Текст книги "Горгулья"

Автор книги: Эндрю Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Однако божественное вмешательство, запретившее Сузо терзать себя по ночам, не принесло ему облегчения – скорее напугало. Некая монахиня справилась о его здоровье, и Сузо ответил, что все очень плохо: ведь он уже месяц не чувствовал боли – а вдруг Господь его совсем забыл?

Сузо понял, что физические муки – лишь начало, ибо они не давали осязаемых доказательств его великой любви к Богу. Он решил исправить дело и однажды вечером распахнул на себе одеяния и заостренным пером вырезал в плоти прямо над сердцем, буквы HIS. (Если для вас это словно греческая грамота, не волнуйтесь: HIS по-гречески аббревиатура имени Христа.) Кровь сочилась из надрезов, однако Сузо уверял, что от радостного экстаза не чувствует боли. Священные буквы остались навсегда, и до конца жизни он тайно носил на груди эту рану; утверждал, что в трудные времена спокойнее, когда знаешь, что само имя Христа движется в такт биению сердца.

Сузо умер в 1366 году, прожив долгую жизнь, которая, надо думать, казалась ему еще длиннее, чем была на самом деле.

По-моему, весьма любопытно, что «просветление» наступило у Сузо в возрасте восемнадцати лет, именно тогда, когда обычно проявляется шизофрения. Шизофренику в Германии четырнадцатого века могло бы достаться и что-нибудь похуже, чем просто религиозная жизнь. В век мистицизма подобные видения не внушали страх – им поклонялись. Если человек избивал себя до полусмерти, это называлось не самоагрессией, а подражанием Христу. Если человеку слышались голоса, это означало прямую связь с Богом.

Впрочем, одно событие в жизни Хайнриха Сузо кажется мне особенно интересным, хотя за бесконечные часы в библиотеках я так и не сумел найти ему подтверждения.

Марианн Энгел утверждала, что когда-то была с ним знакома.

Когда я снова очнулся, Марианн Энгел давно ушла, но оставила на прикроватной тумбочке подарок – маленькую каменную горгулью.

Я покрутил миниатюрную бестию в пальцах. Около шести дюймов высотой, выглядела горгулья точно наполовину очеловеченный пельмень, сваренный до цвета грустной тучи. Существо сидело на корточках, вывалив огромный живот, и опиралось локтями о колени, поддерживая голову трехпалыми руками. Из спины у него торчали короткие и толстые крылья, скорее для виду, чем для полета. Квадратная голова сидела на покатых плечах, совсем как валун на краю обрыва. Огромные глаза таращились из-под неандертальского вида надбровных дуг, рот щерился кривыми зубами. Горгулья словно изо всех сил старалась напустить на себя сердитый вид, хотя и не вполне успешно. У нее было нежное и грустное лицо, какое-то уж слишком человеческое, как у жалкого, заброшенного путника, всю жизнь промаявшегося от одного несчастья до другого и наконец согнувшегося под грузом так и не высказанных слов.

Мое физическое состояние заметно улучшилось за эти послеоперационные дни. Желудок, превратившийся было в мусорный контейнер, снова научился работать, хотя уже и не смог бы нести прежний груз. Правая нога, с покалеченным коленом и разрушенным бедром, тоже стала заживать, и доктора обещали, что вскоре снимут металлическую паутину стержней. С каждым днем мне делалось чуть удобнее в скелетной клетке кровати.

Нэн меня ощупывала и писала краткие пометки в карточке. Она неизменно сохраняла профессионализм, но я все чаще называл ее по имени, вместо того чтобы величать доктором Эдвардс. Не знаю, обижала ли ее подобная фамильярность; впрочем, доктор ни разу меня не одернула. Пожалуй, меня это раззадорило, и, поддавшись любопытству, я спросил, замужем ли она. Она поколебалась, не зная, отвечать ли, и в итоге промолчала.

