Текст книги "Чащоба"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Спустя мгновение он осознал суть своих мыслей: ведь ему пришлось бы стрелять в здешних парней, может, и в школьных товарищей. «Храня красу отечества», – дружно пели они когда-то и верили, что так и будет всегда.

Не так-то уж давно это и было.

Эрика просто с ума сошла. Из сарая донесся ее выкрик:

– Юку! Роби! Где вы? Этс! Отзовись хоть ты!

По спине Лео пробежали мурашки. Вдруг они на самом деле там? Чем она объяснит свое вторжение? Лео снова нащупал револьвер, встал покрепче. Нелепость! Детская игрушка! Лесные братья вооружены до зубов. Убить кого-то? Про себя можно сколько угодно хорохориться, все равно он ни в кого не выстрелит.

Они увели бы его в лес, заставили бы действовать в своей шайке, по вечерам вязали бы по рукам и ногам и вливали бы в глотку самогон, чтобы не сторожить его. Он представил себя бегущим по полю, покрытому скользким льдом. И шагу не сделаешь. Они же, развевая полами полушубков, все приближались.

Но Лео мог еще улизнуть. Пусть Эрика потом бродит по кустам и ищет ветра в поле. Он застыл на месте. Жалкая душонка! Он не мог оставить ее одну здесь, на темной лесной дороге. Страшные картины накатывались на Лео. Лесные братья выходят вслед за Эрикой из сарая, чтобы схватить ее кавалера. Но когда выясняется, что никого нет, с издевкой хохочут – вот подвезло, – затащат девушку в угол, на тряпье, и по очереди надругаются над ней.

Лео стонал про себя. Сумасшедший мир! Взаимоотношения можно улаживать только с помощью пули.

– Лео! – крикнула Эрика от сарая.

Волоча ноги, он потащился на ее голос.

– Сарай в нашем распоряжении! – гордо объявила Эрика. – Я от стены до стены протопталась по сенной трухе, никого здесь нет.

Крепко держась друг за дружку, они пробрались между покосившимися воротами в сарай, Эрика твердой рукой вела Лео вперед, будто она была кошкой, которая все видела в темноте. Два человеческих существа свили себе ложе на земляном полу. Крыша с прогнившим гребнем могла вообще рухнуть, они бы этого и не заметили.

На рассвете оба, обессиленные, выбрались из сарая. В эту ночь злой лик времени на миг отвернулся и предоставил им полное забвение. Им оставалось благодарить милосердную судьбу. Оказывается, они вовсе и не были сиротами рода человеческого.

Лео понуждал Эрику идти домой. Девушка вымаливала себе разрешение проводить его еще несколько шагов. Расслабленно, полуприкрыв веки, она призналась:

– Я люблю тебя давно, целую вечность. Когда была еще девчонкой. Но ты и не замечал меня.

– Я вернусь, – пообещал Лео. – Приеду на рождество и на крещение. И еще, и еще, и еще.

– Буду ждать тебя на землемерной вышке. Оттуда далеко видно. Смогу побежать тебе навстречу.

Они тихо засмеялись.

– Знаешь, Лео, – доверительно сказала Эрика. – Я всегда ходила за тобой по пятам. Я пряталась за кочками, иногда осока, как пилой, проводила по коже. Я видела, как вы перед войной с ребятами на болоте возились. Я всегда знала, где ты был, что делал. По крайней мере, летом. Я ни одной душе об этом не говорила, хотя порой готова была кричать на всю деревню: Лео приехал из поселка на велосипеде домой.

Ты и не знаешь, Лео, даже не догадываешься, а ведь я тоже была там, на виллакуском выгоне, в зарослях, когда вы с Вильмутом караулили за большим камнем.

– Когда ты была там? – испугался Лео.

– Ну, в тот раз, в начале войны, – Эрика стала вдруг немногословной.

Лео хотелось закричать на Эрику, однако он едва слышно спросил:

– Как ты там очутилась?

– Я все видела, – устало подтвердила Эрика.

