Текст книги "Чащоба"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

У Лео сжалось сердце. Снова мать вела Куку по висячему мосту, они спускались в глубину морской скрипки; и опять благоухало клевером. В кармане передника у матери подскакивало яйцо. Но Мильда видела лишь Куку, своего любимца. Ей и дела не было до того, что кругом пластически обтекаемые стены, фонтаны, искусственные водопады, гондолы-рестораны и еще сотни прочих достопримечательностей: Куку был тем лесом, который застилал для матери остальной мир.

Лео раскидывал руки, ему не хватало воздуха. Вон там карабкается отец. Мать и его не замечает. Отец в чужой черной тройке, а на руке у него промокшее от морской воды и пропахшее солью пальто, в свободной руке он держит карманные часы, он их протягивает и предлагает всем встречным; он нуждается в кронах этой страны, потому что идет в носках, ботинки потерялись на пароходе, может, кто-то из заболевших морской болезнью в отчаянье выкинул их за борт. Следом за отцом ковыляет хнычущая Юлла. Ей стыдно, что отец вот так, в одних носках, сошел на землю королевства. И без того жизнь все время заставляла испытывать обидную неловкость и жгучий стыд, а теперь еще и отец, едва ступил на берег новой родины, как стал продавать карманные часы. Но никто не вышел из красных богатых домов, их ярко-белые оконные рамы, казалось, призывали к порядку, словно за стеклами грозили пальцами. Никто не желал менять кроны этой страны на отцовское сокровище.

Лео пытался помешать действиям своих родителей. Он хотел оторвать внимание матери от Куку, мучился от негодования в душе и от боли в теле; казалось невозможным свести вместе всех троих: отец плелся своим чередом, на лице фальшивая, смиренная улыбка. Он все еще протягивал свои серебряные часы, предприимчивый человек, он хотел немедленно почувствовать себя здесь, на этом берегу, уверенно, пока что он нуждался только в обуви, чтобы натянуть ее на прохудившиеся на гальке носки. Юлла безутешно плакала, в который уже раз она готова была провалиться от стыда сквозь землю. Мать и Куку уставились друг на друга, в выпученных глазах быка отражалось множество белых застывших парусов.

Лео проснулся.

Над ним висел темный потолок.

Очертания морской скрипки, место, где она находилась, открытое море – все дышало ночной сыростью и печалью.

Чертежи вершины творчества Лео до сих пор лежат свернутыми в футляре: ненужная история неродившейся архитектуры.

Лео не поделился своим потрясением с сестрой, даже не заикнулся о том, что он обнаружил в журнале в книжном магазине и что это значило для него. Фру Улла не поняла бы переживаний брата. Почему ты не послал вовремя свой проект в какую-нибудь фирму, которая строит увеселительные заведения! Успел бы опередить будущего конкурента, – пожалуй, простодушно удивилась бы она. Неужто не уразумел, что в бедных и разоренных уголках света редко строят звонницы и покрывают золотом купола! В конъюнктурных ситуациях и в рыночных изъянах необходимо мгновенно ориентироваться! Из-за неблагоприятных обстоятельств вовсе незачем губить талант.

Возможно, так бы она и принялась рассуждать.

Лео пожалел, что был с сестрой столь замкнутым.

Жизнь приучила его все взвешивать и до того, как открыть рот, задаваться вопросом: а есть ли в этом какой смысл?

К тому же фру Улла не отличалась особой разговорчивостью. Перед отъездом Лео она все-таки разок доверилась брату.

