Текст книги "Потерянная Морозная Девочка (ЛП)"

Автор книги: Эми Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Эми Уилсон

Потерянная Морозная Девочка

Переведено специально для группы

˜"*°†Мир фэнтези†°*"˜

http://vk.com/club43447162

Название на языке оригинала: The Lost Frost Girl

Автор: Amy Wilson / Эми Уилсон

Переводчик: thelostnorth

Редактор: Евгения Волкова

ДЖЕК

Мне кажется, я видела там человека,

Танцующего на льду

Одного, но волна снега

Составляла пару ему.

Мне кажется, я видела там тень

В безумный зимы час,

Когда мороз раскрасил день

В причудливый окрас.

Мне кажется, я видела тебя, Ледяной Джек,

Как вспышка ты исчез.

Магия, которую оставил в темноте,

Теперь искрится на заре.

ЧАСТЬ 1

– 1-

Если у вас есть ребенок, не называйте его по-глупому.

Не называйте его Яблоком или Грушей, или Зеленым Бобом.

Не называйте его Совой.

Для меня этот совет запоздал. Потому что она сделала это. Она назвала меня Совой. Двенадцать лет назад она посмотрела на маленькое дитя – меня – и решила, что Сова – это хороший вариант.

Вряд ли она догадывалась, что я вырасту с белокурыми волосами, растрепанными вокруг лица, будто перья, что бы я с ними не делала. Что мои глаза, от рождения голубые, станут бледно-коричневыми, почти желтыми. Что мой нос станет похож на клюв.

О последнем она должна была знать, все же. Я унаследовала это от нее.

Мне нравятся совы. Думаю, они прекрасные. Но знаете, моя голова не крутится на 360 градусов. Я не умею летать. Я не охочусь по ночам.

Все эти вопросы мне задавали другие дети все эти годы. Мама смеется, когда я рассказываю ей.

– Смотри! – восклицает она, поднимая взгляд от того, чем занималась, с блеском темных глаз. – Теперь ты выделяешься среди других. Теперь ты другая. Разве это не чудесно?

Она красивая, моя мама. Не субъективно, типа, она моя мама и должна быть красивой. Она действительно красивая. У нее большие темные глаза, пышные темные волосы, и когда она улыбается, когда смеется, то очень трудно не присоединиться.

Я очень сильно стараюсь, чтобы сдержаться.

Ее зовут Изольда. Она носит много ярких цветов, и на ее запястьях позвякивающие браслеты. Она пахнет очень теплыми вещами: ванилью, корицей, апельсинами и черной смородиной, и чем-то более глубоким, то есть, собой, я думаю.

Мои друзья ее любят.

Это раздражает.

– Сова МакБрайд!

Я наблюдаю из-за парты. Мистер Леонард уселся на край стола, скрестив ноги перед собой. Его руки лежали на столе, постукивая по нему пальцем. Позади него на доске диаграмма, но все эти загогулины для меня.

– Ты сосредоточилась?

– Да, сэр.

– На уроке, я имею в виду, а не на своих каракулях?

Я покраснела, когда в классе раздались смешки.

– Да, сэр. Простите, сэр.

– Это хорошо. Если можешь, скажи мне, что такое «Пи»?

Понятно, что это плохая идея, сказать ему, что это то, что я ем на десерт. Его брови просто вынуждали меня сделать это. Они выглядели, словно полосы от черного маркера, нарисованные слишком высоко на лбу, и пытались спрятаться под его лохматыми темными волосами.

– Это где у круга диаметр и длина окружности… когда вы вычисляете ее… это и есть пи.

Я с надеждой улыбнулась, но мистер Леонард, опустив голову, вздохнул.

– Полагаю, – сказал он, направляясь к доске. – Полагаю, я должен быть счастлив, что вы знаете правильные слова!

Он начал тыкать по доске синим маркером, оставляя все больше загогулин. Я копировала это в свою тетрадь. Остальные в классе делали то же самое. Мэллори, рядом со мной, все еще посмеивалась.

– Шшш! – прошипела я ей, моя ручка переместилась по бумаге, выведя лишние математические линии, не нужные мне.

