Текст книги "Горгулья"

Автор книги: Эндрю Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Глава 18

Страстная пятница. Ответ был очевиден, но Марианн Энгел устроила целый спектакль из простого вопроса, какой сегодня день.

– Страстная пятница, – сообщил я.

– Иди за мной.

Мы уселись в ее машину, и только полчаса спустя я понял, куда же мы направляемся: к холмам, в которых я перевернулся на машине. Мы прибыли; ничто не напоминало об аварии. Деревья больше не казались темной засадой, укрывшей отряд наемников, посланных по моему следу. Деревянные столбики заменили, перетянули новым проволочным ограждением, и новые участки под воздействием дождя и ветра уже нельзя было отличить от старых. Не было ни следов от шин, ни взрытой земли – обычный поворот. Я спросил, откуда ей известно точное место, но Марианн Энгел лишь улыбнулась и выпустила с заднего сиденья Бугацу. Собака восторженно запрыгала так близко от края, что ее пришлось урезонивать.

Марианн Энгел достала из багажника небольшую кожаную сумку и за руку подвела меня к границе дороги и скал. Здесь я увидел первое подтверждение аварии. На дне овражка до сих пор остался выжженный участок, черный кружок, словно точка в конце этого предложения, прямо у ручья, что спас мне жизнь.

Мимо проносились автомобили, и водители удивлялись, что это мы рассматриваем.

– Пойдем вниз, – предложила Марианн Энгел и повела меня за ограждение.

Бугаца мчалась впереди, прокладывая путь и для нас. И вдруг сбоку мелькнул осколок красного пластика – разбитая фара от машины. Моей машины. Внутри все сжалось.

Мы пробирались вниз, я неуверенно нащупывал на каменистой почве, куда ступить ортопедическим ботинком, но с трудом удерживал равновесие. Пытался заставить собственные ноги слушаться, как до аварии, однако ничего не получалось: восстановленное колено было слишком хлипким.

Я пожаловался Марианн Энгел: мол, мне не спуститься, – но она не слушала. Встала прямо передо мной на склоне овражка, покрепче уперлась ногами, подставила мне плечо – держаться. С такой устойчивой опорой я сумел сойти по склону, даже не поскользнувшись.

Мы достигли опаленного участка, и я заметил, что и здесь уже проросло несколько травинок. «Когда-нибудь здесь все зазеленеет, оживет», – подумалось мне.

– Что такое? – спросила Марианн Энгел.

– Ничего, – отозвался я. – Просто не ожидал, что вернусь сюда, вот и все.

– Возвращаться туда, где страдал, хорошо.

– Ты не права. – Я все это помнил: вспаханную траву; взбесившуюся рулевую колонку; шипение двигателя; вращение колес в воздухе; голубую вспышку на крыше машины; языки пламени; запах паленых волос; лопающуюся пузырями кожу. Я помнил все, что превратило меня из человека, из мужчины – в это.

– Можешь не соглашаться. Но стать собой, забыв о собственных несчастьях, нельзя. – Марианн Энгел открыла сумку, достала железный подсвечник, якобы сделанный Франческой вставила свечу в зияющее отверстие. Протянула мне коробок спичек. – А еще в этом году нужно отпраздновать твое спасение.

Я возразил: сейчас еще не годовщина; конечно, авария случилась на Страстную пятницу, но ведь праздник каждый год выпадает на разные числа.

– Не стоит так буквально воспринимать время. – Марианн Энгел чмокнула меня в плексигласовый лоб. – Что значит один-единственный день в бескрайней вечности?

– А мне казалось, каждый день важен, – заметил я. – Особенно те дни, когда едва не умер.

Наверное, мои слова прозвучали бы более трагично, но именно в тот момент позади нас в воздухе подпрыгнула Бугаца и щелкнула зубами, пытаясь поймать жужжащую мошку.

– Но ты ведь не умер, – возразила Марианн Энгел. – Скажи, ты хорошо жил до аварии?

– Не особенно.

– Тогда пора воспользоваться возможностью начать все по новой.