Лео будто онемел. Слова, которые Эрика еще роняла, едва ли доходили до его сознания. Наконец она остановилась, начала пятиться, помахала рукой, повернулась к дому и торопливо исчезла в голых кустах вербы. Лео не помнил, как он выбрался из леса. Одно лишь осталось перед глазами: то, что по чернеющим полям бежали белые полосы изморози и эти ломкие струны готовы были в любой миг оборваться.

13

Кто-то теребил Лео за плечо. Где же это он! Склероз! Ах, Сильви.

Она отступает от гамака, опирается руками о ветку яблони и говорит что-то об ужине, мол, ждали, наконец она решилась и вот пришла будить его.

Лео становится неловко, что он дрыхнет тут без задних ног. Он опускает ноги на землю, пышная трава в саду приятно прохладная и сыроватая, солнце клонится к закату. Лео шевелит ступнями, мясистые одуванчики щекочут подошвы, и его вдруг охватывает давно забытая радость поры сенокоса, тело зудит, в жилах словно что-то зажурчало. Как хорошо, когда человек знает, чего ему в данный момент особенно хочется, еще лучше, если он может немедля последовать своему желанию. Ничто не мучает человека больше, чем сознание неосуществимости желаний. Лео улыбается.

– Наверное, снились прекрасные сны? – спросила Сильви.

– Я ощущаю блаженство, когда просыпаюсь от страшных снов: это было не наяву.

Лео плетется следом за Сильви в дом. Сестры успели за это время вымыть полы и окурить комнаты можжевеловым дымом – они усердно изгоняют из старого дома дух затхлости. На столе постелена свежая скатерть и стоят в ряд старинные, в фиалках, кружки, Хельга достает из духовки полное блюдо блинов.

Лео протягивает ноги под столом, прислоняется к уютно поскрипывающей спинке стула и признается:

– Мне больше и не хочется уезжать в город.

Сестры улыбаются.

– Кабы уметь быть более внимательными к своим радостям, – оживляется Урве.

Впечатление такое, что она внушает себе эту мысль изо дня в день. Чуть надменное и обычно неподвижное лицо ее приобретает выразительность, небольшие складочки в уголках рта красят его, взгляд становится вдруг открытым и лучистым, брови поднимаются, эта приятная перемена означает, что Урве явно осенило нечто оригинальное. Известно, что человека дряхлит не старость, а безразличие. Лео очень бы не хотелось услышать сейчас от этой женщины какую-нибудь банальность.

Уши бывалых и поизносившихся людей забиты расхожими истинами и обиходной болтовней, видимо, именно поэтому в старости и ценят уединенное существование, так легче избегать неловких моментов: некоторые едва открывают рот – и ты, расстроенный, уже отворачиваешься от него.

Урве выпрямилась, посмотрела в окно и сказала:

– Мы все время познаем мир вокруг себя, следим за изменением малых или больших систем, ругаем то, что нам не нравится, не хотим мириться с тем, что во всех сферах жизни проявляются периоды спада, почему-то человек не склонен допускать перемен, он жаждет, чтобы все было жестко расставлено по местам. Так же ошибочно он предполагает, будто и сам он – достаточно стабильное явление. Отсюда мой интерес: в какой степени мы способны ориентироваться в себе? Осмеливаемся ли мы замечать свои взлеты и падения?

– Сложный вопрос, – осторожно обронил Лео.

– Человек – лучший себе адвокат. Он способен оправдать все свои выкрутасы, хитрости, даже бесчестность и цинизм. Он и не пытается взглянуть на себя со стороны, – предположила Сильви.

– И, по-моему, лучше – не докапываться до правды в самом себе, – присоединилась к Сильви Хельга. – Так или иначе жизнь нужно прожить. Когда же я уясняю себе, что мой звездный час уже давно позади, мне становится просто страшно. Печалься в углу и думай: вся моя ценность – прошлое. Не остается ничего другого, как помахать на прощанье.