Это была сова. Загогулины в моей тетради по математике. Я рисовала их, снова и снова. Маленьких, больших, сов с сумасшедше вертящимися глазами, сов парящих в небесах. Они вдоль всех полей моих учебников. Они есть на самоклеющихся листочках по всей спальне. У меня есть рисунки с ними, картины, даже маленькие глиняные фигурки.

Я не говорю, что это хорошо. На самом деле, войдя в мою спальню, ты, возможно, выбежишь оттуда с криками. Они немного напрягают.

Мама любит их. Любит. Она считает, что я так самовыражаюсь.

Рисую саму себя, снова и снова.

Мэллори лишь закатывает глаза, когда видит новую. Она подарила мне открытку с ту́пиком на день рождения пару недель назад.

«Может, изменишься?» – написала она внутри. – «Теперь, когда тебе уже двенадцать?»

Но меня не зовут Тупиком.

И этому есть причина.

Причина, по которой мама назвала меня Совой.

– 2-

Очевидно, что у меня где-то должен быть отец. У всех есть, в конце концов.

Но мама не скажет мне, кто он. Нет ни фотографий, ни удостоверения с его именем. Ничего. И когда бы я ни спрашивала, она с затуманенным взглядом говорит, какой он прекрасный человек, оставивший такой чудесный подарок. Она погружается в воспоминания о нем и забывает обо мне, например, на кухне, пока ужин не начинает подгорать.

Когда я была маленькая, она рассказывала мне сказки из старого сборника, как они встретились в одной из волшебных зимних земель, и я любила это, потому что это было волшебно, и я была просто ребенком. Но теперь я стала старше, и это начало меня раздражать, потому что я больше не ребенок, и мне нужны настоящие ответы.

Так она перестала рассказывать, и это осталось неясным. А это источник большинства наших споров.

Это и то, что касалось Совы.

С моей мамой почти невозможно спорить. Она просто смотрит на тебя серьезным взглядом, пока ты не начнешь сначала. Она обдумывает, кивает, а затем выдает что-то совершенно бессмысленное.

– Дорогое, милое дитя, – говорит она сейчас, уклоняясь от моей последней попытки спросить об отце, когда я снимаю свой шарф, вернувшись со школы. -

Некоторые вещи не должны иметь названий или имен. Некоторые вещи должны оставаться загадкой, как бы сильно мы не разгадывали их…

Она улыбается, разливает жасминовый чай в две маленькие чашки китайского фарфора. Она, встречая, подталкивает меня на кухню.

– Так значит, ты не знаешь, кто он, так?

– Ох, я знаю, кто он, – говорит она, поднимая свою чашку и глядя на дымящуюся янтарную жидкость. -

Я рассказывала тебе о нем, Сова, ты просто не верила мне…

– Значит, если ты его знаешь, то у него есть имя, – спрашиваю я. – И ты можешь мне его назвать. Можешь же?

Она делает глоток.

– Сова, пей! – отвечает она после моего вопроса. – Он вкусный, только когда горячий.

Я делаю глоток.

– Мне нечего тебе дать, кроме этого момента, – говорит она. – Это все, что есть. Ты и я на кухне пьем чай.

На китайских фарфоровых чашках сбоку есть темно-зеленые драконы на белом фоне, дышащие огнем и вечно гоняющиеся за своими хвостами.

Иногда я похожа на этих драконов.

– Кому нужны папы, вообще? – позже вздыхает Мэллори по телефону, когда я рассказала ей о последней неудачной попытке.

Ей легко говорить. Ее-то, возможно, сейчас снаружи моет автомобиль. Я смотрю в окно, как будто мой может быть там, высматривая меня, ожидая, что я замечу его. Хрупкие осенние листья падают с деревьев на улице и мурашки бегут у меня по спине – середина ноября, и зима уже пришла. Скоро крыши покроет иней и лед, завьючит деревья, заставит серые тротуары блестеть. От этих мыслей моя кожа чешется, делая меня раздражительной. Необходимость знать, откуда я, просто подавляет меня.

– … и чертовски надоело, -

вмешивается голос Мэллори. -

Честно, тебе не нужен папа, Сова.

– Да, – говорю я твердо. – Но хотя бы его имя…

– Ты немного зациклилась на именах.

– И почему же ты так думаешь?

– Мэллори, это еще не все, знаешь. Это достойно сожаления, ради всего святого.

