Текст книги "Ветер с юга"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

12

Но мне не скоро удалось к нему собраться. Каждый раз подвертывалось какое-нибудь новое дело. К тому же нейти Куркимяки на этот раз долго не возвращалась домой из своего университета. Появилась она лишь к середине лета. И после этого мне удалось, наконец, вырваться к Вилхо и позвать его в гости.

Он очень обрадовался, когда я пришел, и так пожал мне руку, что у другого от этого, наверно, сломались бы пальцы. Мне даже неловко стало при виде его радости, словно я замыслил против него что-то недоброе. Но ведь я ничего не замыслил. Я только пришел пригласить его в гости на следующее воскресенье. Вот и все.

Он обещал прийти и угощал меня, чем мог. Потом он показал мне свои новые книги по истории Финляндии и по разным государственным и политическим вопросам, показал большую энциклопедию, разные справочники и целую кучу романов. Вот на что тратил он деньги.

Потом он показал новые перчатки для бокса и даже смазал меня ими раза два по уху. Мне приятно было видеть его опять веселым и живым, таким, как до войны. Снова появился прежний красивый светловолосый мальчишка с насмешливыми огоньками в голубых глазах.

Потом другие ребята заиграли на мандолине и запели, и он тоже начал подпевать. А потом они собрались в рабочий дом на танцульку, и Вилхо проводил меня до дороги. А я напомнил ему еще раз:

– Так ты приходи с утра пораньше.

Он обещал:

– Хорошо, приду.

На этом половина моего дела была сделана.

После этого мне оставалось только встретиться с нейти Куркимяки. И когда я, наконец, встретил ее, то подошел поближе и сказал:

– Здравствуйте, нейти.

Она протянула мне руку и спросила:

– Ну, что нового? Все у вас живы-здоровы?

– Все живы-здоровы, нейти. Что нам сделается?

Она помедлила немного, потом спросила:

– А Вилхо как преуспевает?

Я пожал плечами.

– А что ему? Здоров как бык.

– Он давно был у вас?

– А вот с тех пор еще не был. Но в воскресенье, кажется, собирается забежать.

– В это воскресенье?

– Да, утром хотел зайти.

Она оглянулась и сказала:

– Какая хорошая погода установилась.

Я ответил: «Да». И мы разошлись на этом.

Все шло так, как я задумал. И напрасно меня грызла неловкость перед братом. Все шло к тому, чтобы ему же лучше стало. Он ведь сам не мог понять, что ему нужно. Приходилось об этом позаботиться старшему брагу, который лучше знал жизнь.

Ну, конечно, его судьба коснется и меня. Как же иначе? Надо же в конце концов найти выход из того тупика, в который я уткнулся на своем голом каменистом бугре. Не сидеть же мне там до гробовой доски. А если руки не сумели этому помочь, то пусть поможет голова.

Я был доволен своей выдумкой и ждал воскресенья. Я нарочно назначил обоим утро, потому что утром Эльза еще доила в коровнике Куркимяки коров, а детей я отослал на соседний хутор и запретил им возвращаться раньше обеда.

13

Когда на бугор пришла Хильда, я был дома один. Я показал ей наш огород и погреб, и цветы, посаженные Мартой, и кусты малины и смородины, и даже начатые из камня стены сарая. А она смотрела и восхищалась:

– Какая прелесть! Это бесподобно. Знаете, Эйнари, вы просто волшебник. Вы оживили камень и создали какой-то сказочный мирок среди этого нагромождения мертвых скал.

Не знаю, чем тут было восхищаться. Может быть, она думала, что для меня это было большим удовольствием долбить в разных местах камень, ворочать его, таскать на себе камень, жить на камне, носить землю на камень и потом дрожать за каждую горсть этой земли, чтобы ее не смыло с камня весенней водой?

А каким бы волшебником она меня назвала, если бы я посидел годика три-четыре на настоящей земле? Но ничего, голова у меня на плечах росла недаром. Пусть она некрасива, с худощавым скуластым лицом и носом, изогнутым, как сапог, но мозги в ней были не хуже, чем в любой другой голове, и работали, как надо.

