Текст книги "Горгулья"

Автор книги: Эндрю Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Сколько я ни оборачивалась, никого не замечала. Мне хотелось верить, что охотники потеряли след. Честно говоря, я не понимала, как возможно было бы угнаться за нами, мы же изо всех сил старались запутать погоню. С другой стороны, нашли же они Брандейса в Майнце. Я понятия не имела, на что способны эти наемники, но вы двое долго жили среди подобных людей, и мне оставалось только доверять вашим страхам. Ты гнал нас вперед.

Я с каждым днем все больше волновалась за ребенка – что с ним станет от скачки, не случится ли выкидыш? Приходилось убеждать себя, час за часом, что избавление от преследователей стоит любого риска. В те редкие моменты, когда беспокойство за ребенка унималось, я вспоминала первый наш побег, из Энгельталя, когда ты купил нам места в телеге со свиньями. Такие воспоминания придавали мне сил и решимости. Я убеждала себя, что теперешняя ситуация – лишь очередное испытание в нашей жизни, которое нужно преодолеть, и что сейчас, по крайней мере, не воняет свиньями.

Однако неделю спустя я дошла до того, что просто не могла двинуться дальше. Вы с Брандейсом еще держались, но я взмолилась об отдыхе. Мы проделали столько миль – за один день ничего не случится. Вы согласились. Не потому, что убедились в безопасности, но потому, что пришла пора обдумать план дальнейших действий. Мне было все равно, я приняла бы любую передышку.

Мы ездили кругами, чтобы запутать преследователей, а в результате недалеко уехали от пункта отправления. Оказалось, что рядом – Нюрнберг, что было хорошо само по себе, ведь, даже если охотникам удалось не сбиться со следа, в большом городе можно затеряться на лишнюю пару часов.

Мы нашли таверну, и вы двое сели к столу и стали обсуждать, что делать дальше. Может, мы отправимся на север, в Гамбург? Или, может, надежней поехать на восток, в Богемию или Каринтию?

Упоминалась даже Италия. Ты нахватался расхожих фраз от итальянских стрелков, а я могла бы переводить остальное. Через год-два можно было бы вернуться в Германию.

Вряд ли наши преследователи догадаются о таком повороте. Если же и догадаются, Конраду придется выделить много ресурсов на продолжение затянувшейся охоты в другой стране.

Мы собирались оставаться в Нюрнберге не дольше дня, однако организм мой воспротивился. Целых три дня все тело у меня болело, я не могла двигаться дальше. Сердце учащенно колотилось, дыхания не хватало. Мне очень хотелось есть, но желудок не принимал еды. Я жаждала сна, но мозг не давал глазам отдыха. Видимо, таким способом бунтовал нерожденный ребенок. Наконец я неохотно признала: ты был прав, я и впрямь слишком слаба, чтобы продолжать путь. Было решено препоручить меня заботам Церкви. Ты передашь меня монахиням, подкрепишь поручение горстью монет, чтобы хватило на уход в течение всей беременности; окончательно же убедившись, что побег удался, вернешься за мной. Решено. Перед тем как привести свой план в исполнение, ты дашь мне еще только ночь передышки. Я спрашивала, куда вы отправитесь дальше, но даже это ты от меня скрыл.

– Лучше самому не знать…

В ту ночь я столько плакала, что заснула от слез, а ты все гладил мои волосы и уверял, что все будет в порядке.

Впрочем, судьба распорядилась иначе. Посреди ночи на дверь нашу обрушились тяжелые удары, рухнула мебель, которой ты загородил проход, и стало понятно, что нас обнаружили. Единственный путь на свободу вел через окно, хоть мы и были в комнате на втором этаже, в пятнадцати футах над землей.

Я попыталась заставить себя подняться с постели, но это было выше моих сил. Тебе пришлось тащить меня под руки.

Я никак не могла отдышаться… Брандейс собирал сумки, а ты выглянул на улицу – убедиться, что все чисто. Вдруг ты предостерегающе вскинул руку и приказал:

– Арбалет!

Брандейс схватил арбалет и приладил стрелу. Натянув тетиву, он вложил арбалет тебе в руки, и ты прицелился в окно. Стрела взвизгнула и глухо вонзилась в нечто твердое.

