Текст книги "Чащоба"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Под деревом то и дело останавливались люди на машинах или автобусах, с восхищенными возгласами рассыпались они под мощными ветвями; взявшись за руки, обмеряли охват дерева. Порой – что редко случалось – садились под шелестящей кроной и предоставляли отдых усталым ногам. Особенно часто задерживались у дерева затем, чтобы выстроиться в ряд перед ним. Едва щелкнув затвором аппарата, тут же спешили обратно в машину. Что за беда, если при этом утаптывалась земля под деревом, у запечатленного мгновения жизни тоже имеется своя ценность, свое достоинство и неповторимость.

Сменялись люди, средства передвижения; тракторы, которые проводили борозды на раскинувшихся вокруг дерева полях, с годами становились другими. Асфальт покрывался выбоинами, и на него накладывали новый жирно поблескивающий слой – шоссе все выше поднималось над землей. Казалось, что вековое дерево вдруг постарело и ссутулилось. Появлявшиеся у дерева люди расколупывали ногтями и без того потрескавшуюся кору, будто надеясь отыскать под корой таинственные письмена. Жизнь почему-то становилась все более скучной, все ждали сюрприза.

Дорога, будто стрела, устремлялась по взгоркам к дереву. Исполин приближался с устрашающей быстротой. Еще ненадолго он скрылся за бугром, топорщилась одна макушка; затем машина вырвалась из последней низины, крона исполина потянулась кверху, будто взлетела. И вот уже великан в полной красе высился на своем извечном месте, на фоне безбрежного неба, и казался столь мощным, будто это было не живое дерево, а память о дереве.

Лео вцепился в руль – возле дерева с ним должно было что-то случиться, – нет, пронесло, исполин остался позади…

Сегодня Лео был не в лучшей форме. Вильмут рядом с ним вроде бы дремал. Вековое дерево и необъяснимая тревога! Чего вздор несешь, сказал бы Вильмут. Природа действует на человека успокаивающе, вот так! Чувство долга? Перед кем? Перед самим собой? Разумные люди занимаются лишь теми долгами, которые можно выразить в деньгах.

Лео расслабился и сразу же ощутил усталость. Эти несколько часов, которые он проспал, не освежили его. Наверное, и хмель еще не совсем выветрился. Вечером они себя не ограничивали.

Вильмут встретил его с распростертыми объятиями.

Он стоял на непривычном месте, на чужом крыльце, над ним, прильнув к навесу, извивался дикий виноград, светло-зеленые молодые побеги которого щекотали давно уже голую макушку Вильмута. Вильмут радостно смеялся и переступал по цементной ступеньке, будто выбивал ногами дробь на барабане. Он провел гостя через веранду в комнату, на пороге Лео помедлил, чтобы проверить свое беглое впечатление, – да, в самом деле, множество комнатных цветов на продолговатом столе под окном словно ожидали чего-то. Цветы стояли почему-то вперемежку, чахлые и роскошные, высокие и низкие. Они явно были снесены сюда давно, со всего дома, то ли для пересадки или чтобы выбросить. Лео понял, что новая подруга жизни Вильмута уже не молода и что она отсутствует. Лео почувствовал себя неуютно, ему хотелось сказать семенившему по комнате в толстых носках другу: давай-ка зададим стрекача. Его охватывало ощущение, что оба они без спроса вторглись в чужой дом. В самоуверенном хозяйничании Вильмута чувствовалась неестественность. Он играл в этом доме роль хозяина. Прежде чем он нашел нужные столовые приборы, хлопнули дверцы нескольких шкафчиков. Еда тоже оказалась случайной. Вильмут извинился; жена в больнице, а сам он пользуется столовой. Собрав скудный ужин, Вильмут посчитал нужным посетовать на женщин, постоянно выдумывающих себе болезни и ложащихся в больницу именно тогда, когда следует сажать в печь пироги, чтобы принять редкого гостя.

Пропустив первые рюмки, они почувствовали себя уютнее.

Лео с аппетитом жевал холодную буженину и старался внушить себе: настали отпускные радости.