Это действительно так. Но это лучше, чем Сова.

Оставшуюся часть беседы мы провели, говоря о Джастине. Мэллори часто говорит о Джастине. Она убеждена, что они родственные души, даже если чаще он ходит с Дэйзи.

– Английский завтра, – напомнила она, когда мы прощались. – Целый час английского…

Это означает совмещенный класс с Джастином. Это означает, что они будут соревноваться друг с другом каждый раз, когда задают вопрос, и пытаться ответить на него, как можно сложнее, литературнее, а мне нужно просто сидеть и наблюдать за этим и чувствовать себя немного глупо. Обычно у меня пара новых сов к тому времени, как я выхожу с уроков английского.

Я захлопнула телефон и оставила его на кровати, и пошла к окну, бурча резной сове на столбике кровати о том, как мальчики все усложняют. Краем глаза я заметила движение между деревьями снаружи, что-то худое и сгорбленное с паучьими лапками – что-то такое чужое, такое неуместное, что моя кожа напряглась от страха, еще до того, как я разобралась, что это. Я наклонилась ближе, чтобы лучше рассмотреть, мое дыхание затуманило стекло, но все, что я видела, – это тени.

У меня богатое воображение. Это мог быть всего лишь енот. Я резко задвинула штору и сказала себе прекращать быть таким ребенком.

По поводу легенд, которые мама мне рассказывала. У нее уже много лет нет той старой книги, и я даже скучаю по ней. Я никогда в этом не признаюсь, но когда пытаюсь заснуть, иногда представляю, что ее истории были правдой, и мой отец действительно из великой фантастической страны. Я помню, как ее голос изменялся, когда она рассказывала мне о тех удивительных местах, как стекленели ее глаза, когда она говорила о феях и духах, говорящих деревьях и страшных королевах. Иногда это бывало немного страшно – как будто я теряла ее в тех, иных мирах.

– 3-

МИР ЗИМЫ

Там была зима. Глубочайшая, холоднейшая, самая печальная зима. Зима мира. Небо изменилось, когда день обернулся ночью и ночь снова днем, но солнце оставалось холодным белым диском в небе, и луна сияла ярче вопреки мраку, но все равно не давала тепла.

Мертвая тишина воздуха звенела в ушах.

В груди горело от сильного встречного ветра.

Он нашел ее на поляне посреди деревьев, возвышавшихся со всех сторон: черной корой и побелевшие от инея. Он нашел ее по струйке ее дыхания, по хрусту мерзлых веточек под ее сапогами, когда она оборачивалась вновь и вновь, ожидая увидеть что-то знакомое.

Все было незнакомо.

Он был сине-белым, будто никогда не знал лета. В его глазах отражался рассвет, а на кончиках его волос сиял мороз земли. Когда он протянул руку, она подумала, что прикосновение будет холодным, как лед.

Но этого не случилось.

Он указал путь, которым пришел и ухватился сильнее. Она вдохнула и приготовилась задать ему вопросы, но только ее губы приоткрылись, как он покачал головой и приложил палец ко рту.

– Не здесь, не сейчас.

– Но почему я здесь, и что это за место, и кто ты, и где дом, и где я, и кто ты?

Обдумав, он отпустил ее руку, и ей стало холоднее, чем было прежде, и она прижала руку к себе, но он быстро распахнул свою мантию и потянул ее за плечи.

Он снова взял ее за руку.

– Сейчас?

– А сейчас мы побежим.

Плащ, которым он обернул ее, был серым, как древесный уголь, и тяжелым. Это была грубая новая шерсть, и хоть поляна была заледеневшей, и ветер выл в ее ушах – ей не было холодно.

– 4-

На следующее утро в классе появился новенький. Его зовут Айвери. У него желтовато-коричневые волосы, вьющиеся косичкой за спиной.

Мистер Варли долго рассматривал Айвери, когда тот впервые появился, губы учителя подрагивали, будто он хотел сказать ему пойти и срезать ее немедленно.

Мы все замолчали и стали ждать, что сейчас произойдет. И потом мистер Варли кивнул и опять повернулся к классу.

– КЛАСС! – взревел он. – Это Айвери!

