Текст книги "Нищий и принцесса (СИ)"

Автор книги: Элли Джелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Элли Джелли
Нищий и принцесса

Часть 1. Глава 1

Стелла

– Привет, пап…

Сверху вниз я смотрю в холодные, серые глаза и отчего-то виновато поджимаю губы.

– Ну как ты… У меня, если честно, неделя та еще… Помнишь, ты дарил мне на день рождения золотой браслет с бриллиантами? Сперли, представляешь? Нищеброды внаглую ходят по школе, как у себя дома, и совсем ничего не боятся! Мне очень тяжело выносить их общество, атмосфера в коллективе напряженная, поэтому общаюсь в основном с Катями. Ну и Тошик с Гофманом, два брата– пубертата, не дают мне скучать. Вчера звонил Арсений. Он все еще не может приехать, говорит, что по контракту отпуск только один раз в год, а он уже брал его внепланово. Если и у него сейчас все посыпется, мама совсем сойдет с ума. Кстати, за нее не волнуйся, она вроде держится. Выглядит, конечно, очень хреново, но ты, наверно, и сам видел… А где твой телефон? Я несколько раз тебе писала, но сообщения не доставлены… Слышал, что мать придумала с Абрамовым? Я даже не знаю, как на это реагировать! Что думаешь? – я ненадолго замолкаю, из моих глаз сразу же бегут слезы и я смахиваю их кончиками пальцев, – Пап! Ну, пап!

Наверно, мой нервный вскрик напугал птиц, в воздухе зазвенело тревожное гарканье ворон и черная стая поднялась вверх. Делаю осторожный шаг вперед и еще раз окидываю взглядом земляную насыпь, деревянный крест и портрет в траурной рамке. Я помню как мы делали эту фотографию. Это был сорок пятый день рождения отца, на ней он такой молодой, красивый и улыбающийся. Раньше я очень любила этот снимок, а теперь просто ненавижу. Если бы я знала для чего он будет служить, никогда бы не стала его делать.

Папа называл меня «моя принцесса». Я была его любимицей, он относился ко мне намного трепетней и нежней, чем к моему старшему брату Арсению. Я и была принцессой еще пол года назад. У меня был большой трехэтажный дом, похожий на замок, личный водитель, две гувернантки, каникулы в Европе, бесконечные походы по магазинам, вечеринки, куча внимания, беззаботный смех и нескончаемое веселье. А потом моя личная сказка закончилась. Я все еще оставалась принцессой, только в совсем другой истории, очень грустной.

В моей драме было много печальных глав. 7 февраля родители сказали Сене, что больше не могут оплачивать его обучение за границей и ему лучше вернуться, но мой братец воспылал большой любовью к Англии и решил остаться и искать работу. Меня попросили ограничиться в расходах и свести их до самого необходимого. 1 марта мать распустила прислугу, водителей, садовника и охрану. В дела семьи меня никогда не посвящали, но то, что они идут совсем плохо было видно невооруженным взглядом. Выходные дома проходили ужасно, ругань стояла практически круглосуточно. Со своего третьего этажа я слышала, как на первом кипят страсти и родители бесконечно ругаются и обвиняют друг друга во всех смертных грехах. Бизнес отца рухнул, он влез в огромные долги, чтобы спасти производство, но из этого ничего не вышло и мы оказались в громадной долговой яме. Из-за стены я узнала, что заложен и дом и машины, но даже этого не хватит, чтобы расплатиться с кредиторами. Мать грозила уходом, отец возмущался, что она бежит, как крыса с тонущего корабля и они все равно повязаны одной ниточкой. Снежный ком наших проблем наворачивался с сумасшедшей скоростью, но я все еще старалась держать лицо и делать вид, что ничего не происходит. С барского плеча разрешала одноклассникам Гофману и Тошику платить за себя в кафе. Перед девчонками хвасталась подделками новых украшений, купленных в интернете за три копейки. Я боялась потерять авторитет и статус, я ждала, что наши дела вот-вот наладятся и мы заживем, как раньше. Но это грустная сказка.

