Текст книги "Чащоба"

Автор книги: Эмэ Бээкман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Вдруг кто-нибудь из них стал доносчиком?

Так и бродили в одиночку, боялись чужой тени, они с Вильмутом все же держались вместе, по крайней мере можно было соснуть. И добывать еду легче было вдвоем, женщины с того и другого хутора приносили съестное на условленное место.

Вдруг прошел слух, что в соседней волости жандармы схватили в лесу двух мужиков и на месте расстреляли. От этой вести захолонуло сердце. И все же им с Вильмутом и в голову не приходило идти в немецкую армию, истинные патриоты отказывались становиться под чужое ружье.

Благодаря хлопотам и стараниям женщин, к тому же за большую цену – на хуторе Виллаку и на Нижней Россе резали свиней и обращали мясо в царские золотые десятирублевки, – их взяли на каменистом мысу северного побережья в лодку. Начался путь среди ледяного крошева в Финляндию. В перегруженную лодку набилось с десяток человек, и каждому приходилось жилиться за двоих, чтобы живыми перебраться на другой берег. Мотор отказал, льдины шли на таран лодки, просачивалась вода, к тому же темнота накинула мешок неведения, – к счастью, никто богу душу не отдал.

Среди других в лодке находился также Рауль, брат Айли. Может, он назвал имя Айли, а может, и нет. Во всяком случае, когда он отпихивал багром льдины – темная фигура на носу лодки, с развевающимися на ветру полами пальто, – он страшно ругался и орал сквозь шум, что взял у сестры золотое кольцо на дорожные расходы и вовсе не собирается со всеми потрохами идти ко дну.

Так он подбадривал себя и других.

В Финляндии они держались уже втроем – Рауль, Вильмут и Лео.

Еду делили по-братски, поддерживали взаимно волю к жизни, а когда снова оказались перед очередным выбором, вместе поддались кампании – ну черт возьми, или мы не мужчины! – защищать родину и сели в Ханко на пароход. Правда, они не торопились брать в руки оружие и вернулись в Эстонию в числе последних. Но и они прошли строем по пыльной дороге и горланили песни, как настоящие вояки.

И раньше сомнения спасали людей. Многие из тех, так же, как они, входили в состав 200-го пехотного полка и вскорости сложили на реке Эмайыги свои головы.

Они не торопились хвататься за горячее и втроем дали деру, сбежали из военного лагеря в Мяннику – заводилой был Рауль, который жил поблизости и обещал спрятать друзей, пока не прокатится война.

Вот тогда-то Лео впервые и встретился с сестрой Рауля Айли.

Девушка словно ждала беглецов, чтобы спрятать и заботиться о них. Она с ходу поняла, что надо делать. Потащила парней в прачечную, приволокла туда кучу одежды, натаскала из поленницы дров, отыскала банные шайки и ковши, велела мундиры тут же сжечь, отмыться от копоти боев и натянуть на себя мирные тряпки. Звучало смешно: мирные тряпки. Однако издалека доносился орудийный гром, и повсюду распространялся резкий смрад пожаров. И все же начиненная надеждами Айли верила, что сейчас, вот теперь, в одну из мягких августовских ночей, должна начаться новая жизнь; едва ли она представляла себе – какая.

Она явно гордилась своей миссией – спасать от смерти людей. Когда шли войны, всегда были в ходу высокие слова и восклицательные знаки, надо думать, что и Айли загорелась, и ей теперь представилась возможность проявить себя сильной и находчивой.

Предприимчивости ей было не занимать.

Переговорив с одинокими старыми людьми, жившими в Нымме на тихой дальней улочке, Айли пристроила каждого спасенного молодого человека в надежном месте. Лео поместили в подполье полуразваленного павильона, в заросшем сорняком и кустарником саду.