Он любит реветь, этот мистер Варли. Я рада, что только утром он заходит в класс. Думаю, от целого урока у меня был бы сердечный приступ. Самое приятное, что никто не слушает, когда он вопит на тебя за опоздание.

Айвери из моего географического класса. Он следует за мной и проходит мимо меня в заднюю часть класса, садится в дальнем углу у окна. Я сижу на своем привычном месте, напротив него, и наблюдаю, как остальные входят и тратят секунды, решая, куда сесть, ведь он нарушил традицию.

Мальчики злобно смотрят на него, особенно Конор.

Конор один из тех мальчиков, которые могут быть действительно хорошими, когда одни, и совершенными идиотами в окружении друзей. Он любит порядок, любит быть лучшим во всем.

Айвери сел туда, где обычно сидел Конор, и общая атмосфера стала напряженной вокруг него, что определенно повлияет на работу.

Вот отличное начало урока.

У него странные глаза цвета меди, и не знаю от того ли, что он сидит у окна, но они сияют, как маяки, когда он смотрит на меня.

И он продолжает смотреть на меня.

И вначале это было приятно, но теперь я не знаю, куда посмотреть или что сделать, и у моей новой совы выросла косичка.

Это не самая хорошая внешность для совы.

– 5-

– Что это с новеньким? – Мэллори опустилась рядом со мной, когда я выполняла задание, и прижалась поближе, чтобы прошептать: – Ты его знала раньше?

– Нет!

Она оглянулась через плечо.

– Он немного напряжен, не находишь? Он, вроде, сейчас не пялится на тебя…

– Я не обращаю внимания на него.

– Ты покраснела!

Опустив голову, я схватила ее руку. Моя кожа внезапно стала тревожно покалывать.

– Ай! Ты где была? Ты ледяная!

Я отдернула руку от нее и посмотрела на свои пальцы. Другие ученики бродят рядом, но я почти не замечаю их, потому что моя кожа бело-синяя и искрится под люминесцентными лампами, будто кто-то разукрасил инеем мои ладони. Я сжала пальцы, и покалывания усилились, а под свитером покалывали предплечья.

– Что это значит? – зашептала Мэллори, наклонившись ближе. Я отдернула руки и засунула их глубоко в карманы.

– Ничего!

Что это было?

– Пошли, мы опоздаем, – я поторопила Мэллори с учебой, избегая ее взгляда и убеждая себя, что голубые пальцы – это совершенно нормально.

– Что с тобой произошло? – спросила Мэллори чуть позже, когда мы уже шли домой. Она пристально смотрела на меня. – Ты всю дорогу не проронила ни слова, ты что-то скрываешь? Твои руки раньше не были такими холодными.

– Я в порядке. Новенький немного чудной…

– Мальчишки такие, правда? Они все немного чудные. Джастин глядел на меня, хотя и шел, держась за руки с Дэйзи.

– Ах! Он тебе все еще нравится?

– Сердцу не прикажешь, – она ответила ужасно глупым голосом, хлопая ресницами.

– Ты ужасна.

Она засмеялась и начала рассказывать мне, как она благородна, и что никогда ничего не будет делать, ибо никогда не сможет жить самостоятельно. Солнце было низко, и дыхание образовывало облачки пара. Этим утром был первый зимний мороз, и было все еще очень холодно, все охватило легким серым дымком. Я не могу забыть это ощущение, как это выглядит. Что это было?

– Я знаю, в чем дело, – внезапно сказала Мэллори, заставив меня подпрыгнуть.

– Что? – я складываю руки, пряча их в карманы, когда она смотрит на меня.

– Твой папа! Я знаю, ты добивалась этого… ты должна просто спросить свою маму, разобраться раз и навсегда, – она взяла меня под руку.

Я пошевелила пальцами в карманах:

– Я смогу!

– Но реально ли? Типа, должным образом посмотреть ей в лицо и напрямую спросить имя? Сказать ей, что не сдвинусь с места, пока его не узнаю?

Она должна поставить точку. Но мы больше не могли об этом говорить, потому что Конор и его друзья нас догоняли, и наши рассуждения прекратились.

