Текст книги "Горгулья"
Автор книги: Эндрю Дэвидсон
Жанры:
Триллеры
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
Глава 13
– Говоришь, я пел, обожженный? И о чем же была песня?
– Как странно – ты забыл родной язык, – протянула Марианн Энгел. – «Я твой, а ты моя, не сомневайся в этом; я запер тебя в своем сердце и ключ далеко запрятал, ты будешь внутри – навсегда». Это старая баллада о любви.
– Почему именно эта? – спросил я.
– Ты был воином, а не менестрелем. Может, других песен просто не знал.
Мы еще поболтали; Марианн главным образом рассказывала мне про средневековый обычай слагать «minnelied» – любовные песни, – пока не настало время прощаться. Она собрала свои вещи и попросила меня закрыть глаза.
Я послушался, а она накинула мне на шею тонкий кожаный шнурок с подвеской-монеткой.
– Это правильно называется «ангел». Их делали в Энгельтале в шестнадцатом веке. Пожалуйста, прими его в подарок.
На одной стороне монетки был изображен некто, убивающий дракона; Марианн Энгел рассказала мне предысторию.
– Это архангел Михаил, из «Откровения»: «И разразилась на небе война: Михаил и ангелы его сражались с драконом… И сброшен был великий дракон».
– Спасибо, – поблагодарил я.
– В нужное время ты поймешь, что с этим делать.
Марианн Энгел часто отпускала подобные комментарии: в худшем случае, вполне бессмысленные, а в лучшем – загадочные. Я уже и не спрашивал, о чем она. Всякие попытки прояснить ее слова обычно приводили к тому, что беседа наша неловко обрывалась на полуслове, да и все равно объяснений было не дождаться.
Марианн Энгел предупредила, что не сможет навестить меня до Нового года, поскольку подвал у нее переполнился заброшенными химерами. Направляясь к выходу, она похлопала по чемодану с двумя сотнями штук баксов.
– Не забудь, ты переедешь ко мне.
«Думаешь, она станет промывать тебе катетер?»
Я сосредоточился на пустой палате. Ничего у этой змеи-мучительницы не выйдет.
«Интересно, станет ли она водить в дом мужиков с членами?»
Самая большая польза от моего старого пристрастия к наркотикам заключалась в возможности вычеркивать из памяти целые дни. Мне так хотелось забытья, которое всегда давали кокаин и алкоголь!
«Женщины многого хотят, но ты не сможешь дать им ничего».
Вошла доктор Эдвардс, в ярко-красном свитере по случаю праздника. Я раньше никогда не видел ее без больничного халата.
– Говорят, Рождество получилось веселое!
Я обрадовался Нэн – ведь ее появление означало, что змея на какое-то время исчезнет. Тварь предпочитала зудеть наедине со мной.
– Жаль, что вас не было.
Она проверила листок с моими назначениями.
– Может, в следующем году.
– Вы в этом как-то участвовали? – полюбопытствовал я. – Ну, то есть наверняка же надо было заполнить кучу бумаг – разрешения, отказ от ответственности, всякое такое.
– Больничной администрации действительно пришлось выработать определенную позицию, – призналась Нэн. – И потребовать гарантий по многим вопросам. А вдруг кто-нибудь получил бы пищевое отравление?
– Даже не представляю, чтобы Марианн Энгел сама разбиралась с бумажками.
– Я была связующим звеном между ней и администрацией, – отозвалась Нэн. – Однако лишь потому, что думала о пользе всех пациентов. Не только о вас.
– Спасибо. Я знаю, Марианн Энгел вам не очень нравится.
Доктор Эдвардс слегка выпрямилась.
– По-моему, она прекрасный человек!
– Но вот в ее способности ухаживать за мной вы сомневаетесь.
– Мои сомнения мало значат.
– Нет, много! – заявил я. – У вас красивый свитер. Идете развлекаться?
Она опустила глаза, как будто забыла, что на ней надето. Получилось неубедительно.
– Пусть моя личная жизнь останется личной.
– Вполне справедливо, – отозвался я. – Почему вы стали врачом?
– Это личный вопрос.
