Текст книги "Вокруг света - в поисках совершенной еды"

Автор книги: Энтони Бурден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Я медленно бреду мимо трепещущих кроликов, жалобно пищащих цыплят, дрожащих славных мышек, мимо прилавков мясников, которые сидят на корточках на разделочных досках и спокойно едят из деревянных мисок. Дух здесь стоит тяжелый, одурманивающий: дуриан, плоды хлебного дерева, морепродукты, ныок мам – приправа к рыбе, распространенная по всей юго-восточной Азии. В центре крытого рынка, после овощей, мяса, рыбы, живой птицы, всяких лекарственных снадобий, украшений и бакалейных товаров – прилавки с широким ассортиментом в высшей степени живописной, качественной, хорошо пахнущей и на удивление свежей еды. Настроение у меня сразу повышается. Все такое яркое, праздничное, экзотическое, привлекательное. Я хочу сразу всего. Я вдруг становлюсь совершенно счастлив, приятно взволнован, одержим любопытством и голодом. Больной МДП в маниакальной фазе. Весь мир у моих ног.

Я присаживаюсь за чистый белый стол рядом с вьетнамцами и заказываю миску фо, душистого супа из лапши, в котором еще масса ингредиентов. Я просто указываю на то, что ест женщина напротив, не очень понимая, какой это именно фо. Но на вид он хорош. Можно ли на этой планете съесть что-нибудь вкуснее, чем правильно приготовленный фо? Не знаю. Пожалуй, лишь несколько вещей могут с ним сравниться. И он все равно лучше. Миска чистой горячей жидкости с кусочками свежего белого и розового крабового мяса, лапшой, проросшей фасолью и мелко нарезанным кориандром. Мне подают тарелку с приправами: несколько долек лайма, молотый черный перец (добавив к соку лайма перец, мои соседи по столу палочками превращают смесь в однородную массу), тарелочку с ныок мам, нарезанные красные перцы чили. Хозяин заведения вручает мне салфетку в пластиковой упаковке, которую я, опять-таки подражая своим соседям, с громким хлопком вытягиваю и комкаю в ладонях. Все вокруг тоже так «хлопают». Это «хлоп, хлоп, хлоп» упаковок – фон, который сопровождает вас в Сайгоне. Вы слышите его везде. Внутри – холодная, свежая, чистая салфетка, чтобы обтереть лицо и руки и освежиться. Фо – просто фантастический! Острый, горячий, сложный по составу, изысканный на вкус и в то же время невообразимо простой. Поразительная свежесть ингредиентов, их контрастирующие между собой фактуры и цвета – все это потрясает. Владелец закусочной сияет, глядя на меня, а ведь я еще не успел съесть ни одной ложки. Он знает, что мне понравится. Я опустошаю миску, запиваю суп соком личи и отдаю хозяину несколько влажных донгов.

Сначала я испытываю могучее желание съесть все, что попадается на глаза, я мечусь от прилавка к прилавку, как голодный шарик от пинг-понга. Женщина в дверях нагнулась над котелком, в котором что-то шипит. Это три крошечные птички – с головками, ножками, крылышками – целиком. Их внутренности отливают желтым, просвечивая сквозь золотистую корочку на брюшках. Выглядит хорошо. И пахнет тоже. Я покупаю одну, беру ее за ножки, и улыбающаяся женщина знаками показывает, что я делаю правильно. Я пожираю это крошечное существо, обгладываю его косточки, высасываю мозг, в том числе из крошечных костей. Восхитительно. И опять это ощущение свежести. Все, все здесь восхитительно свежее. И ни одного холодильника в поле зрения.

Другая женщина манит меня и предлагает кусочек джек-фрута – плода хлебного дерева. Я протягиваю ей деньги. Она не берет, просто смотрит, как я ем, и улыбается. Мне это нравится. Мне, правда, здесь очень, очень нравится. Я заказываю блинчик, а у следующего прилавка наблюдаю, как хозяин заворачивает для меня в рисовую бумагу свежих креветок, мяту, базилик, корневище и побеги лотоса, а съев все это, заказываю шашлык из креветок – это что-то вроде спекшейся креветочной массы, насаженной на стебель сахарного тростника и обжаренной на гриле. С едой здесь хорошо. Замысловатой формы крошечные банх – треугольнички с рисом и свининой, аккуратно завернутые в банановые листья – висят над прилавками, точно колбасы салями и сыры на итальянских рынках. Я попробовал – сногсшибательно! Еда везде: внутри рынка, снаружи – на улице; кто не готовит и не продает еду, тот, значит, ест: прислоняясь к стене или усевшись у стены на корточках, отправляет в рот что-нибудь удивительное.