Ты снова махнул рукой, показывая, что теперь все чисто, и первым вылез в окно. Не от недостатка хороших манер, но потому, что кто-то должен был поймать меня внизу. Слышались удары топора в дверь.

Несмотря на непосредственную угрозу, я стояла на подоконнике, неспособная прыгнуть.

Слишком высоко, слишком опасно для ребенка. Брандейс застыл меж мной и дверью и кричал, чтобы я прыгала. Но я застыла, уставившись на твои распростертые руки… Потом Брандейс сказал у меня за спиной:

– Прости, Марианн… – И вытолкнул меня в раскрытое окно.

Я полетела вниз, обхватив живот руками, а ты поймал и принял на себя весь вес моего тела. Ты упал на спину, в снег. Сверху послышались крики, и несколько секунд спустя из окна вывалился Брандейс.

Он падал как-то странно, но я смотрела лишь на тело убитого преследователя на той стороне улицы. Он рухнул лицом в грязный снег, шея была страшно вывернута, из нее торчала стрела. Потом я догадалась, что снег не грязный, а красный, а из шеи все еще бьют фонтанчики крови.

Ты потащил меня в сторону, к лошадям, а следующее, что я помню, – мы помчались по улицам Нюрнберга. Вы с Брандейсом скакали по обе стороны от меня, направляя мою лошадь куда нужно. От усталости и страха толку от меня почти не было.

Я смотрела, как лошадь фыркает на бегу, изрыгает пар, и все думала о человеке на улице, который больше не сможет дышать. Меня пугало, как он умер, как ты убил его – не раздумывая, не сомневаясь. Я видела твое лицо, когда ты выпустил стрелу, и даже не сообразила, что целился ты в человека.

Ты стиснул зубы, прищурился и недрогнувшими пальцами направил стрелу. Коротко вздохнул, прежде чем спустить тетиву, но лишь для того, чтоб не дрожали руки – не душа.

Все произошло… как? За секунду? Меньше? Неужели человека можно убить так быстро?

Мы вырвались из города; лошадь под Брандейсом взбрыкнула, и всадник грузно съехал на бок. Животное издало жалобное ржание и отпрыгнуло в сторону, как будто не понимая, что делать без седока. Везде кровь – на снегу, на боку лошади, на ноге Брандейса. Штанина была разорвана, на бедре зияла огромная черная рана, как будто демонические губы сложились в страшную улыбку и плевались кровью. Брандейс побледнел, губы его дрожали.

– Кто-то швырнул топор… Попали, когда я выпрыгнул в окно. Простите…

Я положила ладонь ему на лоб – такой холодный, влажный от пота. Не знаю, как Брандейс умудрился столько времени выдержать в седле. Ты промыл рану пригоршней снега, снег дымился в розоватой лужице. Ты спросил кусок ткани, и я достала из седельной сумки первое, что попалось под руку, – монашеское одеяние. Надо было поискать, наверное, что-то другое, но я была в шоке, а роба лежала сверху. Ты нарвал импровизированных бинтов и стал накладывать повязку.

Потом пустил коня Брандейса в противоположную сторону, в надежде обмануть охотников, и потащил самого Брандейса из снега. Напомнил мне, что преследователи по-прежнему сзади, но теперь еще и в ярости; взвалил Брандейса на свою лошадь, а сам сел впереди, перекинул его руки так, чтобы он обхватил тебя вокруг живота, и связал перед собой.

– Мы недалеко от Энгельталя. Даже наемники уважают дом Господа.

Внутри у меня все сжалось – из всех мест на земле меньше всего мне хотелось бы оказаться в Энгельтале. Но, понимая, насколько отчаянная сложилась ситуация, я проглотила возражения. Брандейсу требовалась срочная помощь, и мы помчались к монастырю.

Он висел позади тебя словно гигантское пугало, которое везут на поле. Лошадь спотыкалась от напряжения и быстрее двигаться не могла, но ты подгонял изо всех сил. Забыв про объездные маршруты, мы мчались напрямик: скрываться больше не было смысла. Нельзя было останавливаться, даже чтобы поправить повязку. От напряжения я едва дышала. По пути, не в силах сдерживаться, я спросила:

– Как же ты его застрелил? Прямо в горло!