– Ну, зачем так мрачно, – возразила Урве. – Неужели мы приехали в этот уединенный дом для того, чтобы потихоньку угасать? Ведь мы надеялись взбодриться. Собирались вновь придать смысл собственной жизни.

– Миг совершенного существования как раз сейчас и наступил, – съязвила Сильви.

– Быть может, – сказала Урве и попыталась скрыть свою обиду.

Светозарный миг ее жизни был осмеян. И расплата не заставила себя ждать. Со сдержанным бесстрастием она сказала Лео:

– В действительности Сильви у нас самая старшая, хотя по паспорту она – младшая.

Сильви зарделась.

– Да, я ожесточившееся ничтожество, – гордо заявила она.

– Оставьте свои упреки, – примиряла Хельга сестер. Голос ее был по обыкновению ласковым – мурлыкающий тон матери большого семейства, – она привыкла выправлять покосившиеся взаимоотношения, заземлять напряжение раздраженных домочадцев. – Наибольшая беда людей состоит в том, – мягко продолжала Хельга, – что они не в состоянии поспевать сами за собой. Время и перемены в нас самих убегают вперед, осознание же этого обстоятельства сродни тому, как если бы строптивую животину приходилось изо всех сил тащить за собой на аркане. Но вообще-то лучше не думать о своих разочарованиях и утратах, жалость к себе – это на самом деле все усугубляющаяся наркомания.

– Имей в виду, Лео, – сказала Сильви, – когда твоя жизнь зайдет в тупик, приходи к Хельге исповедоваться.

– Благодарю, – ответил Лео. – Если позволите мне встать из-за стола и дадите в руки косу, вы увидите довольного жизнью человека.

– Берите пример с Лео, – поучительно сказала Хельга. – Урве права, надо ценить исполнение своих маленьких желаний.

Сильви фыркнула, Урве улыбалась краешком рта, а Хельга расхохоталась. Они поставили свой начатый на полном серьезе разговор с ног на голову.

Лео почувствовал, что покраснел.

Неужто сестры, сговорившись, все вместе потешались над ним? Водили попадавших к ним людей за нос и придавали таким образом остроту своей ну прямо-таки идиллической жизни. Или закидывали удочку, – может, попадется? Удастся ли вызвать Лео на откровенность? Небольшие интеллектуальные игры – как варенье к блинам.

Лео не подал виду, что его задело поведение проказливых сестер. Он легким шагом спустился с крыльца, беззаботно насвистывая, вытащил из крапивы точило, достал из машины тряпку, разодрал на полосы, заткнул щели рассохшегося корыта и принес из колодца воды.

Сильви тут же приготовилась крутить точило.

Урве уселась в гамак и принялась издали наблюдать, как постепенно начинала блестеть коса.

Из-за дома, держа в протянутой руке оселок, вышла Хельга и лукаво спросила:

– А с этим предметом ты умеешь обращаться?

– Посмотрим, – пообещал Лео.

Наконец коса была заточена, и Лео направился к яблоням. На лицах сестер появилось выражение торжественности, сложив на груди руки, они на почтительном расстоянии последовали за Лео.

– Пошла! – задорно крикнул он и вжикнул косой по высокой траве.

Почувствовал нечто вроде сценической лихорадки: может, я выставляю себя на посмешище? Наверное, лет десять – пятнадцать он не держал в руках косу, с тех пор, как в последний раз помогал матери. И все же работа спорилась. На мгновение он останавливается, оглядывается через плечо, за спиной ровный, зеленый ковер, почти как в городском парке прямо как косилкой кошено.

– Ой! – восклицает Сильви. – Мне тоже хочется попробовать!

– И мне! И мне! – хором, словно нетерпеливые дети, кричат Урве и Хельга.