Кресло возле кровати-скелета пустовало, если не считать посещениями обходы медсестер и Нэн. Один день без Марианн Энгел превратился в два дня без Марианн Энгел, два – в три, в пять дней без Марианн Энгел, которые, в конце концов, сложились в безмарианную неделю. Я хотел расспросить ее о миниатюрной горгулье, зачем она мне ее подарила, что это значит…

Я много читал – в основном детективы и без всякого удовольствия. Мне требовалось чем-то их заменить, поэтому я попросил Нэн одолжить несколько учебников по клинической психологии.

– Наверняка у вас есть что-нибудь по шизофрении, маниакально-депрессивному расстройству, раздвоению личности, что-нибудь такое?

– Я этим не занималась, – ответила Нэн. – И вообще, вам бы следовало читать об ожогах.

Нэн уже принесла кое-какие книги о восстановлении после ожогов, но они так и лежали на столике у кровати. Я их не читал потому, что именно их читать был должен. И мы заключили сделку: за каждую принесенную Нэн книгу по психологии я стану читать одну из книг про ожоги. Нэн сочла это победой и потребовала, чтобы сначала я прочитал одну из ее книг. А уж после ко мне пришел Грегор с охапкой психологических текстов в руках, шурша вельветовыми брюками. Все эти труды он вручил мне и объяснил, что доктор Эдвардс попросила одолжить их из личной библиотеки в его кабинете.

– Но вы же тут еще не спятили, а?

Он так хихикнул, что я заподозрил, не репетировал ли он эту фразу по пути из психиатрического отделения. Я поинтересовался, можно ли психиатрам говорить пациентам такие слова, как «спятил», однако Грегор только смахнул каплю пота со лба клетчатым платком и вместо ответа стал расспрашивать, с чего это меня так интересуют шизофрения и маниакально-депрессивный психоз.

– Не ваше дело, – отозвался я.

Грегор открыл было рот, но лишь улыбнулся и погладил мою крошечную горгулью.

– Симпатичная штучка, – заметил он и пошаркал прочь.

На следующий день ко мне в палату вошла миниатюрная азиатка, на первый взгляд больше похожая на куклу, чем на живую женщину.

Только не спешите думать, будто я пытаюсь утвердить стереотипное представление о том, что все азиатки напоминают фарфоровые статуэтки! Я совсем не такую куклу имел в виду. У этой женщины было круглое лицо, плоский нос и удивительная улыбка. (Я всегда терпеть не мог людей, способных широко улыбаться и при этом не выглядеть идиотами.) Скулы ее были как спелые яблочки, под халатом она носила полосатую рубашку и джинсовый комбинезон и вообще казалась тряпичной детской куклой, только с восточным лицом.

– Привет! Я Саюри Мицумото. Рада с вами познакомиться! – Она сунула мне ладошку и крепко пожала руку.

И даже если я не каждый раз пишу, что она что-то сказала с широченной улыбкой, пожалуйста, отныне принимайте это как данность.

– Что это за имя – Саюри?

– Очень красивое имя! – ответила она с чуть заметным австралийским акцентом. – А теперь садитесь.

Я поинтересовался, с чего она решила, будто я стану слушаться.

– Потому что я ваш новый физиотерапевт, и вы сейчас сядете.

– Вы даже не знаете…

– Я переговорила с доктором Эдвардс. Вы можете сесть! – Саюри выкрикнула это «можете» со странной смесью радости и несомненности. Потом взяла меня под мышки и пошире расставила ноги, чтобы помочь мне выпрямиться. Она предупредила, что от внезапного прилива крови может закружиться голова, а я стал возражать: дескать, не особенно удачная идея.

– Еще какая удачная! – радостно воскликнула Саюри. – Три, два, один… Вверх!

И я поднялся вверх; для куклы Саюри оказалась чересчур сильной. В первую секунду все было нормально, ее руки меня поддерживали. Потом голова закружилась, комната понеслась в странном танце. Саюри поддержала меня сзади.

– Вы замечательно справляетесь! Осторожней… – Она стала опускать меня на кровать и промолвила: – Не так уж плохо было, верно?

– Абсолютно ужасно.

