Текст книги "Чащоба"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Однажды утром Лео проснулся с мыслью, что если он не отстанет от забулдыг, то погибнет от алкогольного отравления. Его мозг и сосуды не были столь закалены, как у его случайных собутыльников. Он должен остановиться хотя бы за миг до катастрофы.

Постепенно избавившись от головных болей, он попытался вспомнить, о чем болтал на этих кутежах. Мучился, выуживал из темной дыры памяти свой жалкий лепет. Одна победная, просто-таки ликующая мысль – в противовес постигшему его краху – стучала в голове: и все же меня не пустили в расход и в Сибирь не сослали! Ему хотелось надеяться, что на грязных пирушках он об этом не распространялся.

Не будь такого крупного провала, навряд ли он в ближайшие годы, и вообще кто знает когда, поехал бы к Вильмуту и Эрике.

В последний раз при встрече с ним, когда они прохаживались неподалеку от дома Айли и старый друг поведал историю о вновь зародившихся отношениях с Ютой Вильсон, Вильмут, как верный товарищ, между прочим сказал, что если тебе, Лео, придется попасть впросак с городскими бабами, смело валяй ко мне отдохнуть и развлечься. Оба от души посмеялись над такой возможностью, и Лео тоже, хотя и неискренне, его мучило, что Эрика опять оказалась преданной, на этот раз законным супругом, – в остальном же небо казалось безоблачным; Айли по-прежнему и шелковая и бархатная, коготочки пока еще спрятаны.

Оказавшись в беде, Лео ухватился за предложение Вильмута. Послал телеграмму, чтобы там не поразились его неожиданному приезду, и сел в поезд.

В Медную деревню к матери он боялся ехать, родные края все еще вызывали страх. Поди знай, может, на узкой тропке приковыляет навстречу какой-нибудь забытый в своей норе школьный товарищ, примется беззубым ртом шепелявить об идеях отечества и о презрении к товарищам, припомнит кровавые события сорок первого года и приставит наконец к груди предателя дуло; скажет: собаке собачья смерть. Что такому терять – одним душегубством больше или меньше, и без того все полетело к черту.

Лео знал, что подобные фантазии смехотворны, в газетах писали, что леса давным-давно очищены, все бандиты ликвидированы. Некоторое время тому назад, в пятьдесят шестом году, вышли на свет божий последние беспаспортные затворники, те, кто, бормоча, утверждали, что на их душе нет крови.

И все же Лео предпочел поехать к Вильмуту и Эрике. Они жили в сорока километрах от Медной деревни, в те времена это считалось вполне приличным расстоянием.

Лео не удалось восстановить свой душевный покой в семье Вильмута. Не было в их доме благоприятной атмосферы, чтобы Лео мог, дружески улыбаясь, слиться с домочадцами.

Да и сам дом вряд ли годился для жилья, возможно, лишь как временное прибежище для бродяг. Видимо, был когда-то построен для продажи – из сырого материала, и ни один гвоздь не забит до конца. На редко положенных поперечинах качались половицы, а из широких щелей поднималась мелкая, как зола, пыль. И ленточный фундамент был заложен по дешевке, мелко, от мороза он вспучивался, в тепло опускался, это можно было заметить по перекошенным углам возле потолка, по заклиненным окнам и трещинам в дымоходе. Казалось, что по ночам искривленные и ржавые гвозди поскрипывали – из последних сил удерживали углы дома.

