Текст книги "Следы апостолов"

Автор книги: Эндрю Олвик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

3

4 апреля 1942 г. Несвиж

Пани Ирэна Ковальчик уже и не чаяла увидеть своего сына живым. После событий 1939 года, когда Польша в течение двух недель была поделена между западным и восточным агрессорами и перестала существовать как государство, она лишь молилась Матке Бозкой, чтобы Адам не попал в плен к русским: пусть лучше он останется по ту сторону Буга, нежели попадет в ежовые лапы НКВД.

Соседи, жители маленькой деревни под названием Нелепово, расположенной в нескольких десятках километров от Несвижа, часто спрашивали у Ирэны о судьбе сына. Но ответить им было нечего. Вот уже два с половиной года как от Адама не было никаких вестей.

События этих двух недель развивались стремительно и непонятно не только для крестьянского ума, но и для командования польской армии. Перед ней – вермахт, в тылу – большевики, и определить, кто из них представляет большую опасность, в тот миг казалось достаточно сложным. Но как рассудило время и скудные вести от соседей и дальних родственников, немецкий плен, где оказалась часть офицеров польской армии, в которой служил Адам, давал, в отличие от советского, хоть какой-то шанс на спасение.

– Ой, цо ж то бэндзе, Ирэна, что будет, – причитала соседка баба Ольга, – всех польских солдатиков красные похватали всех до одного. Говорят, отвозят в лагеря специальные, а потом в Сибирь. И ведь главное – ни письма, ни весточки ни от кого не дождаться. Будто в воду канут. А сейчас и за семьи солдатские взялись. Уже и к Франковским приходили, спрашивали, где сын. Те, мол, не знаем и все тут, так ведь Юрек их – солдат простой, а твой Адам офицер.

– Ты бы, баба Ольга, запамянтовала об тым и поменьше языком своим чесала, особенно в Несвиже. Не приходят – и ладно, хотя я и сама этому удивляюсь. Может и не известно им про Адама ничего.

– Как же, неизвестно, – не унималась баба Ольга, – им все обо всех известно, а если и не знали, то уж будь уверена, доброжелатей хватает, чтоб донести. Вон, Франковские живут на хуторе, в город носа не кажут, и то на них донесли, ой, цо бэндзе, Ирэна.

– Шла бы ты, баба Ольга, со своими Франковскими, – начала злиться пани Ирэна, – и без тебя на сердце горько. Может и нет уже в живых Адамушки моего… Иди уже. Не трави душу. – Видать, сама, ведьма, выведать что-нибудь хочет, – подумала Ирэна, но вслух эту мысль не высказала. И так врагов вокруг хватает.

Ирэна и сама удивлялась, почему представители новой власти не обратили на нее внимания. Органы безопасности советской республики с особым пристрастием относились к выявлению на недавно занятой территории Западной Белоруссии лиц польской национальности, уделяя особое внимание бывшим сотрудникам польской администрации и военнослужащим. Полностью разобраться в причинах столь жесткого обращения советов с поляками пани Ирэна не могла, но практичный женский ум подсказывал ей, что большевики просто мстят за поражение двадцатилетней давности, после которого Западная Белоруссия отошла к Польше. Наверстывают упущенное, хотя от поляков и многие белорусы вдоволь натерпелись. Политики грызутся между собой, а народ мучается. Впрочем, на этой многострадальной земле, неоднократно переходившей из рук в руки, всегда было неспокойно. Наверное, Боженька нам такую долю определил, полагала пани Ирэна.

Адам никогда не делил людей по национальному признаку. Ему было все равно, кто перед ним, белорус, поляк, еврей или украинец, которых на территории Западной Беларуси, отошедшей по Рижскому соглашению 21-го года к Польше, проживало много. Парень не мог понять отношения своего отца и польской родни к евреям и белорусам.

– Да они такие же, как и мы, – еще в детстве пытался он объяснить отцу, – одни, правда чернявые и в бога другого верят, а белорусы вообще такие же, как и мы, только говорят чуть иначе.

