Текст книги "Чащоба"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Они не возводили стену между собой и миром: мать Айли занималась шитьем дамского платья, и к ним домой то и дело валили люди. Лео раздражали ее клиенты, хотя они и не лезли на ту половину квартиры, где проживает он с Айли. И все равно Лео выводило из себя, когда звонили в квартиру и разговаривали за стеной. Почему-то это мелькание людей усугубляло в Лео его ощущение клетки. Ему казалось, что любопытные женщины допытываются о зяте. Чем занимается, откуда родом? Неужто все еще не оформил брак? Лео представлял, как мать Айли в ответ на эти расспросы грустно качает головой.

Это изводило его.

Однажды Лео вошел в рабочую комнату Айлиной матери в тот самый момент, когда какая-то старая женщина примеряла пальто. Странно, что Лео не слышал звонка. Он хотел было с ходу повернуться и исчезнуть, но женщина оживилась, перестала смеяться и не обращала внимания на то, что приколотый к плечу булавками рукав сполз ей на руку.

– Боже мой, да это же Лео с Нижней Россы! – обрадовалась женщина.

Он оторопел. По его мнению, сморщенные старушки были все на одно лицо, и не мог взять в толк, с кем имеет дело.

– Молодые парни не замечают старых женщин, – приветливо хихикнула старуха, ее накрашенные губы, казалось, полоскались в воде. – В войну я каждое лето ходила туда на сенокос. В трудные времена Росса была для меня вторым домом, там меня всегда хорошо встречали. Им и не пристало указывать на дверь вдове сына Явы.

Мать Айли с интересом слушала, ее взгляд скользил от Лео к старухе и обратно.

– Я помню Лео еще ребенком, – старуха вытянула руку и показала рукой над самым полом. – На похоронах Явы Лео прибавил всей родне забот – пустил себе пулю в живот. Благодарение богу, счастье живет в несчастье, покойный Нестор, мой муж, вырезал у него эту пулю.

В голове у Лео загудело, он старался избегать насмешливого взгляда этой болтуньи, казалось, внутри его поместили яркую лампу. Превосходно помнившая все, старушка сейчас направит сноп света на Лео и известит Айлину мать обо всех его мыслях.

– В войну Лео шастал по лесу, было у него время смотреть, как бабы сено косят, – многозначительно заметила старуха.

Тут Лео пробурчал что-то вроде того, что очень приятно, и исчез за дверью.

В соседней комнате он готов был ухватить какой-нибудь предмет и разнести прутья стеснявшей его клетки. Старуха за стеной без конца бубнила, у нее было что рассказать Айлиной матери. Может, развесила у нее перед носом даже пеленки его – обо всем-то она знала. Лео был уверен, что если не сейчас, то позже вдова старого царского солдата припомнит еще много деталей, чтобы поведать о них в этом доме. Всех их продерут с песочком, россаского Йонаса и мать Лео; наверняка старуха знает и то, где обосновался отец Лео.

Созданная с помощью умолчания и уверток оболочка слетела с Лео.

Что еще можно знать о прошлом Лео вдове Нестора Нета?

После того случая Лео заметил, что Айли порой, улыбаясь, забывала отвести от него взгляд, и в ее глазах перемежались искаженные картины прошлой жизни мужа. Чего же ты стоишь, думал он.

Он чувствовал себя перед Айли оголенным, возможно, старуха задела и Эрику? Можно было не сомневаться, что и Вильмут с Ильмаром, и Эрнст не остались вне поля зрения старухи: время обрамило их с Лео в одну картину.

Мысли невольно упирались и в его самое больное место: может, старуха с оглядкой тихонько нашептала и о том, что произошло за виллакуским пастбищем летом того страшного сорок первого года?

Проклятье!

Человеку нигде нет спасенья.

