Текст книги "Кантонисты"

Автор книги: Эммануил Флисфиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

КАНТОНИСТЫ

Памяти моего Абрама – малолетнего единственного сына, загубленного в советской больнице, я этот скромный труд посвящаю.

Автор

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Работа г-на Эм. Флисфиша «Кантонисты» читается с интересом. Пожалуй, это наиболее обширная научно-популярная работа о военных поселениях, рекрутчине, кантонистах и воинской повинности евреев в эпоху Николая I.

Автор использовал богатую литературу. То, что г-н Флисфиш сумел собрать большое количество редких источников 19-го – начала 20-го веков, является его несомненной заслугой.

Первая часть работы автора посвящена общей характеристике эпохи Николая I: отношение царской администрации к евреям, создание кантонистских школ для солдатских детей – их быт, учеба, лагеря, выпуск в армию и т.д.

Вторая часть посвящена положению евреев в царской России и их быту в эпоху Николая I. Здесь дана характеристика кагала и местечек, еврейской рекрутчины, положения еврейских детей в кантонистских школах, насильственное обращение евреев в христианство и т.п. Вторую часть можно считать энциклопедией быта и рекрутчины еврейского населения в эпоху Николая I.

В общем и целом могу сказать, что работа интересна и читабельна, дает подробную картину отношения еврейства к николаевской рекрутчине и картину быта кантонистских школ.

Проф. Н. П. Полетика.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НИКОЛАЙ I И ЕГО ЭПОХА.

Царствование Николая I – один из самых мрачных периодов в истории России. Многообразие жизни пугало деспота, и отсюда его нетерпимость ко всякому самостоятельному мнению. Напуганный революциями в Европе, Николай I не желал никаких реформ и перемен и относился с величайшим подозрением ко всяким новшествам. Царское правительство отказывалось проводить какие бы то ни было прогрессивные мероприятия, дабы не дать повод надеяться на перемены и не нарушать устои жизни страны. Подавляя мысль, Николай I создал систему государственной опеки. Он хотел, чтобы все исходило от государственной власти и только от нее. Во всех вопросах внутренней политики царь исходил из интересов господствующего класса – класса крепостников-помещиков.

Время царствования Николая I характерно еще и тем, что глубокие внутренние язвы разъедали государственный организм России, Казнокрадство и недобросовестность чиновников в исполнении своих обязанностей были невероятны. Царь знал, что его обманывают, но его обманывали гораздо больше, чем он мог себе представить.

Центром государственной жизни николаевской эпохи была канцелярия с бездушным формализмом продажных чиновников. Запущенность в делах была неимоверная. Ссылка под надзор полиции того, кто добивался правды, практиковалась сплошь и рядом. Внешне была видимость благоустроенности, но во внутренней жизни царили неурядица и беспорядок. В экономическом отношении отсталость России была совершенно очевидна. Промышленность была на самом низком уровне, и сколько-нибудь сложное производство ввозилось из-за границы.

В экономической жизни страны большую роль играли откупы. Государство само не занималось хозяйственными делами, а любую статью дохода отдавало на откуп дельцам, которые вносили ежегодно в казну определенную сумму денег. Не только исправники получали взятки от откупщиков, но и губернаторы и даже архиереи были у них на содержании. Купцы, промышленники и владельцы разных предприятий в свою очередь платили полиции.

Гражданская администрация была военизирована, цензура – весьма строгой, и ее вмешательство в культурную жизнь доходило до крайнего предела. Учебные заведения и университеты находились под усиленным надзором властей. С точки зрения царского правительства просвещение было преступлением. Министр просвещения Шишков находил, что науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру. Обучать грамоте весь народ, утверждал он, принесло бы больше вреда, чем пользы.

Другим средоточием жизни страны, помимо канцелярии, была казарма с ее слепой, палочной дисциплиной. Армия была любимым детищем Николая, но вся забота о ней сводилась в основном к достижению парадной выправки.

Бюрократизм николаевского царствования коснулся и армии. В военном деле, как и во всем, Николай любил показную внешнюю форму. Стройное, вытянутое как по ниточке войско представляло действительно эффектное зрелище потому, что система военной дрессировки доведена была до предела и начиналась с малых лет. Но русская армия со своей отсталой тактикой и совершенно неудовлетворительным вооружением не выдержала впоследствии серьезной проверки. Это наглядно показала Крымская война.

