Текст книги "Чащоба"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Ильмара одолел кашель, он не спеша жевал мясо, ел так медленно, будто последние оставшиеся зубы отказывали. Без конца запивал самогоном. Был уже совсем тепленьким, даже разговаривать не хотел, наверное, скоро свалится под стол комом.

Видимо, Ильмар был на хуторе Клааси частым гостем. Заявляться домой, чтобы согреться, он не смел. Эрнст угодил в ловушку как раз на кухне, когда хлебал суп. Питаться дарами леса? Можно было предположить, что один вид клюквы на болоте вызывал тошноту. Убить лесное животное и развести костер, чтобы зажарить мясо, – полное безумие, это значит позволить взять себя без особого труда на мушку.

Были свои черные дни и у Лео, настоящую беду пришлось пережить в лодке, когда он бежал от немецкой мобилизации в Финляндию. Посреди моря отказал мотор, весенний шторм нарастал, льдины скреблись о борта, мокрая одежда примерзала к телу. Может, их спасло от холодной смерти лишь то, что они выполняли тяжелую работу, налегали на весла и держали лодку носом против ветра. Полупьяный рыбак матерился на чем свет стоит и гремел гаечными ключами. Лишь на рассвете мотор затарахтел. Впоследствии Лео видел сны: его мертвое тело раскачивалось в волнах, вокруг шеи намерз лед и держит, словно поплавок. После объявления немецкой мобилизации Лео тоже держался подальше от дома и бродил по лесу. Собственно, это можно было считать долгими прогулками. К вечеру собирались на каком-нибудь отдаленном хуторе, и шла гулянка, пили и горланили – в то время люди еще были сравнительно беззаботными, своим эстонским парням не запрещали спать в сараях и на чердаках, на каждом сеновале лежали наготове одеяла и шубы.

Пока не пошли мрачные слухи: немецкая полевая жандармерия прочесывает леса, кого схватят, расстреливают на месте.

Они с Вильмутом решили бежать за море.

Им повезло, они избежали встречи с немецкими пограничниками.

Не один беглец получил пулю и застыл на родном берегу.

В то время они, по крайней мере, действовали, были предприимчивыми, к чему-то шли. А Ильмар годами находился в лесу, будто на страже, боялся каждого шороха, с колотящимся сердцем убегал, поддавая ногам жару, или таился за деревом и снова целился в кого-то. Чтобы жить, он должен был убивать, только убивать. Каждое утро одна и та же мысль: может, сегодня мой черед отправляться к создателю? Дороги назад не было – кровная вина, – любая тропка вела навстречу пуле.

Хотя эти вечные пряталки и заячье петлянье могли и без пули душу вынуть. Человек не может приспособиться и стать лесным зверем.

Лео сумел каким-то образом из всего этого выпутаться – неужели он теперь влип?

У него должно было хватить решимости, чтобы еще раз спасти себя.

Он поднялся из-за стола и твердо сказал:

– Мне нужно возвращаться в Виллаку.

Голова Ильмара дернулась от тарелки вверх, он поморгал, смахнул тыльной стороной ладони крошки с губ, хохотнул и сказал:

– Иди, иди.

Эрика неслышно вышла на середину кухни, печаль в ее глазах стала рассеиваться и сменилась странным блеском, словно в ней зрела такая мысль, которая должна была всех радостно удивить.

Лео надел пальто, натянул на глаза кепку и спиной почувствовал, что Ильмар напряженно следит за каждым его движением.

Пусть идет ко всем чертям, пусть катится к дьяволу, мысленно повторял Лео. Дороги с бывшим школьным товарищем давно разошлись, он не станет из-за него плакать, не будет обниматься со своим старым приятелем – каждый сам должен делать выбор. Прошло много времени, люди стали другими, Лео давно уже не думал, что разбросанные отряды лесных братьев могут изменить государственный строй. Бесхитростные юношеские идеи перемешались с навозом. Восторженность братства по оружию, воздыхание по своей, эстонской, свободе, патриотическая стойкость, до последней капли крови – все чепуха. Давно пора понять, что в действительности кроется за простыми внешне словами: большая сила и малая сила. Мышь способна лишь пощекотать пятку медведя.