Естественно, нельзя было ожидать приветливости и беспечной болтовни и от Эрики: она старалась избегать взглядов Лео, и настороженная складка на переносице разглаживалась, вероятно, только во сне. Иногда руки Эрики начинали неожиданно дрожать, ножи и вилки со стуком падали в ящик, сковороды и горшки громыхали. Напряжение не выветривалось сквозь неплотные стены дома. И хотя все взрослые утоляли жажду перебродившим пивом, которое стояло на столе в открытой бадейке, хмель не помогал клеиться разговору. Эрика ни разу не поинтересовалась работой и делами Лео, видимо, догадывалась, что человек находится в подавленном состоянии – к чему бередить. Единственный, кто пытался поддерживать настроение, был Вильмут, он играл по вечерам на гуслях и возился с детьми, но это ему быстро надоедало. Его непостоянство выдавало, что в его душе бродит тоска. Приходилось как-то тянуть время, жизнь нужно было прожить. Частенько Вильмут выставлял на стол бутылку, Эрика никогда не составляла им компании. Когда мужчины пили водку, она нарочно принималась на кухне стирать белье, казалось, что в этом доме без конца гудит стиральная машина, чтобы разводить сырость и плесень. Ее вызывающее презрение изводило Лео. Едва очухавшись от выпивок, он снова кидался искать забвения в бутылке, по вечерам засиживался с Вильмутом, днем ходил в магазин пополнять запас водки. Вместе с тем он старался по возможности меньше оставаться в доме друга. Иногда с утра уходил вместе с Вильмутом в мастерскую, помогал другу налаживать вечно барахлящий трактор, вскоре ему эта работа надоедала, и он удирал от грохота и смрада. Взяв у Вильмута велосипед, начинал колесить окрест; без определенной цели он мотался по пыльным проселкам. Однажды утром Вильмут сунул ему в руки удочку, теперь у Лео был повод бродить возле речки; раза два удавалось наловить коту рыбешек. А вечером они с Вильмутом опять глядели в рюмки. Эрика включала на кухне стиральную машину, громыхала ведрами, Хелле, сгибаясь под тяжестью, перетаскивала мокрое белье в тазу во двор и развешивала на веревке. Вообще в этом доме все действовали друг другу на нервы. И детям приходилось пожинать плоды неприязни взрослых. Эрика сверх меры покрикивала на мальчишек, те хныкали, топали ногами, капризничали. Лишь поздним вечером в доме наступала тишина, только потрескивали потолочные перекладины, их словно раскалывали клиньями, – и это беспокоило даже, пожалуй, больше, чем гам и грохот.

Они сидели с Вильмутом и скучали, разговор не клеился – вдруг что-то дойдет до слуха Эрики, – дымили, вертели в пальцах рюмки, жизнь казалась постылой.

Что собирался отыскать здесь Лео?

Видимо, в силу того, что, подчас и спотыкаясь, Лео всегда оставался на ногах, он все еще смел на что-то надеяться: нечто прекрасное расплывчатой картиной маячило где-то в грядущем. Он простодушно полагал, что они в спокойный миг усядутся с Эрикой рядышком, с умилением вспомнят прошлое, озаренные воспоминаниями, постараются стать лучше самих себя, словами приголубят друг друга и придут к мысли: мы должны уметь прощать. Смешно, какое прощение может Лео предложить Эрике? Он всегда жаждал, чтобы другие врачевали его собственные раны. Как было бы чудесно, если бы Эрика грустно и умудренно улыбнулась: постараемся быть выше того, что времена и обстоятельства встали на нашем пути.

Нет, Эрика ничего не забыла и не простила. Ее резкие движения и вечная спешка – волосы знай разлетались на ветру – излучали тревогу, настороженность, даже ярость; видимо, требовалось большое усилие, чтобы не вспыхнуть разом и не расставить в свете яркого пламени все по своим местам. Эрика, казалось, была из того же теста, что и Лео, и она тоже на что-то надеялась, никак не мирилась с тем, что телега завалилась и вот-вот перевернется.

Немногословная Эрика время от времени бросала Вильмуту какую-нибудь колкость и пронзала его звериным взглядом. От неожиданности у Вильмута на мгновение перехватывало дух, но Лео понимал, что на самом деле слова Эрики обращены к нему.

Чудилось, что и дети боятся свою мать.

Однажды ночью Лео проснулся, он услышал крадущиеся шаги, кто-то пробирался в комнату, где он спал. Притворился, что крепко спит; из-под прикрытых век он разглядел неясную фигуру приближавшейся Эрики. Призрак остановился посреди комнаты, поколебался, рука поднялась, чтобы навернуть на палец прядь волос. Лео готов был закричать – неизвестно, от тоски или страха. У Лео перехватило дыхание, когда Эрика на цыпочках приблизилась и наклонилась к нему. Пахнуло духом сена и ромашки. Сердце Лео куда-то упало, он похолодел, он должен был, подавляя дрожь, не подать и виду, что чувствует дыхание Эрики и видит ее. Было бы верхом пошлости, если бы он обхватил склонившуюся над ним Эрику и привлек бы ее к себе, казалось, что за дверью стоят остальные, Вильмут и дети, так же, как Лео, затаив дыхание, – сейчас произойдет землетрясение, ржавые гвозди переломятся, дом обвалится. Мертвенно-бледная Хелле в поисках защиты укрылась за спиной Вильмута.