Отец был уже похоронен, а сестра все еще возвращалась в мыслях к покойному. Внешне самоуверенная фру Улла, запинаясь и подыскивая слова, призналась, что хотя о мертвых говорят только хорошее, она не может не вспомнить, как во время оккупации девчонкой собиралась убежать от отца и вернуться в деревню. Колебалась и вдруг устрашилась, что мать не примет ее, не сможет простить того, что она, Юлла, держалась отца и перебралась с ним в город. Она никогда ранее не чувствовала себя такой одинокой, как в то время, когда увидела, что отец отходит от нее, и боялась матери, которая могла упрекнуть ее в предательстве. Удивительно, она умела ходить на деревянных подошвах так, что они не стучали. Чтобы ходить мягко, ей приходилось так напрягаться, что на лбу прыгала челка. Все ее мышцы словно подрагивали, и мне казалось, что ее тело как-то непристойно вихляется. Когда она шла своим легким шагом, то смотрела только под ноги, но я знала, что она видит меня в прихожей, будто умела смотреть ушами или схватывать происходящее ртом и переваривать в мозгу.

Она проскальзывала в столярную мастерскую, дверь защелкивалась, и мне чудилось, что весь дом, затаив дыхание, ждет, когда заскрежещет в замке ключ, чтобы, вздохнув, сказать: ну, теперь пошел разврат. Я никогда не видела этого, но я знаю, что они валялись за верстаком на куче стружек. Когда отец поздним вечером входил в комнату, на плечах у него были мелкие витые стружки, будто ангельские завитки. В эти ужасные вечера я сидела в комнате, словно парализованная, книжка, которую я пыталась читать, то и дело падала на пол, иногда от напряжения начинала дрожать.

– Что же ты сторожила?

– Мне казалось, что вот-вот снизу, сквозь пол, прорвется пронзительный ликующий смех этой женщины. Этого никогда не случалось, и все равно я горела ожиданием. Этот раскатистый смех должен был замкнуть цепь предательства. Я ушла от матери, отец предал меня. Та женщина обманывала какого-нибудь хромоножку, который не мог побежать за ней, чтобы удержать ее. Я придумала этой женщине в мужья несчастного калеку, который, мучаясь ревностью, катается по полу и колотит тростью по ножкам стульев. Конечно, все это во время войны, у большинства женщин не было мужей.

– И чем эта история закончилась?

– До сих пор не знаю. Просто однажды вечером она не пришла в мастерскую. На второй и на третий вечер тоже. Так и отстала. Но беды мои на этом не кончились. Однажды, когда я вошла в мастерскую, я застала отца за полировкой больших гнутых спинок кровати, отделанных красным деревом. Я просто онемела. Красное дерево в то время было очень редким, конечно же этот материал сохранился еще с довоенной поры и мог использоваться лишь для особо важных заказов. Сердце у меня заколотилось. Я подумала, ну вот, теперь эта крадущаяся женщина потребовала себе кровать из красного дерева! В своем представлении я видела ее сидевшей, скрестив под собой ноги, на этой проклятой кровати красного дерева, плечи ее отражались и изгибались волнами на полированной поверхности, она показывала мне язык, красневший между перламутрово-белыми зубами, и вынимала из волос шпильки, светлая челка спадала на лоб, пряди налезали на глаза.

– Кому досталась эта кровать красного дерева?

– Одному немецкому полковнику.

Лео расхохотался.

Юлла сохранила прежнюю озабоченность.

– Теперь моя дочь уже в переходном возрасте, а я и понятия не имею, каким представляется ей взрослый мир. То ли она видит и воображает его таким же отвратительным или нынче дети другие?

Лео так и не узнал, почему фру Улла доверила ему свое детское переживание.

Морская скрипка была опрокинута, морская трава проросла сквозь бетон, свисала и опутывала Лео.

19

Со временем вечно заскорузлые от масла и грязи шоферские руки посветлели, на ладонях сгладились покрытые некогда роговым слоем мозоли, подушечки пальцев стали мягкими и приняли прежнюю форму; самой тяжелой ношей министерского служащего был полупустой, в гармошку портфель с металлическими уголками. Бывший неизменный головной убор, овчинная финская шапка, валялась невесть где. Лео давным-давно носил чуть набок модную велюровую шляпу. Вот такой городской господин однажды и очутился на одной дорожке с Айли.

Лео увидел, как она остановилась поодаль. С мгновение поколебавшись, Айли сделала несколько пританцовывающих шагов, впечатывая следы полукружьем в тротуар, будто собиралась возвести плотину.

