Текст книги "Горгулья"

Автор книги: Эндрю Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Глава 24

Едва проснувшись поутру первого ноября, Марианн Энгел тут же направилась в подвал, не обращая внимания на похмелье после празднования Хэллоуина. За следующие два дня последняя полузаконченная статуя – испуганный лев-мартышка – получила лапы.

Доделав фигуру, Марианн Энгел улеглась на новую каменную глыбу и проспала двенадцать часов, а потом с головой окунулась в работу над новой химерой. Все это время я провел наверху, в одиночестве, вспоминая призраков, которых не мог видеть.

На изготовление очередного гоблина (человечья голова на искореженном птичьем теле) ушло семьдесят два часа. Лишь потом Марианн Энгел поднялась из подвала, смыла с себя грязь и пот и стала жадно хватать куски из холодильника. Я думал, что она, как обычно, укроется в спальне и будет отдыхать – но нет, она тут же вернулась вниз и растянулась на другой глыбе. Так, поглощая каменные сны, провела она еще семьдесят с чем-то часов, в рабстве у очередного просителя. В итоге из камня была извлечена бородавчатая жаба с распахнутым в крике орлиным клювом.

Марианн Энгел легла в кровать, собираясь хорошенько выспаться, но десять часов спустя снова была на кухне – вылила целый кофейник кофе и съела с фунт бекона. (Ей разрешалось есть мясо в промежутках между активной резьбой.) Как только тарелка опустела, она направилась к ступенькам в подвал.

– Еще одна зовет.

Я спросил, как же она сможет спать на камне, выпив столько кофе, но она ответила, что спать не нужно.

– Эта уже говорила со мной, пока я работала над жабой.

Шла еще только вторая неделя ноября, а Марианн Энгел уже начинала третью за месяц горгулью. Такая производительность тревожила уже сама по себе; вдобавок поменялась и манера работы. Марианн Энгел впадала в такое неистовство, какого я еще не видел даже в самую жаркую ее страду. Пот заливал ее тело, чертил узоры в каменной пыли; ей даже пришлось распахнуть массивные дубовые двери, чтоб впустить в подвал прохладный осенний воздух. Она никогда не гасила сотни красных свечей, и их пламя трепетало на ветру, напоминая вальс пшеницы в полях.

Инструменты летали в воздухе, и я невольно представлял, как фермер жнет пшеницу в отчаянной попытке обогнать надвигающуюся зиму.

Была закончена третья статуя, и Марианн Энгел тут же погрузилась в работу над следующей.

Удары молотка были такие настойчивые, что всякий раз в перерывах дом как будто пустел. Иногда этот шум (молотка, а не редкие минуты тишины) даже гнал меня прочь из дома. Я никогда не уходил далеко, обычно просто прятался за углом крепости и рассматривал прихожан церкви Святого Романа. Отец Шенаган радушно провожал их до крыльца, приглашал непременно заходить на следующей неделе. Все обещали, что придут, и многие даже приходили.

Шенаган казался вполне честным малым, насколько это возможно у священников, хотя, должен признать, я едва ли могу считаться беспристрастным наблюдателем. Я всегда испытывал этакое странное притяжение-отвращение к людям в форме; в силу презрения к институциям, которые эти люди представляют, мне хотелось бы презирать их самих. Впрочем, слишком часто выясняется, что ненавижу я не человека – только форму.

Воображаю естественный порыв читателей увязать мой атеизм с травмирующим прежним опытом: утратой родных в раннем детстве, пристрастием к наркотикам, карьерой порнографа, несчастным случаем и страшными ожогами. Подобные предположения ошибочны.

Нет логических причин для веры в Бога. Конечно, есть эмоциональные доводы, однако я не способен верить, что ничто – это нечто, просто ради сомнительного спокойствия. Я не больше способен верить в Бога, чем в невидимую обезьяну, живущую у меня в заднице; впрочем, я готов поверить и в то и в другое, если получу надлежащие доказательства. Вот в чем корень проблемы для атеистов: невозможно доказать несуществование чего-то, и, тем не менее, теисты склонны перекладывать это бремя доказывания на нас. «Отсутствие доказательства не является доказательством отсутствия», – самодовольно твердят они. Что ж, вполне справедливо. Но ведь нужно-то всего одно огромное, пылающее в небе распятие, обезьяна в заднице, и, чтобы весь мир его увидел. А как тебе змея в позвоночнике? И тогда я поверю, что Бог существует.