Даже самый пронырливый шпик не смог бы догадаться, что в развалюхе, с истлевшей крышей и выбитыми стеклами, под скрипучими половицами находится прекрасный каменный, обшитый досками, подвал, просторный, сухой и чистый. Лео дали ватный матрац, серое солдатское одеяло и подушку от софы и предоставили отсыпаться за все свои бессонные ночи.

Днем Лео разрешалось открывать люк и читать. Айли принесла ему довоенные журналы, пожелтевшая бумага крошилась по краям; Лео читал любовные истории о графах и красавицах и с легкой грустью думал, что его детство и школьные годы остались очень далеко, за огненной стеной. В вечерней темноте Айли приносила скудную еду: сухари, подслащенный сахарином чай в термосе, иногда немного луковых перьев и пару морковок – можно было удержать душу в теле. Лишь после полуночи Лео мог выбираться ненадолго из своего убежища, чтобы размять ноги и воспользоваться упрятанной за кустами сирени уборной.

Всякий раз, когда Айли открывала люк, чтобы спуститься по лестнице в подвал, Лео охватывало неприятное возбуждение. Айли не уставала ждать, ее посещения все удлинялись, может, возник азарт: неужто не сломает сопротивление этой дубины? Если бы в эти безмолвные мгновения блеснул свет, Айли увидела бы мертвенно-бледного и оцепеневшего Лео, на лице которого отражалось глубокое страдание.

Лео даже начал побаиваться приходов Айли. Он не умел выказывать благодарность – было бы уместно одаривать комплиментами и рассказывать веселые байки. Ему бы следовало подогревать ее благосклонное отношение, ведь девушка была избавительницей, Лео находился от нее в зависимости.

Он оказался не в состоянии избавиться от своей скованности. На ее вопросы Лео отвечал односложно, ловил в собственном голосе отчуждение, невольно намекал, чтобы она шла скорее своей дорогой.

Лео внушал себе, что он не совсем нормальный, так поступать с благодетельницей неприлично. Однако преодолеть себя не мог. Темный подвал способствовал рождению воображаемых сцен: сумрачные стены были покрыты непристойными изображениями греховной жизни Айли. Несчетные дезертиры в разных темных норах. Айли по очереди ходит ко всем с сухарями и сладковатым чаем. Никто из мужчин от нее не отказывается, седлают с большой охотой, но Айли никак не может насытиться, ей нужен еще Лео. Когда она приходила, он пытался уловить запахи других мужчин, и в голове начинало шуметь.

Лео отдавал себе отчет, что продолжительная изоляция осложнила его восприятие, однако сознание этого ничего не меняло: все равно появление Айли оставалось для него мукой. Возникали странные рефлексы: стоило Айли, в охотку болтая, шмякнуться рядом с ним на ватный матрас – движения девушки становились все более вызывающими, – и Лео охватывало непреодолимое желание броситься за кусты сирени в туалет.

Наконец настал час избавления. Айли открыла люк и крикнула в подвал, что русские танки вошли по Нарвскому шоссе в город. Казалось невероятным вылезти на свет, слезы так и потекли ручьем.

Вечером они по-человечески сидели в квартире за обеденным столом. Мать Айли опустила на окнах светомаскировку и поставила посреди стола свечу. После воображаемых картин было странно видеть на стенах вполне пристойные, вставленные в рамки картины: пейзажи, цветы, натюрморты. За стеклом в шкафу стояли в ряд книги; сердце Лео почему-то заколотилось, когда он подумал: может, на них лежит еще довоенная пыль. Удивительно, этой квартиры словно бы и не коснулась война, ничто не было запущено: на полу лежал ковер и стол украшали красивые чашки; из хрустальной сахарницы серебряными щипцами брали таблетки сахарина и клали в злаковый кофе. Праздник так праздник. Все смеялись, болтали наперебой, отведали ягодное вино и немецкий эрзац-коньяк, и ни у кого не было желания задумываться о будущем, Лео старался быть дружелюбным и благодарным, целовал ручку Айли и матери, произнес прочувствованную застольную речь, изображал великосветского юнца из выпускного класса довоенной гимназии. Обе женщины с одобрением смотрели на него. Захмелевший и опьяненный избавлением Лео просто блистал остроумием.