Полиция защищала страну от «внутреннего» врага. Поскольку содержание полиции было скудным, ее чины жили большей частью побочными доходами. В те времена грабежи совершались часто крупными вооруженными шайками, и эти бандиты доставляли значительный доход исправникам и становым приставам. Захватить врасплох банду грабителей в ее притоне было трудным делом: сами власти нередко предупреждали бандитов какими силами располагает полицейская команда. Грабители располагались не только в лесах, но и в заброшенных нежилых домах вблизи дорог. По существовавшей установке, каждый исправник мог действовать только в пределах своего уезда. Пока велась переписка между исправниками разных уездов и губерний о поимке бандитов, те успевали переходить небольшие расстояния из одного уезда в другой.

Что касается мелкой полицейской сошки, то ее взяточничество и вымогательство не знало границ.

В полицейском околотке ни паспортист, ни письмоводитель жалованья не получали. Наоборот, они сами платили своему начальнику – квартальному – за право занимать должность. А из своих доходов паспортист и письмоводитель платили нескольким писцам. Откуда же брали деньги незначительные чиновники, чтобы давать взятки начальникам и платить за труд подчиненным? Эти вымогатели драли деньги со всех и за все. Осужденного преступника надо посадить в тюрьму, но за сто рублей квартальный пришлет бумагу, что осужденный тяжело болен. Разорившегося купца требуют в уголовную палату по обвинению в поджоге, но квартальный письменно удостоверяет, что подозреваемый выбыл из города неизвестно куда. Должникам полиция помогала скрывать имущество от кредиторов. Полиция покрывала воров и делила с ними краденое. Настоящими и фальшивыми паспортами торговали совершенно открыто. За малейшую справку приходилось платить, а кто отказывался платить, того сажали в кутузку. Полицейские питались в трактирах бесплатно. За незначительные проступки полиция немедленно чинила суд и расправу. Кто не был в состоянии платить, того избивали без пощады. Днем и ночью из квартального участка раздавались стоны и крики, на которые никто не обращал внимания: это было привычным делом. Полицейский участок был разбойничьим гнездом, а квартальный – бог и царь в своем участке.

Под стать полиции было и правосудие. Главными недостатками судебного дела были: многочисленность инстанций, невероятный бюрократизм, продажность чиновников и полное отсутствие гласности судопроизводства. Уголовные и гражданские дела начинались в полиции и затем передавались в суд для вынесения решения. При этом не было и намека на объективность и беспристрастность. Все зависело от секретаря суда. Постановления суда помногу раз изменялись, смотря по тому, чья сторона брала верх своими взятками. Все было обставлено формами, не имевшими разумного смысла. Дела дополнялись бесчисленными и порою ненужными справками. Были дела, тянувшиеся 12, 15 и более лет. Пословицы хорошо выражали отношение народа к тогдашнему суду: «Из суда, что из пруда, сухой не выйдешь», «Лучше утопиться, чем судиться», «Когда карман сух, тогда и суд глух» и т.п.

Да, взяточничество при Николае I было феноменальное и повальное, начиная с низов и кончая верхами. Царю это было хорошо известно, но всесильный деспот сознавал свое бессилие в борьбе с этим злом. Рассказывают, что когда самый близкий к Николаю человек, генерал Клейнмихель, указывал ему на вопиющие злоупотребления высших представителей власти, он ответил: «Что, брат, будем делать? Я не беру взяток, ты не берешь взяток, но разве мы вдвоем можем управлять Россией?»

Еще рассказывают, что когда Николай посетил какой-то губернский город и после смотра войскам губернатор предложил ему посетить гражданские учреждения, Николай ответил: «Зачем? Я их хорошо знаю по «Ревизору» Гоголя».

Уголовное судопроизводство по многим родам дел находилось в ведении военных судов.

Правосудию той жестокой эпохи соответствовали и телесные наказания, которым подвергали преимущественно грабителей и убийц. Делалось это следующим образом. К массивной доске, имевшей два метра в длину и 40—50 сантиметров в ширину, привязывали преступника. На одном конце доски был вырез для шеи, а по бокам – вырезы для рук. Преступника клали на доску, он обхватывал ее руками, а на другой стороне руки скручивались ремнями. Шея и ноги также притягивались ремнями к доске. Своим нижним концом доска упиралась наклонно к земле. Кнут, которым палач избивал свою жертву, имел в длину больше метра и заканчивался сыромятным четырехгранником. При первых ударах кнута казнимые глухо стонали, но скоро умолкали. От первых же ударов даже самые крепкие натуры теряли сознание, затем их уже рубили как мясо. При наказании присутствовал священник и врач. Когда стоны прекращались и у жертвы исчезали признаки жизни, развязывали руки и врач давал пациенту нюхать спирт. Потом, если человек был жив, опять привязывали к доске и продолжали истязать. Если кто не испустил дух под кнутом, то умирал через день-два.