Марианн Энгел появилась наверху – попросила, чтобы я купил растворимый кофе. Мне это показалось странным, ведь кофемашина в подвале варила кофе из обычных молотых зерен, но, поскольку жили мы именно на ее деньги, я едва ли мог отказаться.

Едва я вернулся с кофе, она вырвала у меня из рук банку, подхватила ложку и поспешила назад, в мастерскую. Я замешкался, убеждая себя, что не может же она и впрямь… а потом глянул вниз с самой верхней ступеньки и убедился, что все так и есть.

Она запихивала себе в рот растворимый кофе, а в промежутках затягивалась сигаретой и чавкала кофейным порошком, как бейсболист – жевательным табаком. И запивала все это сваренным кофе из большущей кружки.

Позвонили в дверь.

Большинство людей, заслышав звонок, просто открывают; в моем случае все сложнее. Для меня это испытание воли. А вдруг там девица-скаут с печеньем? А вдруг от одного лишь взгляда на меня она описается и хлопнется в обморок? Как потом объяснять, откуда на крыльце у нас взялась девчонка без сознания и вся в моче? Вспомните мою внешность – одного такого случая хватит, чтобы наши добропорядочные горожане запалили факелы и погнали уродца вон из города. Я решил рискнуть и встретить опасность лицом к лицу, даже если это окажется юная барышня-скаут. Открыв же дверь, увидел мужчину и женщину средних лет – пожалуй, мужа и жену, в хорошей одежде. Женщина отшатнулась от меня, как Носферату от солнца. (Мне иногда нравится примерить роль чудовища на кого-нибудь еще.) Мужчина инстинктивно шагнул вперед и загородил рукой свою жену-вампиршу. Клыки прятались за сжатыми губами.

– Да?

– Я, э… мы… – забормотал храбрец, не зная, что и думать обо мне, а женщина как будто съежилась у него за спиной.

Мужчина, собравшись с духом, выпалил:

– Мы шли в церковь! Просто в церковь! – И, словно я был так же глуп, как и уродлив, пальцем ткнул на церковь Святого Романа. – А там… э, да-да, там закрыто, а потом ваш дом увидели, ну, знаете, с горгульями и все такое, как будто тоже церковь, и мы… ну, понимаете, мы в общем-то подумали, что, может этот дом, ну да, да, да, при церкви… Или как-то так… – Он сделал паузу. – Правда?

– Нет.

Марианн Энгел делала что-то новенькое со своими камнями: присваивала каждой новой фигуре номер. Первая получила 27, следующая 26, третья 25; сейчас она работала над номером 24.

В ответ на мои расспросы она заявила:

– Мои три наставника говорят, что у меня осталось только двадцать семь сердец. Это обратный отсчет.

В четверг я дождался, когда из заведения отца Шенагана повалили посетители его вечерних курсов Библии. Пора наведаться к Святому Роману и пожаловаться, что прихожане перепутали крепость с какой-то там церковно-приходской богадельней.

Я поднялся по ступеням, посмотрел налево и направо и вошел в главные двери. Шаги отдавались эхом, но Шенаган (он стоял в самом центре зала, задрав голову к окну), кажется, ничего не слышал. Погрузился в глубокое раздумье, созерцал витражное распятие. Странно, с чего это он разглядывает эту штуку вечером? Солнца же нет, Иисус не сияет величием…

Шенаган не замечал моего присутствия, пока я не заговорил – «Полцарства за ваши мысли!». Он вздрогнул, услышав мой хрип, и, обернувшись, отшатнулся от пластиковой маски, однако быстро пришел в себя и, хохотнув, заметил, что на этот раз и впрямь сумеет предложить нечто стоящее.