Я ухожу с рынка и направляюсь к одной из многочисленных кафешек. Пробираюсь сквозь поток мотоциклистов и велосипедистов, и опять же торговцев едой – мужчин и женщин с подобием коромысла на шее: с одного конца – горшок с фо, с другого – посуда и приправы. Все, что попадается на глаза, хочется отправить в рот. Любой суп или лапша, сваренные на костерке из нескольких щепок, лучше выглядят и свежее на вкус, чем то, что продается на нью-йоркском рынке.

Сидя на низеньком пластиковом стульчике, в каком-то футе от земли, я заказываю кофе. Мне трудно дышать от быстро нарастающей жары, от влажности, от чудесных, опьяняющих запахов, зовущих во все стороны сразу. На моем шатком столике появляются пустая чашка и жестяной резервуар с довольно ветхим ситечком. Жидкость медленно, капля за каплей, стекает в нижний сосуд. Когда она перетекает туда вся, я наливаю кофе себе в чашку. Это лучший кофе, какой я когда-либо пробовал: густой, насыщенный, крепкий и сладкий, как осадок на дне стакана с шоколадным молоком. Я тут же подсел на этот кофе. Владелица заведения, беззубая старушка, может и еще кое-что предложить. Она приносит еще кофе, высокий стакан со льдом и банку сгущенного молока. Когда кофе профильтруется, его выливают в стакан со льдом. Перемешивание кофе и молока – медленный, гипнотизирующий процесс. Это чудесно наблюдать и еще чудеснее пить то, что получится. Когда черный кофе медленно обтекает кубики льда и нежно обволакивает сгустки белого молока, я чувствую, что нечто подобное проделывает Вьетнам с моим мозгом. Я влюблен. Я снимаюсь здесь по всем законам жанра «гонзо». Я хочу остаться здесь навсегда.

А бывают ли женщины красивее? Они проезжают мимо на своих мотоциклах, одетые в тесные белые шелковые ао даи с разрезами по бокам и черные шелковые брюки. На руках у них мотоциклетные перчатки, доходящие до локтя, лица закрывают белые хирургические маски, глаза – стрекозиные очки, головы – конические соломенные шляпы. Ни сантиметра тела не видно – а я без памяти влюблен в каждую из них. И мне становится больно за героя из «Тихого американца», безнадежно влюбленного в молодую вьетнамку, которая никогда не ответит ему взаимностью. Такова вообще парадигма американского присутствия здесь. Бедный Эл Би Джей! [15]15
  Эл Би Джей – президент Линдон Бейнс Джонсон.


[Закрыть] Так и не смог понять, что когда этот тщедушный дядюшка Хо за остро необходимую дамбу и систему гидроэлектростанций в дельте Красной реки продал свою мечту о единой стране, то он нас надул. Все эти «зеленые береты» с их добрыми в начале войны намерениями, все эти люди, вообразившие себя лордами джимами, все эти воины-миссионеры, идеалистически настроенные офицеры ЦРУ, специалисты по СПИДу, врачи – все они были уязвлены и обескуражены тем, что этот народ вовсе не собирается отвечать на нашу любовь, как мы того достойны. Мы отомстили возлюбленному позже – высадкой морского десанта.

Я сижу долго, прихлебывая кофе со льдом, вдыхая запах мотоциклетных выбросов, свежеиспеченных багетов (они здесь хорошие), ароматических палочек, случайного дуновения с реки Сайгон, размышляя о мадам Дай и о моей первой ночи в городе.

– Французы, японцы, опять французы, потом американцы, президент Дьем, американцы, Тхиеу, коммунисты, – это она перечисляет все режимы, при которых жила.