Другим наказанием было клеймение. Палач приставлял ко лбу букву К, составленную из коротких стальных иголок, и изо всей силы ударял по тыльной стороне. Иголки впивались в кожу, образуя кровавую букву. В ранки втирался порох – след на всю жизнь. На правой и левой щеках таким же способом выбивались буквы: на правой – А, на левой – Т. Получалось «КАТ» – сокращенное слово «каторжник».

Жестоким наказаниям подвергались не только преступники. Царизм подавлял самыми беспощадными мерами всякую попытку со стороны народа протестовать против произвола и насилия чиновников. Террор власти превратился в систему, и за малейший протест и неповиновение нещадно пороли кнутом, плетьми, розгами, прогоняли сквозь строй, ссылали на каторгу, сажали в мрачные карцеры и крепости. Телесные наказания были распространены повсюду – в армии, в школе, в деревне.

В селах и деревнях начальство в лице исправника и станового пристава были неограниченными властителями. Они чинили суд и расправу, никто их не контролировал и никому не приходило бы в голову жаловаться на них. Крестьяне жили бедно, и виной тому были голодные годы и «бескорыстие» сельских чиновников. За ними накапливались громадные податные недоимки. Чтобы покрыть хоть часть недоимок, их поочередно выгоняли на работы: на сооружение шоссейных дорог, строительство мостов и т.п.

В то мрачное время свободная общественная жизнь в стране была полностью подавлена. Восторжествовала правительственная система, доведшая торжество идеи «начальства» до предела. Начальник олицетворял собою закон, правду, милость и кару. Он приказывал, а подчиненный обязан был выполнять. Гонение на независимость суждений принимало особенно ожесточенный характер с 1848 года – времени революционных движений на Западе. Общественная мысль, однако, развивалась напряженно, подспудно. Она отражала период перелома, процесс разложения крепостничества и развитие буржуазных отношений. Волнующими вопросами были борьба с самодержавием и крепостничеством. Брожению среди передовой интеллигенции содействовали также восстания крестьян в ряде губерний – Саратовской, Симбирской, Вятской, Вологодской, Пермской и Оренбургской. Восставшие убивали помещиков, захватывали их имения. В деревнях громили волостные правления, захватывали казенный хлеб. Этими мерами они протестовали против гнета крепостничества и издевательств помещиков. Против восставших было направлено войско для их усмирения. Крестьяне массами бежали с насиженных мест, но специальные отряды ловили беглецов и насильственно возвращали их помещикам.

В 30—40-х годах крупные волнения происходили и среди рабочих фабрик и заводов, число которых непрерывно росло. Результатом были полицейские расправы, отдача в солдаты молодых рабочих и массовая порка, учиненная казаками.

По поводу этих событий Герцен писал, что Россия казалась неподвижной, но «...внутри совершалась великая работа, работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная: всюду росло недовольство, революционные идеи за эти 25 лет распространились сильнее, чем за столетие, которое им предшествовало...»

Да, внешняя свобода жестоко преследовалась, но тем более скоплялось внутренней энергии, и умственное брожение среди русской интеллигенции достигло в реакционное царствование Николая I большой глубины и напряженности.

АДМИНИСТРАТИВНАЯ ВЛАСТЬ И ЕВРЕИ.

Если произвол административных властей был страшен для всех обывателей, если в суде и полиции редко кто находил защиту и правду, то что говорить о еврейском населении – прибитом, угнетенном и бесправном? Не только личность находилась в полном подчинении у государственной власти, но и народности в целом, проживающие на обширной территории Российского государства, были под правительственным надзором и его неослабной опекой. Николаевская система управления отрицала за ними малейшее право на самоопределение и путем грубого вмешательства во внутреннюю жизнь и мелочной регламентации их быта стремилась установить полное единообразие. Еще в большей мере это касалось евреев, уклад жизни которых значительно отличался от образа жизни коренного населения и прочих народностей России.