Что ж делать! Без хитрости не проживешь на этом свете. Каждый в жизни изворачивается по-своему. Почему бы и мне не попробовать? Хитрить так хитрить.

Только перед Вилхо мне стало неловко, когда он пришел. В его красивых голубых глазах появилось опять столько радости при виде меня, и мою руку он взял в обе свои руки. Видно было, что я один у него на свете. А я так хитрил с ним. Но уже поздно было исправлять начатое. Я открыл дверь в комнату и сказал:

– Заходи, Вилхо. Сейчас Эльза должна прийти. Да! Я и забыл тебе сказать. Вот нейти Хильда у нас. Тоже зашла на минутку. Она всегда заходит к нам, если идет мимо. И вот сегодня тоже… Почему не зайти, если близко?

Я заметил, что нейти Хильда с удивлением вскинула на меня длинные ресницы, но мне уже было все равно. Я свое дело сделал, а дальше все должно было покатиться без меня.

Загорелое лицо Вилхо сразу стало серьезным, когда он ее увидел, и одну-две секунды он помедлил, глядя в пол, словно обдумывал, не повернуть ли ему обратно. Но она уже встала ему навстречу, улыбаясь во весь широкий красный рот, и он вежливо наклонил голову, протянув ей руку.

Трудно было не протянуть ей руку, потому что выглядела она в этот жаркий летний день, как солнце, в своем тонком белом платье, стянутом красным кушаком.

Я потолкался немного по комнате, потом сказал:

– Ты присядь, Вилхо. И вы, нейти, посидите, если вам не к спеху. А я сейчас… одну минутку…

И я вышел во двор. Но делать мне там было нечего, и чтобы не толкаться у них на глазах под окнами, я подошел к дому с задней стороны и развалился там на дровах, прислонившись головой к стене. Хватит с меня. Я свое дело сделал и не собирался больше даже пальцем шевельнуть во всей этой истории.

Широкая скала уже успела заслонить от меня жаркое солнце, постепенно уходящее с востока на юг, и я зажмурил глаза в прохладной тени. Сначала все было тихо кругом, если не считать голосов птиц, порхающих в кустарнике и ветках березы на вершине скалы, где солнечным светом были пронизаны каждый лист и каждая былинка. А потом сквозь стену я услышал голос Вилхо:

– Вы курите?

И я удивился тому, что он прозвучал так отчетливо. Даже стук сигареты по крышке портсигара ясно дошел до моего уха. И ее голос тоже прозвучал как бы совсем рядом со мной:

– Нет, благодарю.

Это мне совсем не понравилось. Это означало, что в двойной стене моего дома не совсем равномерно распределились опилки. И я теперь понял, почему это так получилось. Они были сырые и смерзлись в комки, когда я сыпал их в промежуток между наружными и внутренними досками, составляющими стены моего дома. И хотя я их утрамбовывал сверху длинной доской, они все-таки застревали местами, не укладываясь плотно слой на слой.

А потом они высохли, и тогда нижние слои осели плотнее, увеличив пустые промежутки в тех местах, где часть опилок застряла на поперечных перекладинах и возле стоек, не дойдя до низу. Поэтому так отчетливо долетало до меня каждое слово, сказанное в комнате.

– Почему вы так редко бываете в наших краях?

Это она задала такой вопрос. А он ответил:

– А что же мне здесь делать?

Она опять сказала:

– Ну… брата навещать и вообще… разве у нас так плохо?

Он помолчал секунду – наверно, затягивался сигаретой, – потом ответил:

– Брат останется братом до конца жизни, хотя бы мы с ним и вовсе не встречались.

Теперь я понял, почему в сильные морозы картон в некоторых местах комнаты становился сырым и так быстро уходило из нее тепло. Раньше мне это не приходило в голову. А теперь эти голоса за стеной дали ясно понять, в чем тут дело.