Очень хорошо, что между кухней и комнаткой не вышагивала супруга Вильмута, чьи пытливые взгляды он ощущал бы затылком. Наконец-то он мог чувствовать себя свободно: ни условностей, ни предубеждений, ни вынужденных приличий. Уж Вильмуту не придет в голову следить за его словами, чтобы выбрать подходящий случай поиронизировать. В городе интеллигентные подначки считались приправой к беседе, и Лео это основательно приелось.

Мимоходом, хоть и с известным превосходством, но все же сочувственно поведав о своей жене, Вильмут перевел разговор на засуху. Все сохнет? Вянет? Столько времени не было дождя! Лео не выказал своего удивления, увы, он и не заметил, что последний месяц был таким скупым на дождь.

Однако Вильмуту засуха причиняла просто боль. Казалось, его собственные жизненные соки иссякали и кожа высыхала подобно травинкам и листьям деревьев.

Вильмут без конца рассказывал о летней жаре, угнетавшей все и вся. На обочине гравийной дороги под клейким слоем пыли поникли кусты, этот груз можно было стряхнуть лишь силой. Земля все более ссыхалась, голой ногой и не ступишь по комьям, спекшаяся поверхность была такой же колкой, как обожженная глина. Высыхали колодцы, на огороде даже сорняки не росли. Наши люди привыкли к влаге, объяснял он Лео, как далекому гостю, когда ветер поднимает с поля тучу пыли, забивает рот и глаза, начинаешь исходить злостью. Мужики только возле магазина и торчат. Когда привозят водку, ящики мгновенно опустошаются. Тут же за домом, между пыльными лопухами, бутылка идет по кругу, но, несмотря на выпивку, задубевшие лица мужиков остаются мрачными. Чертыхаются, то и дело набиваются на ссору.

Вильмут рассказал, как два здешних мужика средь бела дня и на прямой дороге столкнулись тракторами лоб в лоб, как будто хотели протаранить один другого. Начальство в отчаянии, кто кроет на чем свет стоит, кто ходит к магазину упрашивать: мужики, бросайте бутылку, беритесь за работу. Когда загорелся склад травяной муки, у зоотехника случился инфаркт. Вильмут все удивлялся – и чего зоотехник принял так близко к сердцу. Это под директорским задом горячие угли разожгли. Дело начальства, сам бог велел им изворачиваться. Если бы они догадались набраться терпения, все пошло бы на лад. Пару хороших дождей – люди бы успокоились и дальше бы вкалывали.

Они все сидели и выпивали, даже у Лео после рассказа Вильмута пересохло в горле, перекаленный воздух вызывал кашель. И ему начало мерещиться то блаженное утро после долгожданного дождя. Чтобы можно было натянуть резиновые сапоги и надеть на голову кепку. И идти – куда? Просто топать по мокрой траве, пусть ведут ноги, главное, вволю надышаться пахучим воздухом.

Над столом кружила и жужжала назойливая муха.

Лео украдкой поглядывал на своего старого и уставшего друга и грустно думал: так, значит, это мы о засухе говорим.

Лео вдруг оживился, за окном послышался легкий шорох, будто по жести пробежался осторожный и робкий воробышек. Порыв ветра тут же распахнул створки окна, вскинул занавески, свежий ворвавшийся ветер привел в движение застоявшийся воздух, где-то за холмом загрохотал гром, и тут же зашуршал дождь, принялся оживленно плескать, и через несколько мгновений на землю уже просто низвергалась вода. Дом утопал в рокоте, все отступало перед шумно стекавшей водой, с небес разверзся гигантский водопад.

