездом я поговорил с Наоми, извинился за свое поведение, поблагодарил за то, что они терпели здесь операторов и камеры, выразил сожаление, что приходится покидать их прекрасный дом и этот замечательный город, так толком и не посмотрев на здешнюю жизнь изнутри. Она вручила мне листок бумаги, на который переписала стихотворение Лонгфелло:
Ночь будет певучей и нежной,
А думы, темнившие день,
Бесшумно шатры свои сложат
И в поле растают, как тень [33]33
Перевод И. Анненского.
[Закрыть] .
Надеюсь, что так. Я все еще возлагал большие надежды на пустыню. Она была мне необходима.
От Феса до пустыни пришлось ехать девять часов. Мы миновали заснеженные горы, домики, похожие на швейцарские (наследие французской оккупации), леса и долины, перевалили через Атлас, спустились вниз по плотному, утрамбованному грунту с мелкими камешками. Длинная извилистая асфальтовая лента тянулась на сотни миль. Время от времени мы видели вдали пересохшие русла рек, плоскогорья, горы, скалы, холмы. Примерно через каждые пятьдесят миль появлялся оазис. Некоторые оказывались просто скоплениями вездесущего песка и глины, другие, казбахи [34]34
Укрепленная деревня в Марокко.
[Закрыть] , напоминали огромные свадебные торты: дома, мечети, школы, рынки, небольшие участки зелени вокруг высоких пальм. Люди строят там, где есть, или когда-то была вода, или есть надежда, что когда-нибудь будет. Приезжий из Нью-Йорка воспринимает воду как нечто само собой разумеющееся. Но здесь, в пустыне, вода – это вопрос жизни и смерти. Человек селится там, где течет или хотя бы сочится вода. Если не течет и не сочится, он добывает ее из-под земли. Большие оазисы простираются на целые мили. Как правило, это широкие глубокие расселины: тысячи, а то и миллионы лет назад земля здесь треснула, как шоколадный бисквит, который передержали в духовке.
Вдоль дороги стали регулярно попадаться верблюды. Закутанные в синее или черное берберы вели их под уздцы или ехали на них верхом. Я видел женщин с татуировками на лицах. Они тоже носят черное или синее – это цвета племени. И еще кое на кого я обратил внимание в монотонной пустыне, где, проехав тридцать миль, мы не встретили ничего, на чем отдохнул бы глаз, – ни дома, ни деревца, ни травинки. Прямо у дороги сидели одинокие люди. Просто сидели и смотрели. Они забрались в такую несусветную даль только для того, чтобы сидеть и смотреть. Мимо них на скорости восемьдесят миль в час проезжали легковые автомобили и грузовики, и никто ни разу не притормозил. Эти люди в лохмотьях не просили милостыню, не махали водителям рукой, они даже не поднимали глаз. Просто сидели и бесстрастно наблюдали, как современный мир с ревом проносится мимо в клубах пыли.
У Абдула была только одна кассета – «Величайшие хиты Джуди Коллинз». Я попытался уснуть. Я пробовал отключиться, но в конце концов неумолимые трели и переливы песни «Both Sides Now» едва не довели меня до истерики. Кажется, дорога на Рисани никогда не кончится – особенно если тебя сопровождает пение Джуди. Пейзаж менялся: от непрерывной красной каменистой пустыни до захватывающих дух марсианских холмов, валов, глубоких канав с пересохшими руслами, утесов. Но, в основном, это была просто грязь. Временами, выглянув в окно, вообще не верилось, что ты на земле. Ни одной живой души. Иногда, очень редко, попадался глиняный карьер: местность, изрытая глубокими рвами, – чтобы добывать строительный материал. Бродили несколько жалких коз. И в довершение царящей здесь бессмыслицы владельцы участков нагромоздили из камней, размером с бейсбольный мяч, изгороди, отгораживая таким образом пустоту от пустоты. Ни воды, ни деревьев, ни животных – и тем не менее здесь, среди скал, которые тоже казались весьма недружелюбными, жили люди. Наконец показался Рисани, выжженный солнцем, пыльный, неряшливый городок с грязными улицами и взъерошенными жителями. Мы поселились в «лучшей» гостинице, имитировавшей казбах из глины и шлакоблоков: знакомая «тарелка» электрообогревателя, продавленная кровать, заляпанный известкой раструб душа. По крайней мере, в холле продавалось пиво и кормили всегдашними таджином, кускусом и мясом брошетт.