Лео вышел в прихожую, но подумал, что, не попрощавшись, уходить неприлично, приоткрыл дверь, кивнул Эрике и Ильмару и сказал:

– Будьте здоровы.

На полевой дороге Лео остановился и вздохнул полной грудью, почувствовав наслаждение от свежего воздуха, настроение поднялось. Он вовремя взял ноги в руки, неопределенных положений и отношений у него уже хватало по горло. И все же предусмотрительность и теперь была не лишней. Засунув руки в карманы, он прислушивался и думал, что же предпринять. Надо ли ему еще раз заходить на хутор Виллаку? Или сразу топать на станцию? А Вильмут? А мать? Он не мог уйти, не предупредив друга и не попрощавшись с матерью. Трудно вести себя достойно и поступать прилично, он почему-то верил в предупреждение Ильмара: сегодня ночью на хуторе Виллаку начнется пальба. Годами таившийся по зарослям, всегда ускользавший от облавы, Ильмар, должно быть, обладал обостренным чутьем, не подводившим его. Если драпать наобум, можно угодить в лапы преследователей. Хотя у Лео был в кармане паспорт честного человека, он ни за что бы не хотел попадаться на глаза представителям властей в своей деревне. Мерзкая картина: прерывающимся от волнения голосом он начинает доказывать, кто он такой, кем работает и где учится. К сожалению, Лео не обитал вне своего времени, недоверие расстилалось подобно густому осеннему туману в низинах, окутывая и его. Слепое братоубийство вынуждало относиться с недоверием к любым удостоверениям.

В темноте послышались шаги.

Неужели сейчас накинут сеть.

– Руки вверх! – хрипло выкрикнул кто-то.

Ильмар! Удивительно, что обмякший лесной брат не захрапел под столом.

– Брось свои шуточки, – произнес Лео, когда начал различать его приближающуюся фигуру.

– Руки вверх! – гаркнул Ильмар. – Или хочешь схлопотать пулю? Мне один черт, на одну жизнь больше или меньше, уже не в счет.

Ильмар подошел к Лео совсем близко, он не шутил, держал автомат на изготовку.

Подняв руки, Лео поболтал ими, как стоявшая на задних лапках собачонка, он был уверен, что паясничанье вернет Ильмару разум.

– Чего тебе? – спросил Лео.

– Ничего особенного, – бросил Ильмар. Он жевал что-то, видимо, у него за щекой оставался кусок мяса.

– Послушай, разбойник с большой дороги, – бодро проговорил Лео. – Водки у меня нет, с деньгами тебе делать нечего, чего это мы торгуемся.

– А мы и не торгуемся, – сказал Ильмар и сглотнул. – Ты повернешься спиной и пойдешь впереди меня в лес. Наши ряды поредели, у друзей глаза остекленели, я в бункере один как перст, не с кем словом обмолвиться. Гранат, винтовок и другого снаряжения у меня завались, снова напомню тебе про военное искусство. Когда-то ты был резвым малым, не думай, что я запамятовал.

Лео остолбенел. Он понял, что Ильмар говорит всерьез.

– За каждого отправленного на тот свет красного получишь разрешение пойти на одну ночь побаловаться с Эрикой, – хихикнул Ильмар. – Если будешь хорошим патриотом, то и пряник получишь.

Неужели Ильмар до этого притворялся пьяным? Или он сейчас бодрится и вояку разыгрывает?

– Послушай, Ильмар, я хочу у тебя кое-что спросить, – миролюбиво произнес Лео.

– Так спрашивай, – беззаботно ответил Ильмар.

Лео по-прежнему держал руки на высоте плеч – боялся выстрела – и подвигался, не отрывая пяток от земли, поближе к школьному товарищу. Стремительно пригнувшись, он головой ударил Ильмара в живот.