– Нет, – поправил я. – Я спрашиваю о профессии.
Нэн склонила голову набок.
– Причина не отличается оригинальностью. Чтобы помогать людям.
– А я думал, некоторые идут в медицину ради денег, – протянул я. – Почему ожоговое отделение? Есть же работа полегче.
– Мне здесь нравится.
– Почему?
– Когда пациенты выписываются отсюда, это… – Нэн запнулась, подбирая слова. – Когда я была интерном, меня учили относиться ко всем здешним пациентам так, как будто они уже мертвы. Понимаете, это такой прием – ведь большинство больных с тяжелыми ожогами умирают в первые несколько дней. Но если с самого поступления в больницу считать человека мертвым, а потом ему каким-то образом удается выдержать…
– Можно притвориться, что вы только спасаете людей и никого не теряете, – высказался я. – И как, работает?
– Иногда я это место ненавижу…
– И я тоже. – Мне захотелось взять Нэн за руку, но я не рискнул и вместо этого сказал: – По-моему, вы замечательный доктор.
– Я эгоистка. Мне просто хочется постоянно видеть, как люди выписываются. – Она подняла голову и снова взглянула мне прямо в глаза. – Вам кто-нибудь рассказывал, что у вас сердце два раза останавливалось во время срочных операций?
– Нет. Надо полагать, потом оно опять начинало биться.
– Так не всегда бывает.
– Я собираюсь переехать к Марианн Энгел.
– Я просто не хочу, чтобы вы ошиблись теперь, когда уже проделали такой путь.
– Если я к ней не поеду, то даже не представляю, для чего вы спасли мою жизнь.
Нэн обдумала мое заявление.
– Я не умею спасать жизнь. Максимум, что я могу, – помочь некоторым людям не умереть до срока. И даже это не всегда удается.
– Ну, – заметил я, – я-то по-прежнему здесь.
– Верно. – Нэн взяла меня за руку, но тут же отпустила и пошла к выходу.
В дверях вдруг обернулась и добавила, хотя как будто не собиралась:
– Я встречаюсь с бывшим мужем, выпьем по стаканчику бренди. Поэтому и свитер надела.
– Не знал, что вы были замужем.
– Была когда-то. – Она замешкалась в дверях, неловко дергая ручку. – Мой муж хороший человек, мы просто не подходили друг другу. Случается…
После Нового года Марианн Энгел еще решительнее взялась участвовать в моих реабилитационных занятиях. Меня обучали искусству чистить зубы, застегивать рубашки и пользоваться разной утварью, оттачивая НПЖ – Навыки для Повседневной Жизни – и готовя к выписке. Всякий раз, когда я пытался действовать здоровой рукой, Саюри меня укоряла.
«Пусть это и проще сейчас, – говорила она, – но если вы будете продолжать в том же духе, со временем ваша поврежденная рука зачахнет и ослабеет».
Даже простейшие действия требовали тренировки.
Также был запланирован курс обучения купанию – еще одному действию, которое мне придется выучить заново. Я испытывал естественную неловкость, представляя, что Марианн Энгел будет наблюдать и это. Хоть она и помогала почти во всех аспектах реабилитации, при перевязках все же еще не присутствовала. Ей было известно, что пениса у меня больше нет, но она этого еще не видела. Когда я перееду к Марианн Энгел, именно она станет помогать мне принимать ванну, а эта процедура предполагает раздевание. Все равно я был не готов к тому, что она увидит этот мой специфический недостаток.
Мы пришли к компромиссу. Хотя Саюри думала, что лучше бы Марианн Энгел с самого начала принимала участие в тренировках, первые несколько купаний мы проведем без нее, чтобы дать мне больше времени свыкнуться с ситуацией.
Грегор был в полном восторге после вечера с Акиро Куросавой и Саюри Мицумото.