Эрика коснулась губами щеки Лео, выпрямилась и на цыпочках просеменила к двери. На пороге она задержалась и оглянулась. Когда дверь за ней закрылась, Лео почудилось, что он слышит всхлипывания.

И тут Лео забила нервная дрожь. Сами собой покатились слезы, холодная дрожь пронзила его, он сцепил бесчувственные пальцы, чтобы взять себя в руки. Комната наполнилась желтоватым светом. В голове заработала взбесившаяся машина, которая со страшной скоростью швырялась одними и теми же словами: тряпка, дрянь. Когда коллапс понемногу отступил, во рту остался едкий привкус: он не достоин звания мужчины. Он с трудом поднялся, добрел до окна, выглянул на улицу. Эрика исчезла в сумерках.

Проснувшись от изнуряющего сна, когда уже вполне рассвело, Лео начал подыскивать своим мыслям новое русло.

Ночью Эрика выразила Лео чувство благодарности.

Быть может, она в течение последних мучительно тянувшихся дней боялась, что Лео ищет возможности уединиться с ней, затянуть ее в безумный водоворот, разбить семью, а после уже никто не сможет собрать черепки.

Возможно, Эрика была охвачена ужасом при мысли, что Лео начнет допытываться: мой ли все-таки ребенок Хелле? Лео знал привычку Вильмута под пьяную руку намекать о сомнительном происхождении девчонки – даже странно, как это ему никогда не приходило в голову, что Лео мог быть отцом первенца Эрики! Лео знал Вильмута, помнил его хмельные излияния еще со времен работы на автобазе, пьяный, он проявлял исключительное упорство, заводился до самого утра. Теперь у Эрики могло все время обмирать сердце: неужто и Лео начнет в свою очередь столь же мучительно долбить то же самое!

По-всякому можно было думать о той ночи, когда Эрика нагнулась к Лео.

Возможно, прикосновение губ Эрики было инстинктивным движением, чтобы удостовериться, что пронесенная через годы привязанность не была призрачной. Зайдя в тупик, она искала ясности, чтобы ее страдание хоть на миг возвышенно зазвенело.

Борясь с нервным потрясением, Лео проклинал длинную вереницу опорожненных бутылок, нанесшую ущерб его самообладанию. Это было точно по нему – прежде всего следовало найти виновника. Потом, успокоившись, он принялся всерьез взвешивать: а нельзя ли именно теперь начать все сначала? Он был снова свободным человеком, настолько свободным, что у него не было ничего, кроме самого себя, в поклаже – институтский диплом, ставший на этот раз ненужным, и бесполезный проект каменного корабля; футляр с чертежами стоял в той каморке, куда он был определен на жительство, в обществе мышей, шуршавших за стенками. Он мог взорвать семью Вильмута – я провозглашу правду и не отступлюсь. Сказал бы, что они с Эрикой принадлежат друг другу, сошлись мастью. То, что Вильмут является законным мужем Эрики, чистая случайность и недоразумение.

Глупость! Разве он может взять Эрику и Хелле вместе с мальчишками за руку и на рассвете отправиться в дорогу! Куда бы он дел свою большую семью? Почему он думает, что уйдет от своего обманутого друга целым и невредимым? Вильмут непременно избил бы его до полусмерти и вышвырнул бы за порог.

Очевидно, Вильмут забредет в своих мыслях под ручку с Ютой Вильсон в райский сад, однако это вовсе не значит, что он с бухты-барахты откажется от Эрики. К сожалению, в жизни бывает так, что пока человек рядом, о нем не очень заботятся; но стоит остаться без него – хоть кричи от боли.

Так это и было потом, когда Эрики не стало.

Следующими ночами Лео не мог заснуть.

