Текст книги "Утопленник из Блюгейт-филдс"

Автор книги: Энн Перри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Мне это уже сообщил мистер Этельстан, – язвительно заметил Питт. – Быть может, когда у вас в следующий раз появится подобная информация, вы также любезно поделитесь ею и со мной? – Инспектор тотчас же пожалел о том, что дал волю гневу. Не надо было показывать Гилливрею свои чувства. Нужно держаться с достоинством.

Гилливрей усмехнулся, и его извинение явилось абсолютным минимумом правил приличия.

Следователи потратили шесть часов, но так ничего и не обнаружили – ни доказательств виновности Джерома, ни свидетельств его невиновности.

Питт возвращался домой поздно, усталый и продрогший от холода. Начинался дождь, и порывы ветра гнали по сточной канаве старую газету. Инспектору хотелось поскорее оставить этот день позади, отгородиться от него закрытой дверью, посвятить вечер разговорам о чем-нибудь другом.

Инспектор надеялся, что его жена ни словом не обмолвится о деле.

Войдя в прихожую, Томас снял пальто и повесил его на вешалку, затем заметил, что дверь в гостиную приоткрыта и там горит свет. Неужели Эмили в такой поздний час у них в гостях? У Питта не было ни малейшего желания быть любезным и уж тем более удовлетворять дотошное любопытство своей свояченицы. Он заколебался, гадая, нельзя ли будет как-нибудь уклониться от этого, но тут Шарлотта распахнула дверь настежь и стало уже слишком поздно.

– О, Томас, ты дома, – сказала она, хотя в этом не было никакой необходимости. Вероятно, она сделала это ради Эмили или того, кто к ней пришел. – А к тебе гость.

Питт опешил.

– Ко мне?

– Да. – Шарлотта отступила на шаг назад. – Миссис Джером.

По всему телу инспектора разлился леденящий холод. В привычную обстановку его дома вторглась пустая и предсказуемая трагедия. Но было уже слишком поздно уклоняться от нее. Чем быстрее он встретится лицом к лицу с этой женщиной, как можно тактичнее объяснит ей все обстоятельства дела и даст понять, что ничего не в силах сделать, тем скорее забудет все и окунется в свою личную жизнь, в вечер, наполненный теми умиротворенными, неотъемлемыми вещами, которые для него так важны: Шарлотта, дети, подробности прошедшего дня.

Питт прошел в гостиную.

Миссис Джером оказалась миниатюрной худенькой женщиной, одетой во все коричневое. Ее светлые волосы мягкими волнами обрамляли лицо, а глаза были широко раскрыты, отчего кожа казалась бледнее, чем на самом деле, почти прозрачной, словно можно было разглядеть под ней кровеносные сосуды. По ее виду безошибочно чувствовалось, что она плакала.

Это составляло худшую часть преступления: жертвы, для которых весь ужас еще только начинался. Эжени Джером предстояло совершить путешествие обратно к своим родителям, – и если ей повезет, они примут ее. В противном же случае ей придется взяться за любую работу, какую она только сможет найти, – швеей, работницей на фабрике, старьевщицей; возможно, она даже попадет в работный дом или от отчаяния пойдет торговать своим телом. Однако пока что миссис Джером еще не представляла всего этого. Вероятно, она все еще сражалась с самим сознанием того, что ее муж виновен, все еще цеплялась за веру в то, что все останется как прежде, что произошла ошибка – ошибка, которую можно исправить.

– Мистер Питт? – дрогнувшим голосом произнесла миниатюрная женщина, шагнув вперед. Питт был из полиции – для нее это была высшая власть.

Томас тщетно пытался подобрать какие-нибудь слова, которые смягчили бы правду. Ему хотелось только поскорее избавиться от этой женщины и забыть о расследовании – по крайней мере, до тех пор, пока он не будет вынужден завтра снова вернуться к нему.

– Миссис Джером, – начал Питт с единственного, что пришло ему в голову, – нам пришлось арестовать вашего мужа, но с ним все в порядке, он жив и невредим. Вам будет разрешено увидеться с ним – если вы захотите.