– Удивительно, можно каждый день смотреть, – произнес Шенаган, кивая на Христа, – и всякий раз видеть что-то новое. Четыре перекладины креста, конечно же, символизируют четыре земные стихии, но вы заметили, как распят на нем Христос – руки вытянуты в стороны, а ноги вместе? Получается треугольник, а «три» есть число Господа. Святая Троица. Три дня воскресения. Небеса, Ад и Чистилище. Ну, вы понимаете… Так Четыре встречают Три, земля сходится с Небом. Что, разумеется, превосходно, ибо разве Иисус не есть Сын Божий и человеческий?

Он поправил очки и коротко засмеялся.

– Боюсь, я замечтался некстати… Чем могу вам помочь?

– Я живу в соседнем доме.

– Да, я вас видел…

– Я атеист.

– Что же, Бог в вас верит, – отозвался он. – Выпьете чаю?

Он махнул в сторону комнаты, притулившейся за кафедрой, и я почему-то согласился пойти за ним. У стола его помещалось два стула – очевидно, для пар, которые приходили за добрым советом по спасению расшатавшегося брака. На столе, рядом с Библией, стояла фотография его самого с другим мужчиной в обнимку. Подле них была запечатлена женщина, довольно миловидная, а рядом, кажется, сын-подросток. Женщина склонила голову к мужу, но не сводила взгляда с отца Шенагана, а тому, похоже, белый воротничок шею натер. Я поинтересовался, кто это – вероятно, его брат с женой? И Шенаган как будто удивился, что я быстро догадался.

– Неужели мы с ним так похожи, с моим братом?

– Его жена привлекательная женщина, – заметил я.

Отец Шенаган закашлялся, наливая воды в электрический чайник.

– Да. Но впрочем, как и Марианн.

– Вы знакомы?

– Она знает Библию даже лучше, чем я, но всегда отклоняет мои приглашения к службе. Ей не нравится, что большинство христиан раз в неделю ходят в церковь и молят об исполнении воли Божьей, а потом на эту волю сами же и жалуются. – Он выставил на стол две чашки и небольшой молочник. – Не могу сказать, что полностью с ней не согласен.

Шенаган сел напротив меня и снова поправил очки, хотя те и не думали съезжать. Я ждал, что мы немного поболтаем о природе – о погоде, но с удивлением услышал:

– Возможно ли, чтоб на время нашей беседы вы сняли маску?

Он так это произнес, что сразу стало понятно – его не смущает моя маска, просто любопытно, как я выгляжу. Я объяснил, что на период реабилитации должен носить маску постоянно. Шенаган понимающе кивнул, однако я заметил легчайшую тень разочарования на его лице и предложил снять маску на одну минуту, если ему так уж хочется знать, что под ней. Он согласился, снова кивком.

Я стянул маску, и он подался ближе, почесал затылок, повертел головой, рассматривая меня со всех сторон. Когда он закончил, я поинтересовался:

– Похоже на то, что вы ожидали?

– Я ничего не ожидал. До семинарии задумывался о медицине. До сих пор выписываю кое-какие журналы…

Разливая чай, Шенаган объяснил, что принял решение о карьере, когда узнал, что врачей «скорой помощи» учат считать пациентов, поступающих с сердечным приступом, уже мертвыми. Это такой способ выдержать реальность: если пациент выживет, пускай врач верит, что вернул его к жизни – если же тот останется «мертвым», врач будет знать, что не виноват.

– Только Бог имеет власть над жизнью и смертью, – произнес отец Шенаган. – Пусть доктора могут продлить физическое существование человека, зато священник помогает ему достичь жизни вечной.

– Вы в самом деле в это верите?

– Того требует моя работа.

– Я хочу кое-что спросить. Можно ли верить в души и не верить в Бога?

– Быть может, кто-то сумеет. – Шенаган сделал глоток. – А я – нет.

Номер 24 был закончен. Номер 23 был закончен. Номер 22 был закончен. Наступила последняя неделя ноября; Марианн Энгел, наконец вернулась наверх. Кажется, она дошла до предела – больше тело не могло существовать без нормальной еды и удобной постели.