Проспав день, они с Вильмутом на следующий вечер отправились в путь. Они заверили любезное семейство в своей непреходящей благодарности, пообещали сделать для них все, если они – избави бог – попадут в беду. В один голос пригласили на отдых в деревню – это вышедшее из обихода слово прозвучало смешно, – но ведь можно было надеяться, что жизнь опять потихоньку войдет в прежнюю колею.

В этот миг они словно бы забыли о разрушениях, человеческой бесприютности, разобщенности семей, об убитых, раненых и о том, что война еще далеко не закончилась.

Известно, что благодарность – это такой груз, от которого стараются как можно скорее избавиться.

Когда они осенью того же года спешно покинули Медную деревню и обосновались в городе, они уже не соблаговолили навестить милую семью. Их с нею и случай не свел. Да ведь всех и не оделишь поклонами, кто в трудные времена протянул тебе руку помощи. Может, они с Вильмутом и не думали столь цинично, скорее ими руководило желание похоронить свое прошлое; разумнее было обрезать нити, связывавшие их с ним.

Жизнь надо было прожить, приходилось держать нос по ветру и подлаживаться к тому, что есть.

В те времена Лео изо всех сил старался влиться в новую обстановку, был занят в основном заботами о хлебе насущном. Как прекрасно уравновешивает человека подстегивающая его забота о хлебе насущном! Как легко преодолимы и другие скромные заботы: чтобы в холод была теплая одежда, имелось бы жилье, куда прийти и уронить на постель уставшее тело.

В те дни Лео не приходилось сетовать на приспособляемость; его организм и в особенности мозг еще не подавали признаков износа, ему удавалось довольно хорошо ориентироваться в повседневной суете. В те времена, пожалуй, легче жилось тем, у кого не было знакомых, друзей и родственников. Человек существует ровно в том умножении, в сознании скольких людей сохранились сведения о нем. Чем более чужой ты был среди людей, тем безопаснее. В те времена кое-кто пользовался сведениями из чужого прошлого, словно козырной картой, и если не хватало порядочности и на первый план всплывала личная выгода или жажда мести, то эти сведения использовались во зло. Поэтому Лео вместо друзей и приятелей предпочитал шапочное знакомство; кивок был, пожалуй, самым безопасным способом общения.

Оставался лишь один неразлучный друг Вильмут.

Постепенно Лео привык быть замкнутым и неразговорчивым.

Иногда по вечерам, когда он, до смерти усталый, заваливался на кровать, ему перед сном представлялся тот, другой, довоенный Лео. Он частенько катил на велосипеде в поселок, в народном доме именно он становился в любом деле незаменимым заводилой или, по крайней мере, рьяным участником. Может, и он содействовал тому – запасшись гимназическими примерами, – что примитивность сельских гулянок понемногу стала меняться; кроме танцев до упаду, запевок и гармошки нашлось и нечто другое, не столь отталкивающе пошлое. По инициативе Лео стали декламировать стихи известных поэтов, возник и мужской квартет, раза два удалось поставить одноактные пьесы и даже, к всеобщему изумлению, устроили бал-маскарад.

Задним числом, конечно, трудно определить побудительные мотивы собственной ретивости. Возможно, ему хотелось покрасоваться перед девушками, может, сказывался просто молодой задор, пришлась по душе и возможность покомандовать сынками богатых хозяев. Его происхождение оставалось сомнительным, и жил он на арендном хуторе – приходилось чем-то восполнять свои минусы. Его признавали равным среди равных – в их зажиточном краю (маленькая Дания) почитали просвещенность, а откровенных неучей можно было перечесть по пальцам одной руки, – и никто не проявлял зависти, когда Лео стал верховодить. В целой волости он почитай что со всеми был знаком.