– Морис не убивал этого мальчишку. – На глазах миссис Джером навернулись слезы, и она заморгала, не отрывая взгляда от лица Питта. – Я понимаю… я понимаю, что в общении он непростой человек… – она собралась с духом, готовясь совершить предательство, – и многим он не нравится, но в нем нет зла. Он ни за что не злоупотребит оказанным ему доверием. Он человек чести!

Питт готов был в это поверить. Тот человек, кого он разглядел под благопристойной внешностью, нашел бы извращенное удовлетворение в собственном моральном превосходстве, почитая доверие, оказанное ему теми, кого он презирал, теми, кто, по совершенно другим причинам, также презирал его – если эти люди вообще хоть что-то о нем думали.

– Миссис Джером… – Ну как можно объяснить непреодолимую страсть, которая накатывается внезапно и сметает прочь все доводы рассудка, все тщательно составленные планы поведения? Как можно объяснить чувства, способные толкнуть здравомыслящего во всех остальных отношениях человека самому шагнуть навстречу собственному уничтожению? Эта женщина ровным счетом ничего не поймет и только ощутит невыносимую боль. Несомненно, ей и без того пришлось многое вытерпеть, ведь так? – Миссис Джером, – снова попробовал инспектор, – вашему мужу предъявлено обвинение. Мы вынуждены были задержать его на время проведения расследования. Случается, что человек, поддавшись сиюминутному порыву, совершает поступки, которые никак не вяжутся с его обычным поведением.

Миниатюрная женщина подошла ближе, и Питт ощутил аромат лаванды, слабый и слегка приторный. Кружева на шее у миссис Джером были заколоты старомодной брошью. Она была очень молодая, очень нежная. Черт бы побрал Джерома за его хладнокровную, горькую отчужденность, за его извращенность, вообще за то, что он женился на этой женщине, только чтобы разбить вдребезги ее жизнь!

– Миссис Джером…

– Мистер Питт, моего мужа никак нельзя считать человеком импульсивным. Я замужем за ним одиннадцать лет, и мне ни разу не приходилось видеть, чтобы он, перед тем как что-нибудь сделать, не обдумывал вопрос со всех сторон, тщательно взвешивая все плюсы и минусы.

И это Питт также готов был легко принять. Джером не из тех, кто будет смеяться вслух, плясать на мостовой или горланить песню. У него сдержанное, непроницаемое лицо, на котором можно увидеть не чувства, а лишь работу ума. Вместо чувства юмора у него едкий сарказм, но в нем нет ничего порывистого. Он даже говорит только после того, как оценит, какое действие произведут его слова, какую пользу или вред ему они принесут. Какую же немыслимую страсть должен был разбередить этот мальчишка, чтобы прорвать возводившуюся годами плотину неудержимым потоком, который в конечном счете привел к убийству?

Если Джером действительновиноват…

Ну как такой осторожный, выдержанный человек мог оказывать неуклюжие ласки юному Годфри, рискуя всем ради нескольких мгновений не такого уж всеобъемлющего удовлетворения? Или же этот тщательно возведенный фасад начал давать трещину – стена зашаталась, готовая в самом ближайшем времени взорваться страстью и убийством?

Питт посмотрел на миссис Джером. Она была одних лет с Шарлоттой, однако благодаря хрупкому телосложению и изящному лицу выглядела гораздо моложе, гораздо уязвимее. Ей нужен был человек, который будет ее оберегать.

– Ваши родители живут где-то поблизости? – внезапно спросил Питт. – Есть у вас кто-нибудь, к кому вы могли бы перебраться?

– О нет! – Лицо миссис Джером исказилось от ужаса, и она, скомкав носовой платок, рассеянно выпустила ридикюль, скользнувший по юбке на пол. Нагнувшись, Шарлотта его подняла. – Благодарю вас, миссис Питт, вы так любезны… – Взяв протянутый ридикюль, миссис Джером крепко стиснула его. – Нет, мистер Питт, об этом не может быть и речи. Мое место – дома, где я могу оказать Морису всю поддержку, какая только в моих силах. Все должны видеть, что я ни на минуту не поверила в эти ужасы, которые про него говорят. Обвинения в его адрес совершенно несправедливы, и мне остается только молить вас, чтобы вы во имя торжества справедливости сделали все, опровергнув их. Вы ведь их опровергнете, правда?