13 мая. Пятница. Я как всегда вернулась на выходные домой из пансионата. У меня было очень хорошее настроение, я собиралась надеть блестящее платье и поехать с девчонками в клуб. Я звала маму от самой двери, хотела одолжить ее бежевые Лабутены, но мне никто не отвечал. Я бродила по комнатам и продолжала без умолку трещать. А потом я зашла в кабинет. Сначала я потеряла дар речи и возможность двигаться, но спустя минуту отмерла. Я помню свой громкий, нечеловеческий крик, помню, как пыталась развязать петлю и реанимировать отца, помню, как звонила маме, Сене, в полицию и скорую. Но ярче всего помню, как бешено колотилось мое сердце, а в горле застряло ощущение дикого ужаса и неизбежности. В тот день закончилось мое детство, в тот день умерла половина моего сердца.

Потом были похороны, покрытые кучей лжи, ведь как умер отец мы никому не сказали. Сердце, и больше никаких вопросов. Хотя вопросы начались потом, когда стали вскрываться масштабы наших долгов. В своей предсмертной записке он написал, что просит никого не винить, но другого выхода из сложившихся проблем он не видит. Вот только проблемы не решились и обязательства легли на маму. Формально, она была генеральным директором на предприятии и материально ответственным лицом и перед банками и перед физическими лицами, которые почти каждый день вылезали с новыми долговыми расписками. Оказывается, в браке наживается не только имущество. Из молодой, ухоженной женщины, которой на вид не дашь больше тридцати пяти, она превратилась в мрачную, нервную тень, живущую только на успокоительных. Плакать нам было некогда, мы паковали и судорожно распродавали вещи, на то, чтобы пожалеть себя и пострадать по нашей жизни и отцу были выделены только ночи. Мы разбредались по полупустым спальням и скулили.

25 июня нас ждал новый удар. Пока приставы описывали уцелевшее имущество, маму вызвали в полицию. По одному из споров нашли мошеннические действия, ведь в прошлом году, когда отец одолжил у Минаева пять миллионов, маме купили новую машину, а спустя пару недель переоформили ее на подставное лицо. Перед ее носом вертели какими-то бумажками с ее подписями и обвиняли ее в отмывании денег. Подписи были везде, она доверяла отцу и подписывала бумаги не глядя. Я знаю, что он не хотел ее подставлять, возможно это была агония и попытки спасти семью любой ценой, но в итоге, с его уходом, маму оставили крайней. Теперь нашим единственным кормильцем стал бедный Сеня, который только успел заключить контракт с дизайнерским агентством в Лондоне, но зарабатывал он не так много и денег на хорошего адвоката у нас не было. Сначала дело ограничилось подпиской о невыезде, но когда всплыл еще один эпизод, моя сказка окончательно превратилась в фильм ужасов. 8 августа, на предварительном заседании, маму арестовали прямо в здании суда. Прокурор настаивал, что у ответчика живет за границей сын и велик риск, что она просто сбежит в Европу.

Я осталась одна. В почти пустом доме, который пока не изъяли, но это могло произойти в любой момент, в полном шоке, растерянности и панике. В тот день я повзрослела еще лет на пять и моя душа совсем потухла. Я горько плакала, жалела себя, отца, маму, которая не переживет ни одного дня в тюремной камере и Сеню, который не знает, чем помочь и за что хвататься. Мы не знали, какой срок светит маме, но какой бы он не был, долги это не спишет и их все равно придется отдавать долгими– долгими годами. 17 августа меня ждал новый удар. Я узнала, что не могу жить одна, потому что восемнадцать мне исполнится только в декабре, мне нужен опекун. Меня хотели отправить в приют или центр временного содержания, но мать передала через государственного адвоката, чтобы я связалась с какой-то дальней родственницей, живущей в соседнем от школы селе. Сердобольная тетя Зина, то ли по доброте душевной, то ли от того, что теперь на меня полагалось пособие, сразу согласилась и я поселилась в двухкомнатной, ветхой хрущевке, вместе с ней и ее сыном алкоголиком. Это были самые унизительные и страшные две недели в моей жизни. Я мечтала вернуться в школу, поселиться в своем одиночном номере и не уходить из него на выходные, чтобы не нюхать вонь, не слушать пьяный бред и ссоры посторонних мне людей и не вздрагивать ночами от подозрительных шорохов. Но меня уже прокляли, и по возвращению в школу, я узнала, что меня выселили в общую спальню и мою комнату отдали несчастной сиротке. Я теперь тоже почти сиротка, а кто из нас несчастней, большой вопрос.