Улыбается, пожимает плечами, бросает скептический взгляд на моего переводчика Линя, который, как ей прекрасно известно, передаст весь наш разговор в зловещий Народный Комитет.

– Президент Тхиеу хотел посадить меня в тюрьму, – сказала она, – но… не смог. Я была слишком… популярна. Его клика убедила его, что посади меня в тюрьму – и я стану героиней.

Первая женщина-юрист во Вьетнаме при южно-вьетнамском правительстве (теперь его называют «марионеточным режимом»). Когда северо-вьетнамские войска вошли в город, ее практику сразу прикрыли. В конце концов ей разрешили открыть… кафе, и оно до сих пор функционирует. Юридической практикой она больше не занимается, полки на стенах ее квартиры уставлены книгами по юриспруденции, разными безделушками, фотографиями из лучших времен. Она состоит в каком-то правительственном консультативном комитете, и, наверно, поэтому мне можно с ней общаться. Ей предоставили развлекать приезжих гостей с Запада.

– Мне нравится кокетничать с коммунизмом, – говорит мадам Дай, хихикая и дразня Линя. – «Правительство Национального Примирения», – усмехается она. – С чего это мне мириться? Я ни с кем не ссорилась.

Гостям с Запада она предлагает два меню – французское и вьетнамское. Я приехал сюда не затем, чтобы есть «escargots bourguignonnes» [16]16
  Виноградные улитки (фр. ).


[Закрыть], поэтому выбрал вьетнамское. Мадам Дай уплывает обратно в кухню, где уже готовят чипсы из креветок бан фонг том, гой но шен (салат из лотоса с цыпленком и креветками), тя зо (фаршированные блинчики), ба ла лоп (кусочки говядины, завернутые в листья мяты), ком зыонг чау (рис по-сайгонски со свининой, яйцом и зелеными бобами), манг куа (суп из спаржи), салат из мяты, ананасов, огурцов и свинины, жаренной на гриле. Заканчивается обед карамельным кремом, чудесным напоминанием о колониальных временах. Мадам Дай получила образование во Франции, она заводит разговор о мясном ассорти, «choucroutes» [17]17
  Кислая капуста (фр. ).


[Закрыть] и «confit de canard» [18]18
  Жаркое из утки (фр. ).


[Закрыть]. Ей просто приятно вновь произносить эти слова. Время от времени она замолкает, подносит палец к губам, а потом постукивает по столу: «Les microphones!» [19]19
  Микрофоны (фр. ).


[Закрыть] – восклицает она театральным шепотом, стараясь, чтобы бедняга Линь, который по-французски не говорит и не любит, когда мы говорим, хорошо ее расслышал. «Так, говорите, я работаю на ЦРУ? – саркастически вопрошает она. – А вот и нет! Я работаю на КГБ!» Эти аббревиатуры заставляют Линя тревожно выпрямиться. Если вьетнамцы кого ненавидят, так это русских. После войны множество русских «советников» и специалистов работали в стране, чувствовали себя здесь победителями, держались так, будто это они выиграли войну. Они были грубы и беспардонны. И на чай давали мало. «Люблю пококетничать с коммунистами», – снова повторяет мадам Дай. Далее следует хорошо известная вьетнамская шутка, очень популярная в семидесятых, в период «перевоспитания»:

– Какого вы вероисповедания? – спрашивает она.

– Э-э… никакого, – подаю я свою реплику.

– О! – восклицает она. – Да вы вьетконговец!

Даже Линь смеется. Он тоже слышал эту шутку. Наконец мы покидаем мадам Дай на пороге ее кафе, – изящную маленькую женщину в черном платье и черных чулках, сметающую веником какой-то сор со ступенек.