– Я…

– Пожалуйста, мистер Питт! Вы не допустите, чтобы истина оказалась погребена под паутиной лжи, и бедный Морис…

Глаза миссис Джером наполнились слезами, и она, отвернувшись, всхлипнула и бросилась в объятия Шарлотты. Женщина плакала словно ребенок, полностью отдавшись отчаянию, не обращая внимания на то, как к этому отнесутся окружающие.

Шарлотта ласково поглаживала ее по плечу, беспомощно глядя на Питта. Тот не мог прочитать ее мысли. Налицо был гнев, но был ли он вызван действиями мужа, обстоятельствами, миссис Джером, которая вторглась к ним в дом, нагружая их своим горем, или собственным бессилием чем-либо ей помочь?

– Я сделаю все от меня зависящее, – неловко произнес Питт. – Но я могу лишь установить истину – я не смогу ее подправить. – Какими резкими и жестокими прозвучали эти слова, и какими ханжескими!

– О, благодарю вас, – в промежутке между всхлипываниями и судорожными вздохами пробормотала миссис Джером. – Я в этом не сомневалась – но все равно я вам так признательна. – Она словно ребенок крепко держала руки Шарлотты. – Так признательна…

Чем больше размышлял Питт, тем менее вероятным казалось ему то, что Джером, вопреки своему характеру, поддался импульсивному порыву и стал приставать к Годфри, одновременно поддерживая отношения с его старшим братом. Если у этого человека аппетит разыгрался настолько, что он начисто лишился рассудительности, определенно, на это обратили бы внимание и другие – ведь так?

Вечер прошел отвратительно. Питт упорно отказывался говорить с женой о ходе дела. На следующий день инспектор поручил Гилливрею бесполезное, как он сам искренне верил, задание искать комнату, которую снимали Артур Уэйбурн или Джером. Тем временем сам он снова отправился домой к Уэйбурнам, чтобы еще раз поговорить с Годфри.

Его встретили крайне неблагожелательно.

– Мы уже в мельчайших подробностях разобрали этот крайне болезненный вопрос! – резко заявил Уэйбурн. – Я категорически отказываюсь к нему возвращаться! Неужели с вас недостаточно этой… этой непристойности?

– Непристойностью, сэр Энсти, будет то, что человека повесят за преступление, которое он, как нам казалось, совершил, однако поскольку мы не хотели лишний раз возвращаться к неприятным переживаниям, то не удосужились убедиться в этом наверняка! – тихо промолвил Питт. – Я ни за что не пойду на преступную безответственность. А вы?

– Сэр, вы позволяете себе недопустимые дерзости, черт побери! – воскликнул Уэйбурн. – Не моя задача следить за свершением правосудия. Но таким, как вы, именно за это платят деньги! Занимайтесь своим делом и не забывайте, кто вы такой в моем доме.

– Да, сэр, – натянуто произнес Питт. – А теперь, будьте добры, могу я увидеться с мастером Годфри?

Уэйбурн колебался, смерив инспектора взглядом своих горячих красных глаз. Какое-то время оба молчали.

– Я должен, – настойчиво сказал Томас.

Пока слуга ходил за Годфри, оба стояли, чувствуя себя неуютно, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Питт сознавал, что его ярость порождена внутренними сомнениями, растущими опасениями, что ему никогда не удастся доказать вину Джерома и тем самым стереть в памяти лицо Эжени Джером, лицо, на котором отражались ее представления о мире, каким она его знала, и о человеке, с кем в этом мире она делила жизнь.

Прочитать враждебность Уэйбурна было куда как проще. Его семья уже познала горе – и вот теперь он защищал ее от новых посягательств, от ненужного вращения ножа в ране. Если бы речь шла о его собственной семье, Питт поступил бы так же.

Вошел Годфри. Как только мальчик увидел инспектора, он залился краской и все его движения стали неуклюжими.

Питт ощутил укол чувства вины.