Спустя годы Лео пришло на ум, что Айли, возможно, разузнала место его работы и, видимо, частенько прогуливалась по этой улице, лелея надежду с ним встретиться.

Тогда же, в октябрьских сгущающихся сумерках, под изморосью, Лео на одно мгновение, пожалуй, даже испытал чувство благодарности по отношению к судьбе, столь непринужденно устроившей ему эту встречу. Почему бы не возобновить старое знакомство? Минувшие обстоятельства вместе с зависимостью от спасительницы Айли ушли в далекое прошлое, едва ли их стоило даже припоминать, и все же сохранилось нечто объединяющее. У Лео все еще было мало знакомых, он сознательно ни с какой средой себя не связывал, однако жить неизменно, как древо божье, тоже становилось утомительным. И тут – на тебе вдруг, Айли! Тем более она вовсе не казалась навязчивой, скорее была застенчивой, робко протянула худую и прохладную руку. Насколько позволяли увидеть сумерки, щеки ее мило зарделись. Из-под шляпки смотрели грустные серые глаза, постепенно в них появился радостный блеск, – может, это она глянула в сторону зажженного неподалеку фонаря.

Чувствовалось, что из пошловатой некогда девчонки получилась кроткая и деликатная женщина.

Они зашли в кафе, уселись за маленьким круглым столиком, под люстрой со стеклянными висюльками; разглядывая на стеклянном покрытии стола отражение электрических лампочек, Лео вдруг понял, что он уже и не смог бы сидеть за громоздким хуторским обеденным столом. Странно было сознавать: он окончательно укоренился в городе.

Они болтали о разной чепухе. Айли и полусловом не обмолвилась о том, как Лео укрывался в подвале оранжереи. Их разговор был каким-то воздушным, будто легкая тень скользила по городскому пейзажу, не оставляя следа, навевая беззаботность, оркестр играл тихо и задумчиво – лишь задним числом человек понимает, насколько коварными бывают подобные мгновения.

Потом они гуляли по бульвару, Лео держал Айли под руку, она ступала легко и молчала, ничем не обременяла. Неожиданно она выпалила:

– А Рауля увели.

Лео почувствовал, как Айли вздрогнула от своего признания, будто сказала непозволительное. Лео охватили горечь и сожаление, а также чувство вины, на этот раз перед Айли. Элегантная велюровая шляпа, казалось, жгла кончики ушей. Другие страдают, он же всегда выходит сухим из воды. Под фонарем они остановились, Лео нагнулся к Айли, увидел в ее глазах слезы. Он обнял Айли, коснулся губами ее губ и погладил вздрагивающие плечи. В этот миг Айли была самым беззащитным существом. Лео хотелось отвести от хрупкой женщины земное зло. Его охватило смутное понимание того, что именно через Айли он сможет усмирить свою совесть. Он чувствовал спиной, что где-то за голыми деревьями, под изморосью стоят в ряд его школьные товарищи, те, что уже мертвы. Может, в отдалении ковыляли также и те, кто оставался в живых, хотя их, должно быть, осталось немного. Мертвые школьные товарищи стояли неподвижно, расставив ноги, скрестив на груди руки, натянув на глаза шапки, чтобы истлевшие лица не пугали случайных прохожих. И все же они выразили общее одобрение, когда Лео крепко прижал к себе худенькую Айли; сердце ее колотилось так, будто из-за пазухи вырвалась маленькая птичка.

Дождь пошел сильнее, он привел их в чувство. Схватившись за руки, они побежали напропалую через лужи, пока им не посчастливилось остановить такси. Всю дорогу Лео держал в ладонях руку Айли, пальцы ее постепенно отогрелись и перестали дрожать.

Перед домом Айли он попросил остановиться и сделал таксисту знак подождать. Распрощавшись с Айли, он постоял с мгновение молча, внутренне напрягшись. Айли не задала ни одного вопроса, возможно, именно это и восхитило Лео. Когда он вновь опустился на сиденье, ему захотелось петь; поведение Айли превзошло все его ожидания. Хотя глаза и вопрошали: может, еще, только где и когда, – она сумела промолчать, точно воды в рот набрала.