Лео уже прикидывал, каким образом сбежать от Айли, – глядишь, посчастливится избавиться от бремени? Но не было у него сил сделать этот решающий шаг. Айли бы его не поняла. Как просто было прийти сюда: холодный новогодний день, падают снежинки, улицы безлюдны, люди отдыхают после праздников. Какое-то необычное чувство простора сопровождало Лео, когда он ступал по белоснежному ковру и снежинки разлетались как пух. Я перемещаюсь из одного пункта в другой, и это остается никем не замеченным, простодушно полагал он в тот раз. Он не знал, что добровольно открывает дверь, которая на многие годы словно бы заключит его в клетку.

Смирившись с клеткой, как с неизбежностью, Лео в какой-то мере прикипел сердцем к Айли. Быть снова одиноким, жить отшельником? Ему так хотелось принадлежать к кому-то; теперь он жил в семье. Все равно, боролся ли кто-нибудь из участников добровольного союза с неудовлетворенностью или нет, во всяком случае, то, что имелось, было лучше пустоты – взрослым людям смешно надеяться на совершенство.

Айлина мать выражала свое отношение просто: в доме мужчина.

Одна мысль о новой перемене в жизни изводила Лео.

Он чувствовал, как страдает Айли, выросшая в порядочной семье, она не хотела выглядеть в глазах людей сожительницей. И все же чутье ей подсказывало: не напирай, останешься и без этого. Так она и поступала из чувства такта, проявляя терпение и избегая прямолинейных вопросов: почему не женишься на мне и не хочешь иметь детей, кого же ты на самом деле любишь?

Глупая старуха, радуясь, что узнала Лео, и не в меру разболтавшись, огласила тихую квартиру звоном треснувшего предмета.

Однажды Лео пришла в голову спасительная мысль относительно возможности побега.

Он увидел во сне контуры каменного корабля. Они шли с Эрикой над морем по краю гигантского бетонного сооружения, руки у обоих были распростерты для равновесия, как у канатоходцев. Лео чувствовал сквозь сон, как стынут от холода руки и ноги. Он безумно боялся, что Эрика оступится и упадет в шумящее весеннее море, а раскачивающаяся на воде льдина навалится на нее. Эрика вела себя отчаянно, останавливалась, поднималась на цыпочки и выкидывала пируэты. Ветер трепал ее волосы и вырисовывал сквозь цветастое ситцевое платье ее тело. Время от времени хохотавшая Эрика оборачивалась к дрожавшему и оторопевшему Лео и кричала сквозь шум: не бойся, потому что я ничего не боюсь! Держись за меня, будешь жить смелее!

После этого сна Лео сам почувствовал себя кораблем, который отдал концы и выскользнул в море. Тектоника бетонного здания обретала в его воображении все более определенную форму. Восторг в нем сперва был неуверенным, будто звуки арфы, но порой ему слышались литавры. Лео удивлялся себе и открывал себя. Он не думал, что в нем обнаружится скрытое дарование. Он чувствовал, что стоит ему сейчас позволить своей идее увянуть, как что-то в нем окончательно рухнет. Опустошение и разорение лавиной пронеслось бы над ним, оставив после себя одни обломки. Эрика легким шагом шла впереди и призывно махала ему рукой. Они опускались в голом лесу на снег и поднимались с благоухавшего мха в глубине каменной скрипки, держа в руках голубой цветок перелески.

Лео не волновала бесперспективность его проекта.

Дух приобрел независимость, и Лео освободился от ощущения, что находится в клетке.

Три года он корпел над чертежами.

Айли существовала где-то рядом и не мешала ему. Она ходила на цыпочках, удивлялась творческому порыву мужа, была в эти годы к нему нежнее, чем когда-либо раньше.

Ей было невдомек, что Лео строит свой каменный корабль для Эрики.

20

Еще один отпускной день будет проведен с пользой, Лео догадался об этом утром, когда из зеленого тоннеля выехали поселковые пенсионеры, у каждого на раме видавших виды велосипедов инструменты, завернутые в оберточную бумагу.

Старики принялись за жилую комнату. После слома перегородок огромное помещение отзывалось на любой шаг и стук. Лео посчитал вполне естественным, что и он приложит руки, однако сестры опять недовольно зашумели. Они окружили Лео и принялись наперебой объяснять: у кого отпуск, тот пусть и отдыхает. У них не было на уме и малейшей корысти, когда они пригласили его к себе отдыхать. Какое у Лео останется впечатление, если его обратят в работника. Слова сыпались и сыпались в том же духе.