– Не все так просто, сын, – с жидами всегда надо держать ухо востро, хитрые они. Чужого поля ягода. А белорусы – они, вроде бы нам как братья – славяне, и жаль их, но они лишь пешки в политической игре.

– Как это понимать, пешки? В чьей игре? – спрашивал Адам.

– Со временем сам разберешься, что к чему, – вздыхал отец.

Тогда Адам не очень понимал, о чем толкует отец, но когда подрос и поступил в промышленное училище в Кракове, потихоньку понял. Разобраться в тонкостях политических и национальных распрей, а заодно впитать азы коммунистического учения Адаму помог его старший товарищ Яцек, с которым он познакомился на спортивных занятиях в гимнастическом зале училища. Именно он привел Адама в коммунистический кружок, где чем-то напоминавший Гитлера пропагандист из КПЗБ, по имени Авдей, на первом же занятии внедрил в сознание Адама любовь к пролетарским и ненависть к буржуазным идеалам.

– Прочти вот это, – после занятия Яцек протянул Адаму книгу. На обложке значилось: Ф. Энгельс. «Происхождение семьи, частой собственности и государства».

– Жид что ли? – поинтересовался Адам, разглядывая портрет автора.

– Сам ты жид, – обиделся на политическую неграмотность товарища Яцек. Немец, коммунист. Наш товарищ, одним словом.

Прочитанная книга оставила в душе Адама неизгладимый след и массу вопросов, на которые требовались немедленные и исчерпывающие ответы. К большому сожалению, прокомментировать книгу было некому. Когда Адам дочитывал последние страницы, Авдея ликвидировали буржуазные спецслужбы, а должную замену ему пока прислать не успели. Члены ячейки, размахивая красными флагами, проводили Авдея в последний путь, спели над его могилой «Марсельезу» и «Оду к радости» Бетховена, помянули тремя бутылками «Выборовой» и поклялись мстить буржуям до конца своей жизни.

– Пшисенгнам до конца жиця быць лояльны справы комунизму, – поклялся над могилой и Адам.

В скором времени ячейку прикрыли. Яцек угодил в тюрьму. По мнению Адама, его арест был связан с местью за Авдея, но никто из друзей толком ничего не знал. Встретились друзья через три года, когда Адам уже закончил училище и готовился к поступлению в Варшавский университет.

– Ты еще помнишь свою клятву? – поинтересовался Яцек. В глазах и голосе старшего товарища чувствовалась та сила, которая обретается только в нелегких испытаниях, будь то тюремное заключение, либо тяжелая борьба за идею или правое дело.

– Безусловно, помню, – ответил Адам. – Но неужели я смогу быть чем-нибудь вам полезен, кроме своих убеждений?

– Именно так, – ответил Яцек, – я вижу, ты в университет поступать собрался? Придется переиграть. Ты нам нужен на другом месте и в другой роли. Да и убеждения свои тебе потребуется глубоко замаскировать. Пойдем, что ли выпьем! – радостно воскликнул Яцек. – Я угощаю! Денек-то сегодня какой чудесный!

За столом в корчме Яцек поведал Адаму, что уже давно активно работает под крышей советской резидентуры, считает, что они с Адамом в одной упряжке с первого дня знакомства, поэтому в своем товарище нисколько не сомневается и лично порекомендовал его Лубянке для выполнения важного задания.

– Адам, я не буду рассказывать тебе сказки об установлении диктатуры пролетариата по всему миру, не буду рисовать картины светлого коммунистического будущего, ты сам прекрасно понимаешь, что обстановка в мире сложная. Противоборство, так сказать, интересов. И кто победит, сказать пока сложно. Никто не останется в стороне в предстоящей бойне, и я очень рад, что ты занял правильную позицию. Одним словом, нам нужны свои люди в польской армии, поэтому, как ни прискорбно, но тебе придется расстаться с мыслями об университете и поступить на службу в Войско Польское. Поверь, если все пойдет так, как задумано, быть тебе генералом, – Яцек засмеялся, похлопал Адама по плечу, – ты все понял, товарищ? Тогда давай за это и выпьем…

В середине лета, приехав на побывку в Нелепово, Адам объявил родителям, что с марксизмом покончено, и он поступает на службу в польскую армию.