Когда я наконец ухожу с рынка, на улицах уже темно. Я прохожу несколько кварталов, где не горит ни один фонарь – одни темные витрины продовольственных магазинов и коме (закусочные), ресторанчики размером с кладовку, там подают рыбу, мясо и рис меньше чем за доллар. В дрожащем пламени свечей видны неясные силуэты посетителей, сидящих за столиками. Поток велосипедистов и мотоциклистов превратился в нескончаемую реку, которая, используя малейшую щелку, течет между автомобилями, вынуждая их останавливаться, разделяется на рукава и притоки, выплескивается на тротуары, стоянки, заправки. Люди на мотоциклах выныривают перед носом у машин: юноши с подружками за спиной, семьи из четырех человек – мама, папа, ребенок и бабушка на утлом, шатком, маломощном мотоцикле с коляской; а иногда пассажиров трое, а заднее сиденье завалено покупками, сделанными за день; женщины, поставившие в ноги клети с курами, – один сын за рулем, а сумка с младшим – на руле. На мотороллерах перевозят мебель, запаски, деревянные ящики, всякую рухлядь, шлакоблоки, коробки с обувью. Ничто не слишком громоздко, чтобы погрузить это на мотороллер или велосипед, прикрутив ремнями. Мужчины в оборванной одежде стоят или сидят на тротуарах, продают бензин в бутылках из-под содовой, ликвидируют проколы шин с помощью заплат и старых велосипедных насосов.

На следующее утро я снова на рынке, завтракаю горячим хот вин лон – сваренным всмятку утиным эмбрионом: полусформировавшийся клюв и кусочки хрустящей массы в недоваренном желтке и прозрачном белке. Я это ем. Но не сказал бы, что мне это нравится. Нет, этому блюду не светит сменить мою обычную булочку на завтрак. Впервые я слышу то, что станет обычной присказкой во Вьетнаме, особенно когда ешь что-нибудь, о чем несколько дней назад и не подумал бы, что сможешь положить это в рот. Итак, я орудую ложкой, выковыривая остатки вязкой массы, а человек, сидящий рядом со мной, увидев, что я ем, улыбается и говорит: «Это придает силу!» Хотя он не сопровождает свои слова никакими неприличными жестами, я понимаю, что хот вин лон улучшает эрекцию и способствует зачатию сыновей. Позавтракав эмбрионом, я успокаиваю свой желудок чашкой тяо мук , доброго супа с имбирем, брюссельской капустой, кориандром, креветками, кальмарами, чесноком, отварным рисом, свиной кровью и гренками. Это блюдо благотворно действует на мой организм, и я отправляюсь вдоль по улице куда глаза глядят, пока не останавливаюсь как вкопанный.

Я уже привык к инвалидам, жертвам химической смеси «оранжевый агент», к голодным, нищим, к шестилетним бездомным детям, которые в 3 часа утра на улице кричат по-английски «С новым годом! Хелло! Бай-бай!», а потом, показывая на свой рот, – «Бум-бум?» Я уже почти не реагирую на безногих, безруких, покрытых ужасными рубцами, опустившихся, спящих в трехколесных такси, на земле, у реки. Однако я не готов к встрече со стриженным под горшок человеком без рубашки, который идет на меня с протянутой рукой.

Когда-то он получил обширный ожог, и теперь у него вместо кожи – сплошная рубцовая ткань, и все это увенчано небольшим ореолом черных волос. Каждый дюйм его тела выше пояса (и кто знает, сколько дюймов ниже) – это рубцовая ткань. У него нет губ, нет бровей, нет носа. Его уши будто из пластилина. Кажется, что его плавили в доменной печи и вынули, не дождавшись полного расплавления. Он обнажает зубы, и они мерцают как огоньки сквозь глазницы, вырезанные в тыкве на Хэллоуин, но ни звука не раздается из отверстия, которое раньше было ртом.

Я просто убит. Мое приподнятое настроение последних нескольких дней рухнуло. Я стою, смотрю, моргаю, и надо мною витает слово «напалм», проникая в каждую клеточку моего сердца. Нет, это не шуточки. Мне стыдно. Как смел я приехать в этот город, в эту страну за… за чем-то настолько незначительным, как вкус, аромат, кулинария? Семья этого человека, возможно, уничтожена, он сам превращен в персонаж музея мадам Тюссо, его кожа напоминает расплавленный воск. Что я здесь делаю? Пишу какую-то долбаную книгу? О чем, о чем? О еде? Участвую в легковесном и бесполезном телешоу? Маятник качнулся в другую сторону, и я внезапно преисполняюсь ненависти к самому себе. Я ненавижу себя и все, чем я здесь занимаюсь. Меня прошибает холодный пот, я застываю как парализованный, мне кажется, что вся улица смотрит на меня. Я излучаю беспокойство и чувство вины. Я уверен, что любой прохожий легко догадается, что в ранах этого человека виновен лично я. Я замечаю еще нескольких европейцев в колониальных шортах, рубашках поло и ботинках фирмы «Биркенсток», и мне хочется их убить. Они похожи на стервятников. Зажигалка с надписью у меня в кармане больше не кажется мне забавной – она не более забавна, чем сморщенный скальп лучшего друга. Теперь все, что бы я ни съел, будет отдавать золой. К чертовой матери книгу. К чертовой матери телевидение.