– Да, сэр? – Годфри стоял спиной к отцу, вплотную, словно тот был стеной, к которой можно было бы прижаться в поисках поддержки.

Не обращая внимания на то, что никто его не приглашал, Питт сел в кожаное кресло. Это позволило ему смотреть на мальчика снизу вверх, вместо того чтобы вынуждать того задирать голову.

– Годфри, мы плохо знаем мистера Джерома, – начал инспектор, как ему хотелось верить, самым что ни на есть обычным тоном. – Для нас очень важно узнать о нем как можно больше. Он почти четыре года был вашим наставником. Вы должны его знать достаточно хорошо.

– Да, сэр, но я даже не догадывался, что он занимается чем-то плохим. – В ясных глазах мальчишки горел вызов. Годфри расправил свои узкие плечи, и Питт буквально видел, как под фланелевой тканью куртки напряглись его мышцы.

– Это совершенно естественно, – поспешно вставил Уэйбурн, кладя руку сыну на плечо. – Тебя никто в этом не обвиняет, мой мальчик.

Питт с трудом сдержался. Он должен узнать, одно за другим, все те мельчайшие впечатления, создавшие правдоподобный образ человека, который разом перечеркнул долгие годы холодной выдержки, поддавшись внезапной безумной похоти – безумной, потому что она бросала вызов действительности, потому что она не могла дать ему ничего кроме сиюминутного эфемерного наслаждения, при этом уничтожив все то, что тот ценил.

Инспектор неторопливо задавал мальчику вопросы о занятиях, о характере наставника, о том, какие предметы он преподавал хорошо, а какие, казалось, вызывали у него скуку. Он спрашивал про дисциплину на занятиях, про то, как Джером относился к своим обязанностям, ругал ли он за нерадивость. Уэйбурн начинал выходить из себя, теряя терпение. Было видно, что он слушает вопросы Питта с нескрываемым презрением, словно тот тратит время на бесполезные глупости, уклоняясь от реальных проблем ради бесконечного обилия ничего не значащих пустяков. Однако ответы Годфри становились все более уверенными.

Постепенно у Питта стал складываться образ, полностью соответствующий тому человеку, которого он себе представлял, однако это не приносило никакого утешения. Не было никакой новой ниточки, за которую можно было бы ухватиться, никакого нового ракурса, чтобы по-иному взглянуть на уже известные детали. Джером был хорошим преподавателем, очень ответственным и практически начисто лишенным чувства юмора. Все его редкие шутки были слишком сухими, слишком сдержанными благодаря долгим годам строжайшего контроля над самим собой, чтобы их мог понять тринадцатилетний подросток, родившийся и выросший в достатке. То, что Джерому казалось недостижимыми вершинами, Годфри воспринимал как нечто само собой разумеющееся, по праву принадлежащее ему в той жизни, к которой его готовили. В своих неравных отношениях с наставником он не видел ничего противоестественного. Они принадлежали к различным общественным слоям, и так должно было оставаться и впредь. Мальчику и в голову не приходило, что Джером может на него за что-то обижаться. Джером был лишь учителем; это далеко не то же самое, что обладать талантом вождя, мудростью, необходимой для самостоятельного принятия решений, внутренней готовностью принимать на себя долг – или одиночество, тяжкую ношу ответственности.

Горькая ирония судьбы заключалась в том, что ожесточенность Джерома, вероятно, была отчасти порождена тем внутренним голосом в его подсознании, который постоянно напоминал ему о пропасти между ним и его учениками, обусловленной не только рождением, но и узостью его мировоззрения, заставляющей его слишком остро сознавать свое положение, вследствие чего он никогда не мог стать лидером. Человек благородного происхождения живет, не ведая смущения. Его положение надежное, и он не обращает внимания на мелочные обиды, он уверен в своем финансовом благополучии и не считает каждый шиллинг.

Все это промелькнуло в голове у Питта, пока он наблюдал за серьезным и даже самодовольным лицом мальчишки. Теперь Годфри чувствовал себя совершенно непринужденно – этот полицейский был совершенно бестолковым, и его можно было не бояться. Пришло время перейти к главному.

