Текст книги "Кантонисты"

Автор книги: Эммануил Флисфиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Клеветали, конечно, антисемиты, обвинявшие кагал в стремлении эксплуатировать христиан. Не для них он был вреден, а для самих евреев, в особенности для бедных. Возложенная на него обязанность фискального свойства отвлекала кагал от исполнения своей основной задачи – регулировать внутреннюю жизнь еврейской общины. Со временем кагал выродился в деспотическое правление в лице его исполнительной власти – старост. У бедняков не было ни досуга, ни опыта для занятия общественными делами. На руководящие должности избирались только состоятельные лица, которые и выдвигали из своей среды кагальных старост, а старосты отстаивали, конечно, интересы богачей и действовали в ущерб массам. Деятельность кагальных старост временами носила открыто преступный характер. Добиваясь отмены контроля над сборами, они распоряжались общественными деньгами по своему усмотрению. Расходов же у кагала было много. Кроме общегосударственных, земских и городских надо было покрывать расходы по содержанию религиозных и общественных учреждений и их служителей. Надо было оказывать помощь неимущим, переселенцам и т.п. Бывали и экстренные расходы по непредвиденным обстоятельствам. Сборы денег – свечной, коробочный (с кошерного мяса) и подати были недостаточны, и кагалы постоянно нуждались в деньгах. По этой причине они часто прибегали к незаконному средству: устанавливали монополии на торговлю разными предметами, как например, свечами, дрожжами и прочими. Подобные монополии отдавались в откуп за соответствующую ежегодную плату в пользу кагала. Но как сберегать монополистов от ввоза в город монопольных товаров контрабандным путем из других мест? Стражи для недопущения ввоза ведь не было. В таких случаях кагал пользовался «херемом», то есть анафемой.

Ослушники предавались проклятию в сем мире и в царстве небесном; отлучались от синагоги и от общины; строго, под страхом того же «херема», запрещалось всякое общение с ними, оказание им какой-либо помощи и прочее и прочее. Текст «херема», страшный сам по себе, оглашался в синагоге и для большего устрашения обставлялся с необыкновенной торжественностью.

Раввин в молитвенном облачении, окруженный своими помощниками и почтеннейшими членами кагала, произносил анафему с амвона при раскрытых свитках Торы и при горящих черных восковых свечах. Чтение проклятия сопровождалось трубным звуком рога («шойфер»).

Таким образом, «херем», введенный в древние времена и действовавший в течение двух тысячелетий как орудие против еретиков, силой обстоятельств стал орудием экономического давления.

Рядовые евреи жаловались властям на незаконные действия кагала, но к непокорным старшины применяли репрессивные меры.

Справедливости ради надо сказать, что в кагальные руководители попадали и честные, бескорыстные люди. Быть кагальным старостой значило быть разбойником или мучеником – середины здесь быть не могло. Кагальный староста должен был выносить плач бедняка, у которого за неуплату подати отняли последнее одеяло, служившее защитой от холода его нагому семейству. Кагальный староста должен был выносить вопль вдовы, у которой взяли в рекруты единственного сына; он должен был переносить преследования богатых, если как-нибудь затронул их дальнюю родню по взысканию податей или других повинностей. Кагальный подвергался преследованиям начальства, если из жалости к своей неимущей братии вздумал остановить открытый грабеж еврейских откупщиков, грабивших бедноту.

Кагальные притеснители обижали и наживались на горе и слезах других. Если же у кого из них в груди было сердце, а не камень, то такие страдали от творившихся несправедливостей и беззакония.

Кагалы были упразднены в 1844 году, но не потому, что ропот еврейских масс был велик, а потому что правительство стремилось «слить» евреев с прочим населением. Возможно, что упразднение кагалов привело бы к культурному сближению с местным населением, если бы подчинение евреев общим учреждениям произошло на равных с христианами правах. На самом же деле оказалось не так. Официально кагал был уничтожен, управление делами перешло в ведение дум и ратуш, но гражданская оторванность осталась прежней, потому что круговая порука евреев за поступление податей и за сдачу рекрутов не была отменена. Рекрутская повинность была особенно тяжела, и в этом отношении оставшиеся заправилы бывшего кагала, сдававшие еврейских рекрутов, допускали самое ужасное насилие. И только с введением закона о всеобщей воинской повинности евреи были уравнены в правах с христианами, и общинные заправилы окончательно сошли со сцены.