Он ждал появления Эрики, боялся проспать крадущиеся шаги и взвешивал возможности увести ее отсюда. От усталости колесики в голове бежали в обратную сторону, мелькнули злые мысли: и надо было этой Эрике вообще от Вильмута детей рожать! Как хорошо было бы втроем уйти из-под этой крыши: они с Эрикой и Хелле, их дочь. Свою семью Лео разместил бы даже в своем жалком углу.

Хелле, бесспорно, была дочерью своего отца, через многие годы она принесла своих детей на Виллаку, Эвелине на воспитание.

Как много раз Лео вынужден был взвешивать обстоятельства. Ворочаясь в эти ночи, он также не обошел мыслью того обстоятельства, что разъярившийся Вильмут способен окончательно погубить его. Целую вечность Лео внушал другу осторожность, вдалбливал ему в голову, что в какую бы передрягу Вильмут ни попал, каким бы изуверским образом его ни прижимали, или, наоборот, будь он в самом веселом настроении, на гребне удальства, забыв про все опасности, – одно пусть помнит всегда: о том случае летом сорок первого года он не смеет никогда никому и полсловом обмолвиться. Будет ли он испытывать чувство страха перед допросчиком или доверится широкой души собутыльнику, это его дело, пусть говорит о родном хуторе, похваляется бывшей зажиточностью, кичится крестами покойного отца, пусть выкладывает все, но чтобы даже заикаться не смел бы об истории за виллакуским пастбищем. Пусть вобьет как железный гвоздь себе в голову, что и пикнуть не волен о том страшном дне.

Но если Лео увезет Эрику и детей, разобьет семью Вильмута и его дом, одним махом превратит его в отверженного и одинокого – станет ли тот еще заботиться о том, какой ему вбили в голову железный гвоздь? У него из головы улетучатся последние крохи разума, жажда отмщения сметет с пути все запреты – самый тяжелый удар достанется все равно тому, кто был до сих пор вернейшим из верных. Лучший друг оказался мерзавцем – ни жалости ему, ни пощады! Вильмут немедленно пошел бы и рассказал о том, о чем Лео не позволял и заикаться, – может, даже спас бы этим собственную шкуру!

Попробуй тогда Лео доказать: мы виновны в равной степени.

Всему пришел бы конец.

А Эрика? Жизнь ее опять была бы все равно что надвое переломлена.

Смертельно усталый, Лео задремал на рассвете, настоящего сна так и не было, он пребывал в полузабытье, четкие и конкретные мысли словно бы проскальзывали мимо, ни за что не цепляясь.

Они лишь приобрели иное направление.

Все должны бы завидовать его небывалому счастью, никогда раньше никто не переживал такой высокой любви, которая звучала в нем, не угасая, долгие годы. Ликование возносило Лео, каждый нерв расслаблялся, будто отогревался на солнце. Эрика прежняя, она меня не забыла. Все остальное несущественно: Вильмут, дети, да и Айли тоже. Они с Эрикой идут по мосткам навстречу друг другу, еще миг, и они обнимутся. Несмотря на узкий мостик, они не потеряли равновесия и не покачнулись.

Блаженное сознание: мы с Эрикой избранные среди обыденных, серых людей.

Ни разу больше Эрика не склонялась над Лео.

Никогда.

22

Свои родственные связи с Лео сестры выявили, опираясь на слова давно умершего Йонаса. Покойный перед смертью заверил, что Лео – его кровный отпрыск. А может, все наговор? По крайней мере, мать Лео Мильда могла бы открыть сыну правду. Но она унесла свою тайну в могилу. И остался отцом Лео по бумагам умерший в Швеции человек, а дочь Лео Хелле продолжает перед лицом закона род Вильмута. Привитым росткам, видимо, и не стоит искать свои корни.

Если бы это не было совершенно исключено, то именно Мильду, из-за ее непокорства и упрямства, следовало бы считать преемницей прославленной Явы, а не Йонаса и его внебрачного сына Лео. Задним числом, да и то от посторонних, Лео узнал об обстоятельствах материных злоключений.

И опять сумраки месяца переселения душ, пронизывающие ноябрьские ветра, порывистые шорохи и внезапные холода, стягивающие льдом лужи и сковывающие землю и камень.