В многообразных тисках бесправия билось еврейское существование. Право на жизнь приходилось покупать в прямом и полном смысле этого слова. Если бы законы о евреях выполнялись во всей их полноте, то они вряд ли могли выжить. Евреи покупали себе облегчение на местах: в глухих местах империи, в губернских центрах и столице. Последние крохи бедняка уходили на то, чтобы не быть изгнанным с векового места жительства, не лишиться права добывать средства к существованию, чтобы заплатить 300 рублей штрафа за уклонение от воинской повинности сына, скончавшегося в младенчестве... Каждый шаг требовал оплаты.

Положение евреев было невыносимо еще и потому, что в Николае I утвердилось предубеждение и недоверие к их нравственным качествам. Он считал евреев вредным элементом, с которым нужно бороться, чтобы обезвредить, исправить, покорить их решительными мерами, какие подобают государству с твердым порядком, способным укрощать своих граждан.

В России николаевской эпохи закон исходил из того положения, что евреи не пользуются никакими правами и поэтому все, недозволенное им положительным законом, считается запрещенным. А те весьма ограниченные права, которые признавались за ними, на деле попирались и постепенно урезывались низшей администрацией. Евреям, скученным в городишках и местечках «черты еврейской оседлости», приходилось иметь дело с алчными и грубыми становыми приставами. Эти начальники были настоящими кровопийцами. В начале прошлого столетия, когда стали создаваться на юге России еврейские земледельческие колонии, к обычным поборам прибавилась новая статья дохода. Новоиспеченных земледельцев власть на местах стала облагать поборами. Не дашь – хуже будет. Не даром же власть осматривает, что-то записывает, отмечает, приказывает и распоряжается. Одному надо дать масла, другому – сыру, третьему – картошки. И поэтому все давали, не протестуя. Но то было в созданных еврейских колониях, где взятки брали натурой, следовательно в более или менее ограниченных размерах. А что проделывала власть в местечках и селах?

...Однажды исправник нагрянул в одну из деревень Слонимского уезда и остановился у корчмаря. Кстати, у корчмаря имелась в запасе для начальства удобная комната и угощение и все это, вдобавок, предлагалось радушно и бесплатно. Исправник к тому же был падок на еврейскую фаршированную рыбу.

– Что нового, ваше Высокородие? – спрашивает фамильярно Хаим, накормивши и напоивши начальство.

– А вот налетел выгонять батраков на шоссе, – отвечает исправник.

– Боже, что ж со мною теперь будет? – заволновался корчмарь.

– А что?

– Я теперь нищий. Все батраки мне должны, все долги лопнут.

– А долги за что? За водку?

– Нет... но...

– Не ври, мошенник! Ну, водочные долги твои, как есть, пропадут. Разве не знаешь, что водку в долг отпускать запрещено законом?

Еврей поник головой и заломил руки. Воцарилось молчание.

– А много долга? – спросил исправник через несколько минут. Еврей назвал круглую сумму.

– Имеешь расписки должников?

– Какие тут расписки! Разве вы не знаете, что мы на слово верим.

– Ну, значит, Хаим, пиши пропало.

– Если бы их не выгоняли... – рассуждал задумчиво шинкарь.

– То что было бы?

– Уплачивали бы понемножку. Кстати, и хороший урожай предвидится.

– А что дашь, если взыщу твои долги?

Хаим затрепетал от радости.

– Дашь половину – возьмусь, – решительно объявил исправник, укладываясь на пуховики. Дело было улажено.

На другой день, чуть свет, деревня зашевелилась, заволновалась. Сотские бегали как угорелые из дома в дом и сгоняли народ, как на пожар. Бабы сопровождали своих мужей и сыновей и голосили навзрыд. Вся толпа сгонялась к управе. Разнеслись слухи, что прямо со сходки неисправных податных плательщиков погонят на казенные и частные работы куда-то в страшную даль. Об этих слухах позаботился шинкарь, по совету самого исправника.

Народ сплошной толпой с обнаженными головами долго ждал появления начальства, переминаясь с ноги на ногу.

При появлении исправника толпа поклонилась в пояс. Несколько стариков выступили вперед и бухнулись ему в ноги:

– Не губи, батюшка, не губи, родимый!

– А что? – спросил надменно исправник.