Она искренне верила, что я начинаю все сначала… А может, так и было; так, да не совсем. Я устыдился при мысли о том, на что трачу наличность с кредитки, которую открыла для меня Джек.

Несколько дней спустя, когда Марианн Энгел покинула свою крепость, чтобы погулять с Бугацей, я решил продолжить начатое раньше тайное дело. Надел поверх компрессионного костюма длинный серый плащ, снял маску и растяжитель для губ, хотя этого делать и не полагалось. Нацепил шляпу и темные очки, руками в перчатках, точно преступник, поднял повыше воротник, и из зеркала на меня взглянул весьма гротескный извращенец. Пожалуй, идеально, учитывая, куда я собрался.

– В ближайший секс-шоп. – Голос мой скрипнул, как ржавый двигатель; таксист сквозь зеркало заднего вида окинул пассажира изучающим взглядом.

Кажется, он сомневался, стоит ли везти странного человека-невидимку на подобную экскурсию, однако при виде кредитной карточки все сомнения развеялись. Он завел машину, и мы проехали мимо церкви Святого Романа – у входа отец Шенаган как раз менял пластиковую табличку на новую: «Что для вас Страстная пятница?»

Мы подъехали к «Бархатному дворцу XXX», и я попросил таксиста подождать. Он кивнул – памятуя о том, как неуклюже я грузился в автомобиль, уже понял, что далеко не убегу. Я вошел в магазин как будто в дом родной. Здесь так знакомо пахло кожей, латексом и лубрикантами… Справа от входа расположилась коллекция анальных щупов и гигантских резиновых членов, слева были развешаны наряды французских горничных и японских школьниц в ассортименте. По стенам красовались журналы, но меня интересовали видеофильмы в глубине магазина. Я стал просматривать обложки и вскоре заметил один из собственных фильмов: «Доктора! Доктора!» (Всегда считал, что это очень забавный фильмец.) Я выложил диск на прилавок перед лысеющим очкастым продавцом.

– Прекрасный выбор, – заявил продавец самым скучным тоном.

Вернувшись к себе в башню, я поставил диск в проигрыватель. Экран озарился теплым голубоватом светом, затем появилась эмблема бывшей моей кинокомпании. Сюжет, как в большинстве порнушек, оставлял желать лучшего и был непонятен даже мне самому – сценаристу, актеру, режиссеру и продюсеру. Фильм начинался с того, что некая девушка, Анни, приходит на медосмотр. Запутавшись в завязках больничного халата, она просит медсестру помочь, и, как положено, между ними случается жаркий лесбийский секс. Врач (я) застает это буйство и, ничуть не заботясь об этических соображениях или венерических заболеваниях, решает прописать для Анни в качестве лечения анальный секс без презерватива.

Мне вспомнился день съемок. Мы заказали еду из китайской лавки Сун Ли по соседству, но разносчик припозднился. Бойс Берджесс был тогда оператором, а Ирдман Диксон – звукорежиссером, и, хотя снимали мы в час дня, Ирдман успел напиться. Мне, как режиссеру, следовало сделать ему выговор, но я сам перебрал кокаина. Если будете внимательно смотреть фильм, заметите, что на шее у меня, в вырезе халата, подпрыгивает золотая ложечка, особенно когда я охаживаю Анни сзади, прямо в смотровом кабинете.

Оттого что Ирдман был пьян, звук получился особенно плохо и порой вообще нельзя было ничего понять. Кое-какие слова прорывались, несмотря на помехи: что-то на тему «измерить Анни температуру большим и толстым градусником». Пожалуй, даже к лучшему, что большая часть разговоров не подлежала расшифровке.

К несчастью, первые кадры в фильме – лучшие. Дальше все становится еще нелепее и курьезнее. Среди моих любовниц появляется некая дама-психиатр и всю дорогу лепечет о том, как я враждебно отношусь к женщинам, а я луплю ее по попе. Тем временем Анни превращается в страдающую ипохондрией нимфоманку, уверенную, что от аллергии на кошек лучше всего помогает щедрая доза пениса.