Я приподнял слегка голову и попробовал приложить ухо к другому месту стены. Но и там так же отчетливо проникли до моего уха ее слова:

– А больше вас тут ничто не привлекает?

И еще легче проникли его слова, потому что голос у него был сильный и густой:

– А что бы, например, могло меня здесь еще привлекать?

После этого послышались как будто шаги. Наверно, она встала со своего места и подошла к нему.

– Вилхо!

Она сказала это совсем тихо, почти шепотом, но слышно было все отчетливо и можно было догадаться по тону этого голоса, как смотрят на него в этот момент опять ее глаза.

– Помните нашу первую встречу там, на танцах в рабочем доме? Тогда вы говорили со мной совсем по-другому.

Он буркнул ей в ответ угрюмо:

– Я тогда не знал, кто вы.

– А разве теперь это что-нибудь меняет?

Он ответил:

– Очень даже меняет.

– Что же именно?

– Ставит каждого на свое место. Вы нейти Куркимяки, а я Вилхо Питкяниеми. И не будем больше об этом говорить.

Мне хотелось взять в руки полено и попробовать постучать по стене. Это помогло бы высохшим опилкам сверху просыпаться вниз. Но в это время нейти Хильда рассмеялась, и я подумал: «Зачем я буду их пугать?»

Странный был у нее на этот раз смех. Какой-то горький смех, словно она вовсе не собиралась смеяться.

Но обстукать стенки все-таки следовало, только не поленом, конечно, а обухом топора, чтобы основательно встряхнуть доски. А пустоту, которая образуется наверху между обоими рядами досок в каждой стенке после того, как опилки немного осядут вниз, – пустоту можно будет заполнить мохом. За опилки нужно платить марками, и везти их надо на чужой лошади от лесопилки Ахонена. А моху я могу натаскать из болота бесплатно, потом обсушить его и напихать сверху с чердака в пустоту стенки.

Все это можно было не откладывать на следующее воскресенье, но уж такой выпал мне день, что с утра бездельничали мои руки. Вместо того чтобы делать дело, я сидел развалясь и слушал, как молодая девка поучала молодого парня:

– Мне трудно понять, когда вы говорите так. И вы оказались заражены классовыми предрассудками. Применительно к нашим отношениям это было бы лишено всякого смысла. А вы слишком рассудительны, чтобы впасть в такое заблуждение. Или я ошибаюсь? Неужели ошибаюсь? Это было бы печально. Я, вероятно, никогда не буду в состоянии понимать таких людей, цель которых вносить разлад внутри своей же страны, своей нации. К чему это?

– Вот как! Нейти собирается преподнести мне новую теорию?

Девка поучала парня, а парень не очень-то поддавался.

– Совсем иные принципы движут миром, поверьте мне. Даже слепому должно быть ясно, что подчиняется все в жизни случаю. Каждый поворот в жизни человеческого общества – это случайность.

– Нейти, видимо, не знакомилась еще с величайшим ученьем, научно доказывающим закономерность каждого явления в жизни общества.

– Знаю, что́ вы имеете в виду. Глупости все это. Уверяю вас, что не в этом дело, Вилхо. Не этим определяются судьбы человечества. Жизнь идет вперед своим самостоятельным путем. Ее вы не уложите ни в какие схемы. И в ней играют главную роль любовь и ненависть, добро и зло, ум и глупость, честность и подлость, красота и уродство.

Она помедлила немного, подбирая еще какие-то сравнения, а он воспользовался этим и ввернул:

– Богатство и бедность, пресыщение и голод.

И он усмехнулся, сказав это. О, у этого парня было кое-что в голове!

Она попробовала возразить ему:

– Богатство и бедность – понятия очень относительные, и трудно подобрать к ним какую-то стандартную мерку.

Но он сразу подхватил:

– Да, в особенности к такому сопоставлению, как четыре грядки Эйнари Питкяниеми и 470 гектаров земли Хуго Куркимяки.