Я даже не в силах дать этому человеку денег. Я ни на что не способен, у меня дрожат руки. Очнувшись, бегу обратно в свой номер с холодильником в отеле «Нью Уорлд», снова ложусь во влажную, неубранную постель, полными слез глазами смотрю в потолок, не в силах осознать и переварить то, что увидел. Все следующие двадцать четыре часа я пребываю нигде, ем ничто. Телевизионщики думают, что у меня нервный срыв.

Сайгон… Это еще только Сайгон.

Что я делаю во Вьетнаме?

Глава 4
Мальчики и девочки

На пустынных улицах «parte vieja» [20]20
  Старый город (исп.).


[Закрыть] в Сан-Себастьяне было тихо – только стены четырехсотлетних зданий отвечали эхом на звук моих шагов по мостовой. Поздним вечером мы с Луисом Ирисаром несли сквозь темень… еду.

Луис – главный человек в Школе кулинарии Луиса Ирисара, он – «саро» [21]21
  Глава (ит.).


[Закрыть], или, вернее сказать, «consigliere» [22]22
  Советник (ит.).


[Закрыть] обширной городской кулинарной субкультуры. Если бы не столь поздний час и не полное безлюдье улиц, ему бы беспрерывно махали рукой прохожие, его окликали бы по имени хозяева магазинчиков, бывшие студенты подходили бы пожать руку, обнять, сердечно поприветствовать. Всякий, кто в Сан-Себастьяне имеет хоть какое-то отношение к еде, знает Луиса. Мы направлялись в «Gaztelubide», в гастрономическое общество, подобное которому можно найти только в этом помешанном на еде городе. В члены клуба принимаются исключительно мужчины. Человек, любящий поесть, найдет здесь все, что ему нужно: неколебимую преданность традициям и местным продуктам, почти религиозную веру в то, что баскская кухня – лучшая в Испании, культуру приготовления пищи, восходящую буквально к каменному веку. И больше звезд Мишлен на душу населения, чем где-нибудь еще в мире.

Если послушать местных жителей, Сан-Себастьян – это даже не Испания. Это Страна басков – весьма туманно очерченная и знаменитая своей независимостью территория на юго-западе Франции и севере Испании. Все надписи на улицах – на баскском языке (названия состоят сплошь из «t», «х» и нескольких гласных), и горе тому, кто осмелится навязывать местным жителям чужую культуру. Здесь есть серьезные ребята из ЭТА [23]23
  ЭТА – баскская националистическая и сепаратистская организация.


[Закрыть], по сравнению с которыми члены ИРА – просто благородные мушкетеры. С ними шутить не советую. Если большинство басков все же неодобрительно смотрит на бомбы в машинах и прочие теракты, то у этих любовь к свободе и самоопределению так сильна и так «близко лежит», что только ковырни – и все это на тебя выплеснется.

Я не боялся ни бомб, ни похищений. Я уже давно понял, что воинствующий национализм всегда окружает себя первоклассными поварами и немыслим без хорошей еды. Сан-Себастьян – прекрасная тому иллюстрация. Великолепная кухня, отличные рестораны, много выпивки, и все это под лозунгом «Оставьте нас в покое!» Неплохое местечко для голодного шеф-повара в самом начале его погони за совершенством.

Мы с Луисом прибыли в гастрономическое общество не с пустыми руками. Мы миновали широкий, вытянутый обеденный зал, уставленный деревянными столами и лавками, и вошли в удобных размеров, профессионально оснащенную кухню, где трудились мужчины в белых фартуках. Они добросовестно осуществляли разные кулинарные проекты, что-то кипело в кастрюлях и шкворчало на сковородах, а немногочисленные зрители пили красное вино и крепкий сидр. Не скажу, что сразу почувствовал себя как рыба в воде. Во-первых, я был, по крайней мере, лет на пятнадцать моложе любого из присутствующих.