Я-то приехал в Рисани за мешви , зажаренным целиком ягненком, который играл столь важную роль в моих фантазиях. Заранее, по телефону, было договорено насчет группы туарегов, профессиональных проводников по пескам Мерзуги. Но переговорив по своему обшарпанному мобильнику, Абдул сказал мне, что на завтрашний обед в пустыне нам подадут «что-то особенное». Я уже знал, что это значит: таджин, кускус и брошетт. Я был в ярости. Не затем я проделал столь долгий путь, чтобы снова есть кускус. Это я мог съесть прямо в гостинице, как японские и немецкие туристы. Я приехал сюда за целиком зажаренным барашком, барашком по-берберски, мне хотелось рвать его жирное мясо руками, сидя у костра с «синими людьми». Мне нужно, чтобы целый ягненок, хрустящий и соблазнительный, лежал передо мною. «Но, но… – выдавил я, – я хочу мешви! Я просил мешви!» Абдул покачал головой, нажал кнопку на своем телефоне, еще немного поговорил по-арабски, потом сказал: «У них нету целый ягненок. Если хотите, мы можем принести с собой».
– Отлично! – рявкнул я. – Перезвоните им. Скажите, что завтра утром мы пойдем на рынок, купим целого ягненка, уже освежеванного. Мы погрузим его в багажник нашей машины и привезем им. Все, что от них потребуется, – это осуществить этот свой обряд вуду, то есть зажарить ягненка.
План был такой: встать пораньше, заехать на рынок, купить ягненка и все, что потребуется к нему, погрузить в багажник взятого напрокат «лендровера» и скорее мчаться в пустыню, пока мясо не протухло.
Абдул явно сомневался в успехе, а я не понимал почему.
На следующее утро мы, как и планировали, приехали на рынок. С мясным фаршем, овощами и сухими ингредиентами проблем не возникло. А вот купить ягненка оказалось не так-то просто. В конце кишащего мухами мясного ряда золотозубый мясник выслушал нашу просьбу, открыл свой давно не работающий холодильник пятидесятых годов и достал жалкую баранью ногу, весьма неряшливо отрезанную и сочащуюся кровью.
– У него только одна нога, – сказал Абдул.
– Вижу, – раздраженно ответил я. – Скажите ему, что мне нужен целый ягненок. Спросите, где я могу купить целого ягненка.
– Сегодня плохой день, – сказал Абдул. – Овец привозят по понедельникам. Сегодня среда. Сегодня ягненок – нету.
– Спросите… Может, у него есть знакомые. У кого можно купить целого ягненка? – сказал я. – Я заплачу. Я не собираюсь торговаться. Мне, черт возьми, нужен целый ягненок: ноги, туловище, шея и яички. Весь целиком.
Абдул разразился длинным и, видимо, содержательным монологом, который, судя по всему, очень заинтересовал продавца, потому что тот изумленно поднял брови. Должно быть, Абдул сказал примерно следующее: «Видишь этого тупого американца рядом со мной? У него вообще нет мозгов! Он готов отвалить кучу денег за целого ягненка. Если подсуетишься, мы с тобой оба хорошо заработаем».
Беседа становилась все более и более оживленной, переговоры шли полным ходом. По грязным, замусоренным проходам рынка к нам стали подтягиваться люди. Они вступали в разговор, предлагали свои варианты решения проблемы и, судя по всему, сразу оговаривали и причитающуюся им долю.
– Он говорит – сто долларов, – сказал Абдул, и чувствовалось, что он все-таки не уверен, что я решусь на такую сумму.
– Идет, – без колебаний согласился я. Это было не намного выше нью-йоркских цен, а когда еще доведется попробовать ягненка, зажаренного целиком, да еще в Сахаре.