– Кошмар! – Она прикрыла рот ладошкой от притворного ужаса. – Вы и впрямь такой, как говорят! Неужели вам никто не объяснял, что рот ваш – ворота для всяческих несчастий?

Днем я вздремнул, а когда открыл глаза, надо мной стояла Марианн Энгел, и шторы были задернуты. На стуле у кровати висел халат для посетителей; позже я узнал, что Марианн Энгел надела его по дороге в палату с целью утихомирить заметившую ее медсестру, а потом живо сняла. И теперь осталась в уличной одежде: просторной белой рубашке, заправленной в линялые джинсы, под ремень из серебристых дисков. Волосы ее свободно падали на плечи. Лицо было спокойно, глаза сияли – зеленым, определенно зеленым. На правой штанине распластался вышитый дракон.

Наконец-то стало понятно, что я правильно разгадал приятные округлости фигуры Марианн Энгел. Дракон, кажется, был со мной согласен – он заполз наверх от самой лодыжки и обвился вокруг бедра, словно лаская его. Все чешуйки были из цветных блесток; вместо глаз сверкали искусственные рубины. Язык игриво извивался к ягодицам. Когти черными стежками сладко впивались в ногу.

– Мне нравятся твои штаны, – заявил я. – Где ты пропадала?

– Я была занята, – отвечала она. – А штаны мне подарили.

– Кто подарил? Чем занята?

– Джек. – Она подвинула стул ближе к кровати и уселась. – Работала, а потом немножко приболела.

– Так тебе нездоровится? Сочувствую. Кто такой Джек?

– Я уже поправляюсь. Ревнуешь?

– Хорошо. Ты сегодня от врачей не прячешься?

– Не-а. Ревнуешь?

– К Джеку? – Я нетерпеливо фыркнул. – У вас с ним шуры-муры?

– Так далеко я бы не стала заходить. Не хочу говорить об этом.

– О врачах или о Джеке?

– О врачах, – отозвалась Марианн Энгел. – А тебя интересует Джек?

– Разумеется, нет. Личная жизнь на то и личная, верно?

– У нас сложные отношения.

– С Джеком?

– С врачами. – Марианн Энгел побарабанила пальцами по удивленным драконьим глазам. – Хотя доктор Эдвардс, кажется, ничего…

– Ага… Так что, ты выздоровела… чем ты там болела?

– Просто переутомилась. – Она склонила голову набок. – Расскажи мне об аварии!

– Я надрался и сверзился с обрыва.

– Из огня да в полымя…

Я кивнул на статуэтку у кровати.

– Мне понравилась горгулья.

– Это не горгулья. Это гротеск – или химера.

– Хрен редьки не слаще.

– Редьку я не ем, – отозвалась Марианн Энгел. – Но это именно химера. Горгульи – на водостоках.

– Все их называют горгульями.

– Все ошибаются. – Марианн Энгел вытянула из пачки сигарету и, так и не закурив, стала катать между большим и указательным пальцами. – Горгульи отводят воду от стен соборов, чтобы основания не размыло. В Германии их называют «Wasserspeie». Это ты помнишь?

– Что помню?

– Водоплюи. Это буквальный перевод.

– Откуда ты столько знаешь?

– Про химер или языки?

– И то и другое.

– Химер я делаю, – объяснила Марианн Энгел. – А языки – это хобби.

– В каком смысле «делаешь»?

– Я резчица. – Она кивнула на мелкотравчатое чудовище у меня в руке. – Эту я сама сделала.

– Она моему психиатру понравилась.

– Которому из психов?

– Доктору Гнатюку.

– Он лучше большинства остальных. Я слегка удивился.

– Ты его знаешь?

– Я почти всех знаю.

– Расскажи, что ты вырезаешь?

– Я увлеклась, когда смотрела, как ты это делаешь. – Свободной рукой Марианн Энгел теребила шнурок с наконечником стрелы.

– Я не умею.

– Раньше умел.

– Нет, никогда не умел! – сопротивлялся я. – Расскажи, почему тебе нравится вырезать?