Много лет это общество не допускало в свои ряды новых членов. Во-вторых, все здешние повара, за исключением Луиса, являлись любителями. Они готовили из любви к искусству, для удовольствия. В-третьих, это была «чисто мужская компания» – а я по опыту знаю, что эти слова часто подразумевают посещение пип-шоу, дружеские попойки, или, что еще хуже, – футбол по телевизору с широким экраном. Для меня «провести вечерок с друзьями» – если только они не повара, – значит посмотреть, как дерутся у барной стойки, стреляют в тире, публично справляют нужду и блюют в посуду, совершенно для этого не предназначенную. Когда в помещении собирается много мужчин, то без облагораживающего женского влияния разговор неизбежно, словно подчиняясь какому-то физическому закону, пойдет о спорте, автомобилях, женских кисках и о том, у кого больше член. За двадцать восемь лет, проведенных на кухне, я таких разговоров наслушался.

Вирхиния, дочь Луиса и директор кулинарной школы, уговаривая меня прийти, заверила, что здесь я прекрасно проведу время.

– Вам понравится, – сказала она и многообещающе добавила: – а завтра собираются девушки.

И вот я в святая святых. Я надеваю фартук, готовлюсь ассистировать Луису в приготовлении традиционного баскского блюда. В одной руке у меня высокий стакан сидра, в другой – ведерко с замоченной соленой треской.

– Вытрите рыбу полотенцем, вот так, – говорит Луис, показывая мне, как именно я должен это сделать. Он промокает толстый кусок трески с обеих сторон, готовя его к сковородке. – А теперь вот так…

Даже не возникает вопроса, кто здесь главный. Я радостно подчиняюсь. Луис ставит на огонь тяжелую сковородку, нагревает ее, наливает немного оливкового масла. Я слегка обжариваю куски рыбы с обеих сторон в горячем масле.

Мы готовим бакалао аль пиль-пиль (треска пиль-пиль), блюдо старой баскской кухни. Отодвинув сковороду с подрумяненными кусками рыбы в сторону, я поливаю наполовину готовое филе горячим оливковым маслом. Потом перемещаюсь за разделочный стол, выкладываю рыбу со сковороды в толстостенную фаянсовую миску и, следуя распоряжениям Луиса, тщательно перемешиваю все по часовой стрелке, пока белок, содержащийся в рыбе, не свяжется с оливковым маслом, образовав жирную, мутную эмульсию. В самом конце Луис добавляет чуточку пипераде . Это смесь на все случаи жизни: томаты, перцы, лук. Она придает блюду темно-розовый с красными прожилками цвет и приятный аромат – последний штрих.

– Держите ее в тепле, – советует Луис, устраивая миску на плите между двумя кипящими кастрюлями.

Затем кокочес – подсоленные щеки хека, вымоченные в молоке, приправленные, обваленные в муке, окунутые в яичный желток, и поджаренные до хрустящей золотистой корочки. Луис руководил мною, пока я все это проделывал, а сам тем временем занимался ветчиной серрано и поджаривал лангустинов на вертеле. Мне исправно подливали в стакан сидра, а также угощали чаколи – это что-то вроде зеленовато-белого вина, похожего на винью верде. Я уже слышал это уютное теплое жужжание, у меня уже появилось ощущение благополучия и самодостаточности, предшествующее обычно наслаждению хорошей пищей. К нам присоединился крепкий словоохотливый мужчина, бывший студент Луиса, и объяснил политику гастрономического общества в отношении алкоголя. Пьешь сколько хочешь. Все на доверии. В конце вечера подсчитываешь количество выпитых бутылок, заполняешь квитанцию и оставляешь деньги в специальном горшочке с крышкой.

Когда еда была готова, Луис усадил меня за стол, поставил несколько стаканов и, высоко подняв бутылку, налил мне хорошую порцию пачарана, убойной местной водки, настоянной на ягодах и анисе. Все так же держа бутылку на высоте около двух футов над стаканом, он и себе налил, подмигнул мне и после излюбленного баскского тоста «Osassuna!» [24]24
  «На здоровье!» (баск.)