Они загорелись косьбой, может, притворяются, но все же лишают Лео его сенокосного удовольствия. Он вынужден проявлять терпение. Горожанки желают научиться косить, ну что ж, милости просим. Лео объясняет, как держать косу, чтобы она не утыкалась в землю. Сестры наперебой, старательно переспрашивают, мол, так или эдак. Неумело сбивают траву, там и тут остаются метелки. Но, несмотря ни на что, работа их притягивает, они забывают о позе, отдаются косьбе душой, сменяют друг друга, терпеливо дожидаются своей очереди. Хельга чуть ли не толоку готова устроить, она исчезает в пристройке и победно возвращается оттуда с добычей – нашла еще одну заржавленную косу. Теперь Хельга крутит точило, Лео снимает ржавчину и с этого полотна – пусть сестры развлекаются. Он может покурить.

Вечернее небо багровеет, за домом сгущаются тени, они становятся все гуще, скоро начнут свои беззвучные полеты летучие мыши. Лео почему-то ощущает страх перед приближающейся ночью. Вдруг его охватывает ощущение незащищенности. Будто нет у него ни одного близкого человека. Хотя нет, это женщины там, под яблонями, душевно неприкаянны. Мужчина обязан быть сильным. Возможно, всех их тут же в саду время от времени грызла безутешная мысль, пришло время и нашему поколению шагать в передней шеренге к своему последнему берегу. Пока еще жив кто-то из родителей, то словно стена стоит перед вечностью. Но вдруг защитная перегородка падает. И вот уже время самим быть старыми. Радостно восклицающие под яблонями сестры – какие мы моложавые – наводят на горькие мысли. Ведь каждое поколение отказывалось вступать на дорогу, посыпанную известью старости. Отбрыкивалось – вдруг удастся обмануть: давайте хохотать, сверкать потухшими глазами, вскинем голову, встряхнем поредевшими волосами; и все же слышится предательский хруст шейных позвонков.

Треклятые бабы там, между яблонями, закат освещает их лица – фальшивый румянец. Может, сестры все-таки не виноваты в том, что в этот умиротворенный миг на Лео взирали вымазанные черные рожи. Давно ли это было, собственно, перед войной, когда Лео брал по вечерам косу, заворачивал штанины и шел босиком в сад. Срывал на ходу пальцами ног головки одуванчиков и подбрасывал их вверх, прохладная густая трава ласкала ноги. Он косил с наслаждением, прокос получался широким, плечи, – казалось, добрый шорник набил шкуру мускулами – не уставали; потом сгребал скошенную траву, запихивал в большущий мешок, тащил на себе в хлев и опоражнивал душистую ношу в ясли коровам.

Он всегда верил, что человек сам собой обретает равновесие и ощущает совершенство жизни, когда именно в одиночку выполняет какую-нибудь приятную работу. Всплывают светлые мысли, пространство словно бы раздается, все отвратительное исчезает за бескрайностью. Чей-нибудь возглас мог подействовать как щелчок кнута и заставить согнуться. Возвышенный миг скажется убитым, тебя застали за запретным наслаждением.

Когда Лео услышал признание Эрики, что в детстве она везде и всюду кралась за ним: в кустах на выгоне, возле болота, на берегу речки среди черемухи и ольхи, видела их с Вильмутом даже за виллакуским выгоном, возле большого камня, его охватило смутное ощущение краха. Ему, конечно, льстила эта давняя привязанность Эрики, пугающая и необычная в своем постоянстве, она способна была вызывать опьяняющие мгновения самолюбования. И все-таки искреннее признание девушки вызвало в нем негодование, Лео встревожило, что кто-то, без разрешения подсматривая, принимал участие в его жизни. Многие, хотя и пустячные, дела приобрели иную окраску. Лео был вынужден взглянуть на свои прошлые деяния со стороны. Какие-то невинные поступки задним числом обретали гораздо большее значение, потому что за ними наблюдали, их оценивали. Лео словно был обязан напрягать память и перебирать дни своей юности, многие пустяки были затенены ненужной и тревожной таинственностью. На поверхность всплывали мгновения, когда треск какого-нибудь прутика представлялся странным или покачнувшаяся в тиши ветка вызывала подозрение. Всегда боявшийся рысей больше, чем волков, – хотя в здешних краях их никто никогда не встречал, Лео при каждом непонятном звуке вздрагивал: вот и появились пятнистые. А это была всего лишь Эрика. Подумать только: справляешь под кустом нужду – и кто-то следит за этим. Вдруг и такое случалось?