Лео и Вильмут распрямили спины, жадно уставились друг на друга, будто только что встретились, на лицах проступила улыбка: а славную мы выкинули штуку – накликали дождь. Ливень словно бы размыл в них нечто, разное образование и жизненный опыт в этот момент не имели ни значения, ни веса, все углы сгладились, груз прожитых лет слетел, они вновь стали деревенскими мальчишками, чьи души горели жаждой действия, и нечего было бояться разногласий. В этот миг их словно бы направлял один и тот же мозг, подававший обоим одинаковые команды. Они метнулись к окнам, захлопнули створки, вода стекала в комнату; энергично защелкнули запоры. Затолкали стулья под стол, будто бушевавший за окном поток мог подхватить их и унести с собой. Не сговариваясь, стянули с себя рубахи, стащили с ног носки и швырнули их без оглядки в угол. Затем сбросили брюки и выбежали на улицу, шлепая голыми ступнями, выскочили на середину лужайки и отдались на милость ливню.

Дождь лил будто из ведра, заставляя их пошатываться, они от удовольствия покряхтывали, растирали ладонями плечи, грудь, руки. Затвердевшая от засухи земля сперва не принимала потоков, во дворе образовалась лужа, грозившая превратиться в пруд. Они шлепали по луже и ногами поднимали волны. Возле ступней извивались травинки, будто водоросли.

Вдали по шоссе полз одинокий грузовик, его огни едва пробивали стену воды, снопы света расплывались в мутные пятна. Свет фар напомнил Лео о его машине, он подбежал к ней и принялся тереть ее. С мальчишеским азартом он распластался на капоте и стал обмывать ветровое стекло, лик машины должен сиять. Лео никак не хотелось прекращать своего занятия, особенно приятно было водить рукой по выпуклому стеклу.

Вильмут стоял посреди лужи и корчился от смеха, живот его трясся. На том и кончились их общие действия, они снова стали каждый самим собой.

Покружив напоследок по луже, ноги волоком, они наконец пресытились уже поклевывающим по шее дождем и потащились по ступенькам крыльца наверх, постояли под навесом, перевели дух, лениво подрыгали ногами и потрясли руками, дали воде стечь с себя.

В комнате они приняли еще по стопке-другой, чтобы согреться, а потом заснули праведным сном, отдыхая от вина, дождя и дружеской встречи.

Утром Лео проснулся от громыхания. В глаза ударил яркий свет. Охватило какое-то угрызение совести, болела голова. Чем-то придавило ноги. Лео глянул, это была не кошка, а вышитая подушка, свалившаяся на него со спинки дивана. Тут же, возле стола, убиралась какая-то женщина в стоптанных мужских туфлях, хлюпавших при ходьбе. Женщина двигала по столу плетенную из прутьев корзинку и собирала в нее бутылки, остатки еды, чашки и тарелки, ножи и вилки – все вперемешку. У Лео вспыхнула неприязнь к незнакомой женщине, в нем неожиданно заговорила хмельная злоба. Именно подобной породы женщины стали вдруг всюду плодиться. Резко очерченный рот, всегда кудлатые волосы, помятое сзади платье, уродливые, открытые чужому глазу складки на подколенках, они словно бы упрекали: смотрите, я все время должна гнуть спину, нет у меня времени выпрямиться, все только обихоживай вас. Таких можно было встретить на вокзалах и в магазинах, их было в избытке в общественных учреждениях с их пыльными полами, и им доставляло особое удовольствие, накинув на швабру изодранную тряпку, волочить ею по людским ногам. Всегда равнодушный взгляд этих женщин выражал глубокое презрение как к своей простой работе, так и ко всему необъятному человечеству. Там, где они боролись за порядок с помощью своей швабры, распространялся кисловатый запах нечистот.

И эта убиравшая стол женщина не догадывалась распахнуть окна, хотя и раздвинула занавески, – пускай свет как ножом режет раскрасневшиеся глаза пьянчужек, так им и надо! Не должно быть так, чтобы человек чувствовал себя уютно.

Женщина стремительно прошла на кухню. Лео втянул голову в плечи. Через мгновение ему показалось, что он слышит грохот и звон, – корзина опоражнивается в мусорное ведро.

– Перестань, Аста, – шепотом попросил Вильмут. – Ну что ты можешь иметь против того, что ко мне в гости приехал друг?

Аста не удостоила Вильмута ответом.