Трехмиллионная масса евреев в Западном крае была расселена в основном по многочисленным местечкам. Местечко – это что-то среднее между деревней и городком. Домики в них скорее всего были похожи на конуры; в окнах вместо выбитых стекол торчало тряпье. В любом местечке базар и синагогальный двор были двумя центрами, где происходила вся деятельность. На базаре еврей искал «парносе», то есть пропитание для своей семьи. В синагоге он молился, находя там удовлетворение своим духовным потребностям. За неимением публичных учреждений, местечковая синагога служила также местом сходок, где решались общественные дела, как например, выборы должностных лиц – раввинов, канторов или руководителей кагала. Утром и вечером после молитвы происходили разговоры на общие темы. Синагога служила также клубом, политическим центром, где обсуждались события дня и мировые проблемы.

Вся власть в местечке была сосредоточена в руках станового пристава. В своем административном центре это был абсолютный властелин; он мог наказывать и миловать, творить суд и расправу по личному усмотрению. Одним словом, для местечковых евреев становой пристав был олицетворением высшей власти.

К достоинствам становых приставов, с точки зрения обывателей, надо отнести то, что они не стесняли в отношении городского благоустройства и гигиены, предоставляя это частной инициативе и действию времени. Дома строились где и как кому заблагорассудится. Скотобойня обычно находилась в центре базарной площади, откуда раздавался рев связанных и сваленных для убоя животных. Из бойни текла грязная кровь. Прямо на улицу выбрасывались внутренности, распространявшие вокруг нестерпимую вонь. И вся эта пакость валялась нетронутой до тех пор, пока спасительный дождь не смывал ее.

Что касается просветительных учреждений, то в местечках они совершенно отсутствовали. Единственным видом просвещения были хедеры в большом количестве, так как поголовно все мальчики в возрасте 5-12 лет обязательно обучались в них. Бедняк продавал иногда последнюю вещь, но не оставлял своего сына невежественным, потому что невежду все презирали. В хедерах предметами преподавания были молитвы, Пятикнижие и Талмуд.

Судебная власть в местечках была представлена раввинским судом, где решались все денежные, супружеские и вообще всякого рода споры. В нем преобладало примиренческое начало и справедливость над строгой законностью. Отсутствие всяких формальностей и стеснительных процессуальных правил, преобладание в системе доказательства не письменных актов, а наиболее доступных для простого народа свидетельских показаний и присяги привлекали к нему народную массу и сделали раввинский суд дешевым, скорым, общедоступным и справедливым судом для всех, кто к нему обращался. В этот суд с полным доверием обращались часто и местные христиане в своих спорах с евреями, учитывая волокиту и взяточничество судей и судейских чиновников.

Евреи твердо верили в Промысел Божий. Недуги и болезни они рассматривали как заслуженную кару, ниспосланную Богом за грехи. И хотя верными средствами к избавлению от них являются молитва и покаяние, тем не менее они находили, что человек должен лечиться в случае болезни. В местечках единственным представителем медицины был фельдшер. По совместительству он же исполнял и функции парикмахера. А так как аптеки водились только в городах, то фельдшер брал на себя и обязанности аптекаря. Местечковый исцелитель лечил решительно от всех болезней.

Мы уже говорили, что становой пристав был абсолютным властелином. Это потому, что губернскому начальству нечего было делать в забытых Богом и людьми местечках. Оно неохотно посещало их, но временами, бывало, нагрянет ревизор, и тогда местечко имело вид растревоженного улья. Волнение среди населения было страшное. Правда, обыватели знали, что высшее начальство имело обыкновение приходить на помощь и выручать из затруднительного положения проигравшихся в карты высокопоставленных чиновников. Для этой цели их командировали для ревизии в местечки с соответствующими чину прогонными и суточными. О том, что к ним едет ревизор евреи узнавали не от каких-нибудь бобчинских и добчинских. Об этом сообщал становой пристав, а ему «под большим секретом» о предстоящей ревизии сообщал сам ревизор.