– Я целился в живот. – И так холодно, отстранение это прозвучало, что стало понятно: разговор окончен.

Я стала узнавать окрестности и показала самый удобный путь к монастырю. У ворот Энгельталя я неловко спешилась и постучала в дверь. Лучше мне самой просить убежища; вдобавок отвязывать от тебя Брандейса было бы слишком долго.

Ворота отворила сестра Констанция, и на ее лице тут же появилось озадаченное выражение.

– Сестра Марианн?

Я объяснила, что с нами случилось, а она то и дело оглядывалась на тебя, припоминая, что ты – тот самый обожженный наемник, за которым она помогала ухаживать много лет назад. Снова обретя дар речи, сестра Констанция пробормотала:

– В обычной ситуации… в обычной ситуации я бы вас впустила… но сейчас…

Она как-то смущенно скосила глаза вниз, на мой выпирающий живот.

Я не могла понять, отчего она колеблется. Какие бы сплетни ни ходили после моего исчезновения, сейчас мы нуждались в защите, иначе Брандейс умрет, Я показала на него рукой, для убедительности. Сестра Констанция изменилась в лице, заметив, что кровавые тряпки на его ногах – не что иное, как останки моего одеяния.

– Если ты не можешь нас впустить, – взмолилась я, – позови матушку Кристину! Она не допустит, чтобы этот человек умер.

– Настоятельница сейчас в Нюрнберге и вернется не скоро. Пока ее нет, управляет сестра Аглетрудис. Позову ее… – Однако, прежде чем уйти, сестра Констанция добавила еще кое-что: – Она так и не простила тебя за святотатство в скриптории…

Я понятия не имела, о чем говорит сестра Констанция; впрочем, не сомневалась, что все пойму, как только явится Аглетрудис. «Святотатство в скриптории…»

Глава 26

Ноябрь подошел к концу по завершении уродца номер 21, что составило за месяц семь скульптур.

Номера 20 и 19 были вырезаны на первой неделе декабря. Фигура 18 появилась на второй неделе. Подготовительные периоды, которые Марианн Энгел проводила лежа на камне, становились все дольше, но ее собственная постель оставалась нетронутой с той ночи, когда она рассказала мне о Брандейсе. Жизнь наша складывалась теперь только из трех действий: она резала и забывала, а я наблюдал.

На моих глазах она перестала обращать внимание на Бугацу; забывала помогать мне принимать ванну. Она отодвигала тарелки с приготовленными мной обедами; она не положила подарок от Святого Николая в мои оставленные на подоконнике ботинки. Я бездействовал. Она выкуривала сотню сигарет за день; не меняла диски в плеере. Она банками поглощала растворимый кофе; она забывала смыть кровь с пальцев. На моих глазах тело ее таяло; я наблюдал, как вваливаются щеки, как еще больше темнеют глаза; она разучилась складывать слова в связные предложения.

«От тебя нет» – есть! – «толку».

Я умолял ее передохнуть, но она все твердила, что время не ждет. Теперь работать приходилось быстро не только из-за статуй, но и по приказам ее Трех Наставников.

Япозвонил Грегору и Саюри – больше ничего придумать не смог. Они попытались ее вразумить, но с тем же успехом можно было говорить со стенами. Я даже не уверен, заметила ли Марианн Энгел их приход. Когда я попытался добиться помощи Джек, она перевела разговор на то, как мешает ситуация лично ей.

– У меня больше нету места в галерее, а она все шлет и шлет свои статуи! Знаешь, в Рождество они не очень продаются!

Я швырнул телефонную трубку и пошел прямиком к аптечке за морфием и спокойствием.

Мне пришлось нанять рабочих, чтобы вынести лишние статуи из подвала во двор.

Я был против этого, надеялся, что, когда в мастерской закончится место, Марианн Энгел придется остановиться; она настаивала. Я пытался возражать – она закричала на непонятном языке, и мне пришлось уступить. Надвигалось что-то ужасное.

– Ты не можешь продолжать столько работать.

– Мои чудовища – божественное знамение…

– Ты вся в крови! Давай я тебя искупаю?