Лео видел мать идущей по Долине духов, с тяжелым молочным бидоном в руке. Раннее утро, но Мильда, как всегда, торопится; с минуты на минуту ей надо быть в поселке, где по обыкновению останавливалась белая автоцистерна. Сотни и тысячи раз Мильда проходила по этой стежке; в зависимости от того, в каком порядке запахивали участки, рядом со свежей пашней протаптывали новую тропку, соединявшую концы прерванной дорожки. Мильда говорила, что зимой она натыкает в сугробы палки: и в метель с пути не сбивается, а после снегопада можно снова отыскать прежнюю проторенную тропку.

Но сейчас стояла осень, земля покрылась мерзлой коростой и отдыхала в ожидании снега. Мильда поскользнулась на льду, грохнулась; из-под крышки опрокинувшегося бидона клокоча вылилось молоко. Мильда, поминая злых духов, опорожнивших ей под бок посудину, стала подниматься. Прошло время, прежде чем она в темноте разобралась, в чем дело, и, ощупав голень, почувствовала на пальцах липкую кровь.

Беда случилась посередине поля. Звать на помощь было бессмысленно: на смех ветру. Ползти домой? Искать помощи у коровы или какой другой мелкой живности? Попытаться доковылять до Россы? Но чем поможет Йонас? Лошади у него нет, чтобы отвезти Мильду в больницу. Оставалось одно – добираться до поселка. Как просто было шагать, когда огни поселка перед глазами, теперь же не было ничего, кроме черневших бугров, неверных выступов Долины духов, которые испокон веков сбивали с пути ходоков. Мильда тащилась наобум, громыхая по мерзлой земле пустой посудиной, и время от времени колотила по дну бидона – вдруг кто-нибудь услышит?

Порывы ветра швыряли в лицо труху стерни. Боль понемногу унималась: сломанная нога застыла. Видно, сознание этого и придавало Мильде силы ползти – если нога замерзнет, ее отпилят.

На полах пальто шуршали мерзлые хлопья молока. Переводя дух и колотя по дну ведерка, Мильда почувствовала, как немеют костяшки пальцев. Пользы от жестяного барабана не было, и она оставила его, снова натянула варежку и, напрягая невеликие старческие силы, тащила тщедушное свое тело дальше и дальше.

Вдруг она сбилась с дороги?

Она приподнялась, глаза искали огни поселка, впереди вроде что-то мелькнуло, – может, есть еще надежда!

В серой мгле рассвета она доползла до задней стены больницы; пуговицы пальто оторваны, полы распахнуты, только кофта и платье защищали ее дрожащее тело. От варежек остались одни отрепья, лишь вокруг запястья что-то еще болталось.

Сил на то, чтобы обогнуть дом и доползти до крыльца, уже не было. Но над обессилевшей Мильдой светилось окно, она наскребла рукой мусор и кинула в него – никто на шорох внимания не обратил. Она перекатилась по высокой траве, наконец под руку попалась палка, на душе стало легче, когда взялась колотить по наличнику: теперь ее спасут.

До этого Лео обменивался с матерью короткими письмами. Что бы там ни было на душе, как бы их ни ломала жизнь, письма у обоих были примерно одинаковые: все по-старому, пока при здоровье. Главное – здоровье, вот встретимся, тогда поговорим.

И вдруг Лео получил от матери весточку: заболела, лежу в больнице.

При обычной простуде не стала бы об этом писать, и Лео поехал на воскресенье проведать мать.

Тогда Мильда уже шла на поправку; вначале же и сообщать не хотела. Когда выяснилось, что ногу отнимать не станут, вот тогда и отправила на радостях письмо: она снова была человеком, ноги-руки на месте.

Увидев сына, Мильда растрогалась, но никакой помощи не попросила.

Лео узнал, что Йонас уже все нужное сделал: корову продал, а уход за остальной скотиной взял на себя. Мильда вытащила из-под подушки новенькую сберегательную книжку – туда были внесены деньги за проданную корову, – Йонас не стал рыться в ее ящиках и открыл новый счет. Мильду, казалось, даже забавляло, что у нее теперь были две серые сберкнижки.