Евреи трепетали. Страх перед губернским чиновником был велик, хотя фальшивых денег они не делали и другими подобными делами не занимались. Но были пейсы, бороды и длиннополые лапсердаки, запрещенные законом. Ну, а книги о переписи населения разве были в порядке?

После 2-3 дней волнений становой давал понять, что он постарается уладить дело с ревизором, и дорого оно не обойдется. Со своей стороны кагал принял свои меры предосторожности: часть товаров предписано было убрать из лавок, дабы большое их количество не повлияло на размеры взятки; мальчики не выпускались из хедеров, да и в хедерах они сидели тихо и не горланили. Жителям было приказано не слишком бросаться в глаза ревизору, а если уж кому-нибудь в день его приезда необходимо было отлучиться из дому по неотложному делу, то такой обыватель непременно надевал пальто, даже если это происходило летом. Относительно пальто закон не указывал, какой длины оно должно быть и под ним не видно было длинного лапсердака. Подняв же воротник, можно было скрыть бороду и пейсы, которые по тому же закону запрещалось носить.

С отъездом ревизора пронеслась и буря; еврейскому населению ревизия обходилась сотней-другой, и жизнь в местечках потекла по-прежнему: тихо, мирно, без культурных запросов и в вечной борьбе за существование.

ЕВРЕЙСКИЙ БЫТ. МОЛОДЕЖЬ И ПРОСВЕЩЕНИЕ.

Запрещение евреям селиться во внутренних губерниях, целый ряд ограничительных мер против них, изгнание из деревень, погромы, ритуальные наветы и всякие иные преследования заставили евреев замкнуться, жить обособленной от коренного населения жизнью. Русское еврейство представляло собой какой-то замкнутый мирок, отделенный непроницаемой стеной от остального окружавшего его мира. Оно зорко охраняло себя от всякого постороннего влияния, от всего, что приходило извне. Масса прозябала в невежестве и в жизни руководствовалась предрассудками религиозного характера. Умственные интересы были направлены на изучение талмудических трактатов, и свободная мысль, искавшая простора, энергично, неумолимо подавлялась. Правда, причиной всему этому были также и долгие века гонений, которые развили приверженность ко всему своему, будь то обрядность или нелепый обычай. Строй жизни, воспитание детей, семейные отношения, отношения между людьми – все основывалось чуть ли не на средневековых традициях. Примитивные, крайне несложные условия существования, борьба за хлеб насущный также не вызывали потребности ни в переменах, ни в просвещении. Все новое считалось предосудительным и опасным для религии, предписаниям которой подчинялись все житейские интересы, желания и нужды. Таким образом мир для еврея представлялся разделенным на две части: мир еврейский и мир христианский. Еврейский мир был для него чем-то вполне оформленным с нерушимыми устоями и законами, с правилами на всякие случаи жизни. Внешний мир был для еврея неприемлем, вызывал у него тревогу, а потому он его опасался и отрицал. Всякое новшество, исходившее из христианского мира, представлялось опасным, и даже одеваться в общепринятое платье считалось грехом.

О мирских развлечениях не могло быть и речи, и театр еврею был совершенно не знаком, если не считать сценки, исполнявшиеся во время праздника Пурим, так называемые «пурим-шпил». Но об исполнении можно иметь представление, если скажем, что их выполняли молодые подмастерья.

В то тяжелое, мрачное время еврейских газет еще не было, а читать русские газеты евреи не могли из-за незнания языка. Но о всяких указах, правительственных репрессиях, о введении рекрутской повинности они немедленно узнавали, и в «клубах», то есть в синагогах за печью происходили горячие споры. Жизнь еврейских солдат и кантонистов, сцены поругания над телом и духом были хорошо известны. Знали, как в казармах полосовали спины палками за погрешности в муштре, как томили голодом в кантонистских школах, готовя к восприятию православия, как кормили там детей селедками, чтобы вызывать жажду к познанию истинной веры. Чаша страданий переполнилась, но еврей жил надеждой, дожидаясь лучших дней.