Мясник оставил свой прилавок и повел нас по пыльным, выжженным улицам, по лабиринту, который, казалось, никогда не кончится. Люди подходили к окнам посмотреть на странную процессию, состоящую из американцев, марокканцев и, главное, людей с телекамерами. К нам присоединялись по пути дети и собаки. Первые попрошайничали, вторые лаяли, и те, и другие поднимали тучи пыли. Рядом со мной, слева, шел улыбающийся человек с огромным, угрожающим тесаком в руке. Он улыбнулся мне и ободряюще поднял большой палец вверх. Теперь я начинал понимать, чем это пахнет – полакомиться парной бараниной в Рисани.
Наконец мы подошли к низенькому сараю, вокруг которого ходили диковатые и грязноватые овцы. Компания наша сократилась до четырех человек и телеоператоров. Все лишние отсеялись по пути. Мясник, его помощник, Абдул и я протиснулись в крошечный хлев из глины и соломы. Овцы в панике уносили ноги и при этом немилосердно толкали нас. Выбрали барашка пожирнее, схватили его за шкирку. Абдул пощупал его ляжку, потом бока, и начался новый раунд переговоров. Наконец консенсус был достигнут, и несчастное, упирающееся животное выволокли на залитую солнцем улицу. Там нас ждал человек с ведром воды и веревкой. Я смотрел, как несчастную жертву грубо разворачивают в сторону Мекки, и меня подташнивало. Человек с ножом наклонился и без церемоний, мгновенно перерезал барашку горло.
Это было быстрое, глубокое и сильное движение. Если бы, допустим, меня приговорили именно к такой смерти, я бы не стал искать более умелого палача. Животное повалилось набок, из горла хлестала кровь. Оно даже не успело пикнуть от боли. Я прекрасно мог видеть его перерезанную трахею – черт возьми, он почти отрезал ему голову! И все же барашек продолжал дышать и подергивался. Палач разговаривал с окружающими, а сам придерживал голову жертвы ногой.
Я посмотрел в глаза бедному ягненку – этот взгляд мне еще неоднократно придется видеть у умирающих, – так смотрят в ту ужасную секунду, когда, осознав неотвратимость смерти, то ли от усталости, то ли от отвращения решают наконец сдаться и умереть. Этот взгляд навсегда застревает в памяти, он говорит: «Вы все, да, все, очень, очень разочаровали меня». Глаза медленно закрылись, как будто животное само, добровольно, решило заснуть.
Вот я и получил своего ягненка.
Мои новые приятели подняли тушу и некоторое время держали ее за лодыжки над тазом, чтобы вытекла кровь. Потом мясник надрезал кожу у лодыжки, прижался губами к надрезу и стал дуть, чтобы кожа отстала от мяса и мышц. Еще несколько надрезов – и кожу сняли, как балетное трико. Отовсюду сбегались бродячие собаки, почуявшие запах крови. Помощник то и дело поливал тушу водой, пока ее обрабатывали, вынимали и сортировали внутренности. Голову отрезали, сердце вынули и отдали мяснику, кишки и желудочную оболочку оставили для мергеза[35]35
Острые арабские колбаски.
[Закрыть] и колбасы. Скоро барашек стал просто мясом, разве что яички, пронизанные голубыми венами, странно и нелепо болтались туда-сюда. Мясник подмигнул мне, видимо, давая понять, что эта часть – самая вкусная, и обращаться с ней во время нашего долгого путешествия по пустыне надо бережно, – он сделал два надреза на животе туши и засунул в каждый по яичку.
Мытье, некоторая суета, неизбежная при посмертной «клизме», опять мытье. В общем, они быстро управились. Вся процедура, с момента предсмертного блеяния до превращения жертвы в мясо, заняла самое большее двадцать минут. В сопровождении своей свиты я побрел назад, к «лендроверу». Теперь, когда в кармане у мясника лежала моя купюра в сто долларов и когда у нас был этот совместно пережитый жутковатый опыт, я, видимо, нравился им больше. Тушу, будто труп убитого врага, завернули в брезент. Я испытал чувство странного удовлетворения, услышав, как сваленное в багажник «лендровера» мертвое тело глухо стукнулось о дно.
Мы быстренько закупили на рынке все необходимое, заправились и поехали в сторону Мерзуги. Мне не терпелось увидеть чистый белый песок, который не пахнет овцами и страхом, забраться подальше от мест, где умирают животные.