В тот миг Ирэна сильно удивилась столь радикальным изменениям в мировоззрении сына, считая его хоть и упрямцем, но натурой цельной, привыкшей отвечать за свои слова и редко меняющей убеждения. Но возражать не стала. В конце концов, у Адама своя голова на плечах, и он вправе сам строить себе карьеру. К тому же отец Адама пан Анджей Ковальчик одобрил выбор, хотя и считал всех военных твердолобыми истуканами, задарма проедающими оборонные ассигнования.

Сентябрь 1939 года Адам встретил, будучи в офицерском звании поручика Армии Крайовой и аналогичном ему по значимости звании старшего лейтенанта НКВД. Таким образом, окажись поручик на восточных территориях, и будь он пленен советскими войсками, ему мало что угрожало, но судьба распорядилась несколько жестче.

В скоротечном сражении за Варшаву раненый Адам попал в плен. Вместе с другими офицерами его разместили в фильтрационном лагере в Вольденберге, откуда, быстро оправившись от ранения, поручик сбежал, попутно прирезав двух немецких вертухаев. Затем последовала встреча с резидентом советской разведки, переброска в СССР, новые документы и оперативная работа на отошедшей к СССР территории под Львовом. В ту пору в Кремле понимали, что вероятность войны с немцами возрастает с каждым днем, поэтому Адаму было поручено создать агентурную сеть в данном районе. И в первые же дни все-таки начавшейся войны Адама контузило, около месяца он отлеживался теперь уже в немецком тылу. Оклемавшись, Адам вышел на связь с начальством, которое не долго думая и снабдив всем необходимым, отправило его для борьбы с фашизмом в родные места.

Более трех лет Адам не был дома. Он не испытывал ностальгии по родным местам, отцу с матерью и дому. «Все-таки, хорошо, что судьба связала меня с разведкой, – размышлял Адам на подступах к Нелепово. – Я чувствую себя на своем месте и даже не представляю, как бы выглядел в другой роли. А ведь когда-то я мечтал стать священником, улыбался про себя Адам, а оно вон, как все повернулось. Ни грамма не жалею, что все сложилось так, а не иначе, вот только беда, что в последнее время мной командуют какие-то болваны. Будем надеяться, что я найду общий язык с будущим командиром и смогу расценивать командировку в родные места как реабилитацию после контузии».

Прибыв на место, он первым делом навестил родительский дом и могилу отца, на похоронах которого ему не суждено было побывать из-за начала военных действий. Отец последнее время много болел и, в конце концов, умер от воспаления легких и, как казалось пани Ирэне, от нежелания видеть войну, которую он проклял еще в самом ее начале.

– Ты надолго, сынок? – прижимая к себе Адама, спрашивала мать.

– Надолго, мама, надолго, пока врага не разобьем, – отвечал Адам.

– А кто для нас больший враг, Адамушка, – утирая слезы, продолжала мать свои расспросы, – немцы или русские?

– Что, мама? – наклонив ухо к губам матери, переспросил Адам, – ты извини, я после контузии плохо слышу. Но врачи говорят, это скоро пройдет.

– Я говорю, ты кого бить-то собрался? Фашистов? – повторила Ирэна свой вопрос.

– И фашистов, и тех, кто им служит, никому мало не покажется – заверил Адам.

Он прожил в доме два дня, вздрагивая и подходя к окну при малейшем шорохе, а на третьи сутки ночью ушел, оставив мать в смутных догадках о своих дальнейших планах.