Бедна, однообразна и печальна была жизнь евреев в России, но к середине прошлого века она сделалась мрачной и мучительно невыносимой. Эта беспросветность была одинакова во всех городках и местечках черты оседлости. Повсюду жизнь еврея была уравнена общими страданиями, воспитанием и религиозно-обрядными традициями.

Несмотря на самобытность и отчужденность еврейской жизни, между ними и христианами бывали и соприкосновения, но это были деловые, внешние, так сказать, контакты. Христианский мир был евреям чужд и казался враждебным, а потому они были далеки от желания сближаться с русскими. Приниженному до крайности положению евреев с точки зрения закона и административной практики соответствовало и то отношение, которое еврейское население встречало со стороны окружающего его христианского общества. И как могли они сближаться с христианами, если еврей в глазах самого богобоязненного христианина был существом презренным, отверженным, заслуживающим быть гонимым уж только потому, что он рожден евреем, предки которого распяли Христа! Фанатизм коренного населения против них вызывал гонения, а фанатизм евреев усиливался вследствие этих гонений. Предубеждению русского населения против евреев содействовали не только религиозные и экономические причины, оно вызывалось также невежеством и вековыми предрассудками. Общественный строй, покоившийся на крепостном праве, не мог содействовать развитию уважения к человеческой личности вообще и к личности еврея в особенности. Столь беспомощное и робкое существо как еврей было наиболее подходящим объектом для проявлений нравов того времени. При желании всякий мог вдоволь потешаться над ним: обрезать «жидку» пейсы или бороду, вымазать ему лицо свиным салом считалось невинным удальством.

Не намного лучше было и отношение литературы. Тип еврея в литературных произведениях того времени служил олицетворением коварства, сводничества, предательства. Достаточно упомянуть произведения Ф. В. Булгарина (роман «Иван Выжигин» и др.), разжигавшие антисемитизм до крайности. Иные писатели рисовали еврейскую жизнь с самой смешной стороны и поставляли сценки и анекдоты известного сорта.

Между русскими и евреями лежала черта, через которую ни та, ни другая сторона не решалась перешагнуть. Через нее переходили временами со стороны русских только светлые личности, отрицавшие нетерпимость, со стороны евреев – перебежчики-ренегаты, ради материальной выгоды изменявшие своему народу.

Еврей же, когда он видел хорошее к себе отношение со стороны русского, принимал его с благодарностью и готов был за человеческое с ним обращение вознаградить сторицей.

Еврейские мальчики этой эпохи, как правило, были хилые, болезненные и забитые, и этому способствовало не только воспитание. Одеты они были, как и взрослые, в длинные кафтаны. Из-под фуражки виднелась ермолка, а худое, бледное личико украшали завитые пейсики. Когда мальчик в таком виде появлялся на улице среди русских, уличные мальчишки буквально затравливали его, били, науськивали на него собак и забрасывали камнями. Еврейский ребенок с детства был запуган и дрожал, встречая на своем пути нееврея.

Каждый еврейский отец посылал своего сына в хедер, когда тому минуло 5 или б лет. Преподавателем был единственный учитель – меламед. Помещался хедер в убогой квартире самого меламеда, состоявший из двух или даже одной комнатушки. Поближе к окну стоял длинный стол с двумя длинными скамьями по обеим сторонам. Приемы обучения были самые примитивные. Меламед не имел никакой педагогической подготовки, но, просвещая своих учеников, не выпускал из рук плетку. Механически, с помощью зубрежки и колотушек вдалбливал он знания в детские головки. А этими знаниями были Священное Писание и молитвы. Постоянный страх быть наказанным сделал свое дело. Дети росли забитыми, пугливыми и получилось поколение худосочное, истощенное телом.

Доктор Слуцкий М. Б., общественный деятель, построивший Кишиневскую еврейскую больницу и долгие годы возглавлявший ее, следующим образом вспоминает свои детские годы: «Когда мне минуло 5 лет, меня отдали в хедер. По-видимому, во всех хедерах того времени был жестокий режим, но наш меламед, кажется, побил рекорд, он прямо истязал детей. На стене, на гвоздике висела плетка. Официально она висела для острастки, а в действительности чуть ни ежедневно она гуляла по нашим телам. Кроме плетки наш меламед практиковал в широких размерах и «рукоприкладство» в виде тумаков, дергания за уши, за волосы и т.д. Детям было внушено, что рассказывать дома о том, что творится в хедере – величайший грех.