Когда уставший до смерти работяга валился на кровать и возвращался в мыслях к прошлому, его будто окатывало мутной волной: воспоминание о прежних временах вызывало одновременно сожаление и горечь. Он как-то еще острее чувствовал суровость нового жизненного настроя, который диктовал: ты и не хочешь никого допускать в свое окружение.

А дома, на Нижней Россе, валялись альбомы, на картонных листах множество фотографий: в зале народного дома стояли или сидели организаторы очередной вечеринки, и всегда Лео находился в центре. Милые все люди: опрятные, хорошо одетые – стройные девушки и юноши. Старательно отпечатанные с пластинок снимки были словно бы сделаны для воспроизведения в будущей книге по истории.

Чем дальше отодвигалась предвоенная юность и чем больше накапливалось бездумно отрубленных дней, тем чаще Лео ловил себя на том, что испытывает к прошлому какую-то смутную враждебность: его обманули. Подогреваемый в гимназии патриотический настрой сейчас годился разве что кошке под хвост. На школьной скамье им вдалбливали, что каждому найдется достойное место под солнцем родины. Главное: усердие, предприимчивость, верность идеям и дружелюбие по отношению к согражданам. Эти поучения попросту отпечатались в сознании, он жаждал жить гармонично. Он пытался с легкостью воспринять даже самое болезненное событие того времени – уход отца вместе с Юллой. Он не хотел ожесточаться, становиться колючим. Самоуверенно внушал матери, что они и без отца сумеют держать хутор в порядке и дальше будут жить зажиточно и беззаботно. Тоже мне утешение! Он старался смягчить горе матери: решил поступить в университет. Тогда, с высоты своей молодости, ему казалось, что женщине средних лет и не нужно другого счастья, кроме как сознавать: из сына выйдет ученый муж.

Но тут жизнь полетела вверх тормашками. Большая война гремела еще где-то вдалеке, а болезненная и коварная братоубийственная война уже шла на месте. Идейность, устремленность – курам на смех. Внезапно он словно бы поглупел. У поколения Лео отсутствовал опыт войны. Власти всегда играли именно на чувствительных душевных струнах молодежи, чтобы формировать из них простаков-подданных. Ведь и Гитлер пользовался этим иезуитским методом при впрыскивании фанатизма. Однобокое гимназическое воспитание не давало и малейшей опоры. Им следовало бы внушать скепсис и объективистский настрой. Тогда бы они не поверили простодушно, что милая, маленькая отчизна – это тихое озеро, на поверхности которого вечно суждено цвести белым кувшинкам.

Лео провели за нос. Не его одного.

Вот так и появились мрачные, немногословные люди, с недоверием относившиеся к своим ближним.

Замкнуться в себе – в этом виделась возможность выживания.

Вполне закономерно, что они с Вильмутом забыли об Айли, Рауле и их матери. Дьявол их знает! Пусть выкарабкиваются на свой страх.

Тогда Лео еще не успел понять, что в жизни приходится за все платить. Едва ли он, собственно, был способен радоваться даже тому, что миновал войну благополучно: в здравом уме и руки-ноги при нем.

18

Снова солнце склонилось к закату, половина отпуска у Лео осталась позади.

Он неспособен был прикинуть резервы своих сил и не знал, восстановлено ли то, что было исчерпано нервной городской жизнью, или нет. Во всяком случае, сейчас он был измучен и вконец вымотан. Спина ныла, руки отваливались – зато над крышей господского дома белела новая труба и Лео, опершись спиной о клен, мог любоваться ею.