– Это искусство вспять. В конце остается меньше, чем было изначально. – Она помолчала. – Очень жаль, что ты не помнишь свою резьбу. У меня есть кое-какие твои работы.

– Какие?

– Мой Morgengabe. – Марианн Энгел пристально смотрела на меня, как будто выжидая, что в мозгу моем появятся несуществующие воспоминания. Ничего не появилось. Марианн Энгел пожала плечами и откинулась на спинку стула. – Джек – мой управляющий.

Знакомый с работы. Хорошо.

– Расскажи мне о нем.

– Пожалуй, оставлю тебя теряться в догадках. – Сегодня она явно была в хорошем настроении. – Хочешь, расскажу историю?

– О чем на этот раз?

– Обо мне. Ведь ты забыл.

Глава 4

Вряд ли теперь так уж важна точная дата моего рождения, но, насколько мне известно, произошло это в 1300 году. Я не знала своих биологических родителей – меня подбросили в корзинке к главным воротам Энгельтальского монастыря, примерно в середине апреля, когда мне было лишь несколько дней. В обычной ситуации никто не стал бы подбирать и взращивать брошенного ребенка (в конце концов, монастырь не сиротский приют), однако судьбе было угодно, чтобы нашли меня сестра Кристина Эбнер и отец Фридрих Сандер, и нашли в тот самый вечер, когда рассуждали про знаки Божии.

Сестра Кристина поступила в монастырь в возрасте двенадцати лет, а два года спустя у нее начались видения. Меня она нашла, когда ей было чуть за двадцать и она уже давно считалась причастной к мистическим откровениям. Отцу Сандеру было около пятидесяти, он служил местным капелланом, и пришел в религию гораздо позже многих. На тот момент отец Сандер уже почти двадцать лет состоял духовником при энгельтальских монахинях. Впрочем, важней всего понять характеры сестры Кристины и отца Сандера. Ведь, не будь эти люди исполнены сочувствия, все могло бы обернуться совсем иначе.

В корзинке моей обнаружились две записки. В одной на латыни, в другой по-немецки было написано одно и то же: «Этот ребенок, десятый младенец из хорошей семьи, избран в дар Спасителю нашему Иисусу Христу и монастырю Энгельталь. Поступайте с ним по воле Господа». В те времена редко можно было встретить простолюдина, умевшего писать, тем более на двух языках; легко предположить, что само наличие этих записок подтверждало мое благородное происхождение.

Насколько я понимаю, сестра Кристина и отец Сандер быстро пришли к выводу, что появление ребенка именно в тот вечер, в череде других вечеров, не простая случайность; вдобавок и сама сестра Кристина была десятым ребенком в семье. Меня принесли к настоятельнице, и та нерешительно уступила их общим доводам. Могла ли настоятельница отмахнуться от вероятности, что мое появление у ворот предначертано свыше? Имея дело с посланиями Господа, разумнее всего ошибиться в пользу осторожности – такое бытовало всеобщее ощущение в монастыре. Впрочем, одна из сестер усердно убеждала остальных, что не следует меня оставлять. То была сестра Гертруда, книжница (по латыни «armarius», то есть библиотекарша и главная переписчица) энгельтальского скриптория. Имя ее нам нужно запомнить, равно как и ее помощницы, сестры Аглетрудис. Обеим предстояло оказать большое влияние на мою жизнь – главным образом негативное.

Энгельталь считался одним из важнейших духовных центров Германии. Казалось бы, налицо предпосылки для ужасного и трудного детства. Однако все обернулось иначе. Монахини хорошо со мной обращались – вероятно, оттого, что так могли отвлечься от своих повседневных забот. Я обожала их веселить – ведь все они усердно силились не улыбаться. Мне казалось, я нарушаю главные правила.

Я всегда была особенно близка с сестрой Кристиной и отцом Сандером, которые стали мне этакими суррогатными родителями. Не случайно отца Сандера я и звала отцом.