Я не разрешала себе думать о будущем и плакать, старалась держать себя в руках, запретила себе чувствовать, жила как на автопилоте, но иногда меня все равно срывало. Когда у меня украли единственную драгоценность, которую я не дала продать и оставила на память об отце, меня накрыло и я очень долго рыдала, а потом будто выключилась и совсем очерствела. Теперь я потеряла всё. Все что у меня осталось от былой счастливой жизни: тряпки, сумки, обувь, косметика, которая скоро закончится и вдребезги разбитое, раненое сердце, которое больше не может найти покоя.

– Я, наверно, пойду, пап… – я провожу замерзшими пальцами по холодному, пыльному стеклу рамки для фотографий и тяжело вздыхаю, – Я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя. Я знаю, ты не хотел, чтобы все вышло так… Ты бы не сделал… Мы будем в порядке, я тебе обещаю! Я думаю, с Абрамовым идея хорошая…

Птицы снова поднимаются в воздух и кружат практически над моей головой, но они меня не пугают, я больше вообще ничего не боюсь, ни Бога, ни дьявола. Ни возвращаться в мое временное пристанище по осенней темени через поле и промзону.

Глава 2

Скворец

– Ну что там, Хмурый? – морщусь от режущей боли, вставляю в рот сигарету, чиркаю зажигалкой, крепко затягиваюсь и выпускаю в воздух широкое облако горького дыма.

– Жить будешь, царапина, – сквозь зубы отвечает Егор, ощупывая мои ребра ниже левой лопатки, – А вот пухану пи*да, насквозь прорезал, чёрт!

– Со спины, – я недовольно хмыкаю.

Хмурый опускает мой свитер и протягивает полторашку воды, делаю пару глотков, а остатки выливаю на его ладони, чтобы он смыл мою кровь. На костяшках пальцев сияют свежие ссадины, светлые джинсы в грязных разводах от травы и глины. Хмурый выглядит немного чище, зато его рожа бита заметно сильней. Беру в руки ржавую арматурину и запускаю ее в костер, перемешивая поленья, яркие искры пламени поднимаются вверх и опаляют мою кожу жаром.

– Зацепились что ли … – бубнит Егор, – Тебе срочно надо рану промыть, пока инфекция не прицепилась.

– Тебе просто не терпится бухнуть, – улыбаюсь сквозь боль, опускаюсь на бревно и смотрю на огонь.

– И это тоже… Скворец! Ну разве я был не прав? Не прав, да? – возмущается Хмурый, – Селяне совсем оборзели! Хер ли они суются на нашу территорию? Поделили же нормально! Все что выше интерната– наше! Вот что ты сидишь такой спокойный? Давай дождемся гоблинов, наберем побольше камней и труб и вернемся!

– Не сегодня… – говорю равнодушно и продолжаю пялиться на оранжевое пламя.

– С Чумой что ли опять посрался?

Я молча мотаю головой. Сейчас я вообще не думаю о Чуме, я думаю о том, что мой отец погиб в точно такой же уличной драке, получил перо под ребра и отправился гнить в землю. А я, при живой матери, отправился гнить в интернат. Я плохо ее помню, но точно помню, что у нее были короткие, темные волосы и от нее всегда пахло водкой.

Сплевываю под ноги и навостряю уши, впереди слышен шум сухих веток и тихий бубнеж. Поднимаюсь с бревна и снова берусь за арматуру, Хмурый вертит башкой в поисках подходящего для драки предмета. Если сельские привели подкрепление, пока наши гоблины ушли за самогоном, бой будет неравный. Переминаемся с ноги на ногу, переглядываемся и занимаем стойки. В темноте видно размытое светлое пятно, это точно не свои, а обычные люди по промзоне в темное время не ходят. Спустя пол минуты светлое пятно скрывается за ветками, а из кустов выруливает надутый и покрасневший Гвоздик. Вижу, как Хмурый облегченно выдыхает.

– Скворец! У нас тут беспредел! Это полный капец! – начинает тараторить, от возмущения у него трясется нижняя губа и раздуваются ноздри, – Тут такой гнилой базар, надо наказывать! Потому что если такое схавать, то я не знаю!