[Закрыть] осушил свой стакан одним глотком. Я уже понял, что будет дальше. Мы приналегли на водку и на рыбу. Щеки были восхитительны. Треску пиль-пиль подали не горячей, а комнатной температуры. Сладковатая и ароматная эмульсия из оливкового масла в пипераде приятно контрастировала с соленостью рыбы. Это простое блюдо оказалось гораздо тоньше на вкус, чем я ожидал. Лангустины получились замечательно, а грибы, добавленные в сальпикон[25]25
  Фарш из мяса или овощей, нарезанных маленькими кубиками.


[Закрыть] для волованов, восхитили меня.

Кажется, у всех остальных поваров еда поспела к тому же времени, что и у нас, так что скоро за столами расселись шумные крепко сбитые мужчины в заляпанных стряпней фартуках и принялись вдохновенно поедать приготовленное. Стук вилок и гул разговора прерывались восклицаниями«Osassuna!»

Это было веселое застолье. К нам часто подходили – поздороваться со мной, Луисом и его бывшим учеником. Разговор вертелся вокруг все той же обособленности Страны басков от остальной Испании. Друг Луиса обвинял всех от Бордо до Мадрида – то есть всех, кто хоть что-то понимает в хорошей еде – в необъяснимом отвращении к грибам. Луис тут же ввернул, что это именно баски, а вовсе не Колумб, открыли Америку. Когда я позволил себе заметить, что португальцы тоже претендуют на пальму первенства, так, по крайней мере, говорят мои друзья в Португалии, Луис отмахнулся.

– Баски – рыбаки, – объяснил он. – Мы всегда были рыбаками. К тому же мы живем в маленькой стране. Когда мы находим треску, мы предпочитаем никому об этом не рассказывать. А в Америке мы обнаружили много трески. Если бы мы рассказали об этом португальцам, они бы всю ее разворовали. Нам бы ничего не досталось.

Все шло хорошо: большая комната, довольные едоки, беседующие на смеси испанского и баскского, звон бокалов, тосты.

А потом начались роковые страсти.

Старый-престарый человек, которого за его почтенный возраст все называли Nico (Детка), сел за старое пианино и стал наигрывать то, что, видимо, было вступлением к культурной части программы. Меня прошиб холодный пот. В самых кошмарных снах я видел, что попадаю на необитаемый остров с группой актеров из кабаре, а сигареты есть только с ментолом, и что я приговорен целую вечность слушать Эндрю Ллойда Вебера и попурри из мюзикла «Саут Пасифик». Какой-то парень в грязном фартуке встал и запел, и у него оказался очень приличный тенор. Ладно, подумал я, оперу-то я смогу выдержать. Мне приходилось слышать оперные арии в детстве. Ничего, как-нибудь.

Вот к чему я не был готов, так это к хоровому пению. Все вдруг начали стучать кулаками по столам, одновременно вставать, а потом, исполнив несколько музыкальных фраз хором, дружно садиться. Ничего более странного и эксцентричного я в жизни своей не видел и не слышал. Это даже пугало. Потом они, тенора и баритоны, один за другим стали петь арии в надрывающей душу манере. Затем последовал жутковатый, но очень забавный дуэт двух здоровенных парней, причем один пел за мужчину, а другой – робким, но приятным фальцетом – за женщину, аккомпанементом же им служили лишь собственные жесты и мимика. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы гримасничали с таким пафосом, чтобы так «рвали рубаху на груди», а равно и слышать таких громких воплей притворного страдания, боли и отваги. Эти мужчины умеют готовить. Они умеют пить. И каждый из них, черт возьми, умеет петь, как профессионал. Должно быть, они много практиковались.