По-хорошему, его надо было называть «падре», хотя он скромно просил именовать его «брат». Поэтому для всех остальных он был братом Сандером, но для меня всегда оставался отцом. Кажется, он позволял мне такое обращение, потому что я одна замечала неведомые остальным черты его характера… ну, может, замечал их еще брат Хайнрих, с которым отец Сандер делил небольшой домик у лесной опушки. В любом случае мне доводилось слышать смех отца Сандера, тогда как остальные знали лишь егоскованность.

Детство прочие монахини провели вне стен монастыря, я же первое в своей жизни слово обратила к отцу Сандеру: «Gott».[6]6
  Бог (нем.).


[Закрыть] Боже мой, какое блестящее введение в язык!

Так разве мог бы он носить передо мной ту же маску сурового благочестия, что надевал пред остальными? Она ничуть не подходила к играм с младенцем, а потом уж стало слишком поздно. Впрочем, даже будучи ребенком, я понимала: отцу Сандеру необходимо поддерживать некий образ. Тайна его, известная только мне, была в безопасности.

Отец Сандер всегда носил власяницу, постоянно бранил сам себя грешником (обычно за «проступки юности», что бы это ни значило) и молил о прощении. Он считал, что до прихода к религии совершал «скверные» поступки. Но передо мной он пускался в подобные разглагольствования не часто, разве что забывшись; тогда брат Хайнрих вставал в углу комнаты и молча закатывал глаза.

Отец Сандер проклинал сам себя, но никогда не отказывал в прощении другим. А еще у него был особенный голос, самый сладкий голос, какой только можно себе представить. Отец Сандер говорил, и все невольно ощущали любовь – не только его самого, но и любовь Бога.

Сестра Кристина… даже не знаю, с чего начать. Это была изумительная женщина! Родилась она в Страстную пятницу, и то был первый в ее жизни знак благословения. Говорили, что из всех посланников Бога на земле Кристина – среди пятидесяти самых блаженных. В детстве я ни разу не усомнилась в правдивости этих слов, и лишь много позже задумалась о том, как можно измерять подобные вещи. Видения сестры Кристины и ее литературные способности снискали монастырю славу. Она все время писала, и впоследствии произвела два шедевра: «Откровения» и «Книга сестер Энгельталя» – историю всех важных монахинь, что жили здесь перед нами. Сестра Кристина вдохновляла на литературный труд и остальных обитательниц монастыря. К примеру, Гертруда из скриптория написала «Жизнеописание сестры Гертруды из Энгельталя», с помощью брата Хайнриха и брата Конрада, но, честно говоря, мне всегда казалось, что эта книга – лишь попытка создать свою собственную легенду. У Гертруды имелась странная привычка все время всасывать воздух – привычка, которую нельзя было не заметить и так же невозможно не возненавидеть. Рассказывали, ее мать родила перед ней восемь мальчишек и роды были чрезвычайно болезненные, но сама Гертруда появилась на свет без всяких усилий. Казалось бы, что тут необычного? Однако Гертруду это обстоятельство как бы с самого начала роднило с младенцем Христом – ведь известно, что его рождение было совершенно безболезненным, рождение столь же непорочное, как и зачатие. Люди говорили, что в младенчестве Гертруда никогда не сосала грудь матери – ей нравилось причмокивать воздухом, словно прямо из него она могла извлечь божественную сладость. Я всегда подозревала, что она и до сих пор продолжает всасывать воздух только для того, чтобы эта история не забылась.

Из всех книг, написанных в те вдохновенные дни, мне больше всего нравилась «Gnaden-vita», или «Жизнь», Фридриха Сандера. В смысле нравится мне она, а не то, что с ней сделали. После смерти отца Сандера «Жизнь» обработали и, в числе прочего, убрали все упоминания обо мне. И речь даже не о моем тщеславии – нет, меня обидел (обижает до сих пор!) цинизм, с которым разрушили его замысел.