Это было бы даже забавно, если бы не мой внешний вид. Волосы мои развевались от каждого движения таза, кожа красиво поблескивала от капелек пота на шее и груди. Мускулы играли на руках, а я все наяривал по глупой заднице любовницы и двигался вперед-назад, вперед-назад… Губы на экране и без растяжителя сложились в улыбку, лицо напряглось в предчувствии оргазма…

Пришлось выключить; меня тошнило от вида великолепного мужика в телевизоре и сравнений с развалиной, которой я стал. Тошнило смотреть на этот навечно запечатленный пот на гладкой коже. Ведь я уже не мог потеть! Может, так себя чувствовал Фред Астер, когда состарился и не мог больше танцевать? Старикам мучительно смотреть на самих себя, запечатленных в расцвете сил; эти кадры терзали Фреда Астера и меня.

Я нажал на кнопку; с тихим шипением проигрыватель выплюнул диск, словно показал мне язык. Я отнес диск к камину в гостиной и уложил на кипу рваных газет. Чиркнул спичкой и стал смотреть, как пламя рвется вверх, глотая пластик.

С тех пор я больше никогда не пересматривал свои старые фильмы.

* * *

Саюри приходила один-два раза в неделю и с неизменной улыбкой заставляла меня выполнять все более сложные задания. Результаты отрицать не приходилось: сведенные мышцы понемногу расслаблялись, спина начала разгибаться из вопросительного знака в восклицательный.

Главная цель терапии заключалась в том, чтобы не дать организму пойти по пути наименьшего сопротивления, то есть вынудить его задействовать правильные мышцы, а не те, что сильнее. Саюри старалась заставить меня ходить как положено, и сама шагала рядом, придерживая меня с боков, следя, чтобы я поднимал голову. Она поправляла движения моих рук, помогала восстановить равновесие, и все время напоминала, чтоб я одинаково нагружал обе ноги. Сложней всего при этом было подниматься и спускаться по лестнице.

После того как основы кинетики были отработаны, мы начали совершать более быстрые и дальние прогулки.

Бугаца стремилась увязаться за нами и с лаем описывала вокруг нас круги. Саюри кидала ей мячик, стараясь отвлечь, чтобы можно было полностью уделять внимание мне. По возвращении домой мы приступали к тренировкам на купленных для меня Марианн Энгел тренажерах. Среди них имелась силовая скамья, тренажер «Наутилус» и велотренажер для соответствующих занятий; Саюри лично встраивала эти тренировки в программу моей реабилитации.

Она всегда проверяла мою одежду и порой находила что-то, что требовало изменений. По мере того как шрамы на лице заживали под постоянным воздействием давления, маску нужно было регулировать. Саюри проделывала соответствующие манипуляции, а несколько раз даже забирала маску в больницу, на подгонку. Однажды подогнали неправильно, и, когда я показал это Саюри, она пробормотала что-то на японском: «Saruто kikaraochiru». Я переспросил, а она объяснила:

– Даже мартышки падают с деревьев. Это значит…

Я перебил:

– …что даже специалисты могут ошибиться. Ага, я уже такое слышал.

Она спросила откуда, а я предложил лучше поинтересоваться у ее приятеля. Должен признать, я еще не видел, чтобы кто-нибудь краснел так очаровательно, как Саюри.

Один момент во всей этой средневековой истории очень меня смущал: утверждение, что Гертруда якобы переводила Библию на немецкий. Вспомните, это было за целых два века до того, как Мартин Лютер взялся за свой знаменитый перевод. Церковь яростно противилась его работе, так почему ж сестре Гертруде разрешили?

Я подошел к этой проблеме своим обычным способом, и исследование началось с удивительного открытия: к моменту появления Библии Лютера, «Die Luther Bibel», оказывается, уже существовало огромное количество других немецких переводов Библии! Перевод Лютера просто-напросто был первым, созданным с оглядкой на язык простого народа. Предыдущие версии были литературными переводами, наполненными устаревшими идиомами и понятными исключительно тем читателям, которые и так сумели бы прочесть первоисточник на латыни.