Когда я пришла домой, мама была полностью погружена в наброски. Буквально. Она поднялась в студию на чердаке, свет окна с крыши растекался в тусклых сумерках, и набрасывала зимнюю сцену на огромном листе бумаги. Горы и глубокие долины, где отдельные дома ютятся между возвышающимися, голыми деревьями, замерзшие водопады и одинокие орлы, парящие над замысловатыми лесами. Это новый заказ. Я не вдавалась в подробности, она потерялась там, поэтому я не спрашивала ее об отцах. Если бы я спросила ее сейчас, то она рассказала бы еще больше историй, я увидела блеск в ее глазах, когда она подняла взгляд.

– Сова! Любовь моя, у тебя был хороший день?

Я кивнула, бросила сумку на деревянный крашеный пол.

– Я приготовила суп! – сказала она, словно придя в себя, – Позволь мне закончить и мы поедим… Тебе задали домашнее задание?

– Да-а-а, – вздохнула я, доставая учебники по математике. Мой стол прямо здесь, рядом с ее. Я села напротив, заметив среди черных волос несколько седых, когда она склонилась над работой. За ухом у нее карандаш и пятнышко от угля на щеке, она видимо одевалась в спешке: свитер надет наизнанку. Некоторое время я рассматривала набросок. Есть какое-то волшебство в том, как это делается. Умелые руки. Я опускаю взгляд на свои собственные. Они похожи на ее. Широкие ладони, длинные пальцы.

Я должна спросить ее. Мэллори права. Я должна знать.

– Мам?

– Мм?

Она не смотрит. Я глубоко вздыхаю, но не знаю, с чего начать. В груди у меня сжимается, когда я представляю, что скажу, путаюсь, пытаясь объяснить ей. Я так часто ее спрашивала, а она никогда не давала мне четкого ответа. Как я могу убедить ее ответить сейчас? Я собираюсь выпалить это все, но оно кажется таким значительным, таким важным. Я не знаю с чего начать.

– Ничего.

Теперь она подняла взгляд. Я занялась тем, что нашла свой калькулятор.

– Ах, математика, – пробормотала она, – Мне найти тебе репетитора, Сова? Мама Мэллори что-то говорила о репетиторе…

– Я в порядке, – ответила я, – Давай работать.

Уже поздно есть суп. Она погрузилась в рисование, и я увлеклась созданным ею зимним миром, миром, о котором она столько раз рассказывала, когда я была ребенком и все еще верила во всякое там волшебство.

– 6-

МИР ЗИМЫ

Были уже сумерки, когда они достигли нового горизонта. Земля уходила вниз, и открылись голые деревья в широкой долине, и купол, который приютился в нише огромного горного хребта. Он посмотрел на нее, а затем тишину нарушил вой, от которого осыпался лед с ветвей деревьев. Ее уши звенели от шока, и она обернулась, ища источник отчаянного, тоскливого звука, предупреждающего об опасности.

Ее спутник приблизился, и если и было некое очарование, сотканное между ними во время долгого путешествия, то оно было разрушено этим звуком. Он посмотрел на нее с испугом в глазах.

– Волки зимы. Пошли!

Он толкал ее вперед, вниз по склону. Она карабкалась и соскальзывала по мягкому снегу, пока не достигла дна, а когда оглянулась, увидела, что он стоит к ней спиной, пять волков были перед ним. Они стояли плечом к плечу, такие же высокие, как и он, их серый мех развевался на ветру, голубые глаза были остры, когда они переводили взгляд с нее на него.

– Что это такое?

– Она мой гость.

– Она не фея. Нам это не нравится. Она может быть опасна.

– Она не опасна. Дайте мне день – у меня здесь никогда не было собеседника. Дайте мне познать это, а после она вернется к себе.

Волки молча стояли, и она могла видеть даже при их неподвижности силу, заключенную в мускулах. Она могла представить себе охоту. Тихую, ужасающую решимость, скорость, скрытность.

– При нашем вое она должна будет уйти. Мы дадим тебе один день. Но помни. Это все не естественно. Возникнет опасность – однажды ты расплатишься за это.

Он, будто беспомощно, развел руками, и они склонили головы. Она поразилась им. Силой в его конечностях, тем как он держал голову. Его собственная неподвижность и безмолвие были сродни им. Она никогда не видела людей подобных ему.