Если я не гожусь для ремонта, то могу что-нибудь строить, стоял на своем Лео. Ему доставляло удовольствие сломать женское сопротивление, и он объяснял им, что у него просто руки чешутся по работе: лучший отдых – это работа, которой не имеешь возможности заниматься повседневно.

Сестры утихомирились – пусть будет так, как он хочет, – и разрешили залить бетоном дорожку. Чтобы в осенние дожди можно было пройти к колодцу.

Лео забил колышки и натянул между ними веревки, заточив лопату, принялся выкапывать дерн с будущей дорожки.

Если ему удастся в последнюю отпускную неделю налечь на тяжелую работу, окрепнут мускулы, загорит спина, да и здесь останется после него полезный след. К тому же развеются ненужные мысли, для них просто не будет времени. Вечерами он забывался бы глубоким сном и не блуждал бы в дебрях минувшего.

До второго завтрака Лео удалось отвлечься от мыслей: он копал так, что тело покрылось испариной, установил боковые доски для заливки дорожки, отнивелировал их и поставил поперечины между будущими бетонными плитами.

Управившись с работой настолько, что можно было браться за приготовление раствора для заливки бетона, Лео смешал с цементом гравий и песок, и тут ему в голову влетело слово, которое начало там перекатываться, будто булыжник в железном ящике: наполнитель.

Он никак не мог отвести свои мысли от тех дум, которые отрывали его от простых, ясных и будничных действий. Увы, человек способен управлять своими движениями, контролировать поведение, но обуздать мысли он порой не в состоянии. Какие-то засевшие в голове картины и жизненные связи стремятся быть кичливо независимыми, берут верх над человеком, просто издеваются: спасу нет, нас приходится терпеть.

То, что семейную жизнь Вильмута и Эрики прорезали трещины и пропасти, поразило Лео. Услышав от Вильмута подобные намеки, он был обескуражен, его состояние не подчинялось никакой логике. Боже упаси, почему чужие кризисы и раздоры должны изводить его душу? Пусть сами улаживают свои отношения! Осознав, что Эрика и Вильмут несчастны, Лео должен был бы порадоваться, хотя бы подсознательно; Эрика не забыла меня, не один я страдаю. Время посмеялось над любовью Лео и Эрики, отняло у них возможность быть вместе; наверное, это и было главной причиной, почему у нее не складывалась совместная жизнь с Вильмутом. Лео долго не мог объяснить себе, почему его терзали чужие размолвки. На первых порах он ловил себя на желании пробрать Вильмута, как школьника, за дурное поведение, он должен был принудить друга и школьного товарища, с которым они волею судьбы были скованы общей цепью, уважать и любить Эрику. Принудить любить и уважать? Глупость, даже подумать стыдно. Дурацкий воспитательный порыв вскоре прошел; он благоразумно сумел удержать язык за зубами, и Вильмут, скорее всего, даже не заметил, что его семейные дела запали в душу Лео. По старой привычке Вильмут верил, что с Лео можно быть откровенным; к тому же он нуждался в собеседнике, что же в этом странного или неловкого? Во все времена семейные раздоры словно грязью измазывали людям жизнь, и жалобы оставались единственным средством, позволявшим чувствовать себя чуточку чище.