Самой ранней немецкой версией Библии является перевод на готский, выполненный в четвертом веке Ульфилой и на целые десятилетия опередивший появление латинского текста «Latin Vulgate». Ульфила был удивительным человеком; для записи своего перевода ему пришлось изобрести целый алфавит и даже создать большую часть современного немецко-христианского вокабуляра. До наших дней сохранился, и то не полностью, всего один рукописный экземпляр его Библии – «Codex Argenteus», или «Серебряный Кодекс», который хранится в университетской библиотеке в Упсале. Затем, существует манускрипт из Фульды, девятого века, с переводом первых четырех книг из Нового Завета на древневерхненемецкий, и упоминании о более полных, но не санкционированных переводах, начиная примерно с шестидесятых годов тринадцатого века. Отдельные куски Библии, скажем, «Отче наш», существовали на немецком давно, но достоверных сведений о том, что кто-то воссоздал всю Библию на немецком языке, в те годы, когда над подобным занятием якобы корпела Гертруда, не сохранилось – хотя говорят, что довольно скоро после этого, в 1350 году, полный Новый Завет обнаружился в Аугсбурге.

Пока вполне логично: кажется, в четырнадцатом веке подобный проект витал в воздухе и некоторые даже пытались воплотить его целиком – так отчего же не сестра Гертруда из Энгельталя?

На самом деле, таких причин множество, но, пожалуй, самый главный аргумент против – это собственная набожность Гертруды или хотя бы попытки таковую демонстрировать. Гертруда бы не стала делать ничего такого, что хоть в каком-то аспекте будет сочтено святотатством… А существует ли ересь худшая, чем создание самовольного перевода Библии? Перед тем как приступить к подобному беспрецедентному занятию, Гертруде требовалось бы позволение свыше, каковое получить было практически невозможно. Но вот в чем засада: «практически невозможно» вовсе не то же самое, что «совсем невозможно».

В Энгельтале была очень старая настоятельница, так могло ли подобное разрешение на перевод объясняться старческим слабоумием? Ведь любой другой руководитель запретил бы немедленно, будучи в здравом уме. История знает и более странные случаи. Впрочем, такой расклад предполагает, что разрешение Гертруда получила внутри Энгельтальского монастыря, а ведь это не обязательно было так. Не исключено, что она уезжала за пределы Энгельталя в поисках духовного лица высокого ранга с собственными целями; следует помнить, что Церковь была удивительной паутиной конфликтов и закулисных интриг. Предположительно, некий высокий чин мог бы одобрить работу Гертруды как часть более сложного замысла, а Гертруда с радостью мирилась с положением пешки – покуда ей дозволялось заниматься своим проектом. Затея, мягко скажем, сомнительная, но правилами так легко пренебречь по указке свыше.

Это, естественно, домыслы. На вопрос, с чего Гертруда вдруг решила, что задуманный проект возможен, четкого ответа нет, но я могу высказать и другую догадку: быть может, я недооценил ее желание славы. Тщеславие так легко увлекает – и так же легко нас обманывает; перспектива оставить после себя вечное наследие будоражит и сбивает с пути даже самых осторожных. Может, Гертруда просто убедила себя, что не делает ничего дурного, хотя порой и сомневалась. В конце концов, в качестве первоисточника она использовала текст «Latin Vulgate», и в силу непоколебимой уверенности в исключительном качестве своего перевода вполне могла поставить на то, что в итоге ее Библия окажется слишком хороша и тем самым спасет переводчицу от наказания. Можно представить себе логику сестры Гертруды: само существование «Die Gertrud Bibel» послужит оправданием всем секретам ее изготовления, а если и нет – что ж, на склоне лет Гертруда вполне настроилась рисковать, ведь работа близилась к завершению.

Да и чем можно было угрожать старухе, полностью уверенной, что место для нее в раю уже готово?

Когда я, наконец спросил у Марианн Энгел, по чьему указанию создавалась «Die Gertrud Bibel», то надеялся получить либо окончательный ответ, либо явное противоречие, которое бы развенчало эту сказку раз и навсегда. Однако не получил ни того ни другого.