В юношеские годы Лео считал жалкими неудачниками тех парней и девушек, которые в несчастной любви поддавались неумолимым обстоятельствам и не настаивали на своем. У двух жизнеспособных людей должно было хватить мужества смести все препятствия и, презрев предрассудки, стать мужем и женой. После признания Эрики Лео понял упрощенность своих представлений. Имущественные сложности, психологическая несовместимость родителей, даже вражда – хорошие предлоги, чтобы без особого труда покориться судьбе. Судьба не реяла тенью над человеком, а сидела в нем самом, гнездилась на жалком клочке, где почва перемешана с щебенкой и нет надежд на хороший урожай.

Признание Эрики пробудило в Лео робость, он вновь ощутил подавленность. Неожиданная и возвышенная принадлежность друг другу, казалось, многократно увеличивала жизненные возможности. И тут же мнимый простор сужался до спирающей тесноты, после парения над буднями, когда развеялось опьянение, он почувствовал себя гораздо беззащитнее и бесприютнее, чем раньше.

Глупая откровенность девушки зазвучала в его мыслях предостережением. На горячую голову не следовало предпринимать ничего существенного. Там, в полуразвалившемся сарае, он представлял Эрику своей женой, другого будущего он для них и не предполагал, навечно вместе, любовь до гроба и все такое прочее. Потом, когда он бесприютным серым утром широким шагом направлялся к станции и снова и снова в ушах его звучало признание Эрики, упоение улеглось и он подумал: какое странное происшествие! В то утро он уже отдалялся от Эрики с устрашающей быстротой и сам сгорал от стыда. «Неужели я подлец?» – вполголоса спрашивал он себя у придорожных столбов. Он еще чувствовал тепло Эрики, но уже вступил на путь предательства. Сжав в кармане кулаки, прибавил шагу. Увидел перед собой счастливую Эрику, бежавшую домой; она неслась через пни и канавы, глаза как фонари. Она верила Лео и не представляла, что он натянул на глаза кепку, потухшим взглядом смотрит в бледное небо и почти поддался пораженческому настроению.

На булыжной площади за железнодорожной станцией Лео уселся на коновязь, закурил и попытался освободиться от гнетущего состояния. Что, если вернуться назад? Может, у них с Эрикой осталось недосказанным самое существенное? Может, они должны вместе пройти через чистилище, освободиться от недостойных мыслей и погасить далекие страшные воспоминания, чтобы достичь божественной гармонии, которая продолжалась бы вечно. Почему так быстро улетучилось чувство общности? Какое право имеют картины прошлого заглушать его? Ладно, Эрика видела их с Вильмутом на том проклятом, заросшем кустами пастбище возле большого камня. Всесильная любовь должна выжечь это воспоминание, обратить в пепел. Эрика видела его с Вильмутом и их винтовки. Что в этом особенного? Редко кто в сорок первом году ходил в лесу без оружия. И не только в сорок первом, но и в последующие годы ходили с оружием в руках или в кармане и с пальцем на спусковом крючке.

Разве это вина Лео, что грозные события связали его со школьными товарищами в один узел, их будто сбросили в незнакомую реку, и течением прибило всех к болотистому берегу, где они увязли. Единственное желание: ощутить под ногами твердую почву. Однако тверди этой больше не существовало. Все колыхалось. Людей растаскивали то туда, то сюда, один рассуждал так, другой эдак. Ничего не разобрать было в гомоне. Вначале казалось, что следует напрямик устремиться вперед, впоследствии Лео уже и не знал, по чьему совету поступать, так, чтобы оставаться порядочным патриотом и честным эстонцем.

Именно Эрика стала причиной очередного душевного кризиса Лео. Из-за этой любвеобильной и, быть может, глупой девчонки узловые вопросы надвинулись вновь, они заползали за пазуху, бередили душу.