Он потчевал меня рассказами о том, чего они накупили в киоске (попкорн + лакричные палочки) и как Саюри не понравилась лакрица (очевидно, культурный феномен, поскольку большинству японцев вкус ее напоминает отвратительные китайские лекарственные снадобья); как они случайно соприкоснулись пальцами, одновременно потянувшись за попкорном; как держались за руки, когда попкорн был съеден; как Грегор ни о чем не мог думать – лишь о том, что пальцы у него все в масле; как молился, чтобы Саюри не подумала, будто ладони у него потные; как вытер руки о штаны, чтобы не обидеть ее жирным прикосновением; как до самого конца вечера на штанах его темнели четыре масляные полоски; как он был уверен, что она сочтет эти полоски признаком отвратительной нечистоплотности, и так далее. Все это было очень мило. Грегор не упустил ни единой детали, кроме самой незначительной – названия фильма.
На прощание Саюри согласилась поужинать с Грегором в «Распутине» в следующие выходные.
Марианн Энгел вкатила мое кресло-каталку в зал, заполненный интернами. Саюри представила меня всем собравшимся, а потом задала, казалось бы, невинный вопрос:
– Кто я, по-вашему?
Интерны стали переглядываться, чувствуя подвох. Молодой человек из задних рядов рискнул предположить, что Саюри, очевидно, физиотерапевт. Она расплылась в широченной улыбке и покачала головой:
– Сегодня я портной. Очень важно правильно снять мерки, потому что костюм, который мы изготовим, будет носиться круглые сутки, в течение целого года.
Саюри достала сантиметровую ленту и пригласила желающих помочь. Два интерна шагнули вперед, и все вместе они стали прилаживать обрезки ткани, из которой делают компрессионную одежду, к моим членам. Процедура заняла больше времени, чем я ожидал, главным образом потому, что интерны испытывали исключительную неуверенность. Саюри терпеливо отвечала на все их вопросы, и было понятно, что она не просто хороший учитель, но еще и получает удовольствие от своей работы. Когда мерки были сняты, Саюри пылко воскликнула, что дальше – первый оттиск для маски из плексигласа, которую мне придется носить, а это гораздо сложнее!
– Почти все операции на голове этого пациента уже закончены, и воспаление на лице сильно уменьшилось, поэтому основная задача маски – не допустить образования рубцов. С чего нужно начать?
– Нужно сделать слепок лица, негатив, – ответил кто-то из студентов.
– А вот и нет, – возразила Саюри, доставая фотоаппарат. Мы будем делать снимки, а потом на их основе изготовим внутреннюю часть маски. Разве можно носить маску целый год, если она плохо подогнана?
Фотографировать Саюри стала сама, со всех ракурсов стараясь запечатлеть каждый изгиб моего лица. Меня бесило, что она навсегда запечатлеет этот образ. Отложив камеру, она произнесла:
– А вот теперь пора делать слепок. Что сначала?
По крайней мере один студент прочитал нужную главу в учебнике.
– Нанести альгинатную массу, а поверх наложить слой гипса.
– Замечательно! А теперь идите сюда – поможете. – С ближайшего стола Саюри сдернула белое покрывало; под ним обнаружились все необходимые материалы и приспособления. Глаза мне закрыли кружочками ткани, в ноздри поместили короткие трубочки для дыхания.
Студенты зачерпнули альгинатный состав и принялись размазывать его мне по лицу.
– Тот же самый материал используется для слепков в стоматологии. Полезно помнить, что никому эта штука не нравится. Наносите аккуратненько.
Интерны действовали далеко не так уверено, как Саюри, однако она все равно их хвалила, а потом пригласила некоторых других «тоже попробовать». Меня со всех сторон касались чужие пальцы. Саюри продолжала комментировать происходящее:
– Важно получить естественную форму головы, вылепить скулы, глазницы… старайтесь делать аккуратней…
Закончили с альгинатом; голову мою зафиксировали неподвижно и стали накладывать гипс. Саюри подсказывала, под каким углом наносить, иногда поправляла ошибки, но в основном просто напоминала об осторожности.
– Не забывайте: это не просто кожа, это обгоревшая кожа!
Наконец гипс нанесли. Теперь нужно было ждать, пока он застынет. Саюри использовала это время для ответов на вопросы о моем лечении; с головой в гипсе я не мог ничего добавить к разговору. Шепотом, стараясь не мешать студентам, Марианн Энгел предложила прочитать мне последнюю Песнь «Ада». Я ужасно обрадовался; в темноте хотелось слышать ее голос.