– Кровь жизни…

– Может, поешь? – упрашивал я. – От тебя одна тень осталась!

– Я превращаюсь в чистое ничто. Это прекрасно!

– Если ты заболеешь, не сможешь помогать гротескам…

– Заболею и возрадуюсь, ибо Господь тогда меня вспомнит!

Она отказывалась подниматься наверх, принимать ванну или спать. Я дожидался, когда она ляжет ничком на камень, чтобы готовиться к следующей статуе, и начинал таскать в подвал ведра теплой воды и мыло. Если она не хочет идти мыться, я сам приду ее мыть.

Мочалка по телу – словно машина по «лежачим полицейским». Серая влага капала на пол, вычерчивая узоры в пыли мастерской. В углу повизгивала Бугаца.

Я перевернул Марианн Энгел на бок, чтобы протереть спину, и вытатуированные ангельские крылья словно осели исхудавшей кожей.

Джек ничем мне не помогала, но едва ли могла не заметить эту лихорадочную резьбу, тем более что галерея ее переполнилась статуями. Чем дольше Джек не предлагала помощи, которой я не просил, тем сильнее становилась моя обида. Не в силах больше сдерживать злость, я примчался к ней в галерею и, даже не поздоровавшись, потребовал сделать хоть что-нибудь.

– Да я-то что, по-твоему, сделаю? – поинтересовалась Джек. – Она печется о тебе больше, чем когда-либо обо мне, но даже ты ее остановить не можешь. Так что просто постарайся заставлять ее есть и пить, и жди, когда она свалится.

– И только-то? – переспросил я. – Ты гребешь нехилый процент; и это все, что ты можешь сказать?

– Господи, как ты меня достал! – Джек ткнула меня ручкой в плечо. – Она принимает лекарство?

Я объяснил, что пробовал подмешать его в кофе, но она догадалась. Бегом взлетела по ступенькам в башню и шваркнула банку прямо о стену рядом с моей головой.

– Знаешь, как сложно вычищать кристаллы кофе из книжной полки?

Джек кивнула.

– Однажды я пыталась подмешать ей лекарство, и она со мной три месяца не разговаривала. Думала, что я участвую в заговоре против нее…

Я немного успокоился, узнав, что Джек пробовала тот же фокус, что и я. Беседу мы закончили относительно цивилизованно, и Джек пообещала вечером навестить нас в крепости.

Джек принесла еду, в которой Марианн Энгел не стала бы выискивать лекарство (хлеб, фрукты, сыр и тому подобное), и попыталась разговорить ее. Не сработало. Она разозлилась, что мы ей мешаем, и раскрошила весь хлеб прямо на пол, в каменную пыль, а потом прибавила громкость в плеере, и нам пришлось ретироваться.

Уже взбираясь по ступенькам, мы слышали, как Марианн Энгел возбужденно разговаривает сама с собой на латыни.

Хотя мы абсолютно ничего не добились, попытка оказалась опустошающей сама по себе. С четверть часа мы с Джек молча сидели в гостиной, уставившись в пол. Наконец до меня дошло: дело не в равнодушии – просто Джек (которая уже не в первый раз столкнулась с такой ситуацией) заранее знала: мы не в силах ничего сделать. Впрочем, уже в дверях Джек пообещала:

– Завтра вернусь.

Утром я обнаружил Марианн Энгел распростертой над только что законченной статуей номер 17. Я просунул под ее тело руку, а у нее даже не было сил отодвинуться от меня, несмотря на все попытки.

– Нет, мне нужно готовиться к следующей! – Она говорила всерьез, но попросту физически не могла сопротивляться, и я увел ее наверх.

В очередной раз я смывал с нее пыль, пот и кровь, а она клонила голову на фаянсовый бортик ванны, совсем как брошенная кукловодом марионетка.

Пока я купал ее и укладывал в кровать, она твердила, что нужно вернуться в мастерскую. Но едва коснувшись простыни, тут же заснула.

Марианн Энгел так и не пришла в себя в тот вечер, до самого появления Джек. Я снова оказался один на один с мисс Мередит и отвинтил колпачок с новой бутылки бурбона.