Думай: к кому ты принадлежишь? Его жизнь с детских лет сопровождали двусмысленные намеки. Подростком его, правда, принимали в компанию хуторских ребят, но давали понять: вознесли чересчур высоко. После смерти отца Вильмута и после Эрики Лео не угнетала неопределенность его происхождения, так же было бы смешно думать о спеси бывших хозяйских сынков, мучило совсем другое. К кому он принадлежал по своему умонастроению? В идейном смысле он был на птичьих правах. Вернее сказать – отверженный.

В ту зиму он искал в потоке жизни место, которое было бы по нему. Свое место в жизни – под этим обычно имели в виду работу или сферу интересов, людей могло объединять также поле деятельности. Однако он жаждал прийти к ясности, с кем он был душой. В ту зиму он часто думал об их должной дружбе с Вильмутом и пришел к заключению, что в действительности их неразрывное соединяющее звено берет начало от того безумного случая, который произошел за пастбищем виллакуского хутора, возле огромного валуна, в остальном их объединяла лишь повседневная жизнь, а также привычка, потребность помогать друг другу в обыденных делах, чтобы устоять в борьбе за существование и не дать затоптать себя. Лео все яснее сознавал, что если бы он сошелся с Эрикой, то постепенно и их бы тоже связал, наверное, крепче всего тот же самый случай на виллакуском болотистом и заросшем кустарником пастбище, в критические моменты у обоих перед глазами вставала бы общая картина воспоминаний. В порыве ярости Эрика могла бы чувствовать себя всесильной: берегись, я знаю твою тайну; это могло оглушить Лео, он бы сжался и вновь ощутил в горле горячий комок страха, ему пришлось бы унижаться, стоя на коленях, искать примирения. Неизбежно пришлось бы подлаживаться к общему жизненному укладу, он не смог бы изо дня в день юлить и заискивать в четырех стенах перед собственной женой.

Было мукой перебирать ломкие нити будущих возможностей, они рвались и не выводили его из дебрей на безветренную поляну. Он думал, что примирился с безысходностью, только кто же умеет все предвидеть. Время – неутомимый мучитель.

Хотя Лео и старался волей и разумом отодвинуть от себя Эрику, он вскоре понял, что усилия его напрасны.

Он любил Эрику.

Днем, в аудитории на лекциях или когда он корпел над чертежами и проектами или трясся в трамвае, в его подсознании работал молот, который с методической последовательностью разрушал заполненный Эрикой сумеречный осенний день и непроглядные ночи. Вечерами, уставший от работы, охваченный сокрушающим безумием, он бухался в кровать, и ему казалось, что наконец-то все разбито на осколки. Пылкая девушка, оставшаяся в стылой осенней деревне, выметена из памяти. К сожалению, это был жалкий самообман. Лео часто просыпался среди ночи, тусклая луна заглядывала сквозь морозный туман на виллакуский сеновал и в сарай хутора Клааси. Во время тяжелого сна кто-то вновь собирал воедино куски и полностью восстанавливал разбитые картины. Больше того, в ночной темноте картины эти становились более объемными, и все представлялось в движении. В ушах звучали слова Эрики, слышались возгласы гостей на поминках, застывшая земля гудела, как барабан, деревья шумели, шепот и вздохи хлестали по барабанным перепонкам. Подавленный, Лео барахтался, собирал в кулак волю, пытался выбросить все из себя, охватившее его напряжение отождествлялось в воображении с гидравлическим ударом, будто в его силах было обрушить огромную массу воды на воспоминания, чтобы затопить их. Однако все с удивительной ясностью вновь всплывало на поверхность.

Штудируя архитектуру, Лео тренировал силу своего воображения, теперь она работала против него. Он беспрестанно попадал в галерею своих воспоминаний и никак не мог оттуда выбраться, бился, как муха о стекло. Его место было возле Эрики, на болоте, среди леса, на полях Медной деревни, и все же он не мог принадлежать им.

Но ведь каждый человек должен кому-то или чему-то принадлежать.