– Не гони на работы! Бог милостив, хлебец народится, все уплатим, до копеечки уплатим. Нешто платить не хотим? Неможется, родимый, видит Господь – неможется.

– Да что вы, ребята? Я совсем по другому делу приехал; по делу радостному – вот что!

Мрачные лица в толпе на миг озарились надеждой.

Исправник направился в сельскую управу, позвав за собою людей.

– Ведомо ли вам, ребята, что жидов из деревень гнать велено?

– Чули это мы, – отозвались одни.

– Давно бы так, нехристей.

– Водку в долг не отпускать строго было наказано жидам. Об этом знаете вы?

– Ни-ни, сего не ведаем.

– Так ведайте же!

– Значит и платить не надо? – спросил кто-то, выдвинувшись из массы.

– Не только что платить не надо, но жиды, отпускавшие свою поганую водку в долг, вопреки закону, должны еще платить деревне штрафу столько же, сколько им народ задолжал. Штраф этот пойдет на податную недоимку – вот что. Поняли?

– Как не понять, батюшка!

Поднялся восторженный говор и шум.

– Молчать! – гаркнул исправник. – Чего расходились? Забыли пред кем стоите?

Настало глубокое молчание.

– Пиши, – скомандовал исправник, обращаясь к писарю сельской управы. – Нужно составить список, сколько деревня задолжала жиду, чтобы определить сумму штрафа, предстоящего ко взысканию в пользу деревни.

– А вы, – обратился исправник к толпе, – говорите, сколько каждый должен шинкарю, только не врать.

Писарь, чуть заметно ухмыляясь, взялся за перо.

– Стой! – остановил его исправник. – Притащить сюда жида с его расчетной книжкой.

Несколько сотских бросились со всех ног за шинкарем. Через несколько минут явился Хаим с толстой, растрепанной книжкой. Еврей имел растерянный и до смерти испуганный вид.

– Укажи, шинкарь, сколько кто тебе должен денег.

– Ваше высокородие, – пролепетал еврей, – они... занимали наличные деньги... для посева.

– Укажи, кто должен и сколько, – грозно прервал шинкаря исправник.

– Вот... он, – указал шинкарь дрожащей рукой на одного из мужиков.

– Должен? – допросил исправник мужика.

– Должен, батюшка, как не должен, – ответил радостно мужик.

– Сколько? – продолжал допрашивать исправник. Еврей развернул свою книгу.

– Пять рублей с полтиной.

– Признаешь? – спросил исправник мужика.

– Нет, родимый, чего врать; я должен ему девять рублей с полтиной.

Еврей отскочил, изумленный.

– Не знаю... может, забыл записать... – промямлил он.

– Стало быть, забыл! Нешто не помнишь, когда я с Петром...

– Запиши! – приказал исправник писарю.

Поочередно еврей указывал на своих должников.

Долги беспрекословно признавались. Не удивительно, что большая часть должников спорила с кредитором о том, что суммы их настоящего долга гораздо больше суммы, записанной за ними в шинкарской книге. Они кричали на шинкаря, что он ошибся, забыл записать... Нашлись, однако, и такие мужики, которые ни за что не хотели признать себя должниками.

– Чего отпираешься? Ведь должен? – увещали их соседи, подмигивая и легонько подталкивая локтем.

– Не могу я греха на душу брать. Стало быть, не должен – и шабаш.

Когда список долгов был таким образом составлен, исправник велел прочитать его вслух.

– Верно тут написано? – спросил исправник тех, чьи имена были названы.

– Верно! – подтвердили те.

– Грамотные, подпишите и за себя и за неграмотных.

Приказание было исполнено. Крестьяне, довольные, разбрелись по домам. Бедняки радовались, что одним ударом убили двух зайцев разом: избавились от назойливых требований шинкаря – кредитора и отчасти от податных недоимок. А на радостях набросились на водку Хаима и пили на последние гроши. Хаим делал вид, что он разорен и в долг уже больше не отпускал.

Заручившись личным признанием и подписью должников, исправник смастерил акт, что вследствие прошения мещанина Хаима Нивеса о том, что такие-то и такие-то, заняв у него наличными на посев и прочее, отказываются теперь от уплаты, им, исправником, лично были опрошены подлежащие лица, кои словесно признали и подписью подтвердили основательность и законность требований просителя. Основываясь на этом акте, исправник строго предписал сельской управе принять самые принудительные полицейские меры ко взысканию денег с кого следует, коими и удовлетворить просителя.