В тот раз Мильда особенно нахваливала Йонаса, никогда раньше она к нему так не благоволила. И вдруг все же посмела, не захотела больше скрывать свои чувства. Десятки лет молчала – чаша переполнилась, – еще было отпущено немного времени, рот еще не был схвачен мертвым безмолвием.

Лео узнал, что Йонас то и дело приходит в больницу, приносит мед и клюкву, читает больной газеты. Надо думать, что без конца надрывавшаяся Мильда никогда раньше не была настолько в курсе международных событий, как сейчас, в больнице.

Лео вправе был подумать, что они там, в больнице, и о нем говорили. Наверное, Йонас и Мильда утешающе кивали друг другу: образованный человек и, по слухам, на хорошей должности. Может, только в сумерках, когда бывало проще не смотреть друг другу в глаза, печально роняли: трус он у нас и ветрогон.

Но по сути сын оставался для них скорее воспоминанием, нежели реальностью.

Думая о неопределенности чужой жизни, любой человек способен пожать плечами и спросить: и почему только он так поступил? Для Лео всегда оставались непонятными силы, которые сближали Мильду и Йонаса и в то же время отталкивали их. Все время они словно бы обманывали себя. Но и они вполне могли спросить у сына, почему ты упустил Эрику, разве ты не понимал, что она для тебя значила? Возможно, повстречавшись уже на том свете, будучи тенями, свободными от страстей, и рассуждая о делах земных, они смогли бы прийти к удивительной ясности: любовь только тогда остается на всю жизнь, когда на пути двух людей воздвигаются непреодолимые преграды. Влечение сохраняется лишь в том случае, если стремление быть вместе вновь и вновь оказывается неосуществимым. Иллюзия, призрачность придают силы: впереди всего одна гора, единственная пропасть – ее нужно преодолеть, потому что за горизонтом лежит земля обетованная. Возможно, устремление к цели более притягательно и волнующе, чем ее достижение. Быть может, тоска для человека важнее самого бытия!

И все-таки – какие же обстоятельства помешали Йонасу и Мильде устроить свою жизнь? Законный муж Мильды еще до войны покинул хутор, взял с собой Юллу и ушел в город. Потом вместе с дочерью сбежал в Швецию. Многие годы о них не было ни слуху ни духу. Навряд ли Мильда ждала возвращения своего бывшего мужа и дочери. Или само их существование мешало ей сойтись с Йонасом? Правда, по закону она оставалась неразведенной. Но в смутные времена прежние бумаги и печати теряли силу, к тому же ответчик пропал без вести.

Может, из-за этого самого Йонаса законный муж и бросил свою жену. Удивительно, сколь неустанно люди в округе десятки лет точили зубы на Йонаса и Мильду. Не было безгрешных среди жителей Медной деревни, на земле нет вообще ангелов, у некоторых здешних мужиков и баб совесть была черной, как смоль, их тайные любовные похождения не оставались под спудом, и все же о них говорили без злобы и осуждения, скорее со смешком, благосклонно.

Тихому Йонасу и обвенчанной с другим Мильде грехи молодости припоминались всю жизнь. За ними обоими упорно приглядывали, будто были они игральными камнями в большой игре: куда покатятся? Болельщики без конца точили лясы – язвительные слова, будто слепни, сопровождали их обоих. Даже в поселке у прилавка магазина не смели они обменяться словом, сразу шел звон. В той охоте на ведьм, которая сопровождала их почти до конца дней, было что-то средневековое.

Мальчишкой Лео не раз слышал россказни о случаях, происходивших в Медной деревне и в Долине духов до его рождения. Он узнал, что деревенские парни и девушки с дубинами гонялись за Мильдой и Йонасом, не давали им спуска. В то время Мильда была батрачкой на нижнем хуторе, служанка хутора Росса Анита и хозяйка Лена однажды в полночь ворвались с палками в соседский дом, чтобы застать Йонаса вместе со своей зазнобой. Помешавшиеся от ярости женщины грозились поджечь хутор, если им не выдадут беглецов. Невероятно, но та же самая Лена, когда Лео был еще молодым, сетовала, что их Йонас все еще холостяк; мол, что это за хозяин, у которого нет семьи. К тому времени хутор Росса обезлюдел; старый Якоб умер, дети разбрелись по свету; Лена и Йонас вдвоем как-то изворачивались, поддерживали хутор. Работницу Аниту, старую союзницу в баталиях против Йонаса и Мильды, хозяйка прогнала сразу же после смерти мужа.