Еще некоторое время тянулся лунный пейзаж с плотной, каменистой поверхностью, пока я вдруг не почувствовал, что колеса вязнут в чем-то более рыхлом, – песок, песок, много песка, будто наш автомобиль едет по глазури гигантского торта. На горизонте выросли гигантские красные барханы Мерзуги – настоящая Сахара моих фантазий, пустыня из детского журнала «Бойз Оун». Я испытал одновременно сильное волнение и облегчение – наконец-то счастье показалось мне возможным.
Нас ожидал домик из песчаника и берберы в синих одеждах. Уже был готов караван верблюдов. Мы сели на них и, вытянувшись в одну линию, отправились в путь по пескам. Караван возглавлял длинный туарег, закутанный в синее с головы до пят. Он шел пешком. Другой туарег замыкал шествие. На первом верблюде, прямо передо мной, ехал вездесущий Алан, а за мной, по-прежнему в своей оранжево-зеленой твидовой куртке, следовал Абдул. Мэтт и ассистент продюсера оказались в хвосте.
Ехать на верблюде, если ты привык ездить верхом на лошади, не так уж трудно. Чувствуешь себя очень уютно, устроившись на одеялах позади его горба, верблюд идет – а ты мягко покачиваешься. Ноги я вытянул вперед. Ехать было далеко, и перед дорогой в момент внезапного озарения я сделал правильный выбор: облегающие, а не свободные трусы.
Вездесущий Алан, однако, не столь тщательно подошел к выбору нижнего белья и очень пострадал от этого. Ему и так пришлось несладко: неудобно ехать, обернувшись назад, наставив камеру на меня, – а как же, надо же сделать серию эпохальных снимков «Великий Тони в пустыне». Всякий раз, как его верблюд спускался в долину между барханами под особенно крутым углом, Алан кряхтел и морщился от боли и едва не отдавил себе наиболее важные части организма. Алан ненавидел Марокко. Он ненавидел его еще раньше, чем мы сюда прибыли, – ему прежде случалось бывать здесь по делам. И всякий раз, как я ворчал и жаловался на обшарпанные ванные, неудобные комнаты в гостиницах, грубость официантов или холодный климат, – Алан только улыбался, качал головой и говорил: «Вот погодите, приедем в Марокко! Вот когда вы все на свете проклянете. Погодите! Любой бездельник выглядит, как Саддам Хусейн. Сидят целый день, сложа руки, чай пьют! Вот когда проклянете все на свете. Ужо погодите».
Вообще-то мне наконец-то начинало нравиться. Это был именно тот сценарий, который я представлял себе, когда задумывал поездку сюда. Именно за этим я сюда и приехал! Проехаться по пескам с одетыми в синее берберами, спать под звездами, есть бараньи яички в «чистом поле». А не торчать за обеденным столом, как бабочка, насаженная на булавку, глядя в камеру и бормоча всякую чушь.
Через несколько часов мы сделали привал у подножия огромного бархана. Солнце садилось, тени удлинялись и стелились по песчаной зыби далеко-далеко, сколько мог видеть глаз. «Синие люди» занялись приготовлением чего-нибудь, чтобы перекусить, пока не доберемся до основного лагеря, где нам предстояло провести ночь. Один из них развел костер из нескольких палок и пучка сухой травы. Дрова еще не успели превратиться в угли, а уже вскипел чай. Один из берберов в маленькой миске замесил тесто, прямо рукой. Он закутал миску в какую-то ткань, дал тесту немного подойти, потом положил начинку – мясо, лук, чеснок, тмин и травы. Потом он разгреб угли, выкопал ямку в горячем песке, положил туда приготовленное и быстро засыпал. «Надо подождать», – сказал Абдул.