Тогда он начал подыскивать ту среду, которая бы соответствовала его умонастроению, чтобы не переживать постоянных надрывов. В конце концов судьба его не была каким-то исключительным явлением, смутные времена во множестве порождали ему подобных.

Вильмут приехал ненадолго в город, рассчитался с работой и уехал навсегда в деревню. Он, будто заведенный, повторял: в доме обязательно должен быть мужчина. Лео не отважился спросить: а как же лесные братья? Возможно, Вильмут сумел договориться с ними, может, пообещал посильную помощь, и лесным братьям было полезно, чтобы кто-то из сочувствующих, как честный человек, ходил свободно по земле. Соберет новости, сможет предупредить. Возлагать надежду лишь на робкую бабью рать не приходилось. Видимо, они относились к Вильмуту с большим уважением, чем к Лео: хозяйский сын родового хутора, да и происхождения вполне благопристойного. Происхождение Лео было туманным, и своего хутора за плечами он тоже не имел. Ему пришлось бы слушаться бродивших по лесу хозяйских сынков: пусть побочный сын батрачки знает свое место и подчиняется нашей воле. У Лео в сравнении с Вильмутом были и другие минусы, одичавшие мужики потребовали бы от него проявления идейности: у него было истинное эстонское образование, Вильмут же в гимназии не учился. Кто еще обязан был служить опорой отчаявшимся душам и находить оправдание их злодеяниям? Вильмут оставался человеком будничных забот, от него, может, и не ждали, чтобы он задумывался о более общих вещах и подкреплял упавший боевой дух. Когда-то он с оружием в руках выступил за свой хутор – тот не человек, кто не защищает родной очаг, – но сегодня все это стало бессмысленным, и замаранные кровью лесные братья находились в страшном тупике.

Лео всегда понимал, что Вильмут лучше его способен вживаться в любую обстановку. Он завидовал присутствию духа и общительной натуре Вильмута. Непривычная среда его не пугала, он не смущался, если случалось выглядеть среди других чужеродным телом, оставался естественным – такое уж он созданье, хотите – любите, хотите – казните. В доме бывшей невесты Вильмута, у барышни в розовом платье, Лео со страхом наблюдал за иронической усмешкой отца девушки, но Вильмут подобных повисших в воздухе знаков и взглядов не замечал – его счастье. Лео ясно представил, как Вильмут не раз сидел там за столом с простодушной улыбкой на лице, пальцы на струнах гуслей, убежденный, что принес в жизнь этих людей спокойствие и уверенность и что всем должно быть радостно от его присутствия. Настраиваться на чужую волну он не желал.

Да, Лео завидовал цельности Вильмута. В их продолжавшейся до сих пор дружбе было много граней, волнообразных и просто кривых, зазубренных и надтреснутых, но одна кромка была словно бы отполирована и на века не тронута пылью – Лео чувствовал себя в обществе Вильмута самим собой.

Может, следовало постоянно брать пример с Вильмута и посылать к черту сомнения. Но, может, и Вильмут не смог бы жить столь свободно, если бы он отмахнулся от советов и предостережений друга! Лео был всегда готов подать Вильмуту свой фонарь. Во имя того, чтобы никто из них не спотыкался.

После того как Вильмут насовсем покинул город, Лео почувствовал себя крайне одиноким. Он то и дело спрашивал себя: к кому я все же принадлежу?

Подошло рождество. В этот зимний солнцеворот, когда дневного света кот наплакал, а сумерки и темнота способствуют наплыву мыслей, Лео думал только об Эрике. Наверное, она ждала его, вздрагивала от каждого стука двери, приподнималась ночами в постели на локтях и прислушивалась, – может, в окошко постучался Лео?

Соединяющие их потайные нити натянулись.

На первый взгляд, чего проще: сесть на поезд, продремать ночь в вагоне, сойти утром на перрон, прошагать в ожидании радостной встречи большими шагами по нетронутому насту в Медную деревню и заключить в объятья Эрику.

Чудесно – и невозможно.

А что потом? Дальше?

В эти последние дни года Лео всей душой рвался домой. Как ребенок, он готов был расплакаться: хочу домой.