Как бы то ни было, детство мое прошло в окружении этих людей. Единственный раз я спросила у сестры Кристины, когда мне будет позволено жить в миру, вне монастыря, и она ответила, что никогда, но этому следует не печалиться, а только радоваться, как подарку. Бог щедро раскрыл свой замысел по отношению ко мне с самого моего рождения и тут же поместил меня в Энгельталь. Никому из остальных монахинь, даже самой Кристине, не довелось всю жизнь провести во славе служения Господу.

«Какая же ты счастливая девочка!» – так завершила она разговор.

Все ожидали, что я, став взрослой, и сама возьмусь за перо. Это убеждение тем более окрепло, когда я заговорила в чрезвычайно раннем возрасте и подхватила латынь, как будто это был мой родной язык. Я, конечно, этого не помню, но рассказывали, что я не теряла времени на отдельные слова, а сразу выдавала законченные предложения. Нужно учитывать следующий факт: в те дни дети воспринимались как недоразвитые взрослые. Нрав ребенка не мог развиться со временем, потому что характер закладывался с рождения: детство было периодом его раскрытия, а не развития. Поэтому считалось, что эти мои проявившиеся способности к языкам существовали всегда, были заложены в меня Богом и ждали, когда их обнаружат.

Я обожала посетителей в Энгельтале! Местные жители шли к нам в лазарет за медицинской помощью, и мы, как подобает, их принимали. Не только ради милосердия, но и в силу политической необходимости. Монастырь быстро развивался, по мере того как знать жертвовала нам окрестные земли, а вместе с землей – и ее обитателей. Бывали у нас и другие посетители, странствующие священники, желающие взглянуть на тот самый Энгельталь, в котором у монахинь появляются столь необычайные видения (или, фактически, попросту искавшие кров на ночь). Захворавший крестьянин занимал меня ничуть не меньше дворянина – ведь каждый приносил истории о большом мире.

Сестра Кристина не отказывала мне в удовольствии посмотреть на визитеров. Я тихонько садилась в уголок и внимательно вслушивалась в разговоры, все больше совершенствуя умение становиться незаметной.

Гертруда, конечно же, этого не одобрявшая, презрительно вздергивала длинный тонкий нос. Зрение у нее уже падало, и ей нелегко давалось сконцентрировать свое пренебрежение на одной точке – на мне.

Для Гертруды все посетители были незваными гостями, мешающими ей делать свое дело – ведь от Гертруды, как от книжницы, требовалось время от времени переводить для гостей. Она не была особенно искусна в переводе – в лучшем случае весьма поверхностно знала французский и итальянский, – однако должность обязывала. Большинство наших гостей могли объясниться на латыни или немецком, мне же больше всего нравились те, кто говорил на редких, экзотических языках. Заслышав такую речь, я любила навострить уши. Сложно было не только уразуметь иностранные слова, но и уловить чуждые понятия. К примеру, я знала, что папа Климент перенес папский престол в Авиньон… но почему? И где этот Авиньон находится? И на что он похож? Однажды вечером я впервые подслушала спор. Чужеземный гость посмел усомниться в святости покойного папы Бонифация, и непоколебимая Гертруда ринулась на защиту его святейшества. Меня, маленькую девочку, это шокировало.

Отчетливо помню, как в один прекрасный вечер мой талант раскрыли. У нас появился чужеземный гость, и Гертруда, как всегда, боролась с трудностями перевода. Мне эти трудности казались странными, поскольку я легко схватывала нить разговора. Все равно, на каком языке велась речь, – я просто ее понимала. В тот вечер гость был из Италии – дряхлый бедный немытый старик. Никто не сомневался: он недолго задержится в этом мире. Старик отчаянно старался объяснить, что с ним случилось. Гертруда в бешенстве всплеснула руками и заявила, что невозможно понять такой простонародный говор!

Оттого ли, что старик казался таким хилым, оттого ли, что у него так хрипело в груди, или по степени его благодарности за каждую ложку каши, или потому, что он не произнес ни одного дурного слова, хотя никто его не понимал, – короче, я почувствовала: если именно в эту ночь не поговорить с нашим гостем, пожалуй, с ним уже никто и никогда поговорить не сможет… Как бы то ни было, я нарушила свое привычное молчание и шагнула из угла в центр комнаты. На его родном диалекте итальянского я спросила:

– Как вас зовут?