Я готовлю не очень, но заставил ее поесть и постарался, черт возьми, накормить покалорийнее. Она едва держалась на ногах; всем этим кофеином-никотином довела себя до маниакального изнеможения. Раскачивалась на стуле, часто роняла приборы, едва фокусировала взгляд на предметах. Доев, она попыталась подняться, но просто не смогла.

– Поможешь?

Не зря я столько дней тренировался подниматься по ступенькам – теперь я изо всех сил поддерживал ее сзади, подталкивая по лестнице вверх. Мы добрались до ванной, я пустил воду, и Марианн Энгел тяжело осела на прохладную гладкую поверхность. Не было смысла затыкать слив пробкой, пока не смоется первый слой пыли и грязи. Я помогал Марианн Энгел плескать воду на тело. Когда грязи поубавилось, мы набрали воды, чтобы можно было принять ванну по-человечески.

Я уселся рядом и стал тереть ее кожу. Под глазами залегли большие черные круги. Я вымывал каменную крошку из густых спутанных волос, повисших, точно плети виноградной лозы без воды. Марианн Энгел страшно похудела: потеряла уж точно десять фунтов, а может, и двадцать. Ничего хорошего, потому что вес сошел слишком быстро, хуже не бывает. Я пообещал, что заставлю ее есть как положено и даже больше, чем положено. Каждый день!

После умывания она ожила настолько, что смогла сама дойти до спальни. Я уложил ее в постель и хотел было уйти, думая, что она тут же заснет.

Но она удивила меня, окликнув:

– Майнц! Рынок. Ты не хочешь узнать, кого мы встретили в тот день?

Глава 25

Неужели?! До сих пор мы даже не были уверены, что он еще жив. Ты выдавил его имя так, словно пытался сам себя убедить, что действительно видишь этого человека наяву, столько лет спустя.

– Брандейс.

У него появилось несколько новых шрамов, намного больше седых волос и хромота, которой я не замечала в первую нашу встречу в Энгельтале. В целом же вид у него был изнуренный. Молодые наемники все задирали торговца, а Брандейс смотрел на них с привычным омерзением.

Ты увлек меня в тень за прилавком. Большинство солдат были новички и тебя бы не узнали, но в полной безопасности чувствовать себя было нельзя, только не с подобными людьми. Давным-давно ты решил, что исчезновение твое не вызвало проверок лишь потому, что все, включая Брандейса, уверились: ты скончался от ожогов.

Что ты отчаянно хотел бы с ним поговорить, понятно и так. Ты не мог – не стал бы! – упускать такую возможность, однако сложность заключалась в том, как к нему подступиться, оставшись незамеченным. Когда юнцы принялись толкать и дергать торговца, ты порывался влезть в потасовку, надеясь, что никто ничего не поймет. Я была против этой затеи, хотя и знала: тебя это не остановит. Но едва ты сделал шаг, как на сцене появился новый человек и все решительно изменилось. Молодежь тут же отпрянула от торговца, как будто страшась сделать хоть что-то еще без позволения.

Я первым делом углядела жестокий ум в глазах вновь прибывшего. Они как будто светились жаждой власти, непоколебимой уверенностью в том, что хаос существует исключительно ему на пользу.

– Кто это? – спросила я.

Ты процедил ледяным тоном:

– Конрад Честолюбец.

По поведению остальных было понятно, что Конрад теперь предводитель войска. Конфликт разрешился с помощью лишь нескольких слов и кончика меча у горла торговца. Наемники набрали всего, чего хотели, а хозяину добра взамен была дарована жизнь.

Из всех возможных вариантов Конраду ты осмелился бы открыться в последнюю очередь, но меня подобные ограничения не связывали. И не успел ты меня остановить, как я шагнула из тени и направилась к группе наемников. Я знала, что ты за мной не пойдешь – ведь, обнаружив себя, ты подверг бы меня большей опасности, чем позволив продолжать. Я расстегнула ворот пошире и пошла прямиком к Брандейсу.