История кончилась тем, что исправник получил львиную долю добычи, а через некоторое время он же выгнал шинкаря из деревни.

В местечках все разнородные функции управления сосредоточивались в руках становых приставов. Они самодержавно властвовали над населением, потому что другого начальства там не было. При заброшенности местечек и запущенности дорог никакому губернатору не могла прийти в голову мысль заглянуть сюда. Характер правителя, разумеется, не был безразличен для «вверенного ему населения» вообще и для еврейского в особенности. Вопрос о том, каков становой пристав, имел исключительное значение. Каждый стражник мог взять за шиворот любого еврея и потащить его в участок: уж какой-нибудь грех или обход закона за ним окажется. Законов вообще, а о евреях в особенности, было уйма. Время было нешуточное – николаевское, и «гзейрес» (суровые меры) сыпались на евреев как из рога изобилия, одна другой страшнее, невыносимее.

Когда выходил какой-нибудь закон относительно евреев или надо было ознакомить их с «правительственным сообщением», людей стали собирать на базарной площади барабанным боем. В страхе все спешили на площадь, чтобы услышать новость из уст станового пристава, одетого в полную форму, как подобает в торжественных случаях. Такое бывало, например, при предписании евреям одеваться в короткие пиджаки вместо длиннополых лапсердаков и запрещении носить бороду и пейсы. Много горя принес указ о замене еврейского одеяния «немецким». Способ исполнения указа происходил своеобразно. Стражники, имея при себе ножницы, хватали евреев на улице, отрезали им пейсы, а длиннополые их кафтаны подрезали сантиметров на 70 от земли и нарочно неровно. Часто, чтобы поиздеваться, стригли одну «пейсу» и брили лишь полбороды. Такого рода экзекуции происходили не только в городах, но и на проезжих дорогах, причем полиция прибегала к поистине варварским средствам при исполнении своей миссии. Если случалось, что у полицейских не было при себе ножниц, то они заменяли их двумя камнями: застигнутого с пейсами еврея клали на землю, под каждой из его злополучных ушных локонов подсовывали камень, а другим камнем терли волосы до тех пор, пока локон не отпадал.

Но вернемся к становым, когда они не выступали на местечковой площади в парадном облачении, а показывали себя в другом облике. Случилось однажды, что в местечке Кременец на Тернопольщине нашли мертвое тело. Прибыл становой, поставил возле покойника часового и о случившемся сообщил в уездный город. Но пока уездное начальство совещалось, пока оно прибыло на место происшествия для проведения расследования, становому пришла в голову «блестящая» мысль. Он взял труп к себе на повозку, посадил возле себя письмоводителя и одного мужика в качестве свидетеля и поехал галопом в ближайшую корчму к еврею. Было это в пятницу вечером. Еврей только что приготовился встретить свой праздник и сесть за стол, накрытый белой скатертью. Вдруг – звон колокольчика. Вбегает становой, за ним вносят труп и кладут прямо на стол. Письмоводитель в роли лекаря будто бы принимается за вскрытие трупа для установления причины смерти. Еврей побледнел, жена с детьми убежали в чулан, все дрожат как в лихорадке

– Ваше благородие, – умоляюще обращается к приставу еврей, – помилосердствуйте! За что такой грех?

– Пошел вон, жид... смеешь ты противиться... в стан потащу, в тюрьме ты у меня сгниешь... Экстренное дело: труп казенный.

Короткие переговоры, и несколько золотых выпроводили станового с казенным трупом. Отсюда становой поскакал в другую корчму за пять верст; там уже ужинали. Повторяется та же история и опять червонцы решают дело. Так блюститель порядка кочевал по околотку с мертвым телом целую ночь и весь следующий день и везде брал деньги с евреев за спасение чести субботнего дня. В воскресенье пристав возвратился к месту, где был найден труп, и как ни в чем не бывало стал ждать прибытия уездной комиссии.