Гремучая змея вновь появилась в комнате, лежавший на диване посторонний человек был для нее ничто, она не могла прервать свою неотложную работу, мало ли что кто-то хочет подняться и натянуть штаны. Длинная щетка шаркала по полу. Тряпки на ней все же не было. Еще имелась возможность пополнить в будущем свою методику. Перед телевизором она дернулась и, расставив ноги, застыла, принявшись растирать правой рукой крестец, левой сняла со шкатулки залетевший туда вчера носок и сбросила его перед щеткой.

Полуодетый Вильмут прислонился к косяку, надкусил огурец и, жуя, попросил:

– Аста, не бросай носки под плиту.

Лебезящий тон Вильмута не смягчил суровости Асты.

Железная дверца открылась и захлопнулась. Едва ли Аста при этом подумала: мир кишит людьми, если можешь, устрой другим ад, тогда себе самой обеспечишь больше простора.

Пыл у нее почему-то погас, Аста не стала опорожнять корзину, шумно прошла через комнату, подтолкнула стул бедром к столу, при этом она все время что-то бурчала, но гневной речью так и не разразилась.

Хихикающий Вильмут поставил на стол глиняную чашку со стручками обмытого ночным ливнем гороха, разгладил скатерть и выразил сожаление, что бутылки все пустые.

Пережевывая горох, он поведал о своих житейских горестях, речь лилась как-то привычно, видно, Лео был не первый, кому он изливал душу.

Дескать, Аста, бывает, наведывается еще на зорьке, заходит в спальню, оглядывает подушки – нет ли на них другой вмятины. Всего несколько недель как хозяйка дома лежит в больнице, а ее сестра уже вынюхивает следы распутства, ни капельки не доверяет Вильмуту. Он уже несколько раз предлагал ей: приходи, ложись рядом, сомнем все эти подушки, чтобы ты успокоилась. Она лишь шипит в ответ. Будь Аста поумнее, можно было бы выбить из нее злость, но эта баба доброго совета не принимает, все раздувает свою злобу. Изо дня в день Аста все больше грызет Вильмута, хочет научить плясать медведя – и комната, мол, не прибрана, и дверь не заперта. Сразу, как только Вильмут остался в доме один, она заявилась сюда, пошарила в столах и комодах и унесла хозяйкину цепочку и кольцо, чтобы хранились в надежном месте. Аста не стеснялась распахивать дверцы шкафа, чтобы пересчитать одежду. Это больше всего раздражает Вильмута, будто он способен унести чужие вещи и пропить их. Вильмут уже не дождется, когда его толстушка вернется из больницы домой. У полного человека доброе сердце, подчеркивал Вильмут достоинства своей супружницы.

Заговорив о женщинах, Вильмут уже не мог остановиться, начал перебирать давнишние истории. При упоминании об Эрике Лео едва подавил дрожь. Вильмут принялся оживлять в памяти женщин, которые, не дав опомниться от смерти Эрики и поминок, тут же начали бесстыдно к нему приставать. Приходила то одна, то другая, кто хватал поварешку и принимался варить суп, кто направлялся в хлев ухаживать за скотиной, кто стирал белье или поливал огурцы. Наперебой выставляли они напоказ свое усердие и прикидывались добренькими. Кое-кто, заработавшись, задерживался допоздна. Одна принялась сетовать, что ушел последний автобус, ее Вильмут повез ночью домой на тракторе, хотя у самого схватывало сердце и душа уходила в пятки, что-то будет, если наскочит на инспектора. Наконец сыновья избавили Вильмута от напастей. Своими выкрутасами они прекратили бабьи набеги. Избавиться-то он избавился, но без женской руки жизнь все же стала постылой. Возиться со скотиной было сверх его сил. Прежде всего зарезали подсвинка, избавили бедную животину от голодной смерти. Куры пошли друг за дружкой в котел. Корову продали соседу. В хлеву воцарилась тишина, и навоз уже не вздымался до потолка.

Однако прошло время, и сыновья разлетелись кто куда.