Добравшись до своей конуры и закинув на крючок промокшую шляпу, возбужденный Лео принялся ходить взад и вперед по тесной комнатке, остановился, постучал носком полуботинка по чемодану, угол которого выглядывал из-под койки, и беспричинно расхохотался, – возможно, все-таки не напрасно, – может, придется собирать манатки, чтобы уйти отсюда.

Когда Лео растянулся на кровати, бездумное опьянение начало отступать. Видимо, он произвел на Айли благоприятное впечатление: доверительный, непринужденный и готовый защитить. Он старался вести себя безупречно. Айли сейчас могла думать: Лео все эти годы хранит меня в своем сердце. Глупость! Можно ли делать выводы из мимолетных мгновений? А Эрика? Тоска не угасала. Не рассеивались терзания из-за того, что поддался сомнениям и не смог одолеть страха. Боль, правда, порой утихает, но лишь затем, чтобы снова набрать силу. К тому же было бы глупо полагать, что у Айли никого нет. Может, просто жалость к брату заставила ее снести объятья Лео. Встреча с Лео пробудила печальные отзвуки: Айли невольно вспомнила Рауля и мыслями своими вернулась в далекую девичью пору, когда она отважно прятала беглецов.

Очень возможно, что именно в эту минуту муж отчитывал Айли – где шлялась? А дитя в соседней комнате хнычет и зовет к себе мать.

Лео помрачнел. Он только что радовался, что Айли не пыталась его связать и ухватиться за него, – она и не хотела больше встречаться. Случайно проведенным вместе вечером все и ограничилось.

Судьба отплатила Лео за его трусость. Будто наяву подступила к нему Эрика, грустно усмехнулась, вытянула губы и прошептала: а я ведь считала тебя человеком. И была права. Лео так и суждено жить в одиночку, ведь ему уже за тридцать. В комнатушке царит дух запущенности. Ощущение какого-то временного пристанища. Так оно и есть, его свобода и независимость – сегодня золото, завтра сколото. Что там еще думать об этом? Одному хорошо есть, вдвоем хорошо спать. Жалким выглядело его существование. Не нужно было и света включать, чтобы увидеть на потолке желтое пятно, крыша протекала. Теснота отпечатывала на его теле синяки – он то и дело на что-то натыкался. Стул с отваливающейся спинкой, шаткий, с точеными ножками стол, вместо платяного шкафа – пятидюймовые гвозди в стене, будто уставленные в ряд зубья бороны: на углу плиты закопченная сковородка, и, наверное, он опять забыл помыть молочный бидончик.

Глупости! Какое все это имело значение! Почему его мысли приблудились к преходящему? Что взять с разрушенного города! Многие и вовсе жили в подвалах, где прежние мастерские и мелочные лавки были кое-как приспособлены под жилье. Или он выродился в мерзавца, что связывает в своих мыслях женщин с разными удобствами, которые они в состоянии ему предоставить! Уж не собирается ли он, как ленивый кот, разлеживаться на чужом диване!

Хотя они выпили в кафе всего по бокалу вина, Лео мучился так, словно страдал от гадкого самогонного похмелья.