Утром из поселка пришли три старика, уселись во дворе на траву, закурили и принялись разглядывать усадьбу. Оказалось, что сестры наняли их ремонтировать дом. Услышав об этом, Лео без долгих слов принялся сворачивать себе из газеты шапочку. Сестры пришли в ужас, замахали руками, боже упаси, они об этом вовсе и не думали; пусть Лео отдыхает, для него натянули в саду гамак, пусть загорает, подремлет, отдохнет, делает, что хочет; они ничем не хотят обременять своего дорогого гостя. В свое оправдание указывали на ясное небо, сейчас вот вёдро стоит, скоро могут зарядить дожди, а крышу надо обязательно залатать, да и труба наполовину развалилась, пожаром грозит. Заодно они хотят вернуть гостиной прежний вид. Эти нелепые, расчленяющие помещение перегородки и вовсе излишни, их следует убрать.

В начале отпуска, составляя план дома, Лео объяснил сестрам, что великолепное помещение испорчено позднейшими перестройками; его слова, видимо, запали обитательницам дома в душу. Теперь созрело решение: пусть все будет в соответствии с давнишним проектом, пусть исчезнут ненужные перегородки. Хорошо и то, когда кто-то уважает идею архитектора.

Лео не стал спорить с сестрами. Черт их знает, пускай себе лелеют иллюзии, что сфера их обитания все еще должна раздвигаться и расширяться. Пусть верят в свои силы, в будущее и во что угодно. Но чтобы зимой никого не ругали, когда из окон в торцовой стене начнет задувать холодный ветер и уже не будет защитных перегородок, которые не давали бы печному теплу так быстро улетучиваться.

Может, им все равно, как дом станет хранить тепло. Сейчас легко похваляться, небось, как пойдут осенние дожди, тут же сбегут назад в город. И молодым-то трудно менять свой жизненный уклад, не выйдет из трех пожилых горожанок деревенских жителей. Пусть верят, что и им передалась выносливость мощной прародительницы Явы, в действительности же в последующих поколениях вся эта мощь растворилась и развеялась по ветру, распродана по крохам за блага цивилизации.

В сравнении с матерью Мильдой так же жалок и ее отпрыск Лео.

Старики, поселковые пенсионеры, – не из любопытства ли они и взялись за ремонт? – во всяком случае показали себя усердными работягами. Двое из них решили заняться внутренними работами, третий, самый худой, должен был приняться за крышу. Ему-то в напарники Лео и напросился. Вокруг изъеденной дымом, ветром и дождем полуразвалившейся трубы они установили леса, потом развели в ящике раствор, отобрали в сарае кирпичи покрепче, отточили полотно печницкого молотка, и работа пошла. Им тоже пришлось сперва заняться разборкой, остатки старой трубы они покидали вниз. Потом мастер уселся на леса, а Лео пришлось слезать с крыши на землю и взбираться обратно. Он затащил наверх кирпичи, то и дело подтаскивал ведром раствор, разыскал по указанию старика куски жести и смастерил из них козырек для споро поднимавшейся трубы. Старик напевал себе под нос и хвалился, что хорошо сложенная труба продержится лет пятьдесят, не меньше.

Теперь, когда рабочий день кончился, труба была возведена и леса убраны, Лео увидел, что мастер не очень-то усердно работал с отвесом, новенькая с иголочки труба стояла, чуть покосившись, будто наклоняясь против ветра, натянув на лоб кепку.

У оживленных сестер не было ни времени, ни желания замечать эту небольшую промашку. Уставшие от работы, разморенные ужином и рюмкой водки пенсионеры нетвердой походкой отправились домой; сестры продолжали хлопотать. Одетые в выцветшие от стирки халаты, в перчатках, в туго повязанных косынках, они убирались в доме и выносили остатки перегородок, Лео оценил их практическую смекалку; доски складывались под стрехой сарая, старые обои, макулатуру и опилки они снесли в кучу посреди двора и подожгли. Вызванное необходимостью сжигание мусора на самом деле превратилось в любование костром: сестры принесли себе скамеечки, сидели, смотрели на пламя, на дым и на угли. Все молчали. Можно было думать о прошлом и будущем, может, кто-то из них пришел к мысли, что от вчерашнего к сегодняшнему перекинуты шаткие мостки, идешь по ним и каждый раз, когда прогибается доска, осознаешь себя во временном пространстве, и то, что осталось позади, собственно, никуда не исчезает, а придает напряженность дальнейшему продвижению.