Бабы снова начали одолевать Вильмута. Кто приходил к нему приласкать его, кто у себя устраивал в его честь праздничный ужин. Все хотели, чтобы он их приголубил. Вечеринки с выпивкой утомляли Вильмута. Он так и сказал: надеешься на лучшее, на выпивку хотя бы, – а тут тебя насилуют развратнейшие бабы. Вильмут прямо-таки зарифмовал свои напасти. Дома жизнь шла под гору. По углам скреблись мыши. Крыша протекала. И желудок начал доводить – долго ли продержишься без горячего. Вот и пришлось Вильмуту позвать на помощь свах. Угодить бы под надежную крышу да на теплую печку. Вильмуту делали роскошные предложения. Он мог королем прошествовать в барские хоромы, где было пять больших комнат и всего один мальчуган. В хлеву мычали три коровы, во дворе уложены в поленницу сорок кубометров березовых дров, наготове держались деньги на машину, и ни одна болячка не мучила молодую вдовицу. И все же Вильмут решил, что всего этого в его возрасте чересчур много. Затем на горизонте появилась более выигрышная особа, эта водила его с одного званого вечера на другой. Игра продолжалась две недели. Больше Вильмут не выдержал, скрылся и принялся отлечивать свое тело, размариваясь на банном полке.

Вильмут, казалось, забыл, что Лео уже наслышан от него обо всем этом.

Наконец Вильмут нашел себе покладистую и тихую женушку. Он не мог нахвалиться своей толстушкой. Не было у нее ни детей, ни скота. Даже собачонки. Лучше бы Аста отправилась в больницу вместо сестры – это было его единственным желанием.

Лео скользнул взглядом по Вильмуту, преспокойно дремавшему рядом с ним на сиденье. В который раз он удивлялся другу – его необыкновенному умению отрешаться от забот. Хвастаться тоже надо уметь. Это делает человека беззаботным. Он, Лео, не смог бы похваляться. Жаль! Это маленькое достоинство не приносило ему счастья.

Сказать по правде, от слов Вильмута ему стало муторно. Он едва не нагрубил другу. Хорошо, что сдержался. Будто он не знал его. Столько лет ладили – чего теперь-то придираться? Делить им больше нечего. Время многое сгладило. Именно теперь они могли быть друзьями независимо ни от чего. Теперь они, возможно, могли даже забыть о существовании друг друга, настолько изменились обстоятельства.

Печально, что ощущение внутренней свободы человек обретает лишь в преддверии старости.

Наверное, это было впервые, когда Лео не хотелось дольше оставаться в компании Вильмута. Поэтому он не раздумывал, когда друг подал знак заводить машину, ладно, посмотрим, что он решил предпринять такого удивительного. И без того было ясно, что непримиримая Аста вышибла бы его из нового обиталища Вильмута. Они поколесят с Вильмутом, потом пожмут руки, похлопают друг друга по плечу, как принято у приятелей – до встречи. Упакованная в багажнике палатка и запас продуктов позволяли Лео чувствовать себя увереннее.

Лео краешком глаза глянул на небрежно расставленные ноги Вильмута. Жалкие сандалии, сползшие носки, бесформенные, в пятнах, брюки. Толстушка Вильмута, видать, еще не успела вырядить своего долгожданного супруга. Что из того, что он, Лео, внешне отличался от Вильмута, оба они были одинаково пропащими. Хотя Нелла по обыкновению и расставляла их по противоположным концам мерила добра и зла. Амурные похождения Вильмута привели бы Неллу в ярость. По ее разумению, достойно уважения лишь движение по прямой. Каждый смотрит на жизненные зигзаги другого со своей колокольни. Порок это или сметка – зависело от того, кто оценивает.

Поглядим, какое такое мановение волшебной палочкой сделал томящийся с похмелья Вильмут.

Удивительно, что у него вообще хватает сил что-нибудь предпринимать.

Другое дело в былые годы.

В тот послевоенный год, когда оба они крутили баранку и перевозили тяжелые грузы из деревни в город, история с овцой была далеко не единственной, в которой Вильмут обнаружил скрытые черты своего характера.