Она сказала, уже сердясь:

– Все это вздор, и совсем не в этом дело. Англичане говорят: «Не тот счастлив, кто богат, а тот, кто доволен тем, что имеет». Твой Эйнари в душе, быть может, во много раз богаче моего отца, который не знает ни сна, ни покоя от бесконечных забот.

Я приподнялся и сел на дровах, услыша это. Как бы не так, прекрасная нейти! Душа душой, а если в живот заложить нечего, то из души для этого тоже ничего не зачерпнешь. И недолго протянет сама душа, если ее не подкормить во-время.

Не понял я, что ответил ей Вилхо. Может быть, ничего не ответил, а только пожал плечами. Была у него и такая привычка.

Она выждала немного и снова начала:

– Вы напрасно пытаетесь мне доказать…

Но он перебил ее:

– Я ничего не пытаюсь вам доказать, нейти. Это вы пытаетесь. Однако должен признаться, более ребяческих рассуждений…

Тогда она прервала его совсем другим тоном:

– Ах, оставим это, Вилхо! Оставим это. Разве я об этом пришла с вами говорить? Бог с ними и с богатством, и с гектарами, и классами. Обещайте ответить мне на один только вопрос.

Я осторожно уперся руками в дрова и встал. Нельзя же было без конца сидеть и слушать. Не для меня велся весь этот разговор. И если стена оказалась такой неплотной, то это вовсе не оправдание для подслушивания.

Я осторожно поправил дрова, которые слишком широко расползлись в том месте, где их ежедневно брали для топки. А голос нейти Хильды за стеной настойчиво повторил:

– Обещаете? Только говорите правду.

И Вилхо буркнул ей в ответ:

– Не вижу причины врать.

– Скажите, Вилхо, – голос ее был удивительно нежный и тихий, когда она опять заговорила. – Скажите по совести (я опять о нашей первой встрече). Помните, что вы сказали мне тогда, провожая меня домой?

– Ну…

– Помните?

– Да.

– Было ли это сказано от всего сердца?

– Зачем об этом теперь вспоминать?

– Но вы обещали ответить на вопрос.

Он молчал. Я приподнял полено, чтобы положить его повыше, но не клал. Полено могло слишком громко стукнуть, могла зашуршать береста.

– Я жду, Вилхо.

Для него это было, как видно, нелегким делом. Но он ответил, наконец:

– Я и сейчас готов это повторить.

И она засмеялась тихим счастливым смехом. Но он сразу же оборвал его:

– Повторяю: это ничего не меняет.

– Меняет, Вилхо. Все меняет. Глупый ты мой! Что может быть сильнее того, что было сказано в ту дивную летнюю ночь? Все бледнеет перед этим. Позволь мне коснуться твоих чудесных волос. Вот так. Ну, не отнимай же свою голову, упрямый ты мой мальчик…

Я все-таки отошел немного от дома. Не для моих ушей говорились все эти слова. Я отступил к грядкам, росшим в тени большой скалы, и стал внимательно разглядывать пробивавшуюся на них жизнь.

Лучше всех зеленел укроп. Но и морковь довольно изрядно вытянула вверх свои мохнатые хвостики. Эльза уже успела их прополоть. Свекла и брюква едва пробились и требовали больше ухода.

Горсточка гороха, брошенная на кончик одной из грядок, прилегающей к скале, тоже дала свои зеленые всходы. Их тонкие усики уже начали цепляться за шероховатую поверхность отвесного камня и тянуться вверх к свету и солнцу, которого им никогда не увидеть. На эти концы грядок солнце не попадало даже утром.

По солнцу меньше всего скучала, пожалуй, картошка, росшая на трех других грядках. Она пробилась наверх дружно и ровно. Но цветы моей Марты, посаженные по краям, выглядели чахлыми и не издавали никакого запаха. А подсолнечники на отдельном комочке земли, обложенном камешками, едва пропихнули из-под земли наверх свои первые четыре листика.