Теперь Лео мог снова вытянуться на скрипучей софе в мансардной комнатушке, от костра во дворе осталась куча золы, под ней скрытый жар. И все равно казалось, что он продолжает идти по мосткам. Закат угас, навстречу Лео наползал густой туман, впереди светились мутные огоньки; он идет к своему звездному творению, каменному кораблю. Он ласково называл это здание морской скрипкой.

Как много лет тому назад это было! Свое фантастическое сооружение Лео взялся проектировать как-то спонтанно. Сперва все было как бы шутки ради, он забавлял себя набросками; человек скептического умонастроения, получивший реальное образование, он относил это к области детских забав. И все же первоначальное пренебрежительное отношение вскоре рассеялось. Эскизы на бумаге словно бы выжигали из него иронию, контуры будущего здания становились какими-то самонадеянными и властными, в них проявился упрямый характер. Иногда Лео испуганно вскакивал из-за стола, отступал, утыкался спиной в стену – никуда ты не убежишь! – со страхом в душе смотрел на чертежные листы с расстояния: неужели возможно, чтобы плод моей собственной фантазии начал повелевать мной и подгонять меня!

Проект развивался дальше как в его воображении, так и на бумаге. Он все разрастался, требовал все большего места в мыслях и на рабочем столе. Снятые с кульмана и свернутые в рулон чертежные листы занимали чуть ли не полкомнаты; из расплывчатых контуров фантазии начал вырисовываться определенный образ – входящее в воду бетонное здание походило в некотором роде на скрипку, одновременно это был гигантского объема каменный корабль. В обтекаемой и штормоустойчивой наружной оболочке укрывалось многоэтажное здание, разделенное на большие и малые помещения, бездну коридоров, тоннелей, искусственных ландшафтов: откосы со стекающими по ним струями воды, наклоненные плоскости, низины с прудами, через которые были перекинуты миниатюрные сводчатые мосты. Среднюю часть строения составлял самый существенный акцент каменного корабля – не разделенное этажами пространство; ниспадающий из гигантского решета искусственный водопад – с параллельно падающими струйками, – рядом, на тросах повисли рестораны-гондолы, на фоне выступающих из бетонной стены морских раковин, где располагались оркестры.

Вдохновенно трудясь над проектом каменного корабля, его создатель все более детально разрабатывал его: виды, сечения, конфигурации и функции помещений. Прежде всего Лео приводила в трепет оригинальность здания, причудливость его привязки, железобетонное строение уходило в морской залив, с сушей его соединял гибкий висячий мост: гриф скрипки опирался на береговые скалы. Позднее Лео начал обосновывать концепцию здания, он сочинил защитную речь – неизвестно только, перед кем ее произносить? Он говорил о человеческой страсти к поиску – даже ночью во сне он размахивал руками и убеждал скептиков, – всякое мыслящее существо ощущает порой необходимость вырваться из угловатых объемов обыденной жизни, освободиться от душевных стереотипов; обитая в переменчивой среде, где на чувства воздействуют все новые импульсы, его мозг ищет живительной освежающей струи. Лео рассказывал воображаемым оппонентам, что один лишь путь в морскую скрипку создает у человека благоприятное настроение: пенные брызги под висячим мостом, впереди вырисовывается темная таинственная масса обтекаемого здания. Щекочет нервы ощущение неопределенной опасности и сладостное любопытство: уходящее в воду каменное здание – как только оно не погрузится в бездну волн? Из условных акустических отверстий условной скрипки на переходный этаж ведут широкие пандусы, оттуда лестницы опускаются в глубину. По пути с палубы каменного корабля, – разумеется, у строения не было крыши, подвала и этажей в традиционном представлении – к середине здания освещение коридоров имитировало цвета спектра, холодные тона переходили в более теплые. Будто опускаешься в ад: иллюзорный тепловой эффект разрушает падающая сверху распыленная струя, брызги остужают пылающее лицо достигшего глубины здания человека. Вверху, вблизи так называемых акустических отверстий, выступают над морем многоступенчатые смотровые балконы.