Лео упрямо копался в подоплеке своих отношений и раз за разом отбрасывал мотивы, которые могли бы служить причиной его внутренних перекосов, вызванных раздорами и разладами Эрики и Вильмута. Положа руку на сердце, он вынужден был признать, что его не заботили дети, которые чувствовали себя подавленными в начиненном ссорами доме. В то далекое время, когда Лео впервые услышал о сварах в семье друга, он еще не был знаком с его ребятишками. Может, он ощущал необъяснимую неловкость перед матерью Вильмута Лилит и сестрой Эвелиной. Нет, об этом не могло быть и речи, не могли в Виллаку знать о разладах среди молодых: тем дали на центральной усадьбе совхоза дом, и ссоры не выходили за его стены. Или, может быть, Лео был настолько нравственно безупречным, что неверность Вильмута вызывала у него отвращение! Довод этот способен был лишь рассмешить. Уже с самого начала войны Лео не приходило в голову переоценивать свои достоинства и преклоняться перед собственным совершенством. Наоборот, он временами мог брать свое человеческое достоинство и убеждения под сомнение, мог даже оправдывать свои неоднократные бегства любыми вескими аргументами, одно было ясно: он отнюдь не был борцом за истину и чистоту. Он предал школьных товарищей и оставил на произвол судьбы самого дорогого человека; видите ли, он осуждает Вильмута, который не хранит верность Эрике.

Обычное предательство, вполне обыденное явление.

Упрекать Вильмута? Один плут выговаривает другому! Вильмут пожертвовал собой, по своей душевной доброте женился на ожидавшей ребенка Эрике. Неужели в жизни и должно быть так, что от одних требуют и ждут благодеяний и оскорбляются, когда череда этих деяний нe получается ровной и прекрасной, другим же наперед уготована участь греховодника, одним пороком больше или меньше – это ничего не меняет.

Быть может, следовало осудить, легкомысленное решение Вильмута; женясь, он не все взвесил, а позволил взять верх сочувствию. Да и время было безотрадным, оно отодвигало на задний план какую-либо мелочность и своенравие, свои люди старались держаться вместе и служить друг другу опорой. Привычный уклад жизни разрушен, не стало хуторов-оплотов, мужская рать поредела; направляясь в лес, каждый мог с ужасом думать: не знаешь, куда и ступить, вдруг топчешь могилу человека, которого зарыли в яму как скотину.

Люди не успели свыкнуться с переменами, охватывал страх при мысли оказаться никому не нужным. Вполне возможно, что вернувшийся в родную деревню Вильмут втянул голову в плечи и боязливо оглядывался налево и направо; совершенно очевидно, что и Эрика и Вильмут одинаково жались друг к другу; растерянные люди, опираясь друг на дружку, обретали способность жить дальше. К тому же Вильмут стал теперь хозяином в доме, он не хотел больше быть перекатышем, который мхом не обрастает.

Впоследствии, когда жизнь в деревне стала входить в колею, Вильмут напрочь забыл тот грустный зимний день и плачущую Эрику, утешая которую он играл на гуслях.

Видимо, нельзя было строить жизнь на мимолетном сочувствии.

Долго размышляя над причинами своей странной угнетенности, Лео наконец нашел те из них, которыми можно было объяснить его досаду.

Больше всего Лео беспокоила собственная тревога.

Жалобы Вильмута чернили и опошляли образ Эрики. Светлая и прекрасная Эрика – и вдруг фурия! Лео знал, что Вильмут преувеличивает – он должен был обрасти панцирем, – и все-таки желанная Эрика в представлении Лео стала чуточку обыденнее, она уже не блистала над всеми столь ярко, как прежде.

Кроме того, чувство вины Лео перед Эрикой начало будоражить с новой силой. Жили бы Вильмут и Эрика в согласии, может, Лео и успокоился бы. Теперь было ясно: Эрика вышла замуж за Вильмута против желания, предательство Лео вынудило ее к этому и сделало несчастной.

Возможно, Лео поэтому и был связан со своей действительной прапраматерью, что слишком часто думал о словах Яавы: человеческая жизнь – всего лишь просверк молнии. В продолжение просверка Эрики сыпались хлопья пепла, и виноват в этом был он, Лео.

Почему же пошло вкось и вкривь у Эрики и Вильмута?

Человеку вроде и не много нужно: главное, чтобы дети росли, как грибы, и чтоб работа и хлеб имелись всегда про запас. В торжественный миг зазвучат струны гуслей и дадут душе отдохновение и покой.

Раздираемый противоречиями, человек охотно верит, что у других все проще, – наслаждаются покоем, потому что они легковесны и свободно преодолевают препятствия. Ведь собственное «я» самое нежное существо, его ушибы и шишки доставляют страшные мучения.