Я просчитала риск. Конрад меня никогда не видел, а Брандейс вряд ли бы узнал, через столько лет и без монашеской одежды. Я изо всех сил постаралась изобразить проститутку, явно давая понять, что предлагаюсь Брандейсу. Довольно откровенно, особенно если учесть, что я уже носила твоего ребенка, хотя положение мое еще не бросалось в глаза. Другие солдаты заулюлюкали, а я зашептала Брандейсу на ухо. Остальные решили, что я хочу назвать цену, на самом же деле я шепнула твое имя и назвалась бывшей монахиней, которая ухаживала за тобой в Энгельтале.

Брандейс отпрянул и, сузив глаза, принялся разглядывать мое лицо, выискивая в памяти воспоминания из монастыря. Потом взял себя в руки и объявил остальным, что встретится с ними позже, намекнув, что будет целый день блудить. Даже Конрад кивнул с одобрением и добавил, обращаясь ко мне:

– Может, когда закончишь с ним, придешь и к нам?

В животе у меня все сжалось от этого приглашения, но я со смехом ответила «может быть» и увлекла Брандейса в сторону. Тебе было бы слишком опасно говорить с ним на улице, и я повела его к нам домой, зная, что ты уже ждешь там. Увидев тебя живым, Брандейс едва поверил глазам.

– Я думал… я был уверен… однажды возвращался в Энгельталь, но мне ничего не сказали…

Я подала наш лучший эль и стала готовить ужин. Мне хотелось произвести хорошее впечатление – показать, как я о тебе забочусь. Ты рассказывал обо всем, что случилось с нами за эти годы, а твоему другу даже не верилось, какую жизнь ты теперь себе создал.

В свою очередь Брандейс рассказал о переменах в кондотте. В худшую сторону. Хервальд был смертельно ранен в битве, и Конрад лично опустил меч на горло старика. Это не было актом милосердия – так Конрад подтвердил свои притязания. Он бросил вызов всем несогласным, но никто не выступил вперед и не оспорил его новый статус командира.

Конрад завел обычай принимать лишь самых кровожадных новобранцев. Однако плохи были не их боевые повадки, а то, что новые солдаты оказывались глупыми и бесчестными. Убивали они действительно больше, но и их самих убивали чаще. Нападали они страстно, но беспорядочно, без заранее разработанного плана, и Конрад подстрекал их, как свору свирепых собак. Пусть умирают! По всей стране предостаточно юношей, желающих доказать, что они мужчины. Конрад не тратил время на то, чтобы сохранять возобновляемый ресурс. Вдобавок он по собственному опыту знал: воинам, остающимся в строю долгие годы, в конце концов захочется власти.

Несмотря на подобные методы, результатов Конрад добился неоспоримых. Кондотта прославилась особой беспощадностью и способностью одолевать намного более превосходящего по силам противника, исключительно за счет собственной жестокости. Воодушевленный такими успехами, Конрад даже передумал предлагать свое войско в наем. С чего, спрашивал он себя, земли должны принадлежать знати, хотя защищает эти земли кондотта? Денег уже было недостаточно. Конраду хотелось большей власти. Он готовился к тому, чтобы захватывать земли для себя самого.

С каждым годом под началом Конрада Брандейсу все сильнее хотелось покинуть кондотту, но вероятность побега сделалась еще более призрачной. По-прежнему действовало правило: пришедший в отряд останется на службе навсегда, – однако теперь добавилось еще кое-что. Конрад не забыл, как Брандейс пошел ему наперекор, когда тебя ранили в битве, и с тех пор всегда выискивал предлог потребовать расплаты. Если бы Брандейс решился бежать, Конрад послал бы в погоню самых хитрых и свирепых преследователей – тех, чья решительность могла бы сравниться только с их же собственной злобой.

Несмотря на презренные повадки, Конрад не был глупцом. Он понимал, что не получится прижать Брандейса, пока тот сам не даст маху, ведь до сих пор еще немало солдат из тех, что постарше, уважали Брандейса как воина и как человека. Так что по большей части Брандейса оставляли в покое. Но невысказанная угроза висела над ним постоянно.