Я не хотел слышать голоса, проникавшие сквозь стенки дома. Но они сами доходили до моих ушей. Даже стоя у скалы, я слышал отчетливо почти каждое слово. Девка считала, что завоевала парня, а парень и не думал подчиняться ей, хотя на время как будто и поддался. Он говорил:

– Зачем я буду отрекаться от своих слов? О том, что ты чудеснейшая девушка в мире, несмотря на свои странные мысли, я готов повторить сколько угодно раз. И случись мне выбирать среди сотен других, я не колебался бы ни минуты, хотя и сам не могу себе объяснить, чем завоевала ты мое сердце. Нравится мне твоя практичность в делах житейских. Это я знаю. Ты не залетаешь высоко, не грезишь о разных глупостях, как многие другие девушки твоего возраста и твоего класса. Ты трезво выбрала себе определенный скромный путь и ясно представляешь его себе до конца.

Тут она вставила:

– Да, да, Вилхо. Я не была бы тебе в тягость. Я окончу аспирантуру и буду преподавать историю искусств.

А он продолжал тем же ровным томом, кажется, даже не слушая ее:

– По крайней мере у меня почему-то остался в памяти даже тот маленький случай, помнишь? Я влезал на черемуху, чтобы сорвать для тебя лучшие верхние цветы. Оборвалась пуговица у моего сюртука, а у тебя сразу нашлись спрятанные в каких-то тайниках твоей блузки целых три иголки с тремя нитками разного цвета. И ты с такой деловитостью и аккуратностью тут же водворила на место отлетевшую беглянку.

– Да, да, Вилхо. Как хорошо, что ты помнишь все!

– Но не в этом дело. К чему напрасно расстраивать себя воспоминаниями? Все упирается в один простой вопрос, который я сейчас тебе задам.

– Да. Я слушаю, Вилхо.

– Способна ли ты навсегда порвать со своими родителями, если выйдешь за меня замуж?

– Вилхо! Ну что за чепуха! Ты это серьезно?

– Я задал вопрос и жду ответа.

– Но это же смешно, Вилхо. Зачем нам уподобляться каким-то героям или героиням из слащавых старинных романов. Мы же в двадцатом веке живем. У нас имеется свой здравый смысл.

– Это все, о чем я хотел спросить вас, уважаемая нейти Куркимяки.

– Но боже мой! Это же совершеннейшая глупость ставить такие условия. Ты просто не подумал об этом серьезно, Вилхо. С какой стати… зачем? Ну скажи, что ты шутишь, скажи, Вилхо.

Вилхо молчал, а ее голос опять проник сквозь тонкие стены дома до самой скалы.

– Боже мой, что делать мне с этим сумасшедшим! Слушай, Вилхо. Я ценю твое самолюбие, но это же переходит все границы. И уверяю тебя: это даже неумно в конце концов.

– Пусть будет так. Но это лучше, чем уронить себя в собственном мнении или в глазах людей, в глазах товарищей.

– Ах, тут опять товарищи!.. Вилхо, милый!.. Ну послушай…

Я попробовал отойти в другую сторону от дома, туда, где бугор круто обрывался. Но и туда доносились их голоса. Женский голос умолял и убеждал. При этом он был таким нежным, каким только и может быть женский голос, когда в нем звучат любовь и слезы. А мужской голос звучал упрямо и ровно.

Был момент, когда женский голос стал совсем тихим, как будто девушка заговорила одним дыханием. И в этот момент я взглянул на окно, выходящее на восток. Наискосок сквозь это окно я увидел также второе, в другой стене, обращенной на север. А в просвете обоих окон увидел их головы.

Они оба стояли посреди комнаты, и лица их находились совсем близко одно от другого. Она смотрела на него снизу вверх, и губы ее шевелились, шепча что-то, и тянулись к его губам. А он смотрел на нее сверху вниз и тоже что-то говорил, слегка качая головой, но не пытался приблизить свои губы навстречу к ее губам.

Я очень короткое время смотрел в окно и сразу же опять отошел в сторону. Я совсем спустился с бугра, схватил большой камень и начал его вкатывать наверх к тому месту, где строился мой сарай. Что-то надо было делать. Я не хотел больше слышать ни одного слова и не хотел сидеть сложа руки в воскресный день.