Той же осенью, когда Вильмут свалил в кювет машину с картофелем и Лео подумал, что теперь его неуравновешенный друг приведет в исполнение свою угрозу и повесится, – и Лео искал его на болоте и боялся найти висящим на суку, на самом деле именно тогда Вильмут был как никогда далек от намерения покончить с собой.

По просьбе сына мать прислала Вильмуту из деревни приобретенную в обмен на шерсть полосатую ткань для костюма, и ретивый молодой человек отыскал портного, к которому и направился. Крохотный старичок уселся на столе, велел развернуть материал, помял его, презрительно, со страдальческим блеском в глазах, оттолкнул отрез, его мертвенно-бледные щеки печально обвисли. Лео готов был бежать со стыда, однако Вильмут браво стоял возле своего добра. С хозяйской усмешкой на лице он вдыхал исходящий от утюга угольный чад и не собирался опускать глаза долу. Поглядев на заказчика, старик слез со стола и, поднявшись на носки, стал снимать с Вильмута мерку. Старорежимный портной сшил им обоим шикарные пиджаки, выпуклогрудые и с накладными ватными плечами. Не хватало разве что боксерских перчаток, чтобы выглядеть атлетом.

Повешенные на стенку костюмы не остались там пылиться. Однажды вечером Вильмут многозначительно подмигнул Лео, они натянули свои белые свитеры, одели сверху роскошные пиджаки – такой крик моды могли позволить себе лишь отпрыски зажиточных хозяев – и окунулись в водовороты жизни. На самом деле у Лео и понятия не было, куда Вильмут собирается его потащить. Во всяком случае, не в церковь, так как Вильмут сунул за пазуху бутылку ликера.

Они махнули рукой на разболтанный трамвай, на подножках которого гроздьями висли люди, и направились по выбитому тротуару. Недавно выпавший снег словно сахаром посыпал убогие деревянные домишки, покосившиеся заборы, огрызки развалин и болтавшиеся на холодном ветру редкие фонари. Шаги сами по себе стали легкими; если бы им встретились орудовавшие в то время в городе головорезы, которых народ окрестил «черными кошками», они бы с голыми руками пошли на вооруженных пистолетами разбойников и намяли бы им бока.

Они уже основательно проветрили легкие, прежде чем Вильмут остановился в проулке, у двери стоявшего в глубине двора дома, Лео следовал за ним тенью.

В темной прихожей Вильмут зажег спичку, чтобы определить, куда идти. Ощупью, спотыкаясь, они поднялись по узкой винтовой лестнице на второй этаж. Все попрятавшиеся по своим закуткам жители этого убогого домика должны были бы всполошиться от их топота. Гости? В то время это вызывало смех. Дом словно затаил дыхание и со страхом прислушивался: что там за люди? Вильмут постучал в дверь и шепнул, мол, сейчас увидишь мою невесту. В притихшем доме послышались живые голоса. Раздался кашель, прервавшийся разговор снова возобновился, где-то снова принялись разминать картошку.

Они вошли в узкую, перегороженную комнату.

В этой части города в очередной раз не было электричества, в комнате горела свеча.

Невеста Вильмута вскочила из-за стола.

Впоследствии Лео не смог уже ни изменить, ни дополнить свое первоначальное впечатление от невесты Вильмута. Он до сих пор не понял, была ли девушка красивой или дурнушкой. Свеча горела низко, и свет искажал ее лицо. Зато осталось в памяти ярко-розовое ситцевое платье с белым воротником, это детское одеяние словно бы висело посреди сумеречной комнаты, на серой стене распустилась веточка яблони.

И вновь в доме затихли голоса. На этот раз не от страха, а из любопытства. Во все времена люди жаждали знать: а что дальше? Видимо, невеста Вильмута хотела успокоить обитателей дома – в смутные времена можно было всякое предположить – она завела патефон и опустила иголку на пластинку. Предвоенная молодецкая песня разнеслась по всему дому. Все должны были радостно вздрогнуть и почувствовать облегчение.