Джек рассказала мне о клиентах, которые покупали горгулий. Впечатляющий список: известные бизнесмены, главы штатов, видные покровители искусств, а также вся когорта из мира развлечений. Я узнал имена нескольких музыкантов из верхних строчек чартов и ведущих голливудских актеров, а еще писателя, чуть ли не во всем мире считающегося королем хоррора. Некий режиссер, прославленный чрезвычайно поэтическими фильмами об изгоях, приобрел по крайней мере с полдюжины работ. (У него было такое худое лицо и буйные черные кудри, что его легко могли бы спутать с анемичным сводным братом Марианн Энгел.) Конечно, ничего особенного не было в том, что горгулий покупали некоторые церкви, но я никак не ожидал, что среди самых крупных клиентов окажется еще и множество университетов.

Мы заказали на дом китайскую еду, и Джек почти все съела сама, да еще и бурбон стаканами пила. Потом рукавом утерла с губ соус и поинтересовалась, правда ли я лишился пениса. Я подтвердил, а она извинилась за прежние свои шуточки на этот счет. Я принял эти извинения со всей вежливостью, на которую оказался способен, она же слегонца разнюнилась; оказывается, алкоголь на нее (как часто бывает с самыми мужественными людьми) нагонял сентиментальность. Я спросил, планирует ли она что-то особенное на Рождество, она же пустилась в подробный рассказ о своей жизни.

В ранней юности она забеременела и родила мальчика, Тэда, которому теперь уж за тридцать. Джек вышла замуж за отца Тэда, а тот был жестокий и вечно пьяный, но она оставалась с ним, потому что не было, кажется, другого выхода. Ей удалось закончить школу, но о колледже вопрос даже не стоял. Когда Джек забеременела во второй раз, муж заявил, что она нарочно хочет испортить ему жизнь: «Вот опять ты залетела, а у нас денег нету! Сука!»

По крайней мере, раз в неделю шестилетний Тэд видел, как отец бьет его беременную мать.

Однажды вечером, когда Джек была на седьмом месяце, муж принялся лупить ее особо сильно. Потом он рухнул пьяный на пол, а Джек уложила в сумку одежду и собрала Тэда. Выставив мальчика на крыльцо, она вернулась в спальню со сковородкой в руках, которой и приложила спящего муженька по голове. Джек уверяла, что сделала это, только чтобы тот не проснулся и не погнался за ней, но я подозреваю, ей скорее просто было приятно. По ее словам, потом она еще много дней просматривала местную газету – хотела выяснить, убила ли мужа. Но некролога так и не напечатали, и она испытала значительное облегчение, но также некоторое разочарование.

– Я все боялась, что бывший муж подстережет меня у больницы, где лежала моя мать. У нее была шизофрения, – добавила Джек. – Но больше я этого ублюдка так и не увидела. Наверное, ему было лень нас выслеживать.

Как интересно – у матери Джек была шизофрения… Нет ли тут связи с Марианн Энгел? Связь и впрямь была.

– Я любила маму, часто ее навещала, тем более что больше некому было. Отец давно ушел. Кажется, не выдержал, когда любимая сошла с ума…

Я вежливо пробормотал что-то о тяготах ее жизни.

– Это уж точно! Все мои мужики были таким дерьмом, что, пока Тэд рос, – призналась Джек, – я тайно мечтала, чтобы он стал гомиком.

– И?..

– Не сбылось, – проворчала она, доливая себе виски.

– Что же, не теряй надежду, – участливо отозвался я.

– Ладно, чего уж там… – Она снова сделала большой глоток. – В общем, было нелегко, но мы справлялись. Я родила Тамми (это ею я была беременна, когда бросила мужа). Устроилась официанткой. Потом начала готовить, потом стала помощницей управляющего… Не закусочная, а грязная забегаловка! Но что же было делать? После смерти отца меня разыскал некий адвокат, я получила немного денег… Вот, пожалуй, и вся польза от этого придурка. – Она отсалютовала стаканом в небо. – Я понимала, двоих детей не вырастить на гроши, что мне платили в закусочной, поэтому потратила: часть денег на вечерние курсы счетоводства. Училась прилично, потом сумела получить дурацкую работу в хорошей компании.