Я вкатил наверх камень, а потом спустился за другим. Я вкатывал и носил наверх разные по величине камни, обливаясь по́том от напряжения, и только один вопрос все время крутился в моей голове: сблизились ли их губы или нет?

Пришла Эльза. Она сварила кофе и сделала яичницу. Разговора за столом было мало. Шуток не было совсем. Хильда улыбалась моей Эльзе, расспрашивая ее о хозяйстве и детях, губы ее улыбались, а глаза хотели плакать.

Ушли они от нас одновременно. Но перед этим Вилхо подошел ко мне и спросил тихонько:

– Не тебе ли я обязан этой встречей?

Он не сказал ни «прощай», ни «до свиданья», и пошел за ней, очень вежливо поддерживая ее на склоне бугра и на широкой доске через ручей.

А я сразу же опять взялся за камни. Я вкатывал их наверх подряд, не глядя на размер. Я даже был рад, когда попадались очень тяжелые, готовые раздавить меня своей тяжестью. Но я и с ними справлялся. Мне нужно было заглушить что-то неприятное и тяжелое, засевшее вдруг в моем сердце, и я дрался с камнями, как зверь, обливаясь потом.

Никогда еще не переворочал я столько камней, как в этот день. Но, ворочая, раскалывая их и укладывая в толстую стену будущего сарая, я твердо знал одно: их губы не сблизились.

14

Вилхо перестал ко мне заходить. Не ходила и нейти Хильда. Я встречал ее изредка и только издали приподнимал шляпу. А она улыбалась мне одними губами и только слегка кивала головой.

О Вилхо я слыхал от некоторых его приятелей. Говорили, что он жив и здоров, много работает и много читает. Ну и слава богу, что жив и здоров. Сам я тоже не шел к нему. Я бы не сумел взглянуть прямо в его смелые голубые глаза.

К осени приехал в отпуск из Хельсинки Вихтори Куркимяки и сразу начал свои встречи с новыми боксерами в рабочем клубе. И опять все увидели на ринге хорошо работающий сухой подвижный механизм, у которого кулаки всегда точно попадали в то место, куда он их нацеливал.

Он победил троих, пока не дошла очередь до Урхо Юкола. Урхо Юкола держался дольше всех и сделал ничью. Но на следующий день он получил вызов от Вилхо, который уложил его на первом же круге.

После Урхо Юкола не по силам оказался для Вихтори Куркимяки длиннорукий плотник Нильс Хаапанен. Он вышиб из молодого Куркимяки сознание на четвертом круге. А через три дня он сам лежал на брезенте с окровавленным лицом и не смог подняться даже на двадцатом счете. Свалил его Вилхо.

И говорят, что это стало правилом в нашем рабочем клубе. Там так и говорили: «Кто свалит молодого Куркимяки, тому непременно лежать в ногах у Вилхо». Но никто не знал, что заставляет Вилхо так поступать. Даже сам Вихтори не знал этого.

Он пытался узнать и потребовал объяснения. Но Вилхо ничего ему не ответил, только посмотрел на него спокойно голубыми глазами. А некоторые говорят, что он все же процедил сквозь зубы:

– Вы скоро почувствуете это.

Но я напрасно не сходил к Вилхо. Эх, напрасно! Надо было сходить хоть раз за весь этот год. Но кто мог предвидеть будущее? В наши дни события не идут, а скачут. Я не сходил зимой, не сходил весной, а потом уже было поздно. Бедный Вилхо!

Конечно, тогда еще трудно было бы догадаться, что беда придет в нашу страну вместе с немецкими войсками. Мы только слыхали, что они высаживались небольшими партиями в Хельсинки и в других местах, а потом по железной дороге перебрасывались на север, но кто же мог знать, что это означает? Я видел только, что некоторые люди хмурились, передавая об этом друг другу. Но херра Куркимяки на мой вопрос ответил просто и ясно:

– Радоваться надо и гордиться, что такая великая страна дает нам помощь против большевиков.