Мне было непривычно наблюдать тебя в компании старого друга, того, с кем ты так часто видел смерть лицом к лицу, на поле боя. Брандейс разделил с тобой часть жизни, которая всегда была мне непонятна. Вы оба были до странности близки друг другу, со странным сходством пытались изобразить суровых мужей, но никак не могли унять нежность в голосе. Я чувствовала: ты скучал по старым временам – не по войне, а по товариществу. Забавно, что остается в памяти… но с той ночи я по-прежнему ярко помню один миг. За ужином Брандейс едва уловимо шевельнул рукой, но ты тут же понял и передал ему воду. Должно быть, это действие вы повторили тысячу раз у костра, и за годы, проведенные врозь, ничего не забылось. Хотя вы даже сами этого не замечали…

Ближе к вечеру повисла тяжкая тишина. Вы двое пристально смотрели друг на друга, может, целую минуту, потом Брандейс вслух высказал общую мысль:

– Я не могу больше жить, как живу.

– Я помогу всем, чем сумею, – ответил ты.

Но в ту ночь побег был невозможен. Если бы Брандейс исчез, наемники догадались бы разыскать «проститутку», с которой его видели в последний раз. Было решено, что он вернется в кондотту и прикинется, будто порезвился со мной на славу. Отряду предстояло провести еще несколько дней в городе, перед тем как отправиться на новое задание. И лишь потом, через месяц, когда об отдыхе в Майнце останутся смутные воспоминания, Брандейс совершит побег.

Если все получится, лучшего и желать нельзя. Родственников в Майнце у Брандейса не было, никто не смог бы догадаться, что его хоть что-то связывает с этим городом. Кто станет вспоминать о прошломесячном полуденном сексе? План наш оформился.

Вы двое задержались на пороге, этак по-мужски выпятив грудь. Он хлопнул тебя по плечу, ты потрепал его по руке. Я обняла его и обещала молиться за его безопасность. Брандейс согласился – дескать, это будет кстати – и еще раз поздравил меня с беременностью.

Он взял меня за руку, я почувствовала шрамы на ладонях и лишь тогда вспомнила, как он обжегся, вытаскивая из твоей груди пылающую стрелу. Брандейс ушел в ночь, а я все более отчетливо ощущала, сколь многим мы обязаны этому человеку.

Потянулся следующий месяц. Мы заговаривали о Брандейсе, но всегда очень коротко – почти так же, как раньше, когда избегали упоминать, что хотим ребенка, словно опасались сглазить. Пять недель.

– Ты думаешь?.. – спросила я.

– Он появится тогда, когда появится, – отозвался ты.

Шесть недель, Брандейса нет. Я невольно волновалась, а по утрам меня тошнило из-за беременности.

– Он появится тогда, когда появится, – повторял ты.

Меня кидало из крайности в крайность: то я беспокоилась, что Брандейс не вырвется, то страшилась, что вырвется, явится к нам и навлечет на нас беду.

«Все будет хорошо», – повторял ты.

Я отчаянно старалась верить.

Семь недель. Я была дома, работала над рукописью у окна. По улице проковыляло нечто, наглухо закутанное в плащ с капюшоном. Фигура то и дело озиралась по сторонам. Я узнала прихрамывающую походку и сразу догадалась, что это Брандейс, хоть он и скрыл лицо. Плащ его припорошило утренним снегом, погода предрасполагала к плотной, все скрывающей одежде. Ничего подозрительного – обычный прохожий в попытке согреться, никто бы даже не взглянул на него. Дождавшись, когда улица опустеет, я впустила гостя в дом.

Жадно глотая горячий суп, он рассказал, что был в пути восемь дней, петлял и кружил, избегая городов. Еды он не покупал, а убивал мелких животных, чтобы ни один торговец не запомнил путника. Он был уверен, что никто его не преследовал. Но мы все равно не стали извещать тебя днем, а дождались, когда ты вернешься со стройки в привычное время. Важно было сохранить видимость, что все как обычно.