В последующие недели Лео был охвачен сознанием собственного ничтожества, опять перед ним вставали невыносимые картины прошлого, ноябрьская темень и ветры то и дело подбивали его на борьбу с самим собой. Лео обдумывал разные возможности, но трясина его терпения никогда не затягивалась, вновь и вновь он проваливался в незамерзавшую топь и барахтался там. В голову лезла ерунда: съездить бы на два дня в Медную деревню, пробраться под покровом темноты на Нижнюю Россу, да так, чтобы никто не узнал о его приезде, подрыхнуть бы в комнате, послушать, как тикают старинные ходики, поесть бы с матерью за выскобленным добела столом поджаренной солонины, послушать ее сетования на подступающую старость, на костолом, на трудную колхозную жизнь – за работу дают горсть зерна и корзину картофеля. Мать поплакалась бы о своей милой скотине – прозябают впроголодь, без присмотра в колхозном хлеву. Опять бы услышал он о человеческой жестокости – дорогого Куку посчитали слишком старым, сказали, мол, нахлебники нам не нужны, и отвезли ценного племенного быка на бойню. Мать пожаловалась бы, что к руководству колхозом пробрались пьянчужки и загребалы, об улучшении жизни и думать нечего. Наверное, многие тревоги ее оправданы, но чем мог Лео ей помочь? Стало бы матери легче, если бы сын провалялся пару дней на кровати, покрытой полосатым одеялом! Если бы мать спросила, что ты, сын, там, в городе, делаешь, он бы ответил: сижу за столом, пишу бумаги, подсчитываю, провожу экспертизу. Мать кивнула бы и подумала: видно, за этими словами скрывается что-то очень плохое, – уж не кляузником ли стал ее сын?

Могла ли подобная встреча принести кому-либо из них облегчение?

Потом бы Лео побрел по сугробам Медной деревни, чтобы снова сесть на поезд, его продолжала бы грызть совесть: ни на волосок не облегчил он материнских забот. Брел бы по снегу и раздирался бы надвое: хоть бы Эрика встретилась по дороге – дай бог, чтобы не попалась на глаза! После похорон отца Вильмута Лео не видел Эрики. Из редких и коротких писем друга он узнал, что родилась Хелле, а вскорости подряд появились еще и двое сыновей – Пээт и Майдо.

Может, ему вообще стоит поехать в гости к старому другу? Вошел бы в дом с приветливой улыбкой на лице, возившиеся на полу ребятишки застыли бы на месте и уставились бы на него исподлобья. Эрика, Лилит и Эвелина улыбнулись бы и стали ободрять детей, мол, не бойтесь, это добрый городской дядя пришел к нам в гости. Потом Вильмут взял бы со шкафа гусли, сыграл бы что-нибудь, а Эрика все унимала бы теперь уже расшалившихся детей. И мать пришла бы на Виллаку с Нижней Россы, уселись бы все вместе и принялись бы обсуждать вселенские новости. В глазах у Эрики нет и капли враждебности, рожая детей, она забыла о прошлой мимолетной любовной истории, замужняя женщина стерла в своей памяти прошлый девичий пыл и свое легкомыслие.

Светлые и идиллические картинки, разыгрывавшиеся в воображении Лео, не достойны были даже иронии.

Вызывая перед глазами эти и подобные им вероятные сцены, Лео в очередной раз убедился, что он ни к кому не пристал. Хуже того, он начал бояться принадлежать к кому-либо. Так же, как и прежде, он и теперь завидовал Вильмуту, их судьба была во многом схожей, но вот гляди ж ты, Вильмут жил словно играючи. Ладил с лесными братьями и не попадал впросак с властями. Умел обходиться и с теми и с другими. Ни для кого бельмом на глазу не был, чтобы кто-то на него пожаловался и его сослали бы в далекие края. Казалось, Вильмут за один присест сумел отмыться в бане от всего. Отхлестался веником, окатился водой, смыл осклизлое прошлое и предстал перед своими домашними, а также перед всем остальным миром розовым и пышущим здоровьем. Ни у кого не вызывало сомнения, почему к такому хорошему и чистому парню все благоволят. Какой удивительной силой наделен Вильмут, что к нему не приставало зло?

По крайней мере, в то время Лео со стороны казалось, что Вильмуту все удается без малейшей запинки.

Перед Новым годом Лео опять встретился на улице с Айли. Она вся засветилась, ну не чудно ли, что они опять ненароком встретились. Протянув Лео руку, Айли сказала, что судьбу испытывать негоже, – пусть Лео придет к ним проводить старый год. Они с матерью были бы рады.