Вильмут тоже был не промах на оправдания. Все одно и то же, копайся каждый день, как крот в земле, бывает, хочется задрать нос и вдохнуть свежего воздуха. Все жаждут, чтобы в сером полотне жизни проглядывали красочные узоры; сердце просто требует тревожного трепета, не то кровь застареет и застынет.

И в прежние времена Вильмут не отсиживался в углу. Едва женившись, он уже оставлял Эрику с младенцем дома, брал под мышку гусли и отправлялся куда-нибудь на свадьбу или крестины. Такой мужик, как он, не возвращался с гулянки без малого грешка. Небольшие наслаждения радостями жизни обеспечивали сладкий сон, разве что одолевали похабные сны. Но все равно, какой мужик! Навряд ли он думал: я это делаю в отместку Эрике. Когда сцены ревности начали учащаться (странно, что ревность произрастает и там, где нет любви!), Вильмут стал выпускать жало. Эрика ярилась скорее от унижения: уж бабы-то умели представить Вильмута эдаким прытким чертом, который с горящими глазами заглядывается на юбки. Вильмут не старался заглушать ссоры: чтобы досадить Эрике, ставил на стол бутылку водки, пил, пока язык не начинал заплетаться, и все приставал к жене, прикладывая к горлу ладонь ребром, твердил, что такая жизнь, где не дают покоя, сидит у него в печенках. Что такого, как он, мужика не посадишь на цепь возле своей кровати! В сердцах не забывая напомнить, что Хелле не от святого духа родилась. Протрезвев, Вильмут не стремился торжествовать свою победу над Эрикой, на какое-то время у него пропадало желание валандаться с легкомысленными женщинами.

Вильмут по-своему дорожил Эрикой и жалел ее.

Времена менялись, житье-бытье улучшалось. Вильмут стал знатным механизатором, его фотография выцветала на совхозной доске Почета. Все чаще он считал нужным устраивать в поселковой столовой выпивки – зависть мужиков следовало смягчать. Постепенно у него сложилась привычка и в одиночку прикладываться к бутылке, прибавились утренние опохмелки, и здоровье стало сдавать. Руководство совхоза проявило заботу о хорошем работнике – коренные кадры, – и Вильмуту дали путевку в санаторий. Однако туда он не попал.

Лео как раз заканчивал проект своего грандиозного каменного корабля, когда однажды вечером к нему ввалился Вильмут. Переполненный новостями и эмоциями, Вильмут во время ужина, поданного Айли, ерзал на стуле, отчаянно старался болтать о мелочах – рассказывал о мужиках в мастерской и проделках сыновей, – и все же выражение лица его свидетельствовало о каких-то важных секретах, которыми он хотел бы поделиться, он выбирал момент, чтобы остаться с Лео с глазу на глаз. Бывший дезертир был для Айли старым знакомым, она просто донимала своими расспросами нетерпеливого гостя, не торопилась с кофе, проявляла повышенный интерес к совхозной жизни, допытывалась о денежных показателях совхозного хозяйства, процентах и тоннах; об этом у друга Лео особого представления не было, – видимо, Айли хотела продемонстрировать супругу широту своего кругозора.

Наконец Вильмут решительно встал из-за стола, заискивающе поклонился Айли, сказал, что отлучился из дома, чтобы поправить здоровье, врачи велели совершать вечерние моционы, посмеялся над глупыми прогулками, но тем не менее заявил, что сейчас они пойдут с Лео побродить окрест.

Едва они вышли за ворота, как Вильмут положил Лео на плечо руку и патетически возвестил:

– Знаешь, друг, в моей жизни предвидятся крутые повороты.

После чего в течение нескольких минут дал вызреть любопытству Лео, хотя сам горел нетерпением; выдержав задуманную паузу, он одним духом, перескакивая с одного на другое, изложил свою историю.