– В партизаны, Адам? – спросила Ирэна.

– В православные священники, – пошутил сын, – ты меня ни о чем не спрашивала, мама, а я тебе ни о чем не говорил. И вообще, не было меня здесь. Поняла? – Адам обнял мать, и скрылся в ночи. Перед тем как уйти, он сказал ей, что по мере возможности будет наведываться.

Ходики прокуковали одиннадцать раз, когда на улице прозвучали выстрелы. Сначала два громких, быстро последовавших один за другим, потом пять глухих с более длительными промежутками. Ирэна ни с чем не могла спутать звуки пистолета и пятизарядной винтовки «Маузер», которой была вооружена местная полиция. Слишком часто она слышала их в последнее время.

Ойче наш, ктуры ест в небе, щвенч ще име Твойе… – рухнув на колени после слова «Амэн», произнесла Ирэна, – упаси сыночка от беды.

4

10 апреля 1942 г. Берлин

– Профессор, – театральным жестом указав на гостя, сказал Бекетов, – хочу вам представить своего кузена Генриха. Идейного монархиста, дамского угодника, ходячую лингвистическую энциклопедию и грозу охотничьих собак. Генрих пожал профессору руку и присел к столу.

– Интересный набор качеств, – улыбнулся профессор Кляйн.

– Не обращайте внимания, коллега, – отмахнулся Генрих, – эту заготовленную фразу я слышал много раз. Мне кажется, что мой дорогой кузен всегда ее произносит, представляя меня незнакомцам. И как обычно, приходится отчитываться по каждому пункту. Но так как Василию это, видимо, очень нравится, то пусть лучше он сам и расскажет о моих сомнительных достоинствах.

– Я весь внимание, – приготовился слушать профессор.

– Не обижайся, Генрих, – взглянув на часы, начал свой рассказ Бекетов. – С кузеном мы встретились несколько лет назад после двадцатилетнего перерыва. А первое знакомство произошло в нашем родовом имении под Полтавой, куда этот пятилетний викинг прибыл погостить вместе со своими родителями. Уже в первый день пребывания там Генрих успел наделать столько шума, что о его проделках еще долго судачила родня и окрестные крестьяне. Первым делом этот отважный рыцарь вступился за мою сестру Дуняшу, отрубив шашкой хвосты трем любимым охотничьим борзым из дедовой своры. Как там все было на самом деле, уже и не установить. Быть может, на самом деле собаки и испугали Дуняшу, и потому возмездие последовало незамедлительно. Когда же пришло время расплаты для самого Генриха, и за содеянное его больно плашмя лупили той же шашкой по заднице, он не проронил ни одной слезинки. Конечно же, ему было очень больно, но для того, чтобы скрыть боль, он пел «Боже царя храни», за что, собственно, и прослыл монархистом.

– Да, – улыбнулся профессор, – героический эпизод из детства. Интересно бы теперь узнать о лингвистических способностях инфанта.

– Болтает почти на всех европейских языках, – ответил вместо Генриха Василий.

– И на русском? – поинтересовался профессор.

– Ну а как же? – усмехнулся уже сам кузен. – Русский – это мой родной язык.

– Скажите, Генрих, почему вы не в армии? – полюбопытствовал Кляйн.

– По многим причинам. Во-первых, я еще не закончил одну важную работу в университете, вторая причина в том, что много приходится помогать тете с дядей, имеющим большой бизнес в Германии и Австрии, а третья причина – мое швейцарское гражданство.

– Твою мать, – вдруг подал голос Василий, – это же надо, пиво на себя перевернул. Он уныло смотрел на огромное мокрое пятно, красующееся на брюках не в очень подходящем месте. Ну, вот как теперь быть? Что обо мне подумают?

– Я так понимаю, он сейчас по-русски что-то произнес? – спросил у Генриха Кляйн. – Переведете?