Они с матерью – Лео навострил уши, значит, Айли до сих пор одна. Лицо ее в этот миг было прекрасным: она от растерянности заморгала светлыми ресницами, милый вздернутый носик был старательно напудрен, чувственные губы слегка бантиком. Из-под широкополой, с цветочком из перьев шляпы на плечи ниспадали волнистые волосы. Чем не дама: в довоенной телячьей шубке, – видимо, доставшейся от матери, – и в новеньких ботиках на каблуке, а когда Айли поправляла под мышкой сумочку, Лео заметил ярко-белые кружевные перчатки.

И опять они сидели в полупустом кафе, под люстрой со стеклянными висюльками, слушали задумчивую музыку, пили вино и болтали о всякой всячине. Удивительно, правда, но это обычное тогда времяпрепровождение сейчас было приятно вспомнить, в душу вливался какой-то покой ушедших лет; город еще не начал разрастаться, у людей еще не было надобности и привычки штурмовать увеселительные заведения так, как средневековое войско осаждало вражескую крепость.

В последний день старого года, когда Лео собирался уже идти домой, у входа в министерство его остановила какая-то старая женщина, половину лица которой скрывал пушистый клетчатый платок. Лео вздрогнул – неужели какая-нибудь старушка из Медной деревни – и принялся изучать худенькую сгорбленную фигурку, просто утопавшую в обвислом пальто из черного сукна. Старушка таинственно шепнула, что пусть господин выслушает ее. Хотя Лео не знал старушку, он все же боялся плохих вестей. Кто ее послал? Эрика? Вильмут? Мать? Старушка дружелюбно улыбнулась, обнажив ярко-белые вставленные зубы, – неловко, что он ее не узнает.

И все-таки человек из родной деревни не назвал бы его господином. Поняв это, Лео постепенно успокоился. Он равнодушно взглянул на старушку, чтобы отмахнуться от нее и идти своей дорогой. Видимо, хочет что-то навязать, в то время по закоулкам и в подворотнях шныряли темные личности, занимаясь жалкой коммерцией. При появлении милиционера они разлетались, как воробьи. Однако старушка не предлагала пирогов, у нее был нежный, боявшийся мороза товар, и она указала господину на соседний дом, там в слабо освещенном гулком помещении, где провода были выдраны из штукатурки и на куче каменного крошева валялся моток кабеля, старушка принялась снимать с корзинки тряпку. Наконец она вытащила из мятой бумаги что-то продолговатое, освободила это нечто от одной, потом и от другой газеты, развернула шелковую бумагу и протянула Лео благоухающий, в крошечном глиняном горшочке, гиацинт.

Старушка смотрела на Лео сияющим взглядом, будто наворожила незнакомому мужчине одно из чудес света, возможно, это и был, учитывая эпоху и время года, почти что сказочный цветок – с изысканными декоративными растениями Лео не очень-то сталкивался: с полевыми цветами он был на «ты», знал пеларгонию, которая украшала подоконники жилых комнат на многих хуторах в Медной деревне.

Запах гиацинта словно бы соперничал с коридорной сыростью и тленом; Лео заплатил запрошенную цену, велел снова завернуть цветок в бумаги – и не пожалел.

Когда он вечером протянул Айли прямой, как штык, цветок с плотным соцветием, восторгу не было предела. Гиацинт не смотрелся бы в каморке Лео, зато в этой квартире был к месту.

Над белоснежной скатертью обеденного стола чуть слышно позванивали стеклянные трубочки абажура, они как просвечивающие карандашики свисали в несколько рядов, и обычная электрическая лампочка отсвечивалась в них перламутром.

Окна были завешаны толстыми гардинами, находившиеся в комнате люди отделены от остального мира как-то особенно надежно. Неужели его, Лео, снова укрывают и его пребывание здесь необходимо любой ценой сохранить в тайне? Может, он вообще вечный дезертир, на котором, по велению судьбы, незаметно и сама собой нарастает защитная оболочка, поскольку только в ней он и может сохраниться.