Сухие, голые ветки начинают трещать громче и я узнаю знакомые силуэты гоблинов, которые приближаются к нашему кострищу.

– Короче, вот! – он оборачивается и указывает рукой на наших пацанов, которые только что пробрались сквозь голую чашу.

От неожиданности я замираю. Гоблины тащат к костру высокую, расфуфыренную блондинку в белом коротком пальто, Федя волочит ее за правый рукав, Борян за левый, сзади них идет Ржавый и подбрасывает в воздухе женскую сумку. Но смущает меня не то, где они ее взяли и зачем притащили сюда, а то, как она идет. Блондинка совсем не боится и раздраженно закатывает глаза.

– Я ей, короче, говорю, – Гвоздик все еще быстро тараторит, – Ты че тут ночью шастаешь? Заблудилась? Подкинь братикам на мороженое и мы тебя выведем. А она, короче, говорит: «Пошел нах*й!» и дальше чешет. Я ее, короче, догоняю… А она мне: «Нах*й это в другую сторону! Сгинь отсюда, мелкий отброс!» Это я– то мелкий? Это она– кобыла!

От возмущения Гвоздик начинает заикаться, а блондинка с невозмутимым видом продолжает закатывать глаза, когда парни отпускают ее руки, она осматривает залапанные грязными пальцами рукава, высокомерно морщится и задирает подбородок.

– Скворец! Это гнилой базар! Надо ставить на счетчик! У нее в сумке всего триста рублей, а сама вся побрякушками увешена!

Я щурюсь и рассматриваю тонкие запястья с мелкими блестящими браслетами, длинные пальцы, украшенные кольцами с камнями и крупные, длинные серьги, которые бликуют от пламени костра. Вот это фифа. Она точно из мажорской гимназии неподалеку, только не понятно, что она здесь забыла.

– Наговорился? – шипит злобно через плечо, а потом смотрит мне прямо в глаза и от ее ядовитого взгляда я теряюсь, – Ты предводитель этого сброда?

От ее наглости у меня дергается челюсть и я непроизвольно двигаюсь вперед.

– За языком следи, Барби! – говорю хрипло и внимательно слежу за ее лицом, – Тебе придется извиняться.

– Ха! – у нее вырывается звонкий смешок, – Перед кем? Перед биологическим мусором?

– Я ей сейчас всеку! – Хмурый дергается, но почти сразу притормаживает, натыкаясь на ее ехидный, ироничный взгляд.

– Где тебя научили так с людьми разговаривать? – я устрашающе стискиваю челюсти и смотрю на нее с яростью.

– В пи*де! – блондинка скалится, – С людьми я разговариваю нормально, а с таким отребьем, как вы, не считаю нужным! Я пропустила урок вежливости, пока меня ночью грабили в лесу!

– Ну тогда мне придется преподать тебе урок хороших манер, – мой голос становится жестче и агрессивнее, была бы она парнем, уже давно лежала бы в отключке.

Цепкой, стальной хваткой хватаю ее за запястье и быстрым шагом тяну ее вдоль костра в сторону ржавого, железного вагончика, она волочится за мной, запинаясь о камни и ругается матом. Под бешеное биение моего сердца мы заворачиваем за торец и скрываемся из поля зрения гоблинов. Блондинка выхватывает руку и трет запястье, а потом снова поднимает на меня глаза и пакостно улыбается.

– Ну что? – она прыскает тихим смехом, – Ударишь меня или воплотишь свои сексуальные фантазии?

И правда… Нафига я ее сюда притащил? Что я могу сделать с этим гнилым языком? Как ее наказывать? Сейчас мои ноздри раздуваются не хуже, чем у Гвоздика, а про то, что из моей спины все еще сочится кровь я вообще забыл.

– Ты слышала что-нибудь про инстинкт самосохранения? – я сверлю ее разъяренным взглядом.

– Мне нечего сохранять! – она растягивается в коварной улыбке и скрещивает руки на груди.

Бл*! Клянусь, эта девчонка похожа на дьявола!

– Дай мне сигарету, – говорит капризно и смотрит в сторону.