– Я была так молода, что даже и не спрашивала, а Гертруда никогда не говорила. Но она всегда была уклончива на этот счет и другим монахиням запрещала обсуждать работу вне стен скриптория.

– Неужели они не стали бы возмущаться, – удивился я, – если считали действия Гертруды неправильными?

– Может, им пришлось бы отвечать за содеянное на небесах, – ответила она, – но, кажется, все сестры больше боялись Гертруды и Аглетрудис на земле.

Марианн Энгел, похоже, была довольна, что я так внимательно изучаю детали ее рассказа, и тут же спросила, готов ли я услышать продолжение.

Конечно, я был готов.

Глава 19

Обернувшись, я увидела, как тает в темноте силуэт отца Сандера. Отец был со мной рядом с самых первых дней, во всех воспоминаниях, и вот – исчез. Позади осталось все, что я знала о жизни, а впереди ждало меня невообразимое. И мы пошли дальше… Лишь теперь я поняла, что ни ты, ни я совершенно не представляли, куда направляемся.

Ты шел впереди, притворяясь, будто знаешь, что делать. Вряд ли ты боялся погони – скорее опасался, как бы не растерялась и не повернула назад я. И поэтому все шел и шел, не останавливаясь (хотя не до конца оправился от ожогов), и я с трудом поспевала за тобой. Оскальзывалась в грязи и слякоти, но ни за что не хотела отстать.

Кажется, я все еще не верила в реальность побега.

Очевидно, в боях ты привык забывать о телесном и готов был рваться вперед на одной только силе воли. Я принимала участие в твоем исцелении и понимала, что подобные усилия ты вынужден предпринимать впервые с тех пор, как попал в Энгельталь, и поражалась твоей выносливости… как вдруг все резко оборвалось.

Ты поскользнулся и неловко повалился наземь. Хотел было вскочить, но безуспешно: едва выпрямившись, тут же снова лишился равновесия. В очередной раз пытаясь подняться, ты взмахнул руками, но кожу на груди так стянуло, что ты даже вскрикнул от боли. Невольно уронил руки и упал прямо лицом в грязь.

Я хотела тебя поддержать, но ты меня оттолкнул. Затем, кажется, понял, что дальше мы сможем идти только вместе, и позволил помочь тебе встать на ноги. И попытался пошутить:

– Верно, дьявол мне ножку подставил…

Через несколько минут ты смог отдышаться, и мы добрались до ближайшего дерева. Уселись под ним, все в грязи. По-прежнему лил дождь. Мы прижались друг к другу, пытаясь согреться. Я никогда в жизни не была так близко к чужому, вдобавок мужскому, телу. Все оказалось совсем не так, как грезилось мне раньше. Я понимала, что такой момент настанет рано или поздно, и представляла, что почувствую дрожь восторга и ужаса, на деле же просто волновалась, правильно ли поступила, что покинула Энгельталь.

Так началась для нас совместная жизнь: застряв под ледяным дождем, мы ждали утра, которое, возможно – возможно, – принесет нам чуть-чуть тепла и солнца. А вдруг это знак? Я могла бы успеть в монастырь, пока исчезновения моего не заметили, могла бы укрыться в келье и изобразить недомогание. Через день-два вернулась бы к своим обязанностям и жизнь потекла бы по-прежнему.

Но нет. Аглетрудис молчать не станет. Вдобавок нельзя ведь покинуть больного человека прямо посреди дороги – особенно человека, за которого я чувствовала огромную ответственность. Все же я никак не могла выкинуть из головы мысли о монастырском спокойствии, о своем месте там. В скриптории, среди книг, был мой дом. Но здесь, под деревом, на ветру, связанная с едва знакомым человеком… неужели так способна повернуться моя жизнь?

А делать было нечего, лишь переждать эту ночь.