Вы ожидали, что опаснее всего будет в первые дни. Увидев исчезновение Брандейса, Конрад отправил бы на поиски свой лучший отряд. Вы двое то и дело поглядывали в окно, оружие держали всегда под рукой. Брандейс принес два арбалета – свой и тот, что украл для тебя.

Спали вы по очереди, и Брандейс не решался даже распаковать свой мешок. Ты и себе сложил вещи, и мне приказал сделать то же самое. Все это, конечно, очень нервировало, я сама не думала, что стану так расстраиваться. Я беспрестанно боялась – ведь я теперь отвечала не только за себя, но и за нашего нерожденного ребенка. Я не могла взять в толк, как это возможно выследить Брандейса на просторах целой страны. Однажды я высказала сомнения вслух. Вы с Брандейсом только переглянулись. Но ваше молчание многое объяснило.

Впрочем, ничего не случалось. Шли недели, однако никто никого не искал. Вы оба стали спать по ночам – правда, сначала обязательно натягивали колокольчики над дверью.

Наконец ты решил, что теперь Брандейсу не опасно выглянуть на улицу. Разумеется, в капюшоне.

Никто не бросался на вас из тени, никто не таился за углом… И вот со следующей недели Брандейс начал сопровождать тебя на стройку. Твоей рекомендации было довольно, чтобы найти ему какое-то несложное дело. Он усердно трудился, делил с тобой обед и вел себя очень тихо и скромно.

Никто не задавал лишних вопросов; для твоих товарищей Брандейс был простым разнорабочим без особых умений.

Довольно скоро мы решили, что ему нужна отдельная комната, потому что я просыпалась по ночам от судорог в ногах. Немножко уединения никому не помешает.

У нас было столько друзей, что жилье нашлось быстро и буквально за несколько улиц от еврейского квартала. Я настояла, что внесу залог из своих денег, а потом уж наконец-то можно было по-настоящему отпраздновать. Не то чтоб оба вы поверили до конца в успешность побега, но готовы были признать, что он казался успешным. Мы устроили пир на славу, и ты так радовался – наконец-то выплатил свой долг перед другом.

Я чувствовала себя хорошо и уже едва влезала в свою одежду – беременность развивалась как надо.

Однажды во время обеда малыш стал пинать меня изнутри, и ты даже настоял, чтобы Брандейс положил руку мне на живот. Он колебался, но я уверила его, что мне будет приятно, и он осторожно положил ладонь. Почувствовав толчок, отдернул руку и изумленно распахнул глаза.

– Это все из-за тебя, – объявил ты своему другу. – Такая жизнь возможна лишь благодаря тому, что ты меня спас.

И с этими словами мы сдвинули бокалы и выпили за то, что убежали от прежних наших жизней, от плохого к хорошему.

Никогда не следует делить шкуру неубитого медведя. Ровно на следующий день к нам в дом влетела одна бегинка. Я чувствовала: это плохой знак, ведь прежде монахинь по одиночке не видела. Она запыхалась и не сразу сумела выдавить новости: какие-то мужчины («настоящие грубияны!») расспрашивали по всему рынку о человеке, описание которого указывало на Брандейса.

Очевидно, Майнц оказался меньше, чем я думала. Как мы ни старались укрыть нашего гостя от чужих глаз, даже бегинки прознали о нем. К их чести надо сказать, что они сочли нецелесообразным раскрывать информацию незнакомцам. Впрочем, то был лишь вопрос времени. Вскоре кто-нибудь проговорится, даже не задумываясь о последствиях. Брандейс задал несколько вопросов о «грубиянах», и ответы бегинки рассеяли последние сомнения. То наверняка были охотники из кондотты. Я до сих пор не представляю, как им удалось найти беглеца, да это и не важно. Значение имело только одно: в Майнце стало опасно.

Брандейс надумал пуститься в бега и оставить след столь очевидный, что охотники невольно позабудут о нас.