Они сидели за столом в обществе Айлиной матери, предлагали с подчеркнутой вежливостью друг другу закуски, пили из маленьких рюмочек холодную как лед водку и опять тихо беседовали о разных мелочах, избегая тем, которые хотя бы в малейшей степени затрагивали сложности жизни. Взгляд Лео задержался на стоявшем в полумраке книжном шкафу, там за стеклом он заметил фотографию двух молодых людей. В одном он вроде бы признал Рауля; однако о потерянном сыне в этот вечер разговора не было.

Казалось, все трое в одинаковой мере наслаждаются и мигом спокойствия, и своей тактичностью, большие горести они оставили за порогом. Растворявшиеся в полутьме стены создавали представление, что собравшиеся парят в безвоздушном пространстве, лишь ножи, вилки и рюмки были теми магнитами, которые удерживали их в реальности, белоснежный овал стола, как островок, объединял их.

После полуночи мать Айли встала из-за стола. Лео проводил ее взглядом. Возможно, хозяйка спешила куда-нибудь в гости? Навряд ли она вырядилась ради Лео: прическа, черное облегающее платье, на шее сверкало какое-то ожерелье. На лакированных каблучках отражался лучик света, задержавшись на миг на пороге, хозяйка нащупала на стене другой комнаты выключатель.

Лео тоже собрался было уходить, он уже изготовился по-великосветскому откланяться – вечер начался редкостным гиацинтом, достойным образом следовало и удалиться. Однако Айли звонко рассмеялась и сказала, что под новый год не подобает ложиться столь рано. Будет еще ликер и кофе.

И вот уже зазвенели чашечки на диванном столике, усевшись рядом, между подушек, они отпивали кофе и бесцветный ликер. Лео расслабился на мягком сиденье, отодвинулся от желтого света торшера и признался неожиданно даже для себя самого:

– Да мне и не хочется уходить.

Айли склонила голову к его плечу и прошептала:

– Ты и не должен уходить.

Может, лишь на мгновение Лео стало не по себе. Первоначальная строгая сдержанность и теперешний кошачий уют порывались отождествляться со сценами какого-то приторно-слащавого репарационного фильма.

Лео поморщился, закурил сигарету. Айли, видимо, уловила холодок, исходивший в этот момент от Лео; она сухо сказала:

– Такие, как мы, должны держаться друг друга.

Айли как бы отмела всю приторность.

Может, и она ощущает себя в этой жизни дезертиром? Вдруг ее тоже сковывает неспособность приспосабливания и собственная совесть? Что там у Айли за спиной? Неужто Лео для нее лишь средство, помогающее вырваться из мертвого круга?

Странной была их совместная жизнь с Айли.

В эти дни Лео часто просыпался на рассвете, чтобы в очередной раз спросить у себя: неужели я и впрямь останусь тут? С того нового года сомнения уже не покидали его: первое сомнение, пробудившееся наутро после свадебной ночи, стало повторяться и углубляться. Но в то утро Лео, не колеблясь, принял решение, перенес свой чемодан к Айли и признал ее дом своим. Можно было предположить, что его неустойчивость – явление временное, порожденное необычностью. Со временем вопрос, который он себе задавал, начал казаться смешным. Он жил у Айли уже год. Время бежало с невероятной быстротой. Минуло полных три года. Куда уж теперь? Несмотря на это, его порой парализовала мысль: тут я и останусь. Стоило этой мысли укорениться, как Лео охватывало какое-то необъяснимое чувство человека, втиснутого в клетку, хотя его ни в чем не стесняли и не пытались вершить над ним власть. Ему не на что было роптать. Айли не требовала официального оформления их отношений, хотя Лео и чувствовал, как она мучается из-за своего двойственного положения. Сам он тоже не знал, почему не спешит устраивать свою жизнь согласно всем правилам. В общем, они с Айли ладили – много ли вообще бывает браков, отличающихся страстной любовью!