Несколько секунд я нервно бегаю глазами, а потом достаю из переднего кармана пуховика мятую пачку дешевых сигарет, открываю верхнюю часть и протягиваю ее блондинке. Она тянет за желтый фильтр и красиво зажимает сигарету тонкими длинными пальцами. Я лезу за зажигалкой, чиркаю колесиком и помогаю ей прикурить. Барби глубоко затягивается, морщится, выпускает дым и слегка покашливает.

– Что за дерьмо ты куришь? – начинает кашлять сильней и отбрасывает сигарету в сторону.

Я провожаю взглядом удаляющийся маленький, красный огонек.

– Ну что глазами хлопаешь? – злобно цедит блондинка, – Забери мою сумку и я пойду. Или может мне сначала стоит немного поохать и поахать для правдоподобности?

– Ты безбашеная или бессмертная? – я и правда растеряно хлопаю глазами.

– А чего мне бояться? – Барби опять ехидно лыбится.

– Например, этого, – я пожимаю плечами.

Одним резким движением я обхватываю ее за плечи, разворачиваю вокруг своей оси, прижимаю спиной к вагончику, наваливаюсь на нее всем телом и стискиваю пальцы на ее шее. Она смотрит на меня снизу вверх широко распахнутыми глазами и не моргает. В мои планы не входило кого-нибудь убивать, поэтому я некрепко сжимаю ее шею, но все равно чувствую, как под моими пальцами бьется ее пульс и как часто она дышит. Хмурюсь и буравлю хамку злобным взглядом.

– И все таки, страшно, – внимательно смотрю в ее ледяные, серые глаза, а потом ежусь от тупой боли в области живота.

Опускаю правую руку, которой держал блондинку за шею, слегка отстраняюсь, но не освобождаю ее полностью, веду глазами вниз и издаю грустный смешок. Что за день! Барби зажимает в кулаке небольшой складной нож-бабочку, упирая его в меня, под самые ребра. Холодная сталь не режет, но неприятно давит через свитер.

– Надо выше, в сердце, – говорю полушепотом и все еще ее держу.

– Да кому сдалось твое сердце? – она резко меня отпихивает назад и демонстративно, брезгливо отряхивается, – Давай сюда свои вонючие сигареты!

Я устало цокаю, мотаю головой, лезу в пуховик и опять протягиваю ей пачку. На этот раз не помогаю прикурить, блондинка сама с этим прекрасно справляется. Она снова морщится, но сигарету не выбрасывает, а потом оправляет мою пачку в свой карман.

– Конфискация, – давится дымом и шагает вдоль вагончика, я медленно плетусь за ней.

Кажется, мне поплохело и рану не мешало бы чем-то заклеить, чувствую, как меня начинает шатать.

– Ну всё, гуманоиды, меня наказали! – начинает ядовито и борзо вещать издалека, – Верните сумку!

Подойдя ближе издаю грустный всхлип, гоблины уже вытряхнули ее содержимое на колени Боряну и вертят в руках помады, расческу, стеклянную колбу с какими-то духами, а Гвоздик крутит перед носом упаковку тампонов.

– Оставь на память! – рычит блондинка и принимается сгребать все назад.

Пацаны тревожно на меня смотрят, я недовольно киваю и наблюдаю за тем, как яростно застегивается железный замок и Барби поднимается во весь рост.

– А деньги где? – говорит очень жестко.

В воздухе висит ледяное молчание, на меня вопросительно смотрят пять пар глаз и я снова цокаю и отмахиваюсь.

– Да отдай…

– Ну Скворец, – жалобно пищит Гвоздик.

– Отдай, и пусть валит.

Он нехотя лезет в трико и шуршит скомканными бумажками, хамка выбивает купюры из его кулака и отправляет их в тот же карман, что и мои сигареты и, не прощаясь, движется туда, откуда они пришли. Гвоздик сразу нервно дергается.

– Там четыреста пятьдесят! – он почти визжит, – Ее только три сотки! Стой, сука, верни мне мои деньги!

Блондинка не разворачиваясь показывает ему средний палец, высоко задрав руку над головой. Гвоздик пытается броситься в погоню, но я притормаживаю его за плечо. Он бьется и рыпается и мне приходится сжать его сильнее.

– Что я тебе говорил, Артемка? – агрессивно цежу сквозь зубы, – Телок не трогать! Не бить, не разводить, не лазать по сумкам!