Она начала:
Люцифер, Владыка Ада, вмерз в льдину на самом дне Инферно: какой подходящий к моему положению образ, размышлял я, вмерзший в собственную льдину из гипса. Проводником Данте был Вергилий, он вел его вперед, все вперед; моим же проводником была Марианн Энгел. Она дважды сбивалась на итальянский, сама себя одергивала и со смехом переходила на английский. Где-то сбоку слышались приглушенные голоса интернов, по-прежнему учившихся горестным премудростям лечения ожогов. Наконец Саюри решила, что пора снимать маску – я почувствовал, как ее пальцы отлепляют гипс. И как раз в тот момент, когда я вновь увидел свет в комнате, Марианн Энгел тихонько дочитала мне в здоровое ухо последнюю строчку из Данте:
…И здесь мы вышли вновь узреть светила.
– Носить вам можно только белые хлопковые рубашки с короткими рукавами, – говорила доктор Эдвардс. – И несколько раз стирать их в машинке, просто в воде. Остатки моющих средств чрезвычайно травмируют поврежденную кожу.
На следующее утро меня собирались выписывать из больницы; дела мои шли так хорошо, что меня готовы были отпустить в середине февраля, почти на два месяца раньше, чем планировалось.
Нэн кивнула на толстенную тетрадь с инструкциями по реабилитации в руках Марианн Энгел.
– Ванну следует дезинфицировать после каждого купания. В воду добавлять специальные препараты. Список у вас есть. Мы дадим вам нужное на первую неделю количество, затем придется покупать самостоятельно. Также в инструкции есть список подходящих моющих средств. Не забывайте после ванны наносить мазь и делать свежие перевязки. Примерно через месяц будет готов компрессионный костюм, но до тех пор понадобятся бинты. Ах да, если до аварии вы пользовались одеколоном или дезодорантом, теперь можете о них забыть.
– Еще что-нибудь? – поинтересовалась Марианн Энгел.
Нэн немного подумала.
– Остерегайтесь насекомых. От укуса может начаться серьезное воспаление. Ведь у вас дома нет насекомых, правда?
– Конечно, нет! – заверила Марианн Энгел и тут же добавила: – Однажды моего друга ужалила оса, и его сочли мертвым. Это было ужасно!
Повисла пауза; мы с доктором Эдвардс пытались понять, о чем говорит Марианн Энгел. Потом мы переглянулись и пришли к молчаливому выводу, что переспрашивать в данном случае – напрасный труд. Нэн попросту заметила: конечно, анафилактический шок – весьма частое явление, и снова стала инструктировать нас по уходу за мной. Она напомнила, что на скрытые повреждения нужно обращать не меньшее внимание, чем на повреждения явные. Кожа – это орган, регулирующий температуру тела и выделяющий излишки тепла вместе с потом, в жаркий день, к примеру, или после тренировки, но мое тело почти лишилось этой способности. Оттого что мои потовые железы и поры серьезно пострадали, мозгу будет нелегко справляться с регулирующими функциями, контролировать нервную и эндокринную системы. Теоретически тело может взбунтоваться и поджарить само себя; при недостаточной осторожности я легко способен сгореть изнутри.
– Здесь, в палате, мы поддерживали подходящую для вас температуру, – объяснила доктор Эдвардс. – Но скорее всего придется поиграть с кондиционером, чтобы подобрать нужный режим. У вас ведь есть кондиционер, да, Марианн?
– Я его немедленно же закажу.
– Хорошо. Итак, остались еще вопросы?
Я спросил, сколько морфия мне дадут. (Я был уверен, что змеиная сволочь заскользит по позвоночнику, как только я выйду за порог больницы.)
– Месячную дозу, – ответила Нэн. – Но будьте осторожны. Лучше немного потерпеть боль сейчас, чем на всю жизнь стать наркоманом. Я понятно говорю?
– Конечно! – заверил я, вожделея очередную восхитительную дозу морфия.