Ильмар не ожидал нападения и шмякнулся наземь. Лео навалился на него всем телом, вспыхнувший глухой гнев тут же унялся; отдавая себе отчет в своих действиях, Лео сдавил пальцами горло Ильмара. Лишу его сознания, совершенно трезво думал Лео и ощутил отвращение, но не от самого Ильмара, противен был исходящий от него запах. От шапки несло горелым, будто ею только что гасили огонь, от пальто исходил затхлый дух, сверх того разило самогоном и запахом давно не мытого тела.

Ильмар постанывал, в его легких что-то хрипело, он был не в состоянии сопротивляться. Руки бессильно обмякли.

– Лео, не убивай его!

Он отпустил Ильмара.

Опять Эрика.

Ильмар подогнул ноги и с противным храпом хватал воздух.

У Лео перед глазами поплыли круги. Спустя мгновение он почувствовал, как по щекам катятся слезы. Хладнокровный убийца? Эрика схватила его за локоть, встряхнула и потребовала:

– Мы не смеем оставлять его здесь.

– Может, он мертвый? – спросил Лео.

– С ума сошел, – охнула Эрика.

Она опустилась на колени рядом с Ильмаром, приподняла ему голову и зашептала:

– Ильмар, Ильмар!

Ильмар закашлялся. Между порывами кашля он со свистом втягивал воздух.

– Помоги, – приказала Эрика.

Лео поднял Ильмара, тот едва стоял на ногах.

– Доведем его до леса, пусть отойдет, – распорядилась Эрика.

Лео взял Ильмара под мышки, двинул под зад коленкой, заставляя идти. Ильмар покачивался, спотыкался, но все же продвигался вперед. Лео скорее догадался, чем увидел, что Эрика подобрала автомат и шла рядом с ними.

Лео честно помогал бывшему однокашнику. Рыцарь – убийца? Он тащил его все дальше и дальше от хутора, вспотев от напряжения. Его грызло отчаяние: ну что мы за люди стали? Он не мог обратить случившееся в шутку. Это было бы глупо. Может, он должен был кричать в темноту: божьи ангелы, посмотрите, какой я добрый христианин? Разве не все мы, эстонцы, невероятно добрые христиане? Найдутся ли на свете благороднее нас?

Наконец они дошли до опушки. Лео усадил Ильмара под густой елью, прислонив спиной к стволу. Хорошо, что не сказал: отдыхай, друг, здесь так уютно, как на руках у родимой матери.

– Оставил на шее следы от пальцев, – прохрипел Ильмар и обмяк.

Эрика положила автомат возле Ильмара, схватила Лео за руку, больно сжала его пальцы и прошептала:

– Давай уносить ноги.

12

Машина остановилась на залитом солнцем дворе. Лео положил руки на руль и уставился на старый дом, будто это вовсе и не здание, а мираж; сейчас огромное зеркало небес повернется, и марево исчезнет. На втором этаже за открытым окном стоял Ильмар, он пытался сдвинуть в сторону тяжелую в складках портьеру, занавесь еще не должна была опуститься. Мертвенно-бледное лицо Ильмара было на самом деле просто белым пятном: светлые брови и бескровный рот оставались почти незаметными. Зато хромовый сапог прямо-таки сверкал – Ильмар перекинул ногу через подоконник, наверное, собирался спрыгнуть вниз. Не делай этого, хотелось крикнуть Лео. Ты давно уже истлел и рассыплешься на куски!

Сильви заглянула в машину и озабоченно спросила:

– Лео, тебе что, плохо?

– Нет, нет, – поспешил заверить Лео.

– Мы натянем гамак между яблонями, можешь там отдохнуть, – пообещала Сильви.

Хельга и Урве сложили сумки на крыльцо и тоже вернулись к машине.

– Просим прощения, – сказала Хельга.

– Человек приехал отдыхать, а мы требуем от него план дома и чтобы катал нас. Прямо неловко, – упрекнула Урве сестер и саму себя.

– Поверь, мы постараемся исправиться, – торжественно пообещала Сильви и приложила руку к сердцу.

– Хочешь, испечем тебе блины? Или желаешь рюмочку коньяку? – предложила Хельга.

– Не беспокойтесь, все в полном порядке, – отвел он обхаживания сестер.