Побродив по палубе каменного корабля и побывав внутри его, человек может в самой нижней части здания любоваться сквозь стеклянное окно в полу морским дном. Правда, в северных водах нет коралловых рифов и мельтешащих радужных рыбок, но даже салака в своей естественной среде является достопримечательностью. Почему бы не собрать за стеклом приметы прошлых времен: штевень засыпанного песком судна викингов, кожух мины первой мировой и торпеды второй мировой войны. Морская скрипка должна была вызывать у человека перемежающиеся душевные состояния, пронизываемые светящимися пунктирами, переброшенными во мрак минувшего, они освещали забытые мгновения, что-то давно утраченное снова становилось горьковато-щемящим, родным и близким; снова в сознании всплывали ощущения детства, предполагавшего, что мир потрясающе увлекателен. Огромное разнообразие каменного корабля понуждало встрепенуться и озариться, волшебство здания помогало человеку возродить способность заглянуть в самого себя, эмоциональный процесс тонизирующе действовал на душу.

Естественно, концепция Лео не была чем-то потрясающе новым – создатели культовых зданий прошлого также опирались на учитывающие психологические факторы моменты; разнились цели: вместо кротости и покорности – самообретение.

Чем отчетливее и детальнее вырисовывался проект уходящего в море бетонного здания, тем больше Лео верил в возможность его осуществления – в техническом смысле, к тому времени в мире успели распространиться оболочные конструкции и предварительно напряженный железобетон. Имена Фрейсине, Дишингера и Нерви были известны и в здешних краях. Будто намеренно Лео вытравил из сознания свое тогдашнее убогое житье и невеселую действительность. С войны прошло еще не так много времени, правда, груды развалин в основном уже исчезли, однако из приглаженной земли тут и там выступали остатки бывших фундаментов – будто знаки погибших миров. Лео верил, что любая архитектурная форма является замкнутой системой, обособленной вселенной. Люди жили в изнуряющей тесноте, немало еще ног топтало скрипучие лестницы запущенных посадских деревянных домов, и уже вовсе недосягаемым казался достаток, который позволил бы строить громадные и с прагматической точки зрения бесполезные здания. Хотя и говорилось о величии времени, о колоссальных успехах поступательного движения, в подтверждение этих звонких лозунгов были возведены лишь отдельные до смехотворного помпезные дома. Эти украшенные завитушками каменные ящики, несмотря ни на что, выполняли какие-то функции: в жалкие, плохо освещенные громады можно было вместить и самую необходимую для человеческого жилья мебель, и конторские столы для служащих, складывавших цифры и составлявших отчеты.

Лео пытался увлечь воображаемых оппонентов концепцией, лежавшей в основе его проекта, но за спиной сомневающихся в его идее коллег стояли конструкторы и строители, – может быть, самые земные среди реалистов люди, – на чьих посеревших от забот лицах появлялись окаймленные никотиново-желтыми зубами провалы – взрыв хохота – плывущее бетонное здание!

Лео освоил профессию архитектора в то время, когда наряду со способностью архитектора к внешнему оформлению и внутренней разбивке здания существенно ценились также инженерные знания, поэтому в пространных выкладках он доказывал реальность конструктивной части своего проекта и составил строительно-методическую экспликацию. Он оговорил особые, относящиеся к разным этапам строительства условия, для бетонирования оболочки здания он предложил оригинальный вариант, в котором нашли применение кессоны, понтоны и даже ледовая обстановка. Принцип анкерного закрепления здания объясняли специальные чертежи, были точно определены даже сечения тросов висящего массива, соединяющего строения с берегом; никакой шторм и никакое обледенение не могли их оборвать. Системы водообмена в фонтанах и прудах были дублированы, насосы защищены шлюзовыми камерами, при отключении электричества было предусмотрено аварийное освещение.