Привыкши дома к баловству и нежному уходу, я в хедере был так терроризирован, что ничего не воспринимал из преподаваемой «науки». Однажды, собираясь меня выкупать, мать увидела, что все мое тело покрыто синяками. С этим она уже не могла мириться, и я был взят из хедера».

После нескольких лет пребывания в хедерах различных градаций мальчики переходили к «высшему образованию». Они жаждали знаний, но предметом их изучения был Талмуд и только Талмуд. Наравне с великими вопросами нравственности и права изучались вопросы религиозной обрядности многочисленных комментариев Талмуда. Университетом и квартирой еврейским «студентам» служила синагога. Многие юноши отправлялись в городишки, славившиеся своими ешиботами (ешибот – религиозная академия). На чужбине такого юношу снабжали «днями»: составляли для него список из семи обывателей, каждый из которых обязался кормить ешиботника безвозмездно в определенный день недели. Таким образом положение «студента» было обеспечено питанием; квартирой ему служила синагога. Обходился он без кровати и подушек; спал на скамье, укрывшись своим длинным кафтаном. Книг и свечей в синагоге – сколько угодно. Жизнь не роскошная, зато спокойная от забот, дававшая возможность изучать Талмуд и его многочисленных комментариев беспрерывно днем и ночью.

Мечтой-стремлением таких молодых ученых была должность раввина в каком-нибудь местечке, пусть даже самом захолустном. Содержание раввина было более чем скромное, но должность эта была почетная, а для его потомства она была как бы дворянским происхождением. Если не удавалось стать раввином, то молодой ученый, когда приходила пора жениться, всегда имел преимущество перед всеми прочими претендентами.

Еврейские юноши не знали жизни, не были подготовлены к ней, к ее невзгодам. Молодые годы уходили на изучение богословской науки, откуда питомцы хедеров и ешиботов выходили неподготовленными к ожидавшей их суровой борьбе за существование. Умственные и нравственные силы атрофировались, превращая юношей в каких-то тепличных, худосочных созерцателей. Чувства любви, увлечения для них не существовали, потому что они такого чувства не знали и даже в разговорном языке слово «любовь» не употреблялось. Это чувство было изгнано из жизни огромного гетто вечной борьбой за существование, неуверенностью и страхом за завтрашний день. Если в ком-либо чувство любви вспыхивало и проявлялось с особенной силой, то на это смотрели как на ненормальное явление. Любовь до самозабвения, готовая на высокие подвиги, на страдания и самопожертвование не могла развиваться у еврейских юношей того времени и по причине обязательного брака в раннем возрасте. К тому же мальчики и девочки воспитывались раздельно и различно. Если мальчики проводили свое время над книгами, то девочки знали только отчий дом, помогая матерям по хозяйству или были ее помощницами в лавке, где большей частью торговала жена, а не муж. Мальчики с девочками не дружили, интересы у них были совершенно различные, и дети не успевали физически и умственно окрепнуть, стать самостоятельными, как их женили. Этим и было завершено воспитание. Случалось довольно часто, что жених и невеста впервые виделись под брачным балдахином. При составлении браков принималось во внимание материальное обеспечение будущей семьи, но еще дороже ценились личные качества жениха и невесты: ум, знание, благородное происхождение и благонравие. Вкусами вступающих в брак родители не интересовались. Не считались и с физиологическими законами: детей женили в самом раннем возрасте, и свадьбы в 12-13 лет рассматривались как нечто весьма нормальное. А ранние браки давали чахлое потомство и преждевременное увядание родителей.

Долго ждать с женитьбой детей считалось рискованным: не надо было дать страсти накопляться и вырваться с бешеной силой, которая могла натворить много непоправимых бед. Семейные же очаги использовались на богоугодное дело – на продолжение рода. Еврейская семья была святилищем, центром жизни, средоточием всех радостей и утешением в невзгодах, и завет «плодитесь и множитесь» выполнялся со всей добросовестностью.