Становой выбрил полголовы местечковому учителю и отправил его в земский суд, а суд посадил его в острог, откуда бедняга едва вырвался через год, и то по ходатайству добрых людей. Этот учитель – человек передовой и довольно образованный, преподавал своим ученикам Библию с немецким переводом и такие мирские науки, как арифметику, историю и географию. В местечках такого преподавателя было трудно, почти невозможно найти. Более просвещенные местечковые евреи поручили этому учителю обучение и воспитание своих детей, казенных училищ тогда еще не водилось у евреев. Учитель же, о котором идет речь, ввел новые порядки. Он преподавал не только полезные науки, но еще вдобавок с тактом хорошего педагога. Приверженцы ветхозаветного уклада жизни решили выжить его любыми средствами. На учителя был сделан донос, что он учит по запрещенным цензурой книгам. На расследование дела явился становой, которого заранее подкупили. Забрав все книги, он учинил допрос учителю.

– Как смеешь ты обучать по запрещенным книгам?

– Какие же это запрещенные книги? – возразил учитель. – Вот извольте удостовериться: это – всеобщая история, это – арифметика.

– А это что такое? – продолжал становой, указывая на Библию.

– Это Библия с переводом Мендельсона,[1] 1
  М. Мендельсон, 1729—1786 г.г. Философ. Поборник распространения просвещения среди евреев.


[Закрыть] – ответил учитель.

– Что это за Мендельсон? Кто он такой? – продолжал орать становой. – Верно такой же мошенник и вор как и ты. Где он? Давай его сюда!

– Как вам дать его сюда, ведь он давно умер, – отвечал допрашиваемый.

– Врешь, он скрывается, – ревел становой. – Давай его сюда, устрою вам очную ставку... Ах вы, разбойники, злоумышленники! Ишь ты, стакнулся с каким-то Мендельсоном и знать ничего не хочет. Вот я тебя отправлю в суд, там ты другим голосом запоешь...

И он отправил избитого учителя в суд: дескать, упорствует в заблуждениях и скрывает своего сообщника, некоего Мендельсона, с которым необходимо устроить очную ставку для раскрытия всей истины. Расправившись с учителем, взялся за родителей, осмелившихся поручить воспитание своих детей такому опасному для государства человеку. Само собой разумеется, что становой содрал с них хорошую взятку, чтобы не дать ходу этому делу.

Имя немецкого еврея Мендельсона фигурировало и в другом полицейском деле... Некий Гурович, один из передовых людей своего времени, открыл школу в Умани и стал ходатайствовать о ее легализации. В своем прошении высшему начальству он, между прочим, указал, что общее руководство школой поручено опытному педагогу Горну, который будет вести преподавание «по системе Мендельсона». Петербург, прежде чем утвердить Горна на его посту, запросил уманскую полицию об образе жизни и поведении последнего.

Должно же было так случиться, что в это самое время из уманской тюрьмы бежал, содержащийся там за преступление некий Мендельсон. Такое обстоятельство, по соображениям полиции, скомпрометировало Горна, собиравшегося обучать детей «по системе Мендельсона». Горну грозило заключение в тюрьму как единомышленнику беглого арестанта. С трудом удалось убедить местное начальство, что бежавший из тюрьмы арестант Мендельсон и берлинский философ Мендельсон – разные лица.

Более серьезное положение создавалось, когда в местечко прикатит исправник. Все население дрожит как лист на ветру. Есть ли у него какая бумага из «губернии» или нет – неважно. Он отдает распоряжение запирать лавки, гнать всех в синагогу для сообщения евреям вести более серьезной, чем те, какие доводятся до их сведения на местечковой площади. Но зачем, с какой целью нагрянул исправник – одному Богу известно. Разумеется, развязка всегда одна и та же: к нему является депутация с поклонами, с унизительными мольбами и с... обычным приношением. Исправники сами создавали для евреев круговую поруку и ставили их вне закона. Хватали правого и виноватого, вязали, заковывали в кандалы. Проделки начальства в еврейских местечках превосходили самую буйную фантазию.

Иные начальники проявляли себя настоящими сатрапами. Вот, например, как жил и властвовал Касперов, городничий Винницы в сороковых годах.

От кагала Винницы он потребовал, чтобы евреи заботились полностью о содержании его дома. Такому «вельможе» кагал не смел отказать. Были избраны представители, которым вменялось в обязанность вести расходы по содержанию городничего: один поставлял ему на кухню говядину, другой – хлеб и булки, третий – водку и вино и т.д. Был между поставщиками и такой, которому поручали платить карточные проигрыши городничего. Проигрывая обыкновенно крупные суммы, Касперов всякий раз при расчете открыто заявлял, что деньги выигравшему принесет завтра Шмуль. Этому-то Шмулю винницкие евреи и поручили платить карточные долги городничего.