Шли годы, Лена не переставала сокрушаться о холостяцкой доле Йонаса, и участливо слушавший до этого хозяйку хутора Россы деревенский люд стал за глаза над ней смеяться: дескать, старуха скоро даст в газету объявление, дабы найти для хутора молодую хозяйку.

После того как законный муж Мильды вместе с Юллой покинул семью, деревенские доброхоты посоветовали Лене обратить взор на соседскую хозяйку. От таких разговоров Лена фырчала, как кошка, она и духа Мильды не выносила. Ну, хорошо, но ведь и Йонас мог взять ноги в руки и отправиться через поросший чертополохом выгон на соседский хутор! Свой хутор его, казалось, не особенно притягивал, очевидно, лишь настолько, чтобы иметь возможность то и дело брать в банке заем, – в большинстве богатым городским родичам приходилось выплачивать долговые проценты. Йонас не был крестьянской душой, – рассеянный книжный червь, все читал, даже в телеге, когда куда-нибудь ехал; хуторские кони по дороге останавливались, переступали просто так, и Йонас на это даже внимания не обращал.

Теперь бы Лео – сам уже в годах и признанный сыном Йонаса – с удовольствием взял своего настоящего отца за пуговицу пиджака и повел этого робокого человека к матери, под ее крышу. Только не было уже ни крыши, ни Йонаса, ни Мильды. Даже пиджак его давно истлел, и пуговицы рассыпались невесть куда.

В юности Лео питал к Йонасу вражду, он не любил рассеянного соседского холостяка. Возможно, его враждебность не столь бросалась в глаза, как презрение хозяйки хутора Росса к Мильде, и все равно отношение Лео к Йонасу не оставалось для других незамеченным. Лео оскорбляло и злило, что его происхождение порождает столько разговоров, он был убежден, что именно из-за Йонаса отец вместе с Юллой ушел из дому, оставил хутор без хозяина, расколол семью.

В то время не одна только Лена мешала Мильде сойтись с Йонасом, этому мешал и он сам, Лео, их внебрачный ребенок. Будто он и не был их кровным отпрыском, а плодом мирской злобы.

Если бы Лео удалось вовремя, как было задумано, уехать из Медной деревни учиться, может, тогда убралось бы с дороги Мильды и Йонаса существенное препятствие. Но началась война, и навалился иной, нещадный университет жизни, не мог остаться сторонним наблюдателем и Лео, он по духу принадлежал к своим школьным товарищам и дал втянуть себя в водовороты, которые безумствовали по выгонам, по обочинам, в зарослях и перелесках. Опьяненность победой? Невероятно, но и это они ощутили. Самоуверенности молодых парней не было предела: мы все можем.

Теперь говорят: классовая война, но противников разделяла еще и необъяснимо извивавшаяся линия разъединения. Взросла и всклокотала старая вражда, всем можно было отплатить, даже нехитрому зубоскалу за его былую заносчивость. Хуторская мания собственности оказалась лишь одной гранью явления. Так бывало всегда, когда власть пули стоит над всеми другими законами.

Так Лео и болтался в деревне, по-прежнему оставаясь бельмом на глазах Йонаса и Мильды. И хозяйка хутора Росса никуда не делась, тревожные времена, казалось, даже оживили ее. Именно в войну она взялась устраивать семейную жизнь сына. На хуторе вдруг появилась какая-то городская, неопределенного возраста женщина – в Медной деревне решили, что это беженка, хотя в то время они в деревни еще не стекались, – во всяком случае, эта дама из чужой среды, носившая на взбитой прическе похожую на тирольскую шляпу с пером, пришлась по душе Лене. В мгновение ока женщина эта стала для ворчливой и недоверчивой хозяйки хутора Росса божеством. Лена без конца рассказывала на деревне, что эта женщина сказала, как пошла и каким образом приготовила ту или иную еду. Вдруг по Медной деревне распространилась ошеломляющая новость: пришелица стала законной супругой Йонаса. Свадьбу не справляли и, словно бы ища примирения, Лена ходила из дома в дом, прихватив с собой бутылку самогона. Несмотря на щедрое угощение, деревенский люд чувствовал себя обманутым и огорченным: столь приятно и долго щекотавшие всех отношения Йонаса и Мильды были таким неожиданным поворотом покончены. Люди были просто возмущены, плевались на эту неуместную женитьбу – по какому праву их лишили удовольствия следить за Йонасом и Мильдой! Может, люди все-таки желали, чтобы Йонас и Мильда когда-нибудь, пусть с опозданием, но обвенчались. Из этого брака мог родиться не ребенок, а новая возвышенная легенда Медной деревни: за ними гонялись с дубинами, досаждали им и преследовали, однако настоящая любовь противостоит всем испытаниям и побеждает.