– Все же далековато до владения галереей, – заметил я. – И работы агентом Марианн.

– Ближе, чем ты думаешь. Я по-прежнему ходила к маме в больницу и однажды заметила новую пациентку, маленькую девчушку… Знаешь, хорошенькую такую… Она сидела за столом и рисовала. Была не похожа на других. Может, из-за глаз и волос.

– Марианн! – воскликнул я.

– Бинго! – согласилась Джек. – Только имя она тогда носила другое. Она была Джейн Доу – так называют всех безымянных бродяжек, а ее как раз и подобрали на улице.

Марианн Энгел – не настоящее имя! Я так удивился, что Джек не смогла сдержать ухмылки. Ей было приятно, что я по-прежнему не знаю кое-чего о нашей общей подруге, а она знает.

– Медсестра сказала, что девочку нашли без всяких документов, и отпечатки пальцев тоже ничего не дали. Она не хотела – или не могла – ничего рассказать о своем прошлом. То ли родители ее умерли, то ли просто бросили, кто знает? Потом она вдруг попросила врачей называть себя Марианн Энгел. В общем, через несколько дней мне захотелось с ней поздороваться. Она тогда была стеснительная. Не стала показывать мне свои рисунки. Но я часто просила, и в один из следующих визитов она, наконец, согласилась. Я обалдела! Думала, увижу непонятные каракули, а там были фантастические создания, чудовища, и все такие страшные, но в то же время какие-то хрупкие… С живыми глазами…

Джек замолчала.

Я смотрел на нее сквозь прорези своей, маски и на миг испугался, не добавит ли она и про мои глаза чего-нибудь такого.

Но она лишь отхлебнула еще бурбона и продолжила рассказ.

– Она говорила, что вообще-то не рисует… Что она скульптор, а эти создания ждут, когда их выпустят из камня.

– Значит, – переспросил я, – даже в детстве…

– Даже в детстве, – подтвердила Джек. – Меня, понимаешь, все это как бы восхищало… но я в искусстве ни черта не смыслила. Я и теперь, наверное, почти ничего не знаю. Но вот что наверняка понятно: у нее какое-то уникальное видение. Мне понравилось, и, похоже, многим другим тоже нравится. Но тогда я просто кивнула, – черт возьми, а что мне оставалось?

Шли месяцы; я навещала маму, а Марианн все показывала мне свои рисунки и… я не знаю… как-то ко мне привязалась. Наверное, мне было ее жалко. Она была совсем юная… а я ведь и сама знала, каково это – застрять в неподходящем месте. Психушка хорошо годилась моей маме, это без вопросов, но для Марианн место было неподходящее.

– И что же дальше?

– Врачи все пичкали ее лекарствами и наконец нашли комбинацию, которая подействовала, и состояние ее стабилизировалось. Знаешь, Марианн вполне нормальна, пока принимает таблетки. Но ей всегда казалось, это яд для ее сердец… – Джек помолчала. – Да уж… это тоже старая фантазия. Я однажды даже настояла на рентгене и показала ей единственное сердце, да только она мне не поверила.

– Но как же?..

– Сейчас доскажу, если ты заткнешься! – Джек махнула на меня китайскими палочками с зажатым кусочком курицы. – В общем, врачи, когда вправили ей мозги, отослали в реабилитационный центр, и в итоге она пошла работать в кафе. Тарелки мыла, можешь себе представить? Я, как прознала, пошла к ней – обнаружив по локоть в грязной воде, ни о чем больше думать не могла, только о ее невероятных рисунках. К этому времени она уже успела сделать себе первую татуировку – ну, ту, с латинскими фразами на руке. Я поинтересовалась зачем, а она заявила, что камни слишком дороги, а собственное тело тоже можно в качестве холста использовать. Остальные ее татуировки тоже появлялись, когда ей почему-либо нельзя было резать в камне. Ну ладно, я сказала, черт с ним. Если так уж ей необходимо вырезать, я помогу. И оплатила ей вечерние курсы, хоть у меня всего и осталось что немного денег от отца, а дома еще и двое детей было. Дурильник какой-то, да?