Наконец-то я согрелся настолько, что смог снять ботинки и носки и остаться в одной рубашке. Я решил вскарабкаться на большой бархан. Выбрав самый пологий склон, я, тяжело дыша, с огромным трудом втащил наверх свое уставшее, ни на что не годное тело, и каждая сигарета, которую я выкурил за последние двенадцать месяцев, и каждый кусок, который я съел за это время, дали о себе знать в этом восхождении. Шел я долго. Через каждые пятьдесят ярдов приходилось останавливаться, чтобы перевести дух и накопить сил для следующих пятидесяти ярдов. Некоторое время я осторожно пробирался по гребню и в самой высокой точке просто упал навзничь. Через некоторое время приподнялся на локтях и увидел в первый и, возможно, в последний раз в жизни нечто, чего никогда не надеялся увидеть: сотни миль песка во всех направлениях, сотни миль великолепной, нетронутой пустоты. Я долго лежал и водил босыми ногами по песку, глядя, как солнце, похожее на сдувшийся мяч для пляжного волейбола, медленно прячется за барханы, как пустыня быстро меняет цвет: красный, золотистый, желтая охра, белый. И небо тоже менялось. Интересно, за что такому жалкому, немолодому, склонному впадать то в депрессию, то в ажиотаж, суетливому человеку, как я, заурядному повару из Нью-Йорка, прошедшему ничем не выдающийся, но весьма извилистый жизненный путь, такое счастье – оказаться здесь, увидеть это, пожить в этом прекрасном сне.
Я самый удачливый сукин сын в мире, подумал я, с удовольствием озирая этот молчаливый покой, впервые за долгие годы чувствуя, что можно наконец расслабиться, вздохнуть свободно, ничего не планировать, не рассчитывать, ни о чем не волноваться. Я был счастлив просто лежать здесь и наслаждаться этим прекрасным в своей грубоватости и шероховатости пространством. Мне было уютно, хорошо с самим собой. Я словно убедился, наконец, что мир – действительно огромное и восхитительное место.
Мои отшельнические размышления прервал знакомый скребущий звук – хлеб испекся. Я понял, что еда готова, скатился вниз с бархана и, вернувшись в лагерь, обнаружил, что мои друзья-туареги стряхивают последние песчинки с запеченного в тесте жирного мяса. Ни песчинки не было на том большом куске, который отрезал мне один из «синих людей». От мяса шел ароматный пар. Мы все столпились вокруг небольшого одеяла, и, пока ели и пили чай, солнце зашло, оставив нас в совершенной темноте.
Верблюды безошибочно находили дорогу в полной тьме, медленно, но верно преодолевая крутые подъемы и спуски. Впереди я видел неясный силуэт вездесущего Алана. Он клевал носом, покачиваясь на верблюде и, в конце концов, чуть не свалился. Он проснулся, вскрикнул, и напугал весь караван. Еще два часа мы шли в темноте, и единственное, что можно было разглядеть, – черную поверхность песчаного моря. Потом я увидел вдалеке подмигивающие огоньки. Верблюды прошли еще немного, и огни стали крупнее и ярче. Я уже мог различить костер, искры, летящие от пламени, очертания чего-то, что, по-видимому, было шатрами, силуэты людей. Послышалась барабанная дробь, песни или, скорее, ритуальные песнопения на языке, которого я никогда раньше не слышал. Картина исчезла, когда наши верблюды спустились в очередную долину. Мы снова ничего не видели. И не слышали ничего, кроме дыхания и фырканья наших верблюдов. После долгого утомительного последнего подъема мы прибыли.
Ковры застилали пространство в пятьдесят или шестьдесят ярдов, окруженное шатрами. Под навесом нас ждал накрытый стол, обитые тканью табуреты, подушки. Слева, в стороне от палаток, была глинобитная печь, напоминающая огромную цистерну или сопло пушки шестнадцатого века. Музыканты били в свои барабаны и пели рядом с огромной кучей горящих поленьев. Все они были одеты в такие же длинные, до пят, синие или черные одеяния, как и наши проводники. И, о чудо, – настоящий бар, чуть не в десять ярдов длиной, полный банок ледяного пива. Бутылки разнообразных спиртных напитков выстроились в ряд под гирляндой электрических лампочек. Все это – рядом с мерно гудящим генератором.
Прямо добрые старые времена: «синие люди» бьют в барабаны синими ладонями, покрашенными той же краской, что и их одежды, поют и танцуют у костра. Внимательный, дружелюбный, говорящий по-французски бармен в местном головном уборе стоит за стойкой. Очень скоро я освоился: вместе с моими новыми друзьями барабанил, валял дурака, смотрел, как один из туарегов натирает моего ягненка луком, перцем и солью, а потом привязывает его к длинной палке. С помощью еще двоих он взвалил мой ужин на плечо и понес его к тлеющей, как вулкан, печке.