– 7-

Было темно, когда я проснулась, а так как мама не придавала большого значения отоплению, то квартира промерзла. Прежде чем подняться с кровати, я надела теплые носки и шапочку, укуталась одеялом и задержалась у окна.

Это была ночь снов. Волчьем вое и голубых пальцах, рисующих инеем на окнах. Покрытых снегом гор и странных медных глаз Айвери. И теперь, когда я смотрю в окно, это уже похоже на мой мир. Здесь нет волков, слава Богу, но на всех поверхностях затемненных улиц, всех крыш, забора, и деревьев – тонкий слой инея. Машины сверкают чистотой и белизной под жемчужным небом, и только одним рядом следов блестит тротуар, все еще усыпанный осенними листьями, теперь скрюченными и замерзшими. Все так тихо и так красиво. Каким-то образом, полагаю, благодаря маминым рассказам, зима всегда очаровывала меня. Сор и грязь скрылись под слоем льда и снега. Что угодно кажется возможным.

Мой желудок заурчал. Овсянка. Вот, что мне нужно.

Я волочу одеяло с собой на кухню. Чайник включен, а мама с мечтательным выражением лица смотрит в окно.

– Сегодня все как надо, – сказала она. – Вчера было рановато, но этим утром все великолепно, правда?

– Великолепно, – ответила я, шаркая к буфету и доставая овсянку. Несколько крупинок просыпалось на пол. – Но я бы хотела иметь микроволновку. Или отопление.

– Отопление включено, а сейчас я приготовлю овсянку, – она взяла у меня крупу. – Сделай чай. Не могла бы ты найти свитер? Одеяло немного громоздкое, не находишь?

– Нормальное, – ответила я, оборачивая его вокруг себя, и пошаркала доставать кружку и молоко. – Уютное.

– Знаешь, обычно это все в уме, – сказала она, – Ты начинаешь дрожать, а тело напрягаться, и даже если тебе действительно не холодно, твой ум убеждает в обратном.

– Мне действительно холодно, – отвечаю я, заливая водой пакетики чая и задаваясь вопросом, что будет, если мама увидит мои покрытые инеем руки. Это было реально? Оно может повториться, вот так просто?

– Боже, Сова, ты собираешься ошпариться? – беспокоится мама, видя, как я изо всех сил пытаюсь удержать одеяло, пока наливаю чай и слегка трясусь. – Дай сюда, – она быстро откинула одеяло.

– Эй, – я отпрыгнула, уронив ложку. Мама бросила одеяло на кухонный стул и вернулась к овсянке, и мне кажется, она что-то говорит, но я не слышу, потому что моя кожа вопит, бледнеет, что-то искрящееся поднимается от кончиков пальцев к плечам. Я чувствую, это оборачивается вокруг шеи и растекается по коже головы, будто стальные сухожилия обхватывают меня. Я поглядываю на маму, не дыша, не двигаясь ни на дюйм. Что именно я делаю? Позвать ее? Убежать? Стоять тут, как статуя, пока не пройдет? Оно пройдет? Что это такое?

Комната потемнела вокруг меня, и показалось, что время остановилось, как будто я застряла в каком-то другом мире, где все увеличилось. Я замечаю трещины плитки на полу, которые раньше не видела, карандашные отметки на стене, где мы отмечали рост на протяжении нескольких лет. Овсяные пузыри и брызги лавиной звуков грозятся оглушить меня, а мама просто стоит там, в нашей нормальной кухне в нормальном мире, водя ложкой, и продолжает говорить, но что если она обернется… если она обернется, что увидит? Она закричит? Я представила ложку, выпадающую у нее из рук, кипящую овсянку, ее расширяющиеся от шока и страха глаза. И нет пути назад. Ничего уже не будет, как прежде, если она увидит все это. Я снова оглядываю себя, надеясь, что только представляю это, захваченная наступлением зимы. Но, как я вижу, маленькие цветочные кристаллики начали расходиться по моим предплечьям.

Они прекрасные.

Они безумные.

Я хватаю одеяло со стула, набрасываю на себя и бегу в спальню, захлопываю дверь и прислоняюсь к ней, дыхание вырвалось горячим рывком.

Я медленно опускаю одеяло, глубоко дыша, со страхом осматриваю себя. Но моя кожа снова нормальная. Нормальная и холодная, покрытая мурашками. Я присела на кровать.