Когда инструктаж закончился, я, по больничным правилам, был усажен в кресло-каталку, и Нэн повезла меня к выходу. Марианн Энгел не возражала: быть может, думала, что для доктора Эдвардс это своеобразный ритуал прощания с пациентами.
В дверях я встал, а Нэн в последний раз предупредила:
– Многим кажется, раз пациент с ожогами выписывается домой – значит, худшее позади. На самом же деле вы лишаетесь всей больничной системы ежедневной поддержки. Однако мы по-прежнему к вашим услугам, поэтому обязательно звоните, если вам что-нибудь понадобится.
В отличие от Говарда меня некому было встречать на воле – ни компании друзей, ни семьи, ни бывшей невесты.
Но я едва ли мог жаловаться – в отличие от Терезы, например, покидал я больницу живым. Медицинский персонал и Марианн Энгел принялись обмениваться сердечными «спасибо» и «удачи!». Конни обняла меня, Бэт крепко пожала руку. Мэдди сегодня не было, но, я уверен, окажись она с нами, обязательно покрутила бы попой. Саюри обещала вскоре навестить меня и приступить к тренировкам и извинялась за Грегора, не сумевшего прийти попрощаться. Сослалась на то, что кому-то из его пациентов понадобилась срочная помощь.
Я ждал, что Нэн протянет мне руку, но нет. Она обняла Марианн Энгел и просила присматривать за мной. Потом поцеловала меня в щеку и сказала, чтобы и я за Марианн Энгел присматривал.
Неужели шизофреникам разрешают водить машину? Очевидно, да. У Марианн Энгел имелся спортивный автомобиль, «сгусток мышц» в духе семидесятых – такого я меньше всего ожидал, и, следовательно, он подходил ей идеально. Марианн Энгел утверждала, что машина некогда принадлежала победительнице конкурса красоты 1967 года.
«Ты даже не можешь ехать с ней в машине…»
В последние минуты до больницы меня вызволяли из разбитого в лепешку автомобиля. И вот сразу после выписки я собирался снова сесть в машину. Я понимал, что не могу ходить, но очень сожалел, что иного выхода нет.
«…не сомневаясь, что ей разрешается водить».
Двигатель взревел, словно внезапно очнувшийся от спячки и рассерженный медведь. В машине имелся древний кассетник, и, чтобы не скучать в дороге, Марианн Энгел подпевала. Вначале с губ ее, точно симпатичный, но подбитый воробей, сорвалась Эдит Пиаф, затем она протяжно затянула что-то в такт Леонарду Коэну.
У светофора мы остановились рядом с парочкой на древнем «форде». Женщина на пассажирском сиденье заметила меня – я был по-прежнему в бинтах и должен буду их носить, пока не получу компрессионный костюм, – и испустила невольный писк, а потом резко отвернулась и стала смотреть на дорогу, притворяясь, что ничего такого не было.
Она решила, что из нас двоих нормальна Марианн Энгел.
«Вы оба чокнутые».
Наверное, мне следовало быть готовым… Но я не был. Я даже не предполагал, как теперь все будет.
Глава 14
Лемурия-драйв. На этой улице жила Марианн Энгел. Неудивительно, что первым делом я увидел церковь. Церковь Святого Романа Кондатского – здоровенное сооружение, отчаянно прикидывающееся более почтенным, чем было на самом деле. Не то чтобы церковь намеренно забросили – скорее просто кончились деньги. Краска облупилась, кирпичная кладка местами раскрошилась, треснувшие окна были склеены прозрачной изолентой. Черные буквы на белой пластиковой табличке у бетонной дорожки, ведущей к главному входу, уведомляли, что отец Шенахан приглашает всех желающих на воскресную службу. За церковью виднелось ветхое кладбище: ряды крошащихся могильных плит громоздились друг на друга словно горсть таблеток «Алка-зельцер». Лохматилась некошеная трава, поминальные венки увяли. На нескольких плитах, более крупных, чем остальные, темнели изображения ангелов, уносящих тела к небесам. Я поинтересовался, не Марианн ли Энгел наваяла эти штуки. Нет, отвечала она, она таким не занимается.