Наступил тусклый, серый рассвет, дождь утих, однако не прекращался. Мы снова тронулись в путь, но ты уже не мог изображать былую бодрость. Каждый пробный шаг был новым испытанием, и каждый шаг сделанный превращался в маленькую победу. Я была подле тебя при каждой такой победе, шла, обхватив тебя рукой, и все боялась, что, если ты снова упадешь, больше не поднимешься.

А потом нам впервые улыбнулась удача в виде фермерской телеги. Лошадка зацокала в нашу сторону, и ты замахал рукой, чтобы возница остановился. Спросил, куда он едет, – в ответ мы услышали:

– В Нюрнберг, на рынок.

Однако подвезти нас фермер отказался.

– Не поместитесь, свиней везу! – заявил он, кивая на груженую повозку.

– Сколько за двух свиней? – полюбопытствовал ты. Фермер назвал цену.

Ты отсчитал монеты и, передав их фермеру, с трудом залез в телегу. Попробовал поднять свинью, но был слишком слаб и тогда подозвал меня; вместе мы справились. Едва коснувшись земли, свинья припустила в лес, а мы выгрузили еще одно животное и оно последовало за первым. Ты обернулся к озадаченному фермеру и заявил:

– Теперь и нам есть место.

Тот явно не обрадовался новым спутникам, но, должно быть, почувствовал, что ты не дашь ему уехать без нас. А поскольку деньги он уже получил, проще было согласиться, чем спорить.

Свиньи всю дорогу ерзали и пихались, обнюхивали нас своими любопытными пятачками. Я сначала пыталась их отогнать, подеваться им все равно было некуда. Едва мне удавалось отпихнуть одну, на ее месте тут же оказывалась другая. Они все время верещали, но это была ерунда по сравнению с запахом. Когда мы наконец-то добрались до окраины Нюрнберга, я уже не сомневалась, что Бог по-прежнему шлет мне знаки – теперь с помощью поросячьих экскрементов.

Фермер высадил нас у таверны (надо полагать, в силу личной неприязни к хозяину). Вид у нас был достаточно странный, не говоря уж о запахе, однако мы попробовали договориться о комнате. Хозяин колебался и никак не мог решить, что мы за люди – мужчина с ожогами и монахиня, путешествующие в телеге со скотом. Но ты добавил пару лишних монет, а я предложила несколько слов благословения, уверяя, что, несмотря на внешний вид, молитвы мои будут услышаны.

Хозяин таверны неохотно выделил нам самую отдаленную от своей собственной спальни комнату, куда нас допустили не раньше, чем мы вымылись и выстирали одежду в ближайшем ручье.

В комнате была единственная кровать; то, о чем я отчаянно старалась не думать, приближалось. Во всех наших беседах в Энгельтале, конечно, был сексуальный подтекст. Я понимала, что, сбежав, не буду жить с тобой как сестра, но понятия не имела о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Это, должно быть, явно читалось у меня на лице. Ты расстелил одежду на полу, объясняя, что привык спать на земле в бытность свою наемником. Пока я стаскивала мокрое белье и забиралась в постель, ты на меня даже не смотрел, и эту доброту я никогда не забуду.

Я ужасно устала, но заснуть не могла. Ты, наверное, услышал, как я ворочаюсь, или не дождался ровного, сонного дыхания. Во всяком случае, через несколько минут ты позвал:

– Марианн?

Я почти боялась отвечать, но все же отозвалась:

– Да…

– Начало вышло не очень, но ведь главное начать, – произнес ты. – Обещаю, все наладится, а сегодня просто спи и знай: ты в безопасности.

Ты даже не представляешь, как успокоили меня эти слова, и в ответ я сделала единственное, что смогла придумать: протянула наконечник стрелы на шнурке (не решаясь даже лично надеть его тебе на шею) и сказала, что отец Сандер благословил для тебя этот амулет.

– Тогда я стану с гордостью носить его, – ответил ты. – И я благодарю тебя.

Мы проспали до утра, а потом решили задержаться здесь еще на одну ночь, чтоб отдохнуть перед дорогой. Нужно было решить, куда мы пойдем, но даже этого я боялась – ведь то была свобода выбирать, что дальше станет с нашей жизнью. У тебя права выбора не было после вступления в кондотту, у меня – вовсе никогда.