После женитьбы с Йонасом произошла резкая перемена, изменилась даже походка, он стал семенить, будто ступал на округлых подошвах. Глаза опустошенные, он не замечал встречных людей. Бормотал что-то себе под нос, однажды Лео услышал, что Йонас разговаривает сам с собой гекзаметром. Несмотря на присутствие новой хозяйки, хутор все больше катился под уклон, только старая Лена еще кое-как вела хозяйство, нанимала на лето батраков и заботилась о выполнении государственных поставок. И все же в промашке не признавалась, а все хвалилась на деревне, что молодые – это, правда, звучало странно, особенно применительно к Йонасу, – то и дело сидят, уткнувшись в книгу. Удивительно, что Лена стала благоволить печатному слову. В былые времена на хуторе Росса разносились сердитые хозяйкины окрики: сожгу книжки, они отвлекают Йонаса от срочной работы. Теперь Лене нравилось даже то, что молодая чета по вечерами разговаривают по-немецки и обходит ее вниманием.

Осенью сорок четвертого года горожанка исчезла с хутора Росса столь же неожиданно, как и появилась там в начале войны. Лена на какое-то время смолкла и десятой дорогой обходила деревенских баб. Окрестный люд не мог смириться с тем, что эта женщина так и осталась для них тайной. С большим рвением ее стали облеплять разными небылицами. Лео удивлялся живости воображения деревенских жителей. Возможно, бесчисленные легенды о Долине духов обострили их фантазию! По поводу горожанки распространялись самые противоречивые слухи; то она была русским шпионом, то работала в немецкой разведке. Еще нашептывали, что женщина в шляпе до июньских событий занималась размещением вкладов в иностранные банки и сама была невероятно богатой: моря бороздил ее торговый пароход, застрахованный у Ллойда на крупную сумму.

В мрачные и тревожные времена эти придумки оставались бальзамом для деревенских жителей: смотрите, какая необыкновенная женщина, какая крупная фигура изволила проживать несколько лет среди нас!

Во всяком случае, из-за этой странной женитьбы отношения Йонаса и Мильды резко ухудшились. Обман громоздился на обман, но Лео чувствовал, что мать все еще не была к Йонасу безразличной. Возможно, Лео унаследовал от матери способность привязываться к кому-либо на долгое время? В представлении Мильды с Йонасом должно было связываться одно лишь плохое. Деревенские глумились над ним и над ней, Йонас не заботился о своем кровном сыне, Мильда с ребенком вышла замуж за другого. Когда она осталась одна, у Йонаса опять недостало сил сделать решающий шаг; потом, уже будучи в годах, он позволил выставить себя шутом, не воспротивился, когда хозяйка хутора Росса женила его на нелепой городской барыне. После войны и Йонас оказался в свою очередь свободным, но искать примирения с Мильдой не стал. И только уже дряхлым старцем, на шаг от могилы, Йонас пришел к мысли, что надо держаться вместе, тогда, когда Мильда угодила на долгие недели в больницу. К тому времени в деревне у них никого не осталось, лишь из редких труб поднимался дымок, там, где поддерживали тепло очага хворые старушки, – они уже были не в силах указывать на кого-то пальцем. И Лена давно отправилась на тот свет, Йонас, разменявший уже восьмой десяток, наверное, впервые в жизни почувствовал себя независимым. Ни обстоятельства, ни чужие люди больше его жизнь не определяли.