Я удивился:

– А разве большевики опять собираются?..

Он покосился на меня из-под своих тяжелых нависших век, похожих на занавески, подумал немного и потом твердо ответил:

– Да.

Правда, я не помню, чтобы у нас потом кто-нибудь точно сообщил, где большевики начали военные действия и когда, но все-таки это неплохо, что с нами теперь были немецкие войска. С такой защитой можно было спать спокойно. И Эльяс об этом говорил. Но он, кроме того, добавлял:

– Только мы не спать собираемся. Запомни это. Разве можно в такое время спать, перкеле! В такое время действовать надо. Вот погоди немного, скоро ты услышишь про такие дела, что тебе и не снилось. Мы не только свое назад вернем! Мы и тебе теперь столько земли дадим, что ты богаче своего хозяина будешь, перкеле!

Конечно, приятно было слышать такие речи, но тогда я никак не думал, что от них и пойдет вся беда. И опять-таки коснулась эта беда сначала Вилхо, а не меня, хотя он и работал на предприятии государственной важности, поставлявшем экспортное масло прямо в Германию.

Я еще косил траву на заливных лугах господина Куркимяки, а он уже наступал на Россию в Восточной Карелии. Я узнал об этом от двух его приятелей, которые еще оставались на лесопилке Ахонена. Но мне он не писал. Так сильно рассердился он на меня. Прошел почти год, а я не получил от него ни строчки.

А потом он совсем пропал. Я понять не мог, как это произошло. Его приятели на лесопилке получили письмо от тех, кто служил вместе с Вилхо. В письме было сказано, что Вилхо больше нет. Был тяжелый бой и артиллерийская стрельба, скосившая очень много народу. И вот после этого боя Вилхо не стало. Он пропал.

Тут можно было думать как угодно: или он попал под снаряд, или же его забрали в плен русские. Его приятели успокаивали меня тем, что в этом бою кое-кто все-таки попал в плен и среди них мог оказаться мой брат. Но, по словам господина Куркимяки, это было одно и то же. Я спросил его:

– А почему одно и то же?

Он ответил:

– Потому что я знаю, как поступают большевики с теми, кто попадает к ним в лапы.

Я спросил:

– А как поступают?

Он ответил:

– Они начинают с ногтей.

Для меня это было непонятно, и я опять спросил:

– Как с ногтей?

Он пояснил:

– Вбивают сначала гвозди под ногти, а потом уж делают все остальное.

У меня даже волосы зашевелились на затылке от его слов, и я спросил:

– А что, что потом?

Он хотя и спешил, но, видя мое незнание, пояснил до конца:

– А потом известно что. Отрубают пальцы на руках и на ногах, потом кисти рук и ступни. Понемногу отрубают, чтобы не прикончить сразу. Вырезывают кожу, прижигают эти места смолой и сажают человека на цепь в каком-нибудь подвале. Пора бы и тебе знать о таких вещах. Весь мир знает о большевиках все, что нужно, а ты не знаешь. Читаешь ли ты, по крайней мере, газеты?

Я ответил, что давно не читал, что мне просто некогда. Нельзя же было ему говорить о том, что десять марок в день – это слишком немного, чтобы разоряться еще на газету. Ведь нам с Эльзой предстояла покупка, по крайней мере, в четыре тысячи марок. Но я не стал этого ему объяснять.

А он пояснил мне, что каждый финн, любящий свою родину, должен читать газеты, иначе можно подумать, что он и знать не желает, чем живет и дышит его родина, которая дала ему жизнь, печется о нем, охраняет его. Можно подумать, что он чужой для родины и желает ей зла. И я охотно согласился с ним:

– Это верно. Это верно.