Хозяин постоялого двора приготовил нам ужин, и я поразилась, что еда бывает такой вкусной.

Помнишь, ведь монахини всегда проверяли свою скромность пресными блюдами. За едой мы беседовали. Нам обоим хотелось попасть в достаточно крупный город, затеряться в толпе – в силу очевидных причин. В этой местности самыми большими городами были Нюрнберг, на окраине которого и располагалась таверна, и Майнц. В Майнце много строили, в основном новые церкви, и то было большое преимущество. Кроме стрельбы ты успел научиться лишь одному – ремеслу каменщика, и этим мог бы попытаться зарабатывать на жизнь. Это было бы непросто, ведь ты уж больше десяти лет не возвращался к ремеслу, вдобавок не совсем оправился от ожогов, но выбирать не приходилось. Ты кое-что скопил на военной службе, а мне перед побегом сунул несколько монет брат Хайнрих, так что мы могли продержаться первое время.

Была и другая причина отправиться именно в Майнц – там сложилось странное равновесие между религией и светской жизнью. Жители отстояли себе право выбирать правителей и руководить финансовой системой (в других местах такие вопросы решала Церковь). Хотя я не занимала особенно важного положения в Энгельтале, но чувствовала бы себя спокойней в городе, поддерживающем некоторую автономность от Церкви. Нюрнберг находился слишком близко к Энгельталю, как географически, так и исторически, ведь, в конце концов, именно из Нюрнберга вышли Адельхайт Роттер и бегинки, чтобы основать свой монастырь.

Итак, Майнц. Теперь нам требовалось туда попасть. Я не могла двигаться дальше в одеянии монахини, потому что чувствовала бы себя обманщицей. Я еще не знала, кем себя считать, но точно перестала быть сестрой. Мы отыскали платяную лавку, и само по себе это стало для меня большим открытием. Я примерила сюрко с глубокими разрезами по бокам; меня учили, что подобные разрезы – «врата ада», поскольку это соблазн для мужчин запустить свои руки внутрь!

Такая одежда была не для меня. В итоге я решилась на тканую рубаху и простую тунику. Монашеское одеяние выбрасывать я не стала – рука не поднялась, – просто убрала в мешок.

В Майнц мы попали с востока, через ворота, что выходили на Рейн. Меня не отпускало ощущение нереальности происходящего. Люди на улицах кричали! Вроде пустяк, но только вспомни, что я всю жизнь провела в монастыре… Мы пробирались в толпе мимо тележек с едой, мимо таверн, из которых прямо нам под ноги вываливались пьяницы. Ни единый человек мне не кланялся, а ведь все было иначе, пока я носила монашескую одежду. Теперь я сделалась обычной горожанкой.

Мы продвигались в сторону бедных кварталов в поисках самого дешевого жилья.

В конце концов мы отыскали приличное пристанище в еврейском районе, за магазинчиком, которым владела пожилая чета.

Они слегка удивились нашему желанию здесь жить, так как сразу определила, что я христианка. Я их заверила, что меньше всего стремлюсь кого бы то ни было обращать, и этим они удовлетворились. Наверное, мы вызывали доверие – на вид просто влюбленная и испуганная парочка. Так или нет на самом деле – совсем другой вопрос. Я и сама толком не знала, кем мы доводимся друг другу, но хозяйка приняла нас за влюбленных. Мы уплатили за несколько месяцев вперед, а они гостеприимно угостили нас хлебом.

По первости мы просто изучали город, ты был еще не готов вот так сразу броситься на поиски работы. Я всю первую неделю держала пальцы скрещенными, надеясь, что город нам понравится, а самое главное, мы друг другу не разонравимся. Майнц каких-то пару километров в ширину, не очень большой, однако здесь насчитывалось около двадцати тысяч жителей. Довольно много по тем временам. В северо-восточной части города располагался рынок. Мне это место показалось ярким и праздничным. Еще здесь была ратуша и больница Святого Духа, та самая, которую я предложила, когда увидела тебя в ожогах.