Они явно не оставят его в покое, если он и дальше будет продолжать сидеть в машине. Лео вынужден был подняться на ноги. Лучший способ успокоить сестричек – шустро хлопотать вокруг машины. Лео принес из колодца в пластмассовом ведерке воды, намочил губку и протер от пыли стекла, фары и номерные знаки.

Вне всякого сомнения, самочувствие увлеченно работающего человека бывает в норме, и сестры успокоились.

Лео хмыкнул. Печалиться ему или радоваться, что он всю жизнь вынужден водить женщин за нос. Плутовать или лукавить, вольно или невольно, нечаянно или намеренно; сусальное золото было в ходу и по пустякам, и в поворотные моменты, когда на чашу весов бросалась вся последующая жизнь. Обстоятельства всегда оказывали свое воздействие и подталкивали его; наверняка и крупные жулики не сами собой распоряжаются, не говоря уже о подобной ему мелюзге.

Защитная маска со временем пришлась по нраву и самому Лео, оно даже лучше, если не позволять любопытным женщинам заглядывать в душу. Случись им обнаружить твои чувствительные струны, они постараются это использовать, потом не оберешься неприятностей. Годами вытренированная прохладная манера даже импонировала женщинам, его считали мужественным, слегка загадочным человеком. Он благоприятно выделялся среди той сильной половины человечества, которая при каждой возможности с удовольствием выворачивает себя наизнанку, ноет и брюзжит. Сами они и не были в этом до конца виноваты: нервы истрепаны, одна головомойка за другой, кошмарное суесловие на собраниях, работа считалась делом побочным, сосредоточенность на чем-либо становилась вожделенной роскошью – все некогда было. Психологическую неустойчивость мужчин и их женственные повадки можно было объяснить, равно как и участившуюся раннюю импотенцию. К тому же почти каждый из них носил за пазухой черный сосуд несбывшихся желаний, куда то и дело вдобавку стекал деготь горечи. Возможно, никогда раньше мужчины не ставили перед собой столь больших и недостижимых целей, научно-техническая революция манила, грандиозность начинаний создавала иллюзии о беспредельных возможностях; на самом же деле многие застревали в клубке интриг и зависти – фронт устремившихся вперед был широким и способы сдерживания конкурентов утонченнее, чем когда-либо раньше.

Лео не думал, что он принципиально и выгодно отличается от других мужчин, просто он не ориентировался на беспочвенные надежды. Естественно, и он летал на крыльях фантастической птицы, он увековечил свой архитектурный перл на бумаге, его блистательное творение состояло из исполненных тушью чертежей и папок с расчетами; лишь в воображении он расположил свое здание на местности и отстроил его. В действительности это было невозможно, время выплюнуло предложение Лео, как вишневую косточку. Он свое творческое горение воплотил, свои возможности проверил и этим удовлетворился. Жизнь рано научила его мыслить трезво: не стремись хватать с неба звезды, постарайся прожить без больших провалов. Разумеется, и его уголки рта были облагорожены резкими складками горечи. Однако жаловаться он не смел, да и не хотел.

И он бы мог с какой угодно основательностью роптать на собственную судьбу, ругать и проклинать время, приспособление к которому потребовало от него серьезных усилий. Но ведь он остался в живых – что может быть выше этого? Его неудачи и затруднения укладывались в терпимых пределах, никто не подводил его под монастырь. Может, лишь горстка людей проживает свою жизнь, дыша полной грудью, и с детства до самой старости неуклонно шагает от одного успеха к другому.

Точно так же совершенно ничтожное количество людей умирает без мук, падает на ходу.

Видимо, со временем защитная маска Лео стала его подлинным лицом. Иначе было невозможно. И все же полностью он ничем не был обойден. Давно угасшая Эрика все еще освещала своим светом Лео. Поздней осенью пятидесятого года в короткий миг встречи с Эрикой он был искренен; те недолгие часы, которые в памяти сжались до мига, не содержали никакой фальши. Разве каждый бывает осчастливен подобным чистым порывом? Если бы у них тогда хватило времени на более продолжительные разговоры, может, это был бы единственный раз, когда Лео раскрыл бы свою душу, – настолько они без остатка принадлежали друг другу. Мгновение такого просветления уже никогда не повторялось.