По дороге в санаторий у него оказалось два часа свободного времени, ради шутки он отправился в адресное бюро, попросил выяснить местожительство одной давнишней возлюбленной, ну не чудно ли, девушка носила прежнюю фамилию. Сперва Вильмут опасался, что речь идет о какой-нибудь другой Юте Вильсон, и все же он доехал на автобусе, постучался вечером в чужую дверь: судьбе было угодно, чтобы спустя много лет он снова встретился со своей прежней любовью.

Лео вспомнил то далекое время, когда они с Вильмутом работали на автобазе и жили в мансардной комнатушке. Однажды и он побывал с Вильмутом в гостях у той девушки; они поднялись по скрипучей лестнице, от слегка скользких полов тянуло сыростью. Сидели в узенькой комнатке, шипела заигранная патефонная пластинка, Вильмут хвастался своим отчим хутором, бросал призывные взгляды на девушку в розовом платье, которая в мыслях, наверное, прикидывала свои будущие возможности. Опрятная и серьезная девушка под звуки музыки, наверное, взвешивала эти столь существенные для нее проблемы, и Лео по мимолетному впечатлению решил: скучная привереда. Позднее, когда на двери их мансардной каморки стали то и дело появляться предупреждающие знаки – Лео спускался с лестницы на цыпочках, – он был не в состоянии представить Юту и Вильмута в постели: бесконечная привередливость и нудное сопенье.

В тот вечер они долго бродили с Вильмутом по тихим улочкам.

Вильмут время от времени шумно вздыхал и без конца тарахтел о своей старой любви. Высокообразованная Юта работает заведующей плановым отделом большого завода. По утрам, провожая ее на работу, он с удивлением и робостью оглядывает даму в строгом костюме, в волосах которой просвечивают седые нити. Одна лишь сумочка в виде портфеля внушала Вильмуту почтение, – возможно, лишь туфли на каблучках и стройные ножки придавали Юте женственность, – а то, того и гляди, важная чиновница начнет прикрикивать и вдобавок ко всему напишет приказ, в котором ты будешь то ли предупрежден, то ли тебя и вовсе отлучат от постели.

– Она одна живет? – поинтересовался Лео.

Вильмут торопливо рассказал, когда и от какой болезни умерли родители Юты. В потоке его слов можно было уловить плохо скрываемое убеждение, что все эти долгие годы Юта думала о Вильмуте и с нетерпением дожидалась его. Наконец он и постучался к ней в дверь. Юта сказала, что их обоих всегда соединял мысленный мост.

Вильмут и впрямь готов был сжечь прежние действительные мосты, он изо всех сил жаждал начать новую жизнь! Был уверен, что никогда не поздно поддаться велению любви. Юта сожалела, что они в свое время не остались вместе, они с самого начала были созданы друг для друга. Вильмут всхлипнул, это ее бывшее такое понятное отношение сейчас задним числом растрогало его, Юте не хотелось оставлять учебу и перебираться в деревню. Изнеженная городская барышня не подошла бы виллакускому хутору. Вильмут принес себя в жертву: дома без мужской души не обошлись бы.

Лео слушал друга и грустно думал: может, человеку и помогает вырваться из дебрей жизни то, что он способен облагораживать свои чувства и поступки возвышенными доводами. Человеку все хочется казаться благородным и великодушным, по крайней мере самому себе…

Лео прямо-таки вздрогнул, когда разговор дошел до Эрики. Внутренне взвинченный Вильмут выпалил, что жена отравляет ему жизнь, ее грызню стерпеть никто не в силах. То ли дело жить припеваючи, как барин, с Ютой!

Размахивая руками, Вильмут распространялся о намечаемых переменах в жизни; Лео сжался, его словно бы закидали чем-то грязным. Он тут же начал презирать почти незнакомую ему Юту, так как понял: теперь жизнь Эрики окончательно рухнула. Было невыносимо слушать, как Вильмут честит жену, Лео это оскорбляло до глубины души: Эрика была достойна лишь восхваления. Он готов был ударить Вильмута и вновь был вынужден сдержаться. Вильмут оторопел бы: какое тебе до нее дело? Лео взнуздал свой гнев и хрипло спросил, а что будет с детьми.

– Они уже не маленькие, – пробормотал Вильмут.