На западной окраине располагались огороды и свиноферма, устроенная монахами-антонитами. По какой-то причине они считали, что разведение свиней идеально дополняет их основное занятие – уход за больными.

Удивительно, сколько же было в Майнце религиозных орденов! Здесь имелись францисканцы, августинцы, Тевтонский орден, картезианцы и орден Святой Магдалены, и… даже не знаю, всех не упомнишь. Меня же больше всего интересовали бегинки – попросту община монахинь без всякого формального ордена. Учитывая мою ситуацию, можешь представить, что я чувствовала некое с ними родство – они существовали не совсем внутри Церкви, но были и не до конца мирской организацией. Они заполняли все улицы, и на сердце у меня немного полегчало. Пусть я покинула Энгельталь, но я не собиралась отказываться от Бога.

Собор Святого Мартина возвышался над прочими церквями. Его построили по указу архиепископа Виллигиса примерно в 1000 году – величественное сооружение потребовалось ему для коронации немецких королей. Но буквально накануне официального освящения собор загорелся. Гореть ему как будто даже понравилось – к моменту нашего появления в Майнце случилось еще два пожара. Мне всегда казалось, что это… правильно. Три раза горел, три раза возродился.

Удивительной красоты был собор Святого Мартина: бронзовые двери, и Udenheimer Kreuz – изумительное резное распятие, и прекрасные витражные окна (в солнечные дни через них лился в нефы разноцветный свет). Главный хор располагался за трансептом, еще один, поменьше, – ввосточной части собора. Здесь были похоронены некоторые архиепископы: по-моему, Зигфрид фон Эпштейн и Петр Аспельтский. Пока мы жили в Майнце, добавилась еще могила архиепископа фон Бухека. В этом месте тяжко ощущался груз истории.

Мы хорошенько изучили город, и ты принялся за поиски работы. Ты понимал, что начинать придется с самых низов, но был уверен, что добросовестным трудом добьешься скорого повышения. Рано утром ты обходил недостроенные церкви, но тебе всюду отказывали. Тогда ты начал обходить частные дома и лавки, просился к рабочим, прокладывавшим дороги, однако безуспешно. Тебя узнавали на всех строительных площадках как меченого, и, несмотря на все старания, работу тебе никто не давал.

Главная сложность заключалась в том, что ты не хотел лгать. Когда тебя расспрашивали об опыте, ты тут же заявлял, что давно не работал каменщиком. Чем же ты занимался? Служил солдатом. А в ответ на более подробные расспросы, о том, где именно служил, ты всегда отмалчивался, Впрочем, на самом деле тебе раз за разом отказывали из-за ожогов. Ты пострадал гораздо меньше, чем сейчас, но попробуй вспомнить бытовавшие тогда предрассудки. Кто его знает, где он так обжегся, тем более что он скрывает подробности! Несомненно, зловещие…

По вечерам ты, чуть живой, ковылял домой, но перед домом останавливался – оправлял одежду и, стиснув зубы и кулаки, приклеивал улыбку. Я знаю, потому что наблюдала в окошко, а когда ты входил в дом – тут же пересаживалась, чтобы ты ни о чем не догадался.

Мне же было сложно приспособиться к новой жизни по иным причинам. На меня давила свобода.

В распорядке дня больше не было обязательных молитв, и я ходила в соседние церкви когда хотела, но молиться без надобности – это совсем другое. Я стала учиться готовить – в монастыре никогда этого не делала. Старалась обойтись свежими фруктами и овощами, надеялась, что такое испортить нельзя, но в один прекрасный день ты заявил, что хорошо бы съесть «чего поплотнее». Ты имел в виду горячую пищу, что-то мясное. Пережаренное, сырое, переперченное или недосоленное… я умудрялась испортить все, под чем разводила огонь, А ты улыбался и, пряча объедки по карманам, уверял, что с каждым разом получается лучше. Опять твоя доброта… В конце концов, хозяйке нашей надоели запахи с моей кухни, и она показала мне несколько полезных фокусов.