Еще какой, подумал я, но все же (хотя, конечно, не высказал это вслух) как чудесно, а? Джек взяла еще одну сигарету из пачки Марианн Энгел – потому что сама Джек не курит, о чем не раз мне заявляла, – и продолжила рассказывать. В самые драматичные моменты она тыкала сигаретой в воздух, как будто пыталась полопать невидимые шарики.

– Преподаватель говорил, что Марианн – талант, что долото ей – как родное… Когда у меня не осталось бабла, чтоб платить за ее уроки, пригласил Марианн все равно приходить на занятия. Сказал, что когда-нибудь будет хвастаться, что учил ее лично. И вот я приняла еще одно дурацкое решение и предложила Марианн стать ее агентом.

Она согласилась, хотя я сразу же призналась, что ни черта не смыслю в продаже произведений искусства. Но моих знаний хватило на то, чтобы раздобыть ей относительно приличный набор инструментов, с распродажи… просто удача новичков, да… ну, потом несколько каменных плит. Первый кусок был просто ужасный, дешевый, практически крошился под стамеской, понимаешь? И все равно – вот она вызволяет горгулью, и та вполне себе ничего. И у меня теперь есть статуя, которую нужно продать, чтобы были деньги на покупку следующего каменюки, и я беру напрокат этакий раздолбанный древний фургон, гружу здоровенную фигуру и начинаю ездить по разным галереям.

Наконец находится желающий ее выставлять, но только за безумную, офигительную комиссию; а впрочем, к этому моменту выбора у нас уже никакого нет и я говорю: да. В итоге, когда горгулью наконец-то купили, я даже потеряла в деньгах, можешь ты себе такое представить?! Вся история занимает долгие месяцы, и все это время Марианн Энгел делает себе татуировки и сходит с ума без камней. Но постепенно мы продаем еще одну фигуру, и еще… А потом вдруг к нам потекли деньги, и все получилось как надо.

Я зачарованно слушал рассказ о Марианн Энгел, в котором не было средневековых монастырей, и только теперь осознал, насколько глубоко увяз в ее сказках.

– Когда на нее находило, статуи появлялись просто одна за другой. Я тогда впервые увидела ее в таком состоянии, понимаешь? Она впервые довела себя до ручки. – Джек глазами показала в сторону комнаты Марианн Энгел. – Она была моложе и сильнее, а я подумала, что это просто горячность молодости. Страсть первого творения. Я понятия не имела, что это затянется… на сколько же? Уже на двадцать с лишним лет.

– Ей явно хорошо дается мастерство, – произнес я. – Ну, в смысле, дом и остальное…

– О, насчет денег порядок, да. Марианн делает свое дело лучше всех в мире, я не просто так говорю. Через пять лет мы открыли свою галерею. Через десять – купили ей этот дом. За наличные, даже не под залог.

– А как ты стала ее опекуншей?

– Ну, просто как-то так со временем вышло… – ответила Джек. – Нет, какого черта, я исписала гору бумажек, без конца ходила в суд! Но не забывай: семьи у нее нет, – по крайней мере, я ни о ком не знаю. Она никогда не рассказывала мне, как жила раньше, до нашей встречи, и, честно говоря, я подозреваю, что она сама не знает.

– Жаклин, – произнес я. – Вы так и не ответили на мой первый вопрос.

– Черт, не смей меня так звать; а твой вопрос я даже не помню!

– Что вы собираетесь делать на Рождество?

– Ничего! Мать умерла лет десять назад, а дети со мной больше не разговаривают. – Она сгребла пальто в охапку и заявила, что ей пора. А в дверях добавила: – Только не воображай, что мы теперь друзья-приятели! Будь моя воля, я бы и кредитки тебе не завела.

– Ясно, – отозвался я. – Боюсь, звучит это ужасно, но я почти доволен, что Марианн свалилась. По крайней мере, ей придется сделать перерыв.

Джек фыркнула:

– Она еще не закончила.

Когда Марианн Энгел проснулась, стало понятно, что Джек права. После очень плотного завтрака она спустилась в подвал, где и провела следующие четыре дня. Двигалась она вяло, как будто кто-то снял ее работу на пленку и теперь прокручивал в замедленном темпе. Работать быстрее ей попросту недоставало энергии.

Если подмешать немножко морфия – «что?» – она заснет.