Теперь в его голосе послышался отголосок вины.

– Ну так что, съездишь домой за чемоданом и переберешься в город? – с насмешкой спросил Лео.

Вильмут вздохнул, начал подыскивать слова, заколебался, упоительная самоуверенность вдруг исчезла. Лео услышал, что вот так просто эту новую жизнь тоже не начнешь. Юте представляется, что они должны вновь учиться познавать друг друга, прошедшие годы изменили их. Мол, у нее нет опыта семейной жизни, она должна будет кое от чего отречься, кое к чему приспособиться, к совместной жизни надо приучаться понемногу, потихоньку и полегоньку, людям в их возрасте не пристало действовать опрометчиво. К тому же Юта жалела детей Вильмута, пусть немного подрастут, за это время они смогут все до конца решить. Семейного согласия нужно добиваться осознанно и с чувством ответственности, счастье по случаю в руки не дается, – так она рассуждала.

Сам того не желая, Вильмут нарисовал довольно отталкивающий портрет своей Юты. Лео понял, что эта женщина нуждается в любовнике, который бы не особенно часто надоедал ей. Возможно, Вильмут для нее лишь временное средство? Мужчины боятся слишком самостоятельных женщин, им с Вильмутом помогли преодолеть препятствия воспоминания о былой любви. Мысленный мост – нелепость! Почему она в свое время отказалась, когда Вильмут звал ее с собой? Какие лесные братья напугали ее, что она поступила вопреки собственной воле?

При отливке очередного жизненного блока Вильмут понадобился Юте в качестве наполнителя.

Любовь Лео к Эрике была необычной, не следует думать, что многие наделены постоянством в чувствах.

Или, может, и его тоска лишь заполняла душевную пустоту?

Таких мыслей он не смел себе позволить.

Чересчур есть чересчур.

Что-то должно оставаться не тронутым эрозией.

21

Прислушайся к своему дыханию, и ты познаешь ритм мира – древняя мудрость помогла Лео примириться с тяжеловесными раздумьями, волнами накатывавшими на него. Он мог упрекать лишь себя в том, что три сестры – разъясненные ему вначале сложные родственные отношения с ними начали уже забываться – предоставили его самому себе. Видимо, он своей немногословностью дал им понять, что человек, избавившийся от городского шума и утомительных, треплющих нервы рабочих контактов, хочет побыть наедине, чтобы дать отдых чувствам. Предупредительные сестры отошли от него и не старались больше утомлять его своими историями. Но теперь он даже желал, чтобы они болтали о каких-нибудь забавных случаях, – глядишь, и вытащили бы Лео из его лабиринтов на свет и воздух. Может, у них не было времени для него, они, казалось, были захвачены приведением в порядок и обновлением старого дома, удивительно, что нудные ремонтные работы вроде бы доставляли им удовольствие. Они явно собирались сделать из дома пряник; Лео не мог отрицать, что освеженная среда бодрит и молодит; в каком бы человек ни был возрасте, он все равно жаждет обновления. Может, у сестер давно не было случая кого-то или что-то любить, вот теперь и привязались к дому, Лео тоже в свое время прирос сердцем к проекту каменного корабля, и подобная страсть не была для него чуждой. Рвение, увлечение и любовь помогают кому угодно оставаться на ногах, придают силы идти дальше, – увы, шагать назад невозможно. Только вперед – кнут времени стегает по ногам, – в лучшем случае по спирали, можно толочься и по кругу, с грустной улыбкой, очертя голову, уходя в воспоминания и глядя на себя со стороны. Это не очень вдохновляющее занятие, ведь одни только боги шагают от одной победы к другой. Жизнь рядового человека – это череда потерь. Пустые дни, растраченные годы, забытые друзья, ушедшие из жизни дорогие люди. Наполненный светом лес молодости редеет, деревья все падают, сквозь истлевший валежник прорастает кустарник, сгущаясь, он превращается в сумеречные дебри, соберешься с силами, начнешь продираться, ищешь поляну, но звуки заглушаются, жаждешь хоть лужайки, чтобы отдохнуть от исхлеставших веток и подумать о новых целях. И какими только они могли быть?