– Выказывал ли мистер Джером ярко выраженное предпочтение по отношению к вашему брату? – небрежным тоном спросил Питт.

– Нет, сэр, – ответил Годфри. И тут же у него на лице отобразилось смятение, поскольку он наконец понял то, что уже смутно доходило до него сквозь пелену горя – намеки на нечто непонятное, но омерзительно постыдное, нечто такое, что еще никак не могло отчетливо сформироваться у него в сознании, хотя он помимо воли и пытался себе это представить. – Ну, сэр, не то чтобы я обращал на это внимание тогда. Мистер Джером был очень… можно сказать… в общем, он проводил много времени и с Титусом Суинфордом, когда тот занимался вместе с нами. А это случалось достаточно часто. Наставник Титуса не очень-то силен в латыни, а мистер Джером знает ее очень хорошо. И к тому же он знает древнегреческий. А еще мистер Холлинс – наставник Титуса – часто болеет простудой. Мы прозвали его «Насморком». – Годфри весьма правдоподобно изобразил хлюпанье носом.

Уэйбурн скривил лицо, недовольный тем, что такому человеку, как полицейский инспектор, занимающему значительно более низкое общественное положение, раскрывают подробности легкомысленных детских проказ.

– А с Титусом мистер Джером также вел себя излишне фамильярно? – спросил Питт, не обращая внимания на Уэйбурна.

Лицо Годфри сжалось.

– Да, сэр. Титус рассказывал мне об этом.

– Вот как? И когда же он вам это сказал?

Мальчик не мигая выдержал его взгляд.

– Вчера вечером, сэр. Я сказал ему, что полиция арестовала мистера Джерома, потому что он сделал с Артуром нечто ужасное. Я пересказал ему то, что говорил вам, о том, как со мной вел себя мистер Джером. И Титус сказал, что и с ним он тоже вел себя так же.

Питт не испытал ни капли удивления – одно лишь серое чувство неизбежности. В конце концов, слабость Джерома проявила себя. Инспектору с самого начала казалось маловероятным, что речь шла о глубоко запрятанной страсти, выплеснувшейся на поверхность без предупреждения. Нет, возможно, уступил ей Джером, поддавшись сиюминутному порыву, но как только он сам признал ее, позволил ей высвободиться в действии, она уже стала неуправляемой. И дальше был лишь вопрос времени, когда какой-нибудь взрослый распознает в ней то, чем она была.

Какая трагическая случайность, что все так быстро переросло в насилие – в убийство. Если хотя бы один из подростков пожаловался своим родителям, главной трагедии удалось бы избежать – Артуру, самому Джерому, его жене.

– Благодарю вас. – Вздохнув, Питт перевел взгляд на Уэйбурна. – Я был бы очень признателен вам, сэр, если бы вы дали мне адрес мистера Суинфорда, чтобы я смог услышать показания самого Титуса. Вы должны понимать, что недостаточно просто пересказать слова свидетеля, кто бы это ни сделал.

Уэйбурн шумно вдохнул, собираясь спорить, но затем вынужден был признать, что это будет бесполезно.

– Если вы настаиваете, – проворчал он.

Титус Суинфорд оказался жизнерадостным мальчуганом чуть постарше Годфри. Он был шире в плечах, веснушчатое лицо не отличалось красотой, но его природная непринужденность сразу же расположила Питта к нему. Встретиться с младшей сестрой Титуса Фанни инспектору не разрешили. А поскольку он не смог бы привести никаких доводов, чтобы оправдать настойчивость, он встретился только с одним мальчиком, в присутствии его отца.

Мортимер Суинфорд сохранял абсолютное спокойствие. Если бы Питт не был достаточно хорошо знаком с правилами света, он, возможно, принял бы любезность за дружелюбие.

– Разумеется, – богатым, звучным голосом согласился он.

Его руки музыканта покоились на спинке обитого гобеленом кресла. Портной, скроивший пиджак, так мастерски знал свое дело, что почти полностью скрыл округлившееся брюшко, распирающее жилет, и раздавшуюся вширь талию. К подобной тщеславности Питт мог относиться только с сочувствием, даже с восхищением. Самому ему не нужно было прятать подобные физические изъяны, но он дорого бы дал, чтобы обладать хотя бы толикой того лоска, той непринужденности, с которой держался Суинфорд, наблюдая за ним.