Впоследствии Эрика могла бы с улыбкой выслушать его, но поверить Лео она бы уже не смогла.

Искренние мгновения? Что мешает ему сейчас быть искренним? Почему он не скажет этим трем любезным сестрам, своим новоявленным родственницам, так трогательно заботящимся о нем, – смотри-ка, Сильви уже вешает гамак, чтобы барин отдохнул, – вы действуете на меня угнетающе, почему-то ваше присутствие вызывает ненужные воспоминания. Лучше я уеду. Сестры оскорбились бы. Мы что, вели себя нетактично? Или задели самолюбие? Лео вынужден будет признаться: отнюдь нет. В чем же дело? Лео не смог бы объяснить. Вообще женщины уверены, что если мужчина здоров, если его холят и создают ему уют, то нет причин испытывать беспокойство.

Ладно, он примет любезное приглашение и полежит в гамаке. Отпуск для того и предназначен, чтобы человек мог заняться чем-нибудь необычным. Например, разглядывать высокое летнее небо вместо панельного потолка своей спальни и слушать шелест деревьев. Радостное мгновение! Ни один транзистор и магнитофон не играл, никакого шума моторов. Не было слышно даже человеческих голосов, будто сестры сидели за печкой старого дома, приложив палец к губам.

Кроны старых яблонь почти срослись. Ветви, как пальцы, касались друг друга. Казалось, хотят поведать о своей жизни. Чудно, когда-то десятки лет тому назад нас привезли сюда, мы были как тростиночки и в одной связке. Нас рассадили и подрезали, чтобы мощнее росли корни. Целую вечность мы стояли порознь, пока снова не соединились. Неужто круг завершен? Было время, когда мы украшали крону цветами и давали плоды, и совсем забыли, что все мы – дети одного сада, даже не глядели друг на друга.

Человек поневоле становится чувствительным, когда смотрит в небо сквозь крону яблонь. Высокий голубой купол заштрихован перистыми облаками. Сведущие люди говорят о загрязнении космоса и ионосферных дырах. В старину говорили: воздушный океан. Подразумевали: первозданно чистый и вечно недостижимый. Внизу, у земли, стволы старых яблонь обросли мхом, на ветках немного плодов, но и их подстерегают черви.

Совершенство существует лишь в воображении.

Лео отталкивается, гамак начинает раскачиваться. Он закрывает глаза.

Ведь у него отпуск. Он расслабляет тело. Ветер несет от дома запах горелого жира. Он не может создать себе необычный мир, чтобы жить в одиночестве на плавучем острове, который раскачивался бы на поверхности безбрежного озера.

И все же он пребывает на парящем острове посреди темно-синего озера, переменчивый ветер своенравно гоняет кусок земли от одного берега к другому. Лео бродит по пожелтевшей осоке, он бессилен управлять своим судном, то и дело раскачивающийся остров утыкается в кочковатый берег, из которого выступают узловатые корни деревьев, будто крючки, они стараются зацепить движущийся кусок земли, мочки корней стремятся врасти в раскачивающийся под ногами остров, одна земная поверхность стремится соединиться с другой; таким же образом манят его к себе поселившиеся на берегу люди из воспоминаний. Возбужденно хихикая, они зовут следовать за ними в сумеречную чащобу, светлые руки протягиваются из-за темных кустов – иди в укрытие, иди сюда, где нас никто не видит; будем опять прежними, без груза лет и нажитого опыта, пошепчемся там между собой, не раздумывай, иди же наконец на обетованную землю, где никто не сможет воздвигнуть между сущим и небытием пограничные столбы.

Лео увертывается, упирается каблуками в чавкающий дерн, он выскальзывает из захвата и устремляется в противоположную сторону, взгляд его блуждает по окрестности, где-то должна быть поляна: ясность, независимость, свет. Призраки боятся солнечного сияния.