Двадцатого декабря, в последний раз перед каникулами, пришла Саюри – заниматься со мной. Мы изо всех сил пытались не обращать внимания на медленный стук-стук-стук сонных инструментов Марианн Энгел.

– Грегор рассказал, что вы поедете знакомиться с его родителями, – заметил я. – Важный шаг!

– Он никогда такого не делал, – отозвалась Саюри. – Никогда не знакомил с ними девушек.

– И что ты думаешь?

– Мне-то не страшно, но из-за него я немного нервничаю. По-моему, он вечно боится не оправдать надежды родителей.

– Он думает, что ты их разочаруешь? – изумился я.

– Скорее боится, что они подумают, будто это он для меня не годится. – Саюри увеличила нагрузку на моем велотренажере и командовала, чтобы я крутил быстрее, быстрее, быстрее. – Вот смешно…

– Так что, ты думаешь, он?.. – Я коснулся ее безымянного пальца без кольца.

– Нет! – выпалила Саюри и отняла руку, но по лицу читалось, что она была бы не против, – Он просто хочет показать мне свой родной город.

Звуки из подвала теперь изменились – не слышно было медленного метронома молотка. После стольких месяцев совместной жизни я уже довольно изучил рабочие привычки Марианн Энгел, чтобы понимать: она нипочем не успела бы завершить фигуру, над которой работает.

– Нужно проверить, как она. Морфий полезен. «Не для нее!»

Спускаясь по ступеням, я никого не заметил. Позвал, но она не ответила. В пепельнице дымилась недокуренная сигарета. Потом увидел ее за почти законченной фигурой горгульи, распластавшую руки под странными углами. Пальцы все еще сжимали молоток; долото отлетело чуть в сторону.

Я обошел глыбу камня и обнаружил, что скульпторша без сознания, а на лбу глубокий порез. Наверное, ударилась о камень, падая в обморок.

Марианн Энгел продержали в больнице три дня. Рану на голове ей зашили, по трубкам закачивали электролитический раствор от обезвоживания. К счастью, из-за сильного утомления она не могла даже злиться на то, что я поручил ее заботам врагов-врачей. Я лишь один раз отошел от ее постели – съездил домой, чтобы немного поспать. Я пустил Бугацу к себе в кровать, хотя Нэн от этого с ума сошла бы, ведь собачья шерсть может вызвать сильное раздражение на обожженной коже. «Ты даже о себе не можешь позаботиться». Утром я тут же вернулся к ней в больницу. «Как же ты сможешь ухаживать за ней?»

Марианн Энгел выпустили в сочельник. Честно говоря, врачам стоило бы подержать ее подольше, но пациентку выписали по случаю праздника. По возвращении домой ей хотелось есть исключительно марципаны, но я уговорил ее на несколько мандаринок. Я стащил к ней в комнату из башни свой телевизор и видеоплеер, и мы посмотрели «Эта прекрасная жизнь», потому что именно так проводят сочельник нормальные люди. Потом она потребовала, чтобы я остался в ее кровати, чтобы в Рождество проснуться – а я под боком.

Я лежал в постели, прижимаясь плотными слоями своего компрессионного костюма к тонкой обнаженной коже, остро сознавая, что по идее должен наслаждаться близостью. Но не наслаждался; вместо этого я раздумывал, почему ее тело так сильно воздействует на меня. Большую часть своей взрослой жизни я провел в компании обнаженных женщин – на работе днем, в качестве хобби по ночам, – но с Марианн Энгел все казалось иначе. Было иначе.

Чувство неловкости можно было объяснить множеством причин: то ли тело ее влияло на меня сильнее, чем другие женские тела, потому, что я ей не был безразличен; то ли потому, что впервые в жизни, из-за перенесенной пенэктомии, я не мог бы справиться с женским телом простым завоеванием; то ли дело в феромонах… Все эти предположения имеют право на существование, и все до некоторой степени, пожалуй, верны, но тем вечером, в сочельник, лежа подле Марианн Энгел без сна, я много чего передумал. Полагаю, главная причина, по которой тело ее так меня будоражило, заключалась в следующем: она воздействовала на меня не только физически, но тянулась к памяти и духу.