А мысль о брате грызла меня и грызла, и я не знал, что делать и что говорить. Ведь это было страшно только подумать… А он постоял еще немного, словно припоминая что-то, и потом добавил:

– Могу сказать одно: для твоего Вилхо было бы настоящим счастьем лежать сейчас мертвым в могиле. Но боюсь, что он жив. И я даже уверен, что он жив и стонет сейчас где-нибудь в подвале на цепи с обрубками вместо рук и ног и с выжженными глазами. Я уверен в этом, потому что я знаю большевиков…

Я, конечно, не такой дурак, чтобы верить всему, что говорится. Но у господина Куркимяки все морщины на лице расположились так, что я сразу понял, как горько ему от мысли, что мой брат попал в такую беду. Он даже с безнадежным видом рукой махнул и сокрушенно покачал головой.

У меня сами собой сжались кулаки, и я сказал, стиснув зубы:

– Бить их надо!..

И он кивнул головой, все еще горестно стягивая морщины на своем лбу. А когда он ушел, я косил и косил без передышки, пока лошади не покрылись пеной. Только после этого я поставил косилку на холостой ход и дал им немного передохнуть.

Образ искалеченного брата уже не выходил у меня из головы.

Как-то в конце осени жена сказала мне:

– Говорят, что пригнали русских военнопленных к Лаппеенранта дорогу чинить.

Она у меня постоянно знала все новости, особенно после того, как возвращалась с молокозавода Похьянпяя. Там ей всегда выкладывал все последние новости Эльяс. Он всегда говорил обо всем, что знал. Так уж он был устроен. И поэтому все другие тоже всегда знали обо всем, что было в его голове.

Не пришлось ему опять попасть на войну, как он ни рвался. И он всем жаловался на это, даже моей Эльзе, подробно перечисляя ей, что он сделал бы на войне с русскими, если бы туда попал. Он взял бы автомат и начал бы косить их всех подряд…

Но я про это не слушал. Я услышал и запомнил только одно: пригнали русских к Лаппеенранта дорогу чинить.

В воскресенье я сказал Эльзе, что пойду посмотрю, нет ли чего новенького в городе. Она взглянула на меня с удивлением, но сказала: «Иди».

Однако до города я не дошел. Там нечего было делать. А то, что мне было нужно, я увидал, не доходя до города.

Да, это действительно были русские. Я простоял возле них, наверно, около часа. Но я никого из них не ударил. Даже не плюнул ни одному из них в лицо. Кто-то уже позаботился о том, чтобы жизнь их не была слишком сладкой. Выглядели они совсем плохо, и некоторые шатались и даже падали под тяжестью носилок с камнями или песком.

Это были те самые русские, которые взяли в плен моего брата, отрубили ему руки и ноги, выжгли глаза и посадили на цепь в подвале.

Но я никого не ударил из них. Я только подошел поближе к одному из них, который был такой же большой, как и я, и подумал о том, что хорошо было бы все-таки его ударить так, чтобы он покатился на землю. И у меня даже кулаки сжимались в карманах, когда я думал об этом.

Но я не ударил.

А он, этот большой русский, тоже повернул ко мне свое лицо. И я не увидел его глаз – так глубоко они запали. Я увидел первым долгом короткий красный рубец на верхней части его широкого лба и понял, в каком виде попал он в плен, увидел также широкие острые скулы и увесистый подбородок вроде моего и такой же рот, большой и твердый, как у меня. Странное дело! Даже нос его был похож на мой, слегка приподнятый кверху, только немного короче. Я удивился, когда заметил это.

Но на тех местах, где у человека должны быть щеки, у него были две глубокие ямы. Вместо глаз тоже были пустые серые впадины. Он взглянул на меня этими впадинами и снова стал давить ногой на лопату, которая никак не хотела у него лезть в землю. Я посмотрел на других и всюду увидел пустые ямы вместо щек и глаз. Да, кто-то уже сделал свое дело, и очень старательно, суди его бог.

Я так и ушел прочь от них, не отомстив за своего брата, и после этого долго не мог успокоиться. Все-таки надо было кого-нибудь ударить кулаком или ножом. Я был плохой брат, и некому было меня за это пристыдить как следует.