С какой же радостью старик вскинул голову, даже не донеся ложку до рта, и ответил:

– Паоло!

Он подивился, откуда мне ведом его язык. А я и сама не знала откуда, и просто сказала, что знаю. Потом принялась рассказывать, как слушала речи иностранцев, а когда гости уезжали, мысленно проговаривала все сказанное на их языках перед сном. Паоло это показалось совершенно чудесным. На вопрос, откуда он, старик ответил, что почти всю жизнь прожил в Фиренце, но родом с самого юга, из мест, славящихся таким вот хриплым просторечным говором. И собственное его произношение, как он объяснил, произошло от ужасного смещения диалектов. При этом старик рассмеялся, и тогда сестра Кристина очнулась от изумления и тут же забросала меня вопросами, и кажется, не только с целью получить информацию, но и желая перепроверить мои способности к переводу. Так, с моей помощью, старик рассказал свою историю.

Всю жизнь Паоло прожил с горячо любимой женой. Она недавно умерла, ион чувствовал, что вскоре последует за ней. Вот и отправился в путешествие, ведь он никогда не видел других стран и не желал умирать, ничего не узнав о мире. Смерти старик не боялся – как всякого доброго христианина, в конце его ждало вознаграждение. Он попросился провести в монастыре лишь одну ночь, а потом собирался продолжить путь. Сестра Кристина разрешила ему остаться, поскольку обладала властью действовать от имени настоятельницы, и Паоло благодарил ее за доброту. Впервые в жизни я ощутила собственную значимость.

Паоло достал из мешка книгу и протянул мне. Очевидно, хотел оставить в подарок.

– Мне она вскоре не понадобится…

Сестра Кристина шагнула вперед, хотела отказаться за меня.

– Скажи ему, у него и так почти ничего нет, мы не можем взять книгу! Только непременно поблагодари!

Я перевела, и Паоло понимающе кивнул. Он снова поблагодарил монахинь, а затем отправился в предложенную ему постель.

Сестра Кристина наказала мне явиться завтра же, после заутрени, к настоятельнице для важного разговора. Я испугалась наказания за вмешательство, однако сестра Кристина заверила, что ничего особо страшного не будет.

На следующее утро я вошла к настоятельнице. Она сидела за рабочим столом, а чуть поодаль расположилась сестра Кристина. В углу, с подчеркнуто бесстрастным видом, стояла Гертруда. Настоятельница была добрая женщина, но я все равно ее побаивалась. Она казалась ужасно старой, и брыли у нее были точно у гончей.

– Как сообщила сестра Кристина, вчерашней ночью у нас случилось откровение, – проворчала настоятельница. – Дитя мое, Марианн, ты никоим постижимым образом не можешь знать итальянский. Как именно ты совершила это деяние?

Сестра Кристина ободряюще кивнула, и я собралась с духом.

– Я просто слушаю речи и понимаю, – сообщила я. – Не знаю, почему другие этого не умеют.

– Ты способна понять и другие языки? Поистине впечатляюще!

– Вы позволите? – вмешалась Гертруда. Старуха кивнула. – Настоятельница, суждения ваши верны, как всегда! И все же, я считаю, разумно было бы задуматься об источнике такой необычайной способности. Призываю вас быть настороже, ведь столь мало известно нам о рождении этого ребенка! Откуда нам знать, что ее способности происходят от Бога, а не от… некоего другого источника?

Мне никак не позволительно было бы усомниться вслух в словах Гертруды, но, к счастью, это за меня могла сделать сестра Кристина.

– И что же вы, сестра Гертруда, полагаете источником этих способностей?

– Их имена не стоит называть, хотя вам отлично известно о существовании сил, против которых должны бдить благочестивые души. Я не утверждаю, что в данном случае все именно так, а лишь полагаю разумным рассмотреть все вероятности.

На это ответила настоятельница:

– Пока нет причин думать иначе, мы сочтем, что это было и впрямь откровение Божие, а не происки Врага.