Браки по выбору родителей с помощью сватов были, конечно, похожи на коммерческую сделку. Но молодые новобрачные, если не говорить об исключительно ранних браках, а потому ненормальных, в возрасте 18-19 лет, чистые душой, не опошленные, не истратившие своих сил на стороне, привыкали, приноравливались, привязывались друг к другу. Сильная вера в святость брачной жизни, общность интересов создавали крепкую связь между молодыми супругами, рождалась любовь, которая с годами крепла. В старом укладе еврейской жизни не было незаконнорожденных детей, не знавших своих отцов, и не было позорной проституции с ее страшным бичом – венерическими болезнями. Стыдливость и скромность были отличительными чертами еврейского юноши того времени, и грубых ругательств и похабных слов никогда не слышно было даже среди простых по положению евреев. Бывало, конечно, и тогда немало неудачных браков, не сходились характерами, но для этого был развод, дешевый и легко достижимый.

В 30-х и 40-х годах, когда правительство решило изменить быт русского еврейства путем законодательства и принудительного просвещения, традиционным устоям еврейской жизни стала угрожать опасность. Сказались и веяния Запада. В Россию проникала пропаганда немецкого философа М. Мендельсона о необходимости реформировать уклад еврейской жизни. Это движение «гаскала» (просвещение) было в глазах русских евреев чем-то революционным, а потому – недопустимым. Но жизнь брала свое. Корпевшие над Талмудом юноши стали тайком изучать русский язык. Молодежь прятала «запрещенные» книжки и читала их, когда не было посторонних. Из этих книжек она узнавала, что где-то живет огромный мир, которому нет дела до решения талмудических вопросов, вроде того, можно ли употребить яйцо, снесенное курицей в субботу?; можно ли употребить посуду, в которой варилось мясо, если в нее попала капля молока?; действителен ли развод между супругами, если в писаном тексте развода испорчена хотя бы одна буква? и тысяча подобных им «важных» вопросов. Молодежь уже не могли пленять вопросы Талмуда и хитросплетения ответов его комментаторов.

Те редкие одиночки, которые выделялись из общего уровня невежества и фанатизма и шли наперекор установленному образу жизни, подвергались преследованиям. Но, критикуя все отсталое и ненужное, они все же избегали нарушать установленные каноны. Не хватало силы воли и последовательности устраивать жизнь по-своему или дать своим детям правильное воспитание, готовить их к практической жизни. Таким натурам дали эпитет «апикойрес» («эпикуреец»), хотя они и не наслаждались благами жизни. Еврейские «эпикурейцы» 19-го века питались хлебом и луком, молились, соблюдали как аскеты все обряды и постились, когда того предписывала религия, но достаточно было высказать хоть малейшее сомнение относительно Талмуда, чтобы навлечь на себя подозрение. А это грозило весьма неприятными последствиями.

Для немногочисленных передовых евреев, прогрессивно настроенных, было очевидно, что очистить тяжелую, удушливую атмосферу возможно лишь с уничтожением грани, отделявшей еврейство от умственной жизни окружающего его человечества, что необходимо устранить уродливые явления его жизни путем просвещения и обновления быта. В некоторых крупных центрах черты оседлости начинают появляться кружки интеллигентов, поддерживающие между собой связь. В тридцатых годах один из виднейших деятелей просветительного движения в России И.Б. Левензон вырабатывает план преобразования быта русских евреев, который и является программой деятельности прогрессистов.

В крепости сплоченной еврейской жизни начинает появляться брешь. Распространение просвещения и другие причины кладут конец пресловутой замкнутости и обособленности евреев. В то время в губерниях черты оседлости процветали питейно-акцизные откупы, в которых служащими в подавляющем большинстве были евреи. Акцизный откуп подвинул дело образования и усвоения русского языка быстрее, чем все принудительные и дорогостоящие меры правительства.

По характеру своей работы служащие откупа бражничали с русскими чиновниками. Служба приучала к чванству, высокомерию, происходит ослабление нравственных устоев. Полуграмотные «акцизники» низших рангов, одевшись в пиджаки, считали себя важными персонами; они стали вести себя разнузданно в еврейских местечках, где некоторая часть населения находилась от них в зависимости. Общественное мнение ничего не могло предпринять против еврейских «носителей культуры», так как служащим откупа покровительствовали власти. К этим нарушителям традиций впоследствии присоединились еще и служащие контор строившихся железных дорог. Патриархальный еврейский уклад жизни был основательно поколеблен.