Три года жизни отдал Лео своему объемному и оригинальному проекту. В это время все другое было несущественным или относительно несущественным, во всяком случае, настолько второстепенным, что утром требовалось усилие, чтобы сконцентрироваться на выполнении намеченных на этот день служебных обязанностей.

Однако совсем другой человек за океаном воплотил в жизнь идею Лео.

Одно лишь воспоминание о пережитом творческом упоении было бесценным духовным богатством. Забывались моменты депрессии и приступы скепсиса, когда разум злобно издевался над созданным. Немногим выпадает счастье испытать свой звездный час а также простирающуюся через годы неослабную душевную привязанность. Лео мог констатировать: я лишился столь многого, я ничем существенным в своей жизни не был обделен. Эрика и морская скрипка – было бы грешно желать себе большего.

И сейчас еще через него перекатывалось пьянящее эхо тех мгновений, слабое остаточное колебание того далекого потрясения, которое докатилось через безбрежный океан. И Лео и его каменный корабль содрогнулись, бутылочно-зеленая волна накатилась на иллюминаторы и с шумом схлынула, иллюминаторы словно бы моргнули веками, чтобы освободиться от воды, которая замутила взгляд. Лео снова все ясно видел. Он шел с матерью по пандусу, они спускались по лестнице, дошли до основания каменного здания; пахло скошенным клевером. Откуда-то пробивался солнечный свет, яркий луч упал на лицо матери. Она натянула на лоб платок, будто белый козырек, защищая глаза от слепящего солнца. Лео стоял в полутьме и ловил свет материнских глаз. Но Мильда не глядела на сына, она ласкала взглядом их знаменитого племенного быка Куку, купленного за немалые деньги. Не пошла прахом куча крон, это можно было прочесть по лицу матери. Окрестные люди решили улучшить племенной состав дойного стада, все жаждали молочных рек, которые, пенясь, должны были протечь в нержавеющие чаны молокозавода; бочки экспортного масла лишь катились в Таллинском порту в трюмы пароходов, кроны со звоном падали в кошельки прилежных хозяев. Клевер цвел и благоухал, пчелы гудели, и в глазах быка Куку отражались лица хозяек с натянутыми на лоб белыми платками. Много вмещалось их в глазах Куку, будто белые паруса в безбрежном морском просторе. Бык Куку очередной раз справился со своей задачей по улучшению породы; Мильда достала из кармана передника куриное яйцо, оно было нежно-коричневым, словно выдержано в отваре луковой шелухи. Бык вытянул голову, жировые складки на загорбке разгладились. Куку знал, что его ждало. Мильда продавила большим пальцем скорлупу, ловко сложила ладони чашечкой, из скорлупы вылился белок, и на его поверхности, будто бычий глаз, всплыл желток. Куку высунул язык и слизнул лакомство. Пустые половинки скорлупы упали на бетонный пол и с едва слышным хрустом разлетелись на осколки.

Куку было все равно, что там разбивалось или трескалось. Он стоял на своих крепких ногах, делал свое дело и ожидал вознаграждения – куриного яйца. Мало ли что о нем в округе рассказывали легенды и всякие непотребности. Ему было ни жарко ни холодно оттого, что его водили в уездный город на выставку, хотя дорога и была долгой, вели с кольцом в носу и привязывали к задку телеги, как простого бычка. Хозяйка шла следом, с прутиком в руках, ступала мягко, в шерстяных носках и в поршнях, в этой давно забытой обувке бедного люда; узелок с туфлями и люстриновым жакетом лежал под сиденьем в телеге.