– Это он маму вспомнил, – перевел Генрих. – Русским это свойственно в стрессовых ситуациях. Эй, братец, ты в последнее время стал какой-то неуклюжий. Или это пиво на тебя пагубно влияет? Значит так, держи зонтик прикрыться и ключи от машины. Вечером встретимся, у меня в городе еще дела есть. Справишься?

– Непременно, – заверил кузен. Он извинился перед профессором, прикрыл пятно зонтом и поспешил к машине.

– Порой Василий бывает таким рассеянным… а может и схитрил. Наверно, идея какая-нибудь в голову пришла, вот и нашел повод, как смыться к своим дрозофилам, – задумчиво пробормотал Генрих. – Не желаете прогуляться, профессор? У меня достаточно времени, чтобы проводить вас до дома, если, конечно, мое общество вам не в тягость.

– С удовольствием. Буду рад вашей компании.

В скором времени Хельмут Кляйн и Генрих Штраубе уже работали под крышей одного здания в структуре Аненербе. Профессор занимался своей старой классической работой, а Генрих пытался применить собственные навыки к новейшей разработке под названием социоантропология, сводя в одну статистику размеры черепов сельских и городских ариев с учетом влияния на индивидуумов южных и северных диалектов.

* * *

А в конце апреля у Кляйна произошла еще одна встреча с Бекетовым. К столику в ресторане, где обедал профессор, подошел Василий:

– Позволите?

– Конечно, мой друг, присаживайтесь, – пригласил Кляйн. Бекетов сделал заказ, взял в руки чайную ложку и как заправский фокусник повертел ее вокруг пальцев.

– Как вы думаете, профессор, – это серебро или нейзильбер, – привлек к ложке внимание Кляйна Василий.

– Мне все равно, – ответил профессор, – я думаю, что разница существенна только для воров.

– А для меня важна, – продолжил Бекетов, – я недавно читал, что в сплаве нейзильбера слишком много вредного для организма цинка, поэтому я с недавнего времени весьма щепетилен относительно металлической утвари для приема пищи. Нет, определенно это серебро, посмотрите, как блестит. – Бекетов зажал ложку между большим и указательным пальцем, направил ее вогнутой стороной на Кляйна и стал тихонько размахивать ею подобно маятнику. Сфокусированный от канделябра луч света сначала пробежал по груди профессора, потом медленно поднялся вверх и несколько раз, будто нечаянно, скользнул по глазам.

Профессор проглотил пищу, отложил в сторону вилку и теперь уже не мог оторвать взгляд от блестящей ложечки в руках Бекетова.

– Уважаемый профессор, не могли бы вы оказать мне небольшую услугу – представить вашему коллеге Отто Вагнеру моего кузена Генриха? – тихим голосом произнес Бекетов. Я знаю, что вы завтра вместе будете выступать на антропологическом семинаре.

– Отчего вас так интересует этот тип? – поежился Кляйн. Профессор под любым предлогом пытался отказаться от этой лекции, но противостоять волевому решению Вагнера не смог. Тот будто издевался над стариком, выворачивал наизнанку, понимая, что Кляйн отнюдь не разделяет нацистских подходов к расовой классификации людей. Воспитывал, заставляя преподносить материал в духе геббельсовской пропаганды. И вообще вел себя так, будто докопался до тайн, которые профессор тщательно скрывал. – Быть может, вы меня не поймете, Базиль, но за короткое время знакомства я очень привязался к Генриху. Считайте, что я хочу обезопасить его от этого чудовища – Вагнера. И это мое окончательно решение.

– Никогда бы не мог предположить, что такая небольшая просьба встретит столь яростное неприятие, – удивился Василий, – вы действительно будете настаивать на своем?

– Да, – твердо ответил профессор. Старик, как и все психически больные люди, уже не осознавал своей болезни. Профессору казалось, что его миссия на земле – спасти от влияния Вагнера не только Генриха, но и как можно большую часть человечества.