ПОДГОТОВКА УКАЗА О ЕВРЕЙСКОЙ РЕКРУТЧИНЕ. ВОСПОМИНАНИЯ ЧИНОВНИКОВ.

С первых же дней после вступления на престол, Николаем I овладела мысль о «преобразовании евреев». Его личное неприязненное к ним отношение искало такие пути, которые привели бы к растворению еврейской нации среди православного населения. Царь полагал, что такой мерой, в первую очередь, было бы привлечение евреев к личному отбыванию воинской повинности, и эту свою идею Николай I объявил министру внутренних дел в 1826 году.

Начиная с Павла I и при преемнике его Александре I евреи, вместо службы в армии, несли денежную воинскую повинность. Официальным мотивом их освобождения было то, что военная служба будто бы противоречит требованиям еврейской религии. В действительности же верх брали соображения казны. Как ни трудно было еврейскому населению при его бедственном материальном положении выплачивать этот довольно крупный налог, оно смотрело на освобождение от рекрутчины как на великую льготу. За каждого рекрута, приходившегося по разверстке на долю евреев, кагалы платили установленные законом 500 рублей, наравне с русскими купцами, также освобожденными от воинской повинности «в натуре». В отношении евреев Николай I решил внести изменение, приказав немедленно изготовить соответствующий законопроект. Общегосударственную повинность для людей, лишенных гражданских прав, царь хотел облечь в совершенно исключительную форму.

Относительно целесообразности поспешного введения рекрутчины для евреев во всем ее объеме возникли разногласия среди министров и членов Государственного совета. Высшие сферы России не могли привыкнуть к мысли, что евреи будут допущены в русскую армию. Правитель Западного края Новосельцев доказывал, что эту нацию нужно постепенно «приготовить к такому коренному перевороту». Все доводы, однако, ни к чему не привели. Воля царя была непреклонна. Он не допускал возражений в деле, которое для него было решенным. Его раздражала медлительность канцелярии, собирание статистических сведений. Потеряв терпение, Николай I попросту приказал министру заготовить ему для подписи указ о рекрутской повинности для евреев.

Роковой указ был подписан 26 августа 1827 года. В предисловии к нему было сказано:

«Считая справедливым, чтобы рекрутская повинность к облегчению наших верноподданных уравнена была для всех состояний, на коих сия повинность лежит, повелеваем: обратить евреев к отправлению рекрутской повинности в натуре. Сбор денежный на них, вместо общей повинности сей положенный, отменить, Мы уверены, что образование и способности, кои приобретут они в военной службе, по возвращении их из оной после выслуги узаконенных лет, сообщатся их семействам для вящей пользы и лучшего успеха в их оседлости и домашнем хозяйстве».

К указу был приложен «Устав рекрутской повинности и военной службы», который был совершенно противоположным «уравнению повинности»: в этом уставе было специально оговорено, что «Законы и учреждения общие не имеют силы для евреев, если они противны специальному уставу».

Исключительность еврейской рекрутчины особенно бросалась в глаза. С ужасом узнавали они о статье 8-й устава, гласившей: «Евреи, представляемые обществами при рекрутских наборах, должны быть в возрасте от 12 до 25 лет». Ее дополняла другая статья (74): «Евреи малолетние, то есть до 18 лет обращаются в заведения, учрежденные для приготовления к военной службе». Из христиан в кантонистские школы принимались сыновья солдат, находившихся на действительной службе в силу аракчеевского принципа, что солдатские дети принадлежат военному ведомству. Еврейских же мальчиков приказано было брать из всех семейств. Вдобавок было заявлено, что 6-8 лет пребывания в кантонистских школах не засчитывается, когда дети, достигнув 18-ти лет, перейдут на действительную службу в армию на 25-летний срок.

О том, что происходило в петербургских бюрократических сферах накануне введения натуральной воинской повинности для евреев, мы находим сведения в записках чиновников министерства внутренних дел Ципринуса и Аристова. Ципринус служил в I отделении министерства, где подготавливался соответствующий материал.