И сознание вины не сбросить с плеч, как вещевой мешок.

Многие годы Лео проводил летом отпуск у Вильмута, чтобы, будто нарочно, доставить неприятность Эрике. Задним умом рассуждая, можно предположить, с каким страхом ожидала Эрика тех мучительных недель, когда Лео находился рядом.

Не изгладится в памяти их первая встреча после долгих глухих и мрачных для них лет. Эрика безмолвно стояла посреди комнаты и медленно разводила руки, нет, не для того, чтобы обнять Лео, – при встрече с парнями своей деревни можно было и порадоваться, – она обхватила сыновей, притянула их резким движением к себе, словно искала у детей защиты, хотела подтвердить для себя и для Лео смысл своего существования. Ее неотрывный взгляд ясно говорил: я не наложила на себя руки, может, лишь потому, что тогда бы сыновья остались нерожденными. Лео делал вид, что не замечает испуга Эрики, с городской общительностью обращался к Вильмуту, живо рассказывал о впечатлениях своей недавней дороги, заводил разговоры о тарахтевшем за воротами тракторе, допытывался: когда они перебрались из Виллаку в этот дом, принадлежит ли он совхозу или они выкупили его. С Эрикой так за руку и не поздоровался – не мог же Лео оторвать ее пальцы от плеч сыновей! Краем глаза Лео видел худенькую девочку, которая топталась неподалеку на пороге, но не осмелился обратиться к ней, не хотел, чтобы Эрика заметила, что он проявил интерес к своей плоти.

Лео старался вести себя в доме Эрики и Вильмута так, будто их троих не связывало ничего, кроме дружеских отношений.

Ни на какую душевность этим летом Лео так и не был способен. Его как раз терзала подавленность, он только что ушел от Айли, хлопнув дверью, и готов был даже имя ее стереть из памяти. Спокойное течение жизни в очередной раз было прервано, он словно бы выпал из привычной среды и этой, с высокими потолками и всегда безукоризненно проветренной, квартиры, где он дышал несколько лет и чувствовал себя словно в клетке. Он торопливо удалялся как от дома, так и от своей благодетельницы-жены, с которой не состоял в законном браке. Он шагал длинными шагами, с чемоданом в одной и с проектом каменного корабля в другой руке, злой, как черт, что не догадался дать вовремя деру. Шагая по пыльной улице, он думал о далеком первом дне нового года и падавших снежных пушинках, будто об эпизоде из чужой жизни. Прежде чем свернуть за угол и сойти с ландшафта былой жизни, он вдруг рассмеялся: во дворе, на веревке, остались сушиться его носки и носовые платки.

Достигший средних лет мужчина разом остался без жены, без работы и жилья, и веселиться, собственно, не было никакой причины.

Но жизнь все же не столкнула его окончательно под откос. На следующий день он устроился в какую-то ремонтную организацию, ему предоставили комнату с плитой в старом доме, где от стен отставали обои, а из мышиных нор сыпалась труха, – временная крыша над головой имелась. На прежней работе ему задолжали два очередных отпуска – незаменимый работник вкалывал, не переводя духа, – и он решил использовать их, прежде чем возьмется за карьеру ремонтного рабочего.

Недели две он пил с какими-то случайными знакомыми, попадал на шумные именины и вечеринки. Собутыльников наплодилось великое множество, просто какое-то братство гуляк; они, как из рукава, сыпали всевозможными анекдотами: не было отбоя и от сладострастных женщин с пронзительными голосами, сулившими райское блаженство. Лео сумел вырваться из цепких женских рук, ухватился за очередных приятелей; опять его усаживали где-то за длинный стол, где он пялился в блюда со студнем, курил и осушал рюмки. Все было мерзко, тинистое болото клокотало, пьяный лепет был подобен помоям, в одно ухо вливалось, в другое выливалось; поносили времена, ругали немцев, русских, да и соплеменникам доставалось по заслугам. У каждого в груди было сердце, и оно истекало попеременно кровью и вином.