Как-то среди товарищей по работе зашел разговор о тех, кто живет механически, потому что жить нужно, – их истинная суть осталась в предвоенной поре, когда они в последний раз вдыхали полной грудью. О таких обыкновенно говорили: бывшие люди. Лео напряженно слушал эти разговоры и чувствовал, как тело охватывает оцепенение, даже мышцы щек деревенели. Он не смог принять участие в беседе. Бывшие люди? Может, и сам он относится к числу бывших? Не мертвый ли покой царил и в квартире Айли, где к внешнему миру относились с вялым безразличием! Но разве Лео годился бы для другой среды? Что он сделал для того, чтобы пробудить к жизни бывших людей?

Возможно, представления его были обманчивыми, вытекали из какой-то неосознанной неудовлетворенности? Плохо, что его стала раздражать доверчивая обворожительность Айли, ее нежные слова, послушность во всем. Любит ли она его на самом деле? Или играет в любовь? Почему его вообще волновали проблемы искренности и фальши? Прежде всего ему следовало бы упрекнуть самого себя; к сожалению, человек обычно ищет причины собственных бед в других.

Изъян крылся в самом Лео, который, несмотря на продолжительную совместную жизнь, не стремился душевно слиться с Айли; он отдавался душевной лени, ограничивался страхом предположений и увязал в нем. И все время шарил в темноте, где-то очень близко находилась решетка воображаемой клетки. Он боролся с собственными мыслями, это было привычное состояние, оно требовало, возможно, меньшего напряжения, нежели слияние с другими. Достаточно было причислить Айли и ее мать к бывшим людям, объятым летаргическим сном. Классификация эта была произвольной, скорее он проецировал на других состояние собственной души. Айли и ее мать должны были принадлежать к ожесточившейся группе, ведь Рауля арестовали, – естественно, что у них засела заноза в сердце. Никогда никто не смирялся с несправедливостью, происшедшей по воле случая. Они могли думать: ведь Лео был с Раулем в одном пехотном полку, а вот поди же, ему дали возможность окончить советское высшее учебное заведение, направили на работу в министерство, будто его прошлое было чистым, как родник.

Разумеется, Айли и ее мать никогда не упоминали о том, какие грехи в действительности были на совести Рауля.

Может, они вовсе и не считали его спасение несправедливостью, возможно, представления Лео вскармливались просто иллюзиями. Наверное, Айли все же любила его. Ведь женщины относились к неразрешимым вопросам тех времен проще и теплее. Мать Айли когда-то сказала, что хорошо, если остался хоть кто-то из того жестоко прореженного поколения. Эти слова не были в устах матери Айли пустым звуком: в начале войны она потеряла младшего сына. Младший брат Рауля пошел в одиночку, и по собственной воле, навстречу приближавшимся немецким войскам. Где-то за городом он выстрелил из револьвера в немецкого мотоциклиста. С отчаянным юношей быстро покончили. Когда он ринулся из дома, его последними словами были: он должен выполнить долг эстонца перед своим отечеством. Тогда никто не предполагал, что он в слепой ярости, в одиночку, бросится в огонь. На следующий день мальчишки принесли матери Айли весть, что нашли труп ее сына. Город был охвачен густым дымом и пожарами, четкой линии фронта не было, тут и там возникали перестрелки, люди прятались. Айли пошла вместе с матерью, перед восходом солнца они направились с тележкой в указанное место, чтобы привезти мертвое тело. Рауля заперли в комнате, чтобы он в смутное время не показывался на людях. Последнего мужчину в их семье приходилось оберегать любой ценой.

Айли сбивчиво и как бы нехотя рассказывала, как они потом окольными улицами дотащили тележку. Прикрыла тело брата березовыми ветками и тряпьем, и все равно синие мухи гудели над ним. Только через три дня им удалось похоронить убитого. И были эти дни самыми долгими в их жизни.

Лео не мог утверждать, что Айли и ее мать жили в изоляции, чтобы исходить желчью на существующий строй в стенах собственной квартиры. Они не жаловались и не роптали, другое дело, что они думали про себя. Для Лео оставалось загадкой, откуда они черпали душевные силы. Единственное сетование, которое дошло до слуха Лео, было, пожалуй, замечание матери Айли, что жизнь заботами сточена. Но так мог сказать любой, кто пережил трудные времена.