– Не сомневаюсь, вы ограничитесь лишь тем, что абсолютно необходимо, – продолжал отец Титуса. – Но вы должны собрать достаточно доказательств для суда – и мы это прекрасно понимаем. Титус… – Он сделал сыну выразительный жест рукой. – Титус, правдиво отвечай на все вопросы инспектора Питта. Ничего не скрывай. Сейчас не время для лживой скромности или неуместного чувства преданности. Сплетников никто не любит, но бывает, что человек становится свидетелем преступления, которое не должно остаться безнаказанным. И в таком случае его долг – сказать правду, без страха и без прикрас. Не так ли, инспектор?

– Совершенно верно, – подтвердил Питт с меньшим воодушевлением, чем должен был бы испытывать.

Заявление мистера Суинфорда было прекрасным. Но почему оно прозвучало неискренним – только ли вследствие его апломба, вследствие того, что он полностью владел ситуацией? Суинфорд не производил впечатление человека, который кого-либо боялся или испытывал к кому-либо расположение. И действительно, состояние и родословная обеспечивали ему такое положение, при котором он мог, проявляя лишь чуточку рассудительности, избегать необходимости ублажать окружающих. Ему достаточно было лишь соблюдать общепринятые правила своего общественного слоя, и тогда ничто не могло нарушить его уютную жизнь.

Титус ждал.

– Вы изредка занимались с мистером Джеромом? – поспешил начать Питт, почувствовав, что пауза затянулась.

– Да, сэр, – подтвердил мальчик. – И я, и Фанни. Фанни здорово смыслит в латыни, хотя я и не понимаю, какой ей от нее толк.

– А вам самому какой толк от латыни? – поинтересовался Питт.

Лицо Титуса растянулось в широкой улыбке.

– Я вижу, вы какой-то странный, правда? Конечно, абсолютно никакого! Однако нам не разрешается признаваться в этом вслух. Латынь считается ужасно хорошим предметом – по крайней мере, так говорит мистер Джером. На мой взгляд, только поэтому он согласился заниматься с Фанни, потому что в латыни она сильнее нас всех. Нормального человека от латыни ведь тошнит, правда? Я хочу сказать, девчонки учатся лучше, особенно по таким предметам, как латынь. Мистер Джером говорит, что латынь ужасно логичный язык, а у девчонок ведь нет никакой логики.

– Абсолютно никакой, – согласился Питт, с трудом сохраняя серьезное лицо. – Я так понял, у мистера Джерома не было особого желания заниматься с Фанни?

– Ни малейшего. Он предпочитает мальчиков. – Внезапно Титус помрачнел, и его веснушчатое лицо залилось краской. – Вы здесь как раз из-за этого, да? Из-за того, что случилось с Артуром, и из-за того, что мистер Джером постоянно нас трогал?

Отпираться не было смысла; судя по всему, Суинфорд уже откровенно поговорил с сыном.

– Да. Мистер Джером вас трогал?

Титус скорчил гримасу, выражая смену чувств.

– Да. – Он пожал плечами. – Но я никогда не придавал этому значения. Годфри мне объяснил, в чем дело. Если бы я знал, сэр, что все закончится смертью бедного Артура, я бы рассказал об этом раньше. – На его лицо набежала тень, серо-зеленые глаза вспыхнули чувством вины.

Питт ощутил прилив сочувствия. Мальчик уже был достаточно сообразительным и понял, что его молчание привело к трагедии.

– Конечно. – Инспектор непроизвольно накрыл ладонью руку Титуса. – Естественно, рассказали бы, – но вы не могли ни о чем догадываться. Нормальный человек до конца отказывается верить в подобные гадости. Нельзя обвинять всех и каждого на основании одних только голых подозрений. В случае ошибки вы бы поступили по отношению к мистеру Джерому крайне несправедливо.

– Но все вышло так, что Артур погиб. – Успокоить Титуса было не так-то просто. – Если бы я рассказал обо всем раньше, возможно, я бы его спас.