Когда я уже начал опасаться, что скоро из-за духоты нам всем придется раздеться до трусов, застольная беседа приняла опасный оборот. Опера сразу кончилась. Вместо нее начались энергичные гимны независимости басков, марши, песни о выигранных и проигранных битвах, громкая хвала погибшим патриотам, туманные обещания однажды выйти на улицы. Теперь мужчины выстроились в два ряда, сжали кулаки, принялись раскачиваться, время от времени топать ногами и что-то победно выкрикивать. Еще несколько стаканчиков – я бы и сам пошел на баррикады. Становилось все громче и праздничнее (и все мокрее вокруг – от пролитого во время тостов вина). Пустых бутылок около меня был уже не взвод, а рота, которая грозила превратиться в батальон.

– У нас в Нью-Йорке так не принято, – только и сказал я Луису.

Дальше ничего не помню.

Я проснулся в отеле «Лондрес Англетерре», одном из огромных викторианских зданий, построенных на отмели, огибающей красивую бухту в форме раковины. Рассказывать ли вам о замках, фортах и церквях эпохи крестоносцев, об уникальных, прекрасных фасадах зданий, о причудливых чугунных решетках, о музеях? Нет, это я оставлю путеводителю «Фодора» и программе «Одинокая планета». Просто поверьте мне на слово, что город красив – и не той подавляющей человека красотой, какой красива, например, Флоренция, где из номера боишься выйти – как бы не сломать и не разбить чего-нибудь. Это красивый, но современный город, сложный и причудливый. Здесь хорошо уживаются новые и очень старые здания. Здесь бывает много отдыхающих-французов, поэтому в городе полно модных магазинов, небольших ресторанчиков, кондитерских, ночных клубов, баров, интернет-кафе, банкоматов, но также и погребков, где можно выпить домашнего сидра, закусочных, лавочек, торгующих местными товарами, открытых рынков, по которым вы так стосковались. Поскольку Сан-Себастьян – это все-таки Испания, то постоянно чувствуешь, что находишься в стране, недавно освободившейся от диктатуры. Если вы хотите посмотреть на людей, которые живут трудно, но не унывают, значит, вы приехали по адресу. В годы диктатуры Франко баскский язык был запрещен – людей, говорящих или пишущих на нем, могли посадить в тюрьму, – но сейчас он преподается в школах и звучит на улицах. Поддерживающие ЭТА, как и сторонники любого освободительного движения, активно используют граффити, так что временами стены, парки, детские площадки напоминают Белфаст, но с той разницей, что через улицу найдется двухзвездный ресторан.

Страдая от невыносимого похмелья, я выполз из гостиницы и заковылял обратно в старую часть города в поисках лекарства. По пути заметил нескольких серфингистов, с удовольствием катающихся на своих досках в бухте.

Горячий шоколад и чуррос . Большая чашка густого темного сливочного напитка. Чуррос – это сладкая масса, выдавленная сквозь большой шприцевальный мешок в горячее масло и дожаренная до золотисто-коричневой корочки. Потом все это вьжладывается на тарелку и посыпается сахарной пудрой, а потом окунается в горячий шоколад. Сахарная пудра, шоколад, горячее тесто, жир – совершенный завтрак для алкоголика с небольшим стажем. Я не выпил еще и половины чашки, а головная боль уже утихла, и картина мира существенно улучшилась. А поправиться мне нужно было быстро. Ночь предстояла та еще. Я заметил этот взгляд Вирхинии, когда она сказала мне, что теперь надо «пообщаться с девушками». У меня кровь застыла в жилах от этого взгляда. Нахлынули воспоминания.

Вассар, 1973 год. Я принадлежал к ничтожному мужскому меньшинству в маленьком зеленом мирке, устроенном женщинами и для женщин. Меня всегда угораздит связаться с плохой компанией – разнузданные, кровожадные, опасные, нюхающие кокаин, сидящие на «колесах» депрессивные маньячки. Большинство из них были чуть старше и гораздо опытнее меня семнадцатилетнего. Сидя каждый вечер в столовой колледжа, а потом в ближайшем баре в компании восьми-десяти девиц, я постигал, иногда весьма болезненно, что кое в чем девочки дадут мальчикам сто очков вперед, особенно если держатся стаей. Пили они больше меня. Говорили о таких вещах, что я краснел. Оценивали свои сексуальные победы минувшей ночи по десятибалльной шкале и намечали себе первокурсников – обводя их фотографии кругами в буклете «Добро пожаловать в Вассар» – так, наверно, гангстеры выбирают жертву.