– Им нужен только я. А у вас здесь хорошая жизнь, не надо…

Но ты даже не дал ему договорить. Был слишком благороден. Заявил, что охотники обнаружат наш дом в любом случае, а когда это случится (не если, а когда), кто-нибудь наверняка узнает и тебя. Какой триумф! В погоне за одним дезертиром изловили сразу двоих! Конраду то какое счастье, да и другим наука: даже тот, кто ускользнул на долгие годы, кого считали мертвым, все равно будет найден, рано или поздно!

Вы с Брандейсом оба утверждали, что мне нужно остаться, что срок беременности слишком большой, что из-за меня вам придется двигаться медленно, что это опасно для ребенка. Я же возразила: мне опаснее оставаться в Майнце. Преследователи меня здесь найдут и любыми средствами воспользуются, чтобы вытянуть информацию. Спор наш не имеет смысла, заявила я. Одна я не останусь – даже если вы меня не возьмете, я последую за вами. Да, я была беременна, но по-прежнему способна путешествовать и не меньше, чем ты, обязана своим счастьем Брандейсу. А главное, если мы с тобой потеряемся, как же снова встретимся?

О нашей жизни в Майнце прознали чужие, и мы уже не сможем сюда вернуться. Именно из-за беременности я и должна бежать с вами, уверяла я, иначе нам грозит вечная разлука.

Я отмела все ваши протесты. Времени на размышления не осталось. Мы собрали самые ценные вещи и приготовились уезжать как можно скорее.

Я взяла с собой «Ад» и молитвенник Паоло, а еще тайком сунула в сумку ангела Morgengabe. Ты не разрешил бы тащить мертвый груз, но для меня фигурка слишком много значила – я не могла бросить ее. Еще я уложила монашескую робу – она уже не раз служила мне хорошим прикрытием. Мы забрали все деньги, откладываемые на дом, который так и не купили, и вы с Брандейсом отправились за лошадьми. Я распродала свои книги и специи всем желающим, хотя из-за спешки почти ничего не выручила. Спустя несколько часов после того, как бегинка принесла дурные вести, мы уже направлялись прочь из Майнца. У меня была с собой сумка, а вы двое взяли только арбалеты и одежду, в которой вышли из дома. Жизнь, которую мы столько лет выстраивали, закончилась в один миг.

Я и в лучшие времена плохо держалась в седле, а беременная и подавно. Уже выезжая из города, ты опять попробовал уговорить меня свернуть в другую сторону. Три цепочки следов от копыт легче выследить, чем две, что идут в разных направлениях, уверял ты. Я и слушать не стала, и напомнила: надо спешить, каждая минута на счету.

Мы ехали, пока лошади не вымотались. Спина у меня болела, каждое движение лошади резко отдавалось в позвоночнике, низ живота сильно тянуло. Но я не хотела жаловаться, ведь я была с тобой.

Мы разыскали небольшой постоялый двор, и меня отправили договариваться с хозяином, так как вам с Брандейсом не следовало лишний раз светиться. В ту ночь, перед тем как лечь спать, я спросила, куда мы направляемся.

Брандейс ответил:

– Лучше ехать без цели. Если мы будем знать, куда едем, то и охотники догадаются.

Я ничего не поняла. Впрочем, я слишком устала, чтобы спорить.

Следующие несколько дней мы ехали столько, сколько я могла выдержать, а потом снимали комнату на постоялом дворе и сидели не высовываясь. Только я выходила разок за едой. Такая кочевая жизнь вскоре сказалась на моем самочувствии. Грудь у меня болела, судороги в ногах усилились, мышцы живота как будто растягивались и рвались. Я понимала, что всех задерживаю, это было очевидно и только распаляло твое недовольство. Ты твердил, что мои вечные остановки «на пописать» не только крадут время, но и сильно облегчают задачу преследователям. Ты даже грозился оставить меня на обочине, но не мог себя заставить так поступить.

Мы выбирали объездные тропинки, направляли лошадей в замерзшие ручьи. Им все это было не по нраву… а уж мне-то как! Лошади не могли сохранять нужный темп, не выдерживали скорости без отдыха. Когда они окончательно выбивались из сил, мы продавали их и покупали новых. Преследователям пришлось бы сделать так же или отстать.