Питт был вынужден заговорить более откровенно, рискуя нанести глубокую рану.

– А вы понимали, что это нехорошо? – спросил он, выпуская руку мальчика и снова садясь в кресло.

– Нет, сэр! – Титус залился краской, кровь снова прихлынула к его лицу. – Если честно, сэр, я до сих пор не совсем это понимаю. Я даже не могу сказать, хочется ли мне понять – все это очень грязно.

– Грязно. – В глазах этого ребенка, не знающего и малой толики той гнусности, с которой постоянно приходилось сталкиваться инспектору, он сам выглядел испачканным – замаранным своим опытом. – Да, грязно, – повторил Питт. – Мне бы очень не хотелось с этим связываться.

– Да, сэр. Но вы… вы полагаете, что, если бы я догадался раньше, я мог бы спасти Артура?

Питт замялся. Титус не заслужил, чтобы ему лгали.

– Возможно – но, вероятно, все равно не смогли бы. Скорее всего, вам просто никто бы не поверил. Не забывайте, Артур мог сказать сам – если бы захотел!

На лице Титуса отобразилось недоумение.

– А почему он ничего не говорил, сэр? Он ничего не понимал? Но это же невозможно!

– Да, невозможно, ведь так? – согласился Питт. – Мне бы самому хотелось знать ответ на этот вопрос.

– Вне всякого сомнения, он просто испугался. – Суинфорд впервые нарушил молчание после того, как Питт начал расспрашивать его сына. – Бедный мальчик мучился сознанием своей вины – ему было стыдно признаться отцу. Смею предположить, этот жалкий подонок его запугал. А вы как думаете, инспектор? Остается лишь поблагодарить Бога за то, что теперь всему этому положен конец. И мерзавец больше никому не сможет сделать плохо.

Это заявление далеко не полностью соответствовало правде, однако Питт не стал спорить. Он мог только гадать, что принесет судебное разбирательство. Не было никакого смысла заранее пугать этих людей, никакого смысла говорить им, какие горестные и нелицеприятные вещи будут обнажены на процессе. Уж Титусу по крайней мере точно незачем было это знать.

– Благодарю вас. – Инспектор встал, смущенно сознавая, что пиджак, на полах которого он сидел, стал мятым. – Большое вам спасибо, Титус. Большое вам спасибо, мистер Суинфорд. Полагаю, до начала судебного процесса нам больше не придется вас беспокоить.

Суинфорд было шумно вздохнул, однако понимая, что в настоящий момент тратить энергию на споры бесполезно. Он кивнул, выражая свое согласие, и позвонил лакею, чтобы тот проводил Питта до прихожей.

Но тут внезапно дверь распахнулась, вбежала девочка лет четырнадцати и, увидев инспектора, на мгновение смущенно застыла на месте. Но тут же она пришла в себя, расправила плечи и устремила на Питта спокойный взгляд своих серых глаз – довольно прохладный, словно это он, а не она сама, допустил бестактность.

– Прошу прощения, папа, – сказала девочка, поведя плечами под кружевами передника, – я не знала, что у вас посетитель. – Она с первого взгляда оценила инспектора и определила, что он не «гость». Мужчины, принадлежащие к тому же социальному кругу, что и ее отец, носили вместо шерстяных шарфов шелковые кашне и оставляли их тому, кто открывал им дверь, вместе со шляпой и тростью.

– Привет, Фанни, – улыбнувшись, ответил Суинфорд. – Ты пришла, чтобы посмотреть на полицейского?

– Разумеется, нет! – Вскинув подбородок, девочка снова перевела взгляд на Питта, теперь уже осматривая его с ног до головы. – Я пришла сказать, что пришел дядя Эсмонд, а он мне обещал, что, когда я стану достаточно взрослой, чтобы «выходить в свет», он подарит мне на семнадцатилетие жемчужное ожерелье, которое я надену, когда меня будут представлять ко двору. Как вы думаете, там будет присутствовать сама королева или только один принц Уэльский? Как, по-вашему, королева к тому времени еще будет жива? Она ведь уже ужасно старенькая!