Длинными прыжками скачет он по пружинистым кочкам, где-то в глубине, под ногами, клокочет, в лицо брызжет ржавой водой – в какой же стороне поляна? Повсюду встает чащоба, там, в полутьме, под чьими-то ногами трещит хворост, кто-то мечется в дебрях, сухие ветки с треском отрываются от ствола, макушки гнутся, шумят; ветер укрощается, сквозь дрожащие ветви, будто вздох, проносится шелест, в сумраке дебрей слышится шепот, приглушенные ликования, хихиканье, всхлипы.

Лео размахивает руками в воздухе, ему хочется вытащить этих существовавших некогда людей на поляну, где пышно растут зонтичные травы, дайте посмотреть на себя, здесь вас хоть глаза различают; но время свершило свое безжалостное дело, люди стали воздушными и невесомыми. Лео пятится, прислоняется спиной к податливому стволу, прислушивается к гиканью и возгласам, кто это взвизгивает с такой болью? В стороне, уткнувшись в землю, лежит Ильмар, под рукой автомат. Лео не в состоянии влезть в его трухлявую шкуру. Это за пределами человеческих возможностей. Поэтому он не ощущает, как впитывается в одежду сырость земли, покрытое гусиной кожей тело грубеет, суставы, застывая, становятся неподвижными. В ноздри бьет запахом тлена от прошлогодней листвы и цветов, несет вонью собственной немытости и грязной одежды. В кармане – набитый махоркой кисет, он давит на бедро и обостряет ломоту.

В тот раз, когда они с Эрикой бегом удалялись от лесной опушки – подальше от Ильмара, оставшегося, задыхаясь, сидеть под деревом, – Лео ощущал лишь презрение к школьному товарищу. Переломные моменты именно потому и страшны, что все разделяют надвое. Молния разрывает небо на две половины, земля раскалывается – с обоих берегов враждебно глядят друг на друга; постоянно проводятся мысленные и всамделишные границы, отрывающие людей друг от друга. В сложные времена некогда углубляться и расследовать, знай порют горячку: выбирайте – плюс и минус, плюс и минус. Это трудно, человек не вычислительная машина, тем более что многие не желали быть односложно запрограммированными. Царила растерянность, собственная программа износилась, была ущербной, изъеденной молью сомнений. В темноте и неразберихе, наверное, человека чаще всего направлял примитивный и извечный инстинкт самосохранения. Нюансы человеческих взаимоотношений проявлялись гораздо позже, спустя годы, когда бури утихали. В те времена достаточно было грубого расчета на первого-второго – он подвергает меня опасности, значит, он мой враг. Я должен быть настороже, чтобы не допустить его до своего горла. Хватка моих рук должна быть сильнее и пальцы крепче, чем у него. Чаши весов все клонились: он может меня предать, значит, я должен опередить его, чтобы он не навредил мне. Даже тех, кого считали верными друзьями, частенько ощупывали сомневающимся, изучающим взглядом: не переметнулся ли он в другой лагерь?

В тот раз, когда они с Эрикой, взявшись за руки, бежали от опушки леса, Лео и не пытался представлять себе, о чем мог думать хрипевший и кашлявший под деревом Ильмар. Ломал ли он вообще над чем-нибудь голову, ведь и не напрягая мозги, было ясно: Лео мой и наш враг. Он отверг нас. Никогда уже он не вернется к нам и в удобный момент выдаст. Следовательно, его нужно уничтожить, прежде чем он даст затоптать нас.

Поэтому Лео и бежал в сторону хутора Виллаку. Эрика попыталась было еще раз зазвать его к себе домой, но Лео не послушался ее легкомысленного предложения. Было бы глупо надеяться, что они смогли бы, забывшись, забраться там в постель. Еще до того, как они переступят порог задней комнаты, капкан захлопнется. Из каждого угла полутемной кухни, из чулана и сеней выползли бы мрачные, заросшие лесные братья, и Лео был бы убит там же, между темными шкафами и столом. Он не успел бы даже пикнуть, разъярившимся мужикам и в голову не пришло бы выслушивать его объяснения и заводить разговор об общем прошлом и мальчишеских годах. Когда злоба вгоняет людей в дрожь, для салонной болтовни нет места. Лео был в их глазах куда злейшим врагом, чем красные облавщики, волостные парторги или примерные председатели колхозов. У этих для оправдания своих действий могли быть какие-то мотивы, Лео же – просто паршивый предатель.