Лео получил возможность осмотреться. Взгляд скользнул по застеленным солдатскими одеялами кроватям – и вдруг Лео ощутил себя в капкане: на краю кровати сидел седой старый человек и усмехался уголком рта. Благородное лицо старика лишило Лео всякой бравады, он вдруг почувствовал себя скверно, будто у него рукава оказались слишком короткими. Лео кивнул, но это скорее дернулась от испуга шея. Серые глаза мужчины отсвечивали глухой затянувшейся грустью, хотя он по-прежнему старался сохранять дружеское выражение лица. Из-за перегородки вышла старая женщина, рука ее легонько скользнула по щеке, будто у нее болели зубы. Она не отвела за уши свои растрепавшиеся волосы. Ее мрачный взгляд перескакивал с одного молодого человека на другого. Лео и Вильмут встали и поклонились. Женщина поставила на стол чашки; Лео понял, что к его другу здесь относятся уважительно. А поэтому держался прямо и старался не подвести Вильмута.

Невеста Вильмута предложила карамель в стеклянной вазочке – конфеты выдавались взамен нормированного сахара, к чаю они вполне годились. Сиплая музыка патефона – слова жизнерадостной песни все кружили по лунному свету и лестнице, что вела на сеновал, – вызывала воспоминания о былых деревенских гулянках, и Лео почувствовал себя еще более стесненно.

Вильмут был тут далеко не впервые.

В паузах между музыкой и громкой песней он хвастливо рассказывал о своем богатом хуторе. Словами из школьной хрестоматии Вильмут описывал свою мать, у которой, кроме работящих рук, было золотое сердце. Не забыл при этом заметить, что ему пора брать в руки бразды правления, отец стал прихварывать.

Лео с любопытством слушал друга. Небо над родным краем было затянуто мрачными тучами, но тамошних людей, казалось, уже не терзали страдания, сомнения, и жизнь у них все более преуспевала. Самоуверенные байки Вильмута одним махом выкашивали тернии бытия. Он и не заикнулся о том, что сложные обстоятельства изгнали его из дома и вынудили затеряться среди городского люда. Нет, лишь жажда познания толкала молодого человека взглянуть на мир, еще успеется посидеть на хозяйском троне у себя на хуторе. Несмотря на свое красноречие, Вильмут не напускал тумана, здешней семье должно быть ясно, что у Вильмута вполне серьезные намерения. Он бы давно махнул рукой на город, если бы в его родных краях нашлась подходящая девушка, достойная того, чтобы восседать рядом с ним на кожаной подушке в рессорной коляске.

Лео держал язык за зубами и со страхом вопрошал себя: что это Вильмуту взбрело в голову? Куда он думает девать жену? Зачем он охмуряет этих тихих людей?

Ощущение неловкости парализовало Лео. Губы одеревенели, словно это он вместо Вильмута молол чепуху и был за это наказан. Умудренный старик, сидевший на краю кровати, смотрел на Вильмута с нескрываемым презрением, будто видел перед собой пошлый базарный балаган. Нахрапистость Вильмута ошеломила Лео, друг, казалось, приторговывал в корчме служанку, которая возбуждала его и которой он надеялся обладать. Или он действительно втюрился по уши, что утратил чувство реальности?

Лео видел, что эти люди не принадлежали этому дому, война пересадила их в чужую среду. Чувствовалось превосходство старика, от него исходила вселявшая робость одухотворенность, он не показывал своей подавленности. Его словно бы не трогало, что он находится в этой бедной комнате и вынужден из-за тесноты сидеть на покрытой серым солдатским одеялом койке. Будь он простолюдином, он бы принял участие в разговоре и заявил: так ведь и мы в свое время… Теперь плачемся по прежней жизни.

Старик молчал и следил за представлением. Зато старуха украдкой тронула Лео за локоть и подала глазами знак следовать за нею. Заметив нахмуренные брови своего мужа, она отвернулась, но запрету его не вняла.