– Очень жаль, – холодно произнес Василий. – Очень жаль, – добавил он, – что у меня совсем нет времени на уговоры. Тогда не удивляйтесь, если вдруг просочится слух о ваших еврейских корнях и той, казалось бы, не представляющей интереса информации, которую вы однажды передали своему французскому коллеге.

– Это шантаж! – воскликнул Кляйн. – Кто вы, черт возьми, такой? Вы не боитесь, что я сам донесу на вас?! Луч отраженного света еще раз пробежал по глазам профессора, вводя его в состояние транса. Звуки смолкли. На душе стало тихо и спокойно, слышался только голос Бекетова.

– Не боюсь, – ответил Бекетов, – если такая идея придет в вашу голову, то вы умрете раньше, чем раскроете рот или занесете перо над доносом. У вас трясутся руки. Идите домой, примите снотворное и хорошенько выспитесь. Я думаю, что вы все поняли правильно и завтра прекрасно выполните то, что от вас требуется.

Последние слова, глядя профессору в глаза, Бекетов произнес тихим голосом, постепенно затухающим в плавном успокаивающем ритме.

Звон упавшей на пол чайной ложки вернул профессора в действительность. Бекетова рядом не было. Удивительно, но Кляйн даже не помнил о том, что он здесь был. Профессор механически доел ужин, вытер губы салфеткой и нетвердой походкой направился к выходу.

5

25 июня, наши дни. Несвиж

– Наконец-то, – всплеснула руками Серафима Ивановна, выбегая во двор навстречу машине. – Я уж заждалась, деточка моя. С четырех часов утра на ногах. В церковь успела сбегать… Просила Богородицу послать тебе легкий путь и приятных попутчиков.

– Все нормально, бабуля. Доехала в лучшем виде, – приветствовала ее Алька, с наигранным усилием выбираясь из машины.

Серафима Ивановна обняла внучку и расцеловала.

Встреча получилась волнительная. Алька сама не ожидала, что так расчувствуется. Она аккуратно промокнула глаза, чтобы не размазать тушь, и, жестом напомнив брату о чемодане, двинулась вслед за бабкой.

В доме густо пахло пирогами и ладаном. Из-за печки вышел огромный лохматый кот и, усевшись на некотором отдалении, бесцеремонно уставился на гостей своими круглыми наглыми глазами.

– Неужели Калач? – удивилась Аля.

– Он самый и есть, – улыбнулась Серафима Ивановна. – В этом году десять лет ему. Весной, видишь, правое ухо где-то порвал. Лечила его, травки разные прикладывала.

– Ты ж в письме писала, – вспомнила Алька. – Отец нам с матерью зачитывал с выражением.

– Ладно, Аля, – сказал Виктор, – ты тут устраивайся, а я поеду. У меня сегодня еще дел полно.

– Погоди, Вить, я тебе пирожков с собой дам, – окликнула его Серафима Ивановна. – Твоя, поди, не печет?

– От пирожков не откажусь, – оживился Виктор. – Заодно ими и пообедаю.

– А то, может, с нами присядешь? На полчасика? Я тебе чарку налью…

– И рад бы, да не могу, рабочий день сегодня. Присяду еще, но позже. Вот Алька устроится, мы с Наташкой и Димкой подойдем.

Аля вышла проводить брата во двор.

– Ты насчет колымаги-то своей подумай, – напомнила она, обходя вокруг УАЗика.

– Далась тебе моя машина! Отстань! Ты, если что, сразу ко мне, – сказал он ей, укладывая бабкин гостинец на заднее сиденье. – Чем смогу, тем помогу. А если что не будет получаться, то можно и друзей попросить. У меня тут все свои, никто не откажет. Ты, главное, не стесняйся. Хорошо?

– Когда это я стеснялась?! – возмутилась Аля. – Не сомневайся. Еще надоесть тебе успею.

– Вот и договорились. Бабку Серафиму слушай и не волнуй ее понапрасну. По ночам не шляйся.