– Видите? – сказал Абдул. В одной руке он держал банку «Хейнекена», а другую протянул к огню. – Что-то особенное. Очень горячо.
Туареги, наклонившись к основанию печки, где было отверстие поменьше, палкой шевелили угли и кусочки охваченного пламенем дерева. Потом они быстро «запечатали» отверстие свежей глиной. Мой барашек, прикрученный к палке проволокой, отправился в горячую, как ядерный реактор, печь, и верхнее отверстие закрыли крышкой. Крышку укрепили опять-таки глиной, притом туареги внимательно осмотрели печку под разными углами, чтобы убедиться, что все закрыто герметично. Они то и дело «латали» отверстия и укрепляли слабые места – любую дырочку или щель, через которую мог уходить жар. Мы с Абдулом вернулись в бар.
Нам принесли мыло и воду на серебряном подносе, как и в Мулай – Идрисе, полили нам на руки. Накормили традиционными оливками, салатами и хлебом. В супнице принесли хариру, которая здесь была более густая, наваристая и пришлась очень кстати, потому что становилось все холоднее. Абдул совершенно расслабился после выпитого пива, и пошли анекдоты. Я убедился, что в Марокко хорошо идут еврейские. Я обнаружил также, что в пустыне вполне сгодятся и польские, и наши из тех, что любят фермеры, только в роли дураков должны выступать ливийцы. Мы ели и пили уже полчаса, когда принесли барашка на длинной доске. Сзади шел человек с длинным и очень острым на вид ножом. Ягненок был еще очень горячий, с хрустящей корочкой, и хорошо прожарен внутри, и вообще гораздо лучше приготовлен, чем это бывает в мире вилок и ножей. Местами он почернел, ребра порвали мышцы. Запах от него шел восхитительный, хоть и жарили не при той температуре, которую я предпочитаю. Степень прожарки, общепринятая в странах, не признающих холодильников, здесь была просто необходима – ведь мясо надо рвать зубами и руками и не было столовых приборов, чтобы нарезать его аккуратными ломтиками.
Сначала повар разрезал ягненка на крупные куски, потом помельче, чтобы каждый кусок помещался в руку. Я пригласил повара и моих новых друзей-туарегов присоединиться к застолью, и после нескольких возгласов «Бисмиллах!» все принялись за ягненка. Несколько церемонно, под одобрительные возгласы собравшихся за столом, повар положил поджаристое, пронизанное венами баранье яичко передо мной, потом сел и сам принялся за второе. Абдул удовлетворился сочными дымящимися кусками плеча и ноги, а я, с божьей помощью, оторвал кусок от предложенной мне железы и отправил его в рот.
Это было потрясающе. Нежное, даже какое-то воздушное мясо с тонким привкусом, присущим только баранине. Прожевав и проглотив, я понял, что это напоминает мне на вкус зобную железу. Во всяком случае, с уверенностью могу сказать, что это лучшее яичко, какое я когда-либо держал во рту. Поспешу добавить: и первое. Я наслаждался каждым кусочком. Это было волшебно, восхитительно. Я бы с удовольствием съел еще. И вы, если бы я приготовил вам такое в ресторане и не сказал бы, что это такое, а называлось бы это как-нибудь, скажем, «pave d`agneau maroc» («мясо марокканского ягненка»), были бы в восторге. Пришли бы снова и заказали то же самое. Я гордился собой. Да, я поклялся себе попробовать все, но всякий раз чувствовал себя обманутым, если не получал от нового опыта удовольствия, которого ожидал. Хорошо рассказывать в компании, как во Вьетнаме пил желчь кобры, но грустно, что на вкус это столь же неприятно, как можно было ожидать. Так вот, яички барашка действительно очень вкусны. Их я смело, без колебаний, рекомендую попробовать.
Абдул, телевизионная команда, туареги и я быстро справились с ягненком, хорошо поработав руками, так что очень скоро бедное животное выглядело, как обожженная жертва после вскрытия. Огонь догорал, музыканты, обслуживающий персонал, погонщики верблюдов разбрелись по своим шатрам, а я остался с вездесущим Аланом, Мэтью, большой плиткой гашиша и с классическим набором шестидесятых годов: рулоном туалетной бумаги и фольгой для самокруток.