Лео вышел вслед за ней в коридор, они направились по скрипучим, выщербленным половицам к окну, откуда едва просачивался свет. Она стояла к Лео затылком и шепотом говорила что-то в оконное стекло. Лео напряг слух. Женщина просила не осуждать ее. Пусть молодой человек не отвечает, если не хочет говорить правду. Ей важно знать, выдумал Вильмут родовой хутор или нет. Лео не пришлось лгать, подтверждая, что Вильмут действительно происходит из богатого родового хутора.

Позднее Лео не раз вспоминал этот момент.

Его удручало, что человек цеплялся за предполагаемый кусок хлеба. Война словно бы продолжалась, хотя фанфары победы давно отзвучали.

Больше женщина ничего не выпытывала. Лео не мог угадать ее мысли. Она просто стояла, дышала в стекло и сосредоточенно смотрела, как мутное пятно постепенно высыхало и исчезало.

Они вернулись в комнату. На столе уже играли гранями маленькие рюмочки. Вильмут твердой рукой разливал ликер, тень бутылки на стене отбивала поклоны. Лео никого из этих людей не обманывал и все же чувствовал себя виноватым. Ему захотелось рассказать всю правду. Хотелось кричать: оставьте свою глупую игру! К сожалению, он не посмел пойти на откровенность. По своему легкомыслию, естественному для его тогдашнего возраста, он еще не уяснил для себя, что ему вообще придется всю жизнь держать язык за зубами. Лишь баловни судьбы могли позволить себе откровенность.

Пожилая женщина возилась с чайником. Когда в чашках задымился чай, она с нескрываемым интересом принялась следить за Вильмутом. Тот почувствовал происшедшую перемену и еще больше напыжился.

В душе матери прорастала добрая надежда. Она хотела поверить в этот хрупкий росток. Наверное, устала от бесконечной цепи унижений. Может, наконец-то кончатся невзгоды?

И Лео тоже устал оттого, что был вынужден кривить душой.

Он осушил рюмку до дна. Вопиющая потребность быть откровенным постепенно угасала. На счастье Вильмуту. Пусть приводит свою невесту в их чердачную каморку, Лео найдет себе жилье в другом месте. Только в этом ли весь вопрос.

Вильмут разрумянился. Он был опьянен своим успехом.

Старик тоже сел за стол и отведал ликера. Видно, и ему хотелось хоть на чуточку позабыть о своей мудрости, отказаться от скептического настроя. Умные люди, как известно, завидуют простодушным и легковерным, у которых нет за плечами свинцового груза знаний. Быть может, вообще порой следует, хотя бы для разнообразия, оделять признанием сусальные иллюзии. Едва ли чистая правда в состоянии согреть человека и принести ему утешение. В то же время каждый нуждается хотя бы иногда в небольшом удовольствии. Лео понял, что у него нет никакого права осуждать друга. Возможно, этих попавших в нужду людей изо дня в день грызло сознание: мы потеряли жизнеспособность. Вильмут помог им восстановить уверенность в себе. Разве это преступление?

По дороге домой Вильмут мурлыкал под нос какую-то песенку. Лео не осмеливался расспрашивать своего бедового друга, хотя его и распирало от любопытства. Его расспросы спустили бы Вильмута с облаков на землю. Он и сам бы не прочь побродить по воздушным замкам.

У Вильмута в тот вечер оказался в запасе еще один сюрприз; на углу он распрощался с Лео. Удивление его он отмел одной небрежной фразой:

– Душе – свое, но не поститься же телу.

Лео вновь почувствовал себя скверно. Его огорчало, что он не мог идти в ногу с другом.

5

Еще стояли белые ночи, можно было разобрать, не включая света, который час. Лео проспал не больше часа. Что его разбудило? Заботы? Обязанности? Тревожная тишина? Лео вздохнул и потянулся. Чем старше человек становится, тем меньше его мозг подчиняется приказам. Бесполезно наставлять себя: отдыхай, ночь дана для сна. Какие-то отзвуки и желания берут вверх, организм не хочет подчиняться регулярному, полезному для здоровья ритму. Полезному для здоровья – с каких это пор его лексикон пополнился такими словами? Самоирония не вязалась с безмятежным погружением в дрему.