Что это было?

Было похоже на мороз. Это был мороз? Как это мог быть мороз на моей коже, вот прямо так? Конечно, такого не может быть. Неужели хоть кто-то в мировой истории мог заморозить себя? Никогда о таком не слышала. Это невозможно.

– Это будто что-то из одной из маминых историй, – говорю я сове на кроватном столбике. Это плохие мысли.

– Дура, – говорю я вслух.

Сова пристально смотрит на меня своими круглыми деревянными глаза и ни сколько не утешает.

– Сова? Ты идешь? – зовет мама.

– Да, – отзываюсь я, хватая свой самый плотный свитер.

– Я представила себе это, – сказала я сове. – Подобные вещи просто не могут произойти. Так ведь?

Сова мигнула тихим сухим щелчком.

Я вздрогнула, мое дыхание перехватило в горле, затем медленно, по коже побежали мурашки.

– Ты моргнула? – прошептала я.

Она не ответила. Естественно. Я пялилась на нее немного дольше, пока мои глаза не стали болеть, а голова не начала кружиться. Затем я позволила себе снова дышать. Она не шевелилась, ничего не делала. Это же деревянная сова, Боже мой! Мама снова позвала, и я возвратилась на кухню.

А если мама заметит, что что-то не так, то я потребую адекватных ответов об отце. Это отвлечет ее.

Покончив с овсянкой и отблагодарив маму, все еще погруженную в ее новую работу, я минут пять посидела в Google, в полглаза поглядывая на обычную неподвижную деревянную сову. Кажется, я прожила уже тысячу лет за это утро, а ведь день только начался. Замерзшая кожа, моргающие совы – что дальше?

«Человек, получивший замерзание кожи»: ничего, хотя есть об обморожении с некоторыми действительно грубоватыми фотографиями ног.

«Замороженный человек»: все о криогенной науке, замораживание людей для дальнейшего возвращения их к жизни.

«Мороз на коже»: некоторые странные косметические процедуры и что-то об уремическом замораживании, связанном с довольно плохим заболеванием почек. Далее я смотрела о заболеваниях почек, у меня этого нет: я была бы очень больна и были бы другие симптомы.

Я чувствую себя нормально.

И уже не морозит. Если что-то и было, то прошло. Что бы это ни было, потому что такие вещи с людьми не происходят.

К тому моменту, как я пришла в школу, у меня уже не было настроения заниматься чем-либо еще. Я просто старалась этим утром держать это в себе, с Мэллори, стреляющей беспокойными взглядами, и странным приковывающим меня соседством с Айвери. Я не понимала глаз от книг, пытаясь слушать внимательнее, чем когда-либо в прошлых классах, а затем в перерыве подсела за стол с Конором, избегая личных разговоров. Он слишком занят, пытаясь украсть чипсы у Мэллори и жалуясь на Айвери, которого, на счастье, нигде не было видно.

– Этот парень реальный урод, – сказал он, будто мы с Мэллори спрашивали. – Ни с кем не разговаривает, просто ходит сам по себе, весь странный и напряженный. Наверно, его перевели, потому что он сделал что-то ужасное.

– Например? – спросил кто-то.

– Не знаю, – ответил Конор, смахнув волосы с глаз. – Например, съел препарированную жабу или типа того.

Фу-у-у. Я переключилась и сконцентрировалась на попытке съесть свой сандвич с тунцом. Теперь на вкус он стал жалким и отвратительным.

– Сова! – наконец сказала Мэллори, догнав меня, когда мы шли на географию. – Что с тобой?

– Я в порядке, – ответила я с улыбкой.

– И все-таки нет. Что случилось? Ты спрашивала маму про отца? Она рассказала?

– Нет и нет.

Она загоняла меня, подталкивала к шкафчикам, пока люди набивались вокруг нас, ее маленькое лицо выражало решимость. Мэллори, она невысокая. На голову ниже меня, каштановые волосы аккуратно зачесаны назад. Ее одежда всегда опрятная, в отличие от моей.

– Мэллори!

– Я волнуюсь. Ты сама не своя.