– Понятия не имею, – подняв брови, ответил Суинфорд, весело бросив взгляд на Питта. – Наверное, тебе лучше начать с принца Уэльского, а затем уже двигаться дальше – конечно, при условии, что королева к тому времени еще будет жива, ты не находишь?

– Ты надо мной смеешься, – предостерегающим тоном промолвила Фанни. – Дядя Эсмонд не далее как на прошлой неделе ужинал с принцем Уэльским – он только что сам это сказал!

– В таком случае я не сомневаюсь, что это правда.

– Конечно, правда! – В дверях за спиной у девочки появился Эсмонд Вандерли. – Я бы ни за что не посмел солгать такому проницательному и такому несведущему в светских делах человеку, как Фанни. Дорогая моя девочка, – он положил руку на плечо Фанни. – Тебе действительно пора уже избавляться от излишней прямолинейности, а то это закончится большим скандалом. Ни при каких обстоятельствахне показывай людям то, что ты раскрыла их ложь! Это основополагающее правило. Люди благородного происхождения никогда не лгут – они иногда путаются в своих воспоминаниях, и одни лишь невоспитанные и грубые особы высказываются по этому поводу вслух. Не так ли, Мортимер?

– Дорогой мой друг, вы у нас признанный знаток светских нравов – ну как я могу с вами спорить? Если хочешь добиться успеха в жизни, Фанни, слушай брата своей матери Эсмонда.

Возможно, его слова и прозвучали несколько колко, но, заглянув ему в лицо, Питт увидел одну только благожелательность. Он также с некоторым интересом отметил, что Суинфорды, Вандерли и Уэйбурны приходились друг другу родственниками.

Эсмонд Вандерли посмотрел поверх головы девочки на Питта.

– Здравствуйте, инспектор, – сказал он, переходя на серьезный тон. – Вы по-прежнему занимаетесь этим печальным делом, связанным с молодым Артуром?

– Да, сэр. К сожалению, нам предстоит еще очень многое выяснить.

– Вот как? – На лице Вандерли изобразилось легкое удивление. – И что же, например?

Суинфорд едва заметно повел рукой.

– Титус, ты можешь идти. Фанни, если у тебя остались какие-то проблемы с латынью, садись-ка лучше за занятия.

– Да, сэр.

Извинившись перед Вандерли, мальчик в замешательстве оглянулся на Питта, сознавая, что этот вопрос в пособиях по этикету не прописан. Как ему быть, отнестись к полицейскому инспектору как к простому торговцу и уйти, подобно джентльмену? Решив так и поступить, Титус взял сестру за руку, к огромному ее недовольству, поскольку девочку разбирало любопытство, и вывел ее из комнаты.

Как только за детьми закрылась дверь, Вандерли повторил свой вопрос.

– Ну, мы понятия не имеем, где произошло преступление, – начал Питт в надежде на то, что эти двое, близко знакомые с семейством Уэйбурнов, смогут что-нибудь подсказать. Его осенила новая мысль. – А нет ли у Уэйбурнов другого жилья, которым можно было бы воспользоваться? Например, загородного дома? А может быть, сэр Энсти и леди Уэйбурн куда-нибудь уезжали, оставляя детей с Джеромом?

Нахмурившись, Вандерли задумался. Его лицо стало серьезным.

– Кажется, я припоминаю, что весной они всей семьей выехали в деревню… Разумеется, у них есть загородный дом. А затем Энсти и Бенита на какое-то время вернулись в Лондон, оставив мальчишек там. Должно быть, с ними находился Джером – естественно, он отправился в деревню вместе с семьей. Нельзя забывать об образовании детей. Знаете, бедный Артур был очень одаренным мальчиком. Даже подумывал о том, чтобы поступить в Оксфорд. Не могу представить себе, зачем – он мог бы всю жизнь не работать. Больше всего ему нравились классические дисциплины. Кажется, он собирался выучить и древнегреческий. Джером был хорошим педагогом, тут ничего не скажешь. Чертовски жалко, что он оказался гомосексуалистом, чертовски жалко. – Он произнес это со вздохом, устремив взор вдаль. На его лице была печаль, но без злости или резкого презрения, что можно было бы ожидать.