Дом ее, через дорогу от церкви, скорее был похож на крепость – серая твердыня, способная, кажется, выдержать осаду гуннов. Заметив, как я поразился столь основательному жилищу, хозяйка объяснила, что не знает, как жить в здании, не способном устоять против бега времени.
Марианн Энгел помогала мне выбраться из машины, а я все выспрашивал, каково ей жить по соседству с кладбищем. Она лишь пожала плечами и предупредила, чтобы я аккуратней ходил по мощеной дорожке – несколько булыжников расшаталось. Двор зарос травой и непослушными цветами, лениво клонящимися по ветру. Заскорузлая пародия на дерево скрючилась над тачкой-клумбой, закопавшейся передним ржавым колесом прямо в землю. Почтовый ящик приглашал просовывать письма в разверстую пасть дракона.
Массивные дубовые двери держались на крупных стальных петлях и вели в подвал, в ее мастерскую; их установили здесь специально, чтобы заносить каменные глыбы.
– В основном переделки были списаны с налогов. Во всяком случае, так говорит Джек. Ну, Джек – ты ведь помнишь?
С заднего двора примчалась коричнево-бежевая собака, та самая Бугаца. Марианн Энгел присела на корточки и стала гладить большущую голову, теребить глупого пса за уши.
– Буги!
Я тут же почувствовал, что ее дворняжка воплощает самые нелюбимые мной собачьи черты. Пес был совершенно по-собачьи бестолковый, язык его болтался из стороны в сторону, голова тряслась, совсем как у пластмассовых болванчиков в пидарасных машинах.
Держу пари, Джек – нормальный мужик, не то что всякие там…
– А давай споем доброму дяде? – Марианн Энгел издала жуткий стон, точно обкурившийся саскуотч – снежный человек из индейских мифов, а Бугаца стала подвывать, пытаясь повторить этот звук.
Я уже знал, что Марианн Энгел хорошо поет, – значит, сейчас она просто играла с собакой. Ладно, уши у меня – огрызки плоти, торчат, как сушеные абрикосины, по бокам забинтованной головы. Правое почти оглохло, но левое сохранило довольно чувствительности, чтобы осознать всю дикость этой песни. Певцы запрокинули головы и, наверное, воображали, что сейчас как запрыгнут, поплывут на самых высоких нотах… Промахнулись. Неудивительно, что Марианн Энгел живет возле кладбища, – только мертвые такое выдержат!
«Твоя жизнь. Змеиная сволочь. Как тебе такое будущее?»
Пока эти двое наслаждались своим кошачьим концертом, я рассматривал странный особняк. Оконные рамы были из тяжелого дерева, а окна из такого толстого стекла, что могли бы выдержать случайное попадание бейсбольного мяча. При виде каменной кладки сразу представлялось, как толстопузые мужики волосатыми руками водружали эти камни друг на друга, один за другим, а потом забивали на место тяжелыми молотками. Зеленые щупальца плюща всползали по стенам к самым поразительным украшениям этого дома – резным чудовищам, обхватившим водостоки. Пытаясь отвлечь Марианн Энгел от унылых завываний, я обронил: дескать, не часто увидишь горгулий в жилых домах.
– А то бы я разбогатела! Это хорошая реклама – про меня даже статью в газете написали. Вдобавок я уж и не знаю, куда девать всех своих малышей…
Демоны глазели вниз, и как бы я ни смещался то вправо, то влево, их выпуклые глазищи таращились прямо на меня. Их искривленные тела меня гипнотизировали: человеческий торс превращался в рыбий хвост, но так и не дотягивал до тритона; обезьянье туловище кренилось на лошадином крупе; бычья голова торчала на плечах льва с крыльями; змея вырастала из летучей мыши; злобное женское лицо изрыгало лягушек. В каждом создании сосуществовали несопоставимые твари, было непонятно, где заканчивалась одна и начиналась другая, и невозможно определить, какие фигуры – или какие части их тел – хорошие, а какие плохие.
– Они нужны там, наверху, – произнесла Марианн Энгел.
– Зачем?