Я чувствую замешательство от того, что возникает в ее глазах, когда она смотрит на меня. Ее беспокойство растет. Но это ведь не такая обычная проблема, как когда ты что-то говоришь своей подруге, а она затем говорит какую-то имеющую смысл вещь, и все решается. Это не припирания или споры с мамой. Что мне ей сказать? Что она может поделать?

– Сова, пожалуйста…

– Ты подумаешь, что я спятила. Ни в коем случае.

Она пожала плечами:

– Так расскажи мне об этом «ни о чем». Будь сумасшедшей. Все нормально. По крайней мере, я пойму.

– Не здесь, – ответила я, когда кто-то столкнулся с нами, и я заметила, что Айвери шел в класс. – После школы?

– Хорошо. И ты расскажешь мне все?

Я кивнула.

– А теперь перестань волноваться. Неважно, что это было, сейчас все хорошо.

Я люблю Мэллори. Не уверена, что она смогла бы помочь, но знаю, что она пытается.

– 8-

– Итак, проще говоря, ты утверждаешь, что обладаешь силой какого-то вида морозной магии.

– Это не магия! – воскликнула я, раскинув руки. – На самом деле, она ничего не делает… и, наверно, я вообще все это себе напридумывала, – я не должна была ничего говорить. Говоря об этом с подругой, я чувствую это более реально.

– Но, правда, ты же так не думаешь, да? Ты бы так не беспокоилась, если бы не делала этого. Почему бы тебе не попробовать? Посмотри, может, сможешь мне показать? – она пытается быть любезной, но я могу сказать, что она озаботилась этим замыслом. У Мэллори довольно выразительные брови, и сейчас они говорят о многом.

Мы только что дошли к улице, где стоял ее дом, и где вокруг никого не было, теперь, может быть, стоит попробовать, но я действительно не знаю, как это происходит. Это похоже на чихание, или когда штормит. Оно просто подкрадывается ко мне. Я пыталась объяснить это Мэллори, но она непреклонна.

– Итак, впервые это случилось, когда я дразнила тебя насчет Айвери, потом, когда мама отобрала твое одеяло… Я не знаю, это как-то связано с неожиданностью или ощущением тепла? Типа, если стащу с тебя шапку сейчас… – она сдернула и бросила ее через плечо назад, глаза подруги блестели. – Нет? – спросила она через минуту, когда ничего не произошло.

– Нет.

Она подняла шапку и вернула обратно.

– Ну, что бы не происходило, похоже, сейчас оно воспроизводиться не хочет.

– Как думаешь, я могу вызвать это? – я медленно выдыхаю, моя грудь болит от сдерживания. Я действительно волновалась с тех пор, как обещала рассказать ей обо всем. Я не знала, как сказать ей, или как она отреагирует на это, и ужасно испугалась, что может быть это проявится и изуродует ее, или что еще хуже превратит в сосульку.

– Нет, – сказала она, наконец. – Я просто думаю, что должно быть какое-то логическое объяснение, которое у нас пока не работает. Когда это случается, это больно?

– На самом деле, нет. Это просто странно.

– И ты не собираешься никому причинить боль, так что это не критично. Мы справимся, – она посмотрела на меня с сомнением, затем ее глаза заблестели. – Может быть, это как-то связано с твоим отцом!

– Только как, он снеговик?

Я хотела засмеяться, когда говорила это, но на самом деле не вышло, потому что я не вижу тут ничего смешного. Видения существ, прячущихся в темноте, лед на моих руках, все это кажется таким реальным и все-таки, как это может реально происходить?

– Все будет хорошо, – сказала Мэллори, когда мы пошли дальше. – Возможно, это из-за того, что ты замерзла или устала, или волновалась об этом. Может быть, это что-то вроде статики или странное наследственное состояние кожи, или стресс, заставивший тебя дрожать. Но ты должна добиться от мамы настоящего ответа об отце, даже если он не снеговик. Я имею в виду, что такого страшного может произойти?

– Я попробую, – ответила я, просто чтобы успокоить ее. Боковым зрением я уловила движение и резко повернулась к конским каштанам*, которые наклонили свои ветви к стене кладбища. Я ожидала увидеть там серое существо, уставившееся на меня, но это просто листья осыпались с серых веток на тротуар. Я натянула улыбку на лицо, когда повернулась к Мэллори, надеясь, что она не заметила. – Поговорим позже?