Я видела, что Гертруде еще есть что сказать, однако она осеклась.

– Да, настоятельница. Разумеется!

Старуха продолжала:

– Призываю вас счесть это не только откровением, но и призванием. Все ли могут говорить на разных языках? Все ли способны переводить? Нет! И раз уж этот дар проявился, мы обязаны проследить, чтобы он послужил к славе Божией! Вы согласны, сестра Гертруда?

– Я согласна, что все мы и каждая из нас должна служить как можем. – Гертруда буквально отслюнила эти слова, точно скряга – пару грошей.

– Я рада, что вы так говорите, – продолжала настоятельница. – Потому что я решила: вы возьмете девочку в скрипторий. Очевидно, что дитя одарено в языках, и вы немедленно начнете ее обучать.

Сердце мое ухнуло вниз. Если бы я только предвидела, что меня отправят на попечение Гертруды, я бы никогда не вышла из своего угла! То, что настоятельнице казалось «наградой», в действительности было для меня суровейшим из всех возможных наказаний, и я уверена, что отвращение мое могла переплюнуть только Гертруда. Наконец-то нас хоть что-то объединило – убежденность в чудовищности всей затеи.

– Марианн еще мала! – запротестовала Гертруда. – И конечно, не готова к подобным обязанностям! Возможно, она и выказала некие зачаточные умения, но для такой работы требуются и другие способности. Терпение, к примеру, и внимание к деталям, которыми никак не может обладать ребенок!

– Она научится, – ответила настоятельница. – На вашем примере.

– Молю вас, давайте еще подумаем! Мне понятны ваши мысли, но…

Настоятельница ееперебила:

– Хорошо, что понятны. Вы же не хотите, чтобы я пошла наперекор воле Господа. Верно, сестра Гертруда?

– Конечно же, нет, настоятельница. – Гертруда спрятала руки за спиной, ия услышала, как ногти ее царапают робу. Сестра Кристина шагнула вперед, взяла меня за плечо и спросила, нельзя ли – с милостивого разрешения настоятельницы – нам на пару минут остаться наедине. Настоятельница позволила и удалилась. Гертруда тоже ушла, злобно всасывая воздух, и с трудом удержалась, чтобы не хлопнуть дверью. И не слишком преуспела.

Сестра Кристина сказала:

– Я знаю, тебе эта затея не очень нравится, однако я уверена, что сестра Гертруда – добрая и святая женщина, и ты могла бы многому от нее научиться. Пусть ты пока этого не понимаешь, но дар твой исключителен инеожидан. Господь готовит для тебя великие замыслы, ия не могу в здравом уме допустить, чтобы все это прошло незамеченным. Мы должны верить воткровение ине забывать, что Господь ничего не делает случайно.

Легко представить, кактакое объяснение звучитдля ребенка, даже для ребенка, воспитанного в монастыре. Как же можно, чтобы Бог спланировал мне обучение при Гертруде?! Я ревела докрасных щек, заливалась слезами. Сестра Кристина позволила мне выплакаться и даже не ругалась, когда я стала сердито размахивать руками. Впрочем, она уворачивалась от моих детских ударов – наверное, были пределы и ее самопожертвованию.

Когда я наконец выдохлась и сползла на пол, Кристина присела подле меня.

Я крикнула, что ненавижу ее, хотя мы обе знали, что это неправда. Она погладила меня по голове изашептала, что все будет хорошо, что нужно лишь довериться Богу. А потом достала что-то из кармана – книгу.

– Я сегодня утром зашла к Паоло и увидела, что он умер во сне. Я уверена, он покинул нас без боли – лицо его было ясно и покойно. Я знаю, он вчера хотел отдать книгу тебе, и теперь отдаю сама, чтобы исполнить его последнюю волю.

И сестра Кристина вручила мне итальянский молитвенник, первую книгу, которую я могла считать своей.

Потом она отвела меня в скрипторий, и так я начала выполнять волю Божию, то, что уготовил мне он.