– Чтобы отгонять злых духов. – Она взяла меня за руку и повела ко входу.
Я поинтересовался, для чего ей разводной мост и ров с водой. Правила зонирования, заявила она.
Я ждал, что внутри обнаружу сплошные бархатные гобелены и троны, а обнаружил огромные пустые пространства. Квадратные деревянные колонны поддерживали крышу, на полу был настил из широких струганных досок. Марианн Энгел повесила пиджак на железную подставку прямо у двери и, заметив, что я заинтересовался деревянной обшивкой, обронила:
– Колонны из кедра, балки еловые.
Экскурсия по дому началась с гостиной, выкрашенной в ярко-красный. Здесь был большой камин, украшенный резными ангелами и демонами.
Роскошный ковер разделял собой два кресла, только и ждущие, когда в них для серьезного разговора усядутся важные правители.
В столовой на стенах висели большие картины – сплошь округлые формы и всплески ярких цветов. Я не ожидал таких абстракций – скорее предположил бы, что Марианн Энгел предпочитает религиозную тематику. Ан нет.
Здесь был огромный стол из дуба, со свежими пурпурными цветами в центре и свечами в железных подсвечниках по бокам.
– Подсвечники Франческо сделал. Увидишь металлические предметы в этом доме, знай – это его работа.
Я кивнул: конечно, отчего бы нет? Разве не все дома в мире обставляют итальянские призраки?
На кухне обнаружилась пузатая серебристая плита, древний холодильник и ряды медных кастрюль под потолком. В шкафах красовались стеклянные банки с пастой и специями, а ярко-желтая краска придавала всей кухне непоколебимо жизнерадостный вид. Все было расставлено по местам, только переполненная пепельница нарушала идеальную картину. Дом снова меня удивил: не пепельницей, но порядком.
В кабинете доминировал большой деревянный стол; Марианн Энгел утверждала, что когда-то он принадлежал испанскому королю. Я только снова кивнул: конечно, отчего бы и нет? Не все же могут сделать итальянские привидения… У стола стоял очень прочный стул, а справа имелась кожаная кушетка, как будто ждущая какого-нибудь пациента доктора Фрейда.
Книжные шкафы вдоль трех стен были заполнены серьезными фолиантами. Спенсер, Мильтон. Донн, Блейк и Беда Достопочтенный представляли английский раздел. Среди немецких авторов имелись Гартман фон Ауэ, Вольфрам фон Эшенбах, Ульрих фон Тюрхейм, Вальтер фон дер Фогельвайде и Патрик Зюскинд. В числе русских книг были «Житие протопопа Аввакума», «Демон» Михаила Лермонтова, «Мертвые души» Николая Гоголя. Испанию представляли шедевры святой Терезы Авильской «Внутренний замок» и «Путь к совершенству».
Греки тоже не позволяли о себе забыть: Гомер, Платон, Аристотель, Еврипид и Софокл занимали почти все нижние полки, словно давным-давно решили, что библиотека будет незаконченной, если все остальные не встанут им на плечи. Полстены занимали латинские тома, но мое внимание привлекли лишь «Сон Сципиона» Цицерона и «Метаморфозы» Овидия. Несколько книг из Азии, казалось, не желали сойти с мировой арены, пусть и были немного не к месту. Я не сумел бы отличить китайские иероглифы от японских, и зачастую даже перевод названия на английский не мог подсказать мне страну происхождения книги. Наконец, здесь имелись все основные религиозные тексты: Библия, Талмуд, Коран, четыре Веды и так далее.
Но самое удивительное, что в этой коллекции было по два экземпляра каждой иностранной книги: бок о бок стояли оригинал и его перевод на английский язык.
Конечно, я спросил об этом у Марианн Энгел.
– Английские версии для тебя, – ответила она. – Так мы сможем их обсуждать.
– А оригиналы?
– К чему мне читать переводы? – Марианн Энгел подошла к полкам и достала две книги, изданные нетипографским способом, но написанные от руки на плотной бумаге и переплетенные неровными стежками. Почерк был ее собственный, а язык, слава Богу, английский, а не немецкий. «Откровения» Кристины Эбнер и «Жизнь» Фридриха Сандера.