Влюбленные – сумасшедшие, влюбленные не думают – Лео мог бы опровергнуть эту древнюю мудрость. Никогда раньше, а может, и потом – в зрелом возрасте все по-другому, тут уж не сравнишь – ни от кого не загорался он столь внезапно и отчаянно. Когда они вдвоем, в темноте, спешили к хутору Виллаку, Эрика так крепко держала его за руку, что их ладони и пальцы растворились друг в друге, девушка стала частью его самого. Впоследствии было трудно вызвать ту душевную дрожь, которая охватила его на стылой проселочной дороге; во всяком случае, он хотел защитить и уберечь Эрику. Ни в коем случае они не должны были угодить вместе в руки лесных братьев, тогда бы и Эрике не было пощады. Да и себя он должен был сохранить прежде всего для Эрики.

Опасность, казалось, подстерегала со всех сторон. Приблизившись к постройкам хутора Виллаку, Лео придержал Эрику и замедлил шаг. Может, и впрямь не обмануло Ильмара чутье гонимого лесного зверя, возможно, облавщики уже явились в Виллаку? Их соображения были бы во всех отношениях логичными: похороны притягивают людей, среди них могут оказаться и подозрительные типы, они могли тешить надежду, что поочистят этот уголок земли от бандитов. Оставшихся к тому времени лесных братьев давно уже называли бандитами. Они устраивали наглые опустошительные набеги на магазины, и окольные дороги по ночам были всюду и для всех опасными, пусть там шла даже старушка; достаточно было шороха кустов, и путника уже парализовывал страх.

Разумно ли было им входить в дом? Может, вооруженные облавщики выстроились в ряд возле стенки; каждый по очереди должен предстать перед ними и выдержать град вопросов. Конечно, их обыщут – только этого не хватало, – отправляясь в деревню, Лео на всякий случай сунул в карман револьвер. Что если сейчас потихоньку выбросить его в груду камней? Никто не станет допытываться, зачем ты носишь с собой пушку, – в острог, и делу конец.

Послать Эрику на разведку? Еще испугается и наговорит бог знает чего. Годами людей повсюду подстерегали опасности, все были в напряжении, в темноте глаза у страха велики, в любой миг у каждого могли сдать нервы. И достаточно было небольшого толчка или случайного слова, чтобы рухнула плотина, – лишь бы освободиться от напора! Все бы с рокотом унеслось: правда, слухи и воображение – все вперемешку.

Лео остановил нетерпеливую Эрику и принялся вглядываться в темневшие поодаль постройки. Чужой человек не смог бы догадаться, что за старательно занавешенными окнами сидит на поминках множество людей. Сквозь толстые бревенчатые стены не пробивались звуки, но там разговаривали, роняли слезы, пили и клевами носом. Утром отправятся домой, обиходят скотину и лягут спать. Живут совиной жизнью, темное время дано, чтобы бодрствовать, особенно теперь, когда закончились полевые работы.

Эрика прижалась к Лео. Они обнимались и целовались. Любовный порыв и чувство безысходности одновременно было почти невозможно вынести. Лео покачивался и готов был рухнуть. Прижался бы лицом к мерзлой земле, чтобы собраться духом. Но он не смел показать Эрике свою слабость. Присутствие девушки требовало от него мужества. Он взял Эрику за плечи: прижимал к себе и одновременно опирался на нее. Влюбленные обычно ходят в обнимку!

Они обошли хуторские постройки и уже подходили к дому. Поблизости от двора чужих не было видно, при облаве обычно оставляют караулы. Предположение Ильмара не подтверждалось. Видимо, его представления отстали от жизни. Прежние тактические приемы в течение многих лет лесной борьбы устарели.

Лео попросил Эрику вызвать Вильмута в сени.