– Ты со мной, как с маленькой…

– Как с младшей, – поправил ее Виктор. – Понимать должна.

– А дискотека у вас тут есть? – спохватилась она. – Ну и вообще как дела с культурным досугом обстоят?

– Дискотека есть, и дела с досугом обстоят нормально. Сама сориентируешься, смотри только не встревай никуда, а то твой батька потом мне голову оторвет.

Они попрощались, и Виктор уехал. Алька подождала, пока машина брата не скрылась за поворотом, и вернулась в дом, где Серафима Ивановна уже накрывала на стол, который по такому случаю был передвинут поближе к окну. Калач сидел на стуле и с интересом следил за передвижениями хозяйки.

За все эти восемь лет в доме Серафимы Ивановны ничего не изменилось. Разве что появился новый домотканый коврик у кровати да современный телевизор на тумбочке в простенке между окон взамен старого «Рекорда», который когда-то давно отец привез из Минска завернутым в драное ватное одеяло. Помимо двух комнат на первом этаже, в доме была еще одна небольшая комнатка, располагавшаяся в мансарде, которую, несмотря на многословные бабкины протесты, Алька и заняла. Из узкого одностворчатого окошка открывался вид на соседский сад, судя по всему давно запущенный. Меблировка комнаты состояла из старенького, с пожелтевшей от времени обивкой, диванчика, стола, стула и комода с потрескавшейся полировкой, в нижнем ящике которого в детстве Аля укладывала спать своих кукол.

– Тесно тебе здесь будет, внучка, – сокрушалась Серафима Ивановна. – Может, лучше внизу? Я тебе уже свою кровать свежим бельем застелила, подушку перетрясла, чтобы не один комочек тебя не побеспокоил, букетик лавандовый над изголовьем повесила…

– Ничего, бабуль, я привыкшая, – отшутилась Алька, уже представляя, как она тут все устроит.

– Ну, тогда я хоть иконку сюда перевешу, ту, что у меня в комнате, чтобы была ты под присмотром и покровительством сил небесных.

Вместе они спустились вниз, и Серафима Ивановна осторожно сняла икону со стены.

– Эта икона – наша семейная реликвия. Ей уже лет двести… Вот не станет меня, она к тебе перейдет, а ты уже храни ее, чтобы потом своим внукам передать.

– А это что? – спросила Аля, указывая на небольшой образок, висевший здесь же рядом и привлекший ее внимание своей необычной формой. – Обожаю старинные вещицы…

– Это… – Серафима Ивановна о чем-то задумалась. – Я тебе потом как-нибудь расскажу. История очень длинная, да и не время еще.

Не спрашивая разрешения, Алька схватила ладанку и тут же надела ее на себя. Несмотря на свой небольшой размер, вещица оказалась тяжелая.

– Повесь на место, – кинулась к ней бабка.

– Да, ладно, бабуль, я посмотрю только. Чего ты всполошилась? Это ж не яйцо Фаберже.

– А того, что вещь хрупкая и к чужим рукам непривыкшая.

– Ой, ну ты прямо с ней, как с кошкой…

– Только не крути там ничего, а я пока белье отнесу.

Дождавшись, когда бабка уйдет, Алька осторожно взяла ладанку в руки и сразу ощутила странный холодок, пронизавший все ее тело. Вещица состояла из двух частей, которые, судя по всему, могли поворачиваться друг относительно друга. Аля оглянулась и, убедившись, что в комнате она одна, медленно повернула заднюю часть ладанки по часовой стрелке градусов на десять. Сначала ей показалось, что ничего не изменилось, но потом, присмотревшись, она увидела, что в прорезях, которые были выполнены в виде маленьких звездочек, вместо простого золотого фона вдруг появились какие-то символы. Не успела Алька их как следует рассмотреть, как в комнату вернулась Серафима Ивановна. Вид у нее был встревоженный.

– Я же тебя просила ничего не крутить! – воскликнула она, забирая у Альки ладанку.