– Я подумала, тебе будет интересно, – объяснила она, – вот и перевела.
На полках имелся еще один любопытный предмет: маленький каменный ангел с крыльями, вздымающимися к небесам. Я спросил, она ли его вырезала, но вопрос, казалось бы, вполне невинный, почему-то ее задел. Она сморгнула несколько раз, как будто сдерживая слезы, и прикусила дрожащую губу.
– Его вырезал ты, для меня, – произнесла Марианн Энгел ломким голосом. – Это был мой Morgengabe.
На этом экскурсия по этажу завершилась. Мастерская располагалась в подвале, однако туда спуститься я бы не сумел. Первый день вне стен больницы и так был очень длинным, и, честно говоря, свобода меня подавляла. Я привык, что знаю каждый дюйм окружающей меня обстановки, каждую минуту дневного распорядка, но теперь столкнулся с бесконечными новыми впечатлениями. Остаток дня мы провели в гостиной, разговаривая, но Марианн Энгел будто не могла по-прежнему улыбаться после моего вопроса о каменном ангеле.
«Это ненадолго. – Змея хлестнула хвостом по кишечнику – Ты раздавишь ее собственной нечуткостью».
Ранним вечером я взобрался по лестнице на второй этаж. Марианн Энгел поднималась за мной, следя, чтобы я не опрокинулся. Мне страшно не хватало укола морфия, чтобы заткнуть сволочную змею. Можно было выбирать из двух комнат: одна гостевая, уже полностью готовая, а вторая – нечто вроде алькова в мансарде с видом на кладбище за церковью Святого Романа. Марианн Энгел беспокоилась, что неровная форма комнаты, такой вот, вклиненной в угол крыши, будет слишком давить на меня после полугода в больнице, однако мне она тут же понравилась.
– Настоящая башня! Замечательно!
Марианн Энгел дала мне морфий, сладостнее первого дождя в пустыне, и змея тихо скользнула к себе в нору. Я думал, что просплю всю ночь, до утра, однако вышло иначе. Стоял февраль, на улице еще было холодно, но внутри отчего-то казалось безумно жарко. Может, эффект частично объяснялся психологическими причинами, стрессом оттого, что я впервые за последние десять месяцев спал на новом месте.
Моя недышащая кожа бунтовала в лихорадочной ночи, и снились мне концлагеря, печи, в которых сжигали людей, и люди с телами-спичками. От голода они становились такими тощими, что теряли человеческий облик. Глаза их обвиняюще выпучивались; их пристальные взоры преследовали меня. Кто-то сказал по-немецки: «Alles brennt, wenn die Flamme nur heis genug ist. Die Welt ist nichts als ein Schmelztiegel». – «Все горит, если пламя достаточно сильное. Мир – всего лишь тигель!» Эту же фразу я слышал в больнице, в кошмарном сне о том, как пламя охватило мою кровать-скелет.
Я вдруг вскочил в постели, сбросив тонкую простыню, неспособный потеть. Змея повторяла одно: холокост. Холокост. Холокост. Холокост. Мне говорили, что слово это буквально означает «всесожжение». Башня меня поджаривала; доктор Эдвардс оказалась права – нам нужен кондиционер. «Я иду, и ты не сможешь ничего поделать. – Змея была страшно упорной; как будто в позвоночнике моем поселился «свидетель Иеговы». – Я иду, и ты не сможешь ничего поделать».
Я взглянул на «Жизнь» Фридриха Сандера на прикроватной тумбочке. Решил, что не способен сейчас читать, особенно такие сложные тексты. Я встал на подгибающихся ногах и с некоторым усилием сумел развернуться в сторону хозяйской спальни, однако, к моему изумлению, Марианн Энгел там не было. Я прислушался. Снизу доносились тихие звуки классической музыки – я не мог распознать мелодию, хотя почему-то представил крестьян в полях. Мне удалось спуститься на оба пролета, сначала из башни на первый этаж, затем еще ниже, в подвальную мастерскую.
Здесь были сотни свечей, сотни огненных точек в темноте. Мне это не понравилось.