Сквозь приоткрытую дверь в прихожую просачивался свет. Напористая Эрика кротко стояла где-то здесь же, в темном углу. Лео и Вильмут почти неслышно перешептывались, дышали друг на друга сивушным перегаром. Сбиваясь и торопясь, они в ту ночь, не отдавая себе отчета, заложили основы своей будущей жизни. Лео боялся, что Вильмут начнет отговаривать – ну куда ты, ночью? Ничего подобного. Смерть отца, видимо, потрясла Вильмута, наверное, именно на поминках он ощутил необходимость начать самостоятельную мужскую жизнь. Чтобы не ходить в парной упряжке рядом с Лео. Беспечной гульбе был положен конец. Вильмут объявил, что вернется в город только за расчетом, но сегодня никуда не поедет. Он говорил медленно, перескакивая с одного на другое; в доме нужен хозяин, нельзя все трудности взваливать только на женские плечи. В МТС таких, как он, будут на руках носить, кого ему бояться, страх следует подавить, деревня обедняла людьми, колхоз еще не встал на ноги, на трудодни из сусеков сметают мышиный помет.

Лео пробормотал что-то о лекциях, о неотложных работах, что отсюда до станции дорога неблизкая, расписанию верить нельзя, нужно идти загодя, садиться за стол он больше не станет, пусть Вильмут позовет в сени его мать. Прежде чем тот повернулся уходить, Лео обнял друга, похлопал по спине и шепнул на ухо: помни, что бы ни случилось, будь твердым.

Через минуту, здесь же, в темных сенях, он распрощался с матерью, обнял и ее, пообещал писать и наведываться. Мать ни о чем не спрашивала, давно уже ничего у сына не выпытывала, время научило людей, женщин особенно: осведомленность – свинцовая тяжесть.

Эрика пошла провожать Лео. Она повисла у него на руке. Постепенно жизнерадостность снова вернулась к ней, она подскакивала, теребила молчаливого Лео за рукав. Но Лео не мог освободиться от напряженности. Взгляд его блуждал по кустам и деревьям, изгородям, колодцам, поленницам и скирдам соломы: ему хотелось проглядеть все, что чернело вокруг. Лео напрягал слух, и все же ему не хотелось прерывать разговорившуюся Эрику. Про себя он клял время, которое не позволяло расслабиться, у людей будто и не было права наслаждаться своим крохотным мигом счастья и быть беззаботными. Словно они с Эрикой, эти две темные человеческие фигурки посреди открытого поля, выглядят занозой в глазах у всего мира. Поблизости не было ни души, и все же казалось, что они у других под ногами.

Лео хотел идти поселком, мало ли что дома безглазые, все же он чувствовал себя защищенней поблизости от жителей, оставшихся в пределах законности, которым и в голову не придет брать на мушку себе подобных. Однако Эрика предпочла окольные дороги. Ее словно бы тянуло из темноты туда, где было еще темнее, с проселка на потайную тропку.

Они спотыкались на кочках, брели по вздутому льду, который оглушительно трещал, – может, даже лесные звери вскакивали из-под кустов, – собственный слоновий топот действовал Лео на нервы.

То ли они отпугивали кого от себя, то ли давали своим преследователям карты в руки – две возможности.

Эрика остановилась у черневшего строения. Она сжала локоть Лео, словно хотела заставить его слушать себя. Он боялся, что она начнет громко разговаривать, дескать, смотри, раньше здесь был лесной покос хутора Клааси, теперь деревья выросли и кустарник разросся. Держать в этом сарае сено больше нельзя, крыша как решето.

Эрика молчала, и Лео понял ее мысли.

Она догадалась и о его сомнениях, шепотом велела подождать; напрямик пошла к покосившейся развалюхе и скоро исчезла в ее темной пасти. Лео укрылся за толстым деревом, сунул руку за пазуху и нащупал револьвер: кончики пальцев и металл были одинаково холодными. Лео понял, что, несмотря на оружие, он оказался бы в бою беспомощным. Не сравниться ему с опытными лесными братьями. Счастье еще, что Ильмар был пьяным и обессилевшим, может, даже больным.