Навязчивая идея делала жизнь невыносимой. По вечерам Лео сидел в кафе, слушал душещипательные звуки скрипки и презирал себя за свое слезливое состояние, от которого он не мог освободиться.

Даже чужие муки не утешали Лео.

В те годы, рядом и совсем далеко, в сердцах многих людей жила тоска: домой! И не меняло дела, было ли препятствие воздвигнуто насильно или человек сам обрекал себя на затворничество.

Боль была одинаковой.

Может, удастся клин вышибить клином?

Лео отправился на факультетский вечер.

Самодеятельность ставила какую-то пьеску из западной жизни – по сцене ходили распузатившиеся при помощи подушек толстосумы с бутафорскими сигарами во рту и навязчиво проповедовали свое человеконенавистничество. Лео пропускал слова мимо ушей и думал, что искусство всегда служило своему времени. Когда-то и они в гимназии разыгрывали сценки. Ребята изображали смелых защитников отечества, потели в овчинных шубах, шагали по снегу из белой ткани и ваты, на покрытых испариной лицах горел багровый отсвет утренней зари, они стреляли из деревянных ружей по красным врагам; противники в отрепьях и обмотках валились в ряд перед хромовыми сапогами. В финале, под звуки торжественной песни, вздымались сине-черно-белые флаги, развеваемые вентиляторами.

На факультетском вечере, после спектакля, стулья в большой аудитории сдвинули к стене, распорядители с важным видом на лице вышагивали между сценой и залом, оркестр занял свое место, и джазовая музыка загремела. Лео вздрогнул. Возможно ли еще когда-нибудь, чтобы Йонас забрался на землемерную вышку и заиграл бы там на трубе? Залихватская музыка пробрала Лео, мелодия саксофона звала, соло барабана подгоняло. Куда? В своих мыслях Лео ходил лишь по одной дороге, по той, которая вела через открытое поле. Вот он уже там: Эрика дрожит в кустах, она устала от ожидания. Ильмар сидит под елью, с автоматом поперек колен. Падает густой снег. В церкви горят свечи, под низко плывущими облаками висят колокола и время от времени позванивают. Какой-то деревенский дурачок навесил бубенцы на шею собачонке и спустил ее с цепи.

В аудитории погасли потолочные огни, зажглись прожекторы с красными фильтрами.

Первые пары вышли на круг, Лео жадно следил за виртуозами, демонстрировавшими высший класс. Приводящая в трепет чистота стиля! Какие стройные ноги! Вызывающие позы! Может, новая мода? Робкая душа и смелое тело! Вечера в гимназии были какие-то школьные: хороводные игры при свете яркой люстры.

Лео были больше по душе чисто подметенные земляные полы на деревенских танцульках. Вот уж где топали! Гармонист растягивал мехи, под рукой пивная кружка. Плотные девчата кружились, подолы платьев развевались, ветер трепал волосы; парни отплясывали польку, так что рубаха взмокала. На натертом паркете они бы не чувствовали себя столь раскованно.

Лео стоял возле стены аудитории и напрягал память. Он отыскивал среди собиравшихся на деревенских гулянках военных лет знакомые лица. Надолго ли еще останутся дома молодые парни – гуляли напропалую, народ валил из соседних деревень и даже из поселка. Велосипеды скучивались возле стены и кустов сирени в несчетном количестве, некоторые дожидались утра в крапиве. С восходом солнца укатывали домой, у каждого парня на раме девица. Лео узнал среди танцевавших всех своих старых друзей, – может, они как раз отплясывали последнюю в своей жизни польку? Уж не Эрика ли там девчонкой подглядывала в воротах гумна? Еще никому не приходило в голову схватить ее в охапку и повести на танец.

В аудитории, под джазовую музыку, танцевали другого рода девушки. Красивые, пышные прически, узкие юбочки обтягивают бедра, на ногах дорогие сапожки, сшитые частными мастерами в каком-нибудь закутке, где их делали из бог весть какой ворованной кожи.