– Да она же сама… Мы же сначала просто проводить хотели! – бормочет обиженно, – Тут же и убить могут!

Отпускаю Гвозика, задираю свитер и смотрю на тонкую красную полоску под ребрами с выступающими каплями свежей крови.

– Такая сама убьет кого хочешь, – смахиваю капли и возвращаю край свитера на место, – В общем, вы меня поняли, баб не трогайте. Если эту еще раз увидите, посмотрите куда она ходит.

– Че, понравилась? А как же Чума? – загоготал Федька, поймал мой яростный, недобрый взгляд и сразу заткнулся.

– Водяру– то принесли? – встревает Хмурый.

– Принесли, – отвечает Ржавый.

– Тогда спиртуемся! Сначала снаружи, потом внутрь!

Я снова сажусь на бревно и смотрю как трещит огонь.

Глава 3

Стелла

За последние несколько месяцев я поняла: умереть не страшно, страшно жить, когда не знаешь, что ждет тебя дальше. Недавно я встретилась лицом к лицу с вороватыми гопниками и совсем не испугалась. На минуту представила, что буду лежать мертвым телом где-нибудь в сточной канаве и почувствовала облегчение. Это лучше, чем пресмыкаться и молить о пощаде. Это лучше, чем смотреть в глаза одноклассникам и гадать, знают ли они о том, где сейчас моя мама, должны ли мы денег кому-нибудь из их родителей, не придут ли органы опеки прямо в школу, чтобы о чем-нибудь меня расспросить. Это лучше, чем два раза в неделю ночевать в вонючем клоповнике, брызгать колючее одеяло мамиными духами, чтобы хотя бы с закрытыми глазами мне казалось, что я дома. Это лучше, чем дергаться от любого звонка, ведь в последнее время меня преследует паранойя, что она тоже может с собой что-нибудь сделать. Но я пока не совсем железная леди и несколько дней назад все таки испугалась.

Нам заменили зверушку. Воровку Селиванову, которая утащила и так и не вернула мой браслет, отправили назад в интернат, но долбанная губернаторская программа все еще держала место для какого-нибудь оборванца в нашей частной гимназии, и нам прислали новую. Еще хуже предыдущей. Низкорослая пигалица Василиса Чумакова была не из робкого десятка, мы сцепились у самого порога. Эта рвань сразу же полезла в драку и пыталась вырвать мне волосы. Выскочек нужно ставить на место, но все наши попытки подраться купировали Гофман и Антоша, а потом на меня кто-то настучал и меня вызвали к директору. Без поддержки родителей я теперь никто и мне пригрозили, что если я еще раз обижу бедную девочку, могу отправляться в обычную школу. И я бы отправилась, чтобы не дергаться и не думать, что говорят у меня за спиной. Но уйти из школы с пятидневным проживанием, означает отправиться к Зине и ее отвратительному сыночку на постоянку, как минимум еще на два месяца. А куда идти потом? Сразу к Абрамовым? Думаю об этом и снова ежусь.

Чумакову трогать теперь нельзя, а она стоит, как кость в горле и портит мою и без того хреновую жизнь. Живет в моей прежней комнате, переглядывается с Гофманом, который кажется на нее запал. Я распустила слухи, что у нее вши и придумала ей много обидных прозвищ. Пока одноклассники заняты мелкими пакостями и перемыванием костей, чувствую облегчение, ведь обсуждают пока не меня. Но меня все равно не отпускает, вокруг одно предательство! Катям ее немного жалко, Фил Гофман говорит, что я перебарщиваю, он вообще все обкапал своими слюнями! Даже моя долбанная опекунша Зина, которая по счастливой случайности моет полы в нашем корпусе, в очередном конфликте заступилась не за меня, а за эту голодранку! Только Антоша Лавренов полностью на моей стороне. Мой хороший! Этот наивный слизняк все не теряет надежды затащить меня в койку и думает, что я об этом не догадываюсь. Я совсем одна и мне от этого тошно. И от себя тошно. Таскаюсь с Катями, слушаю их вечные страдания, чтобы не слушать свои мысли, столуюсь за их счет и рассказываю сказки о том, как на зимние каникулы поеду во Францию. А поеду в убитую хрущевку на две недели и буду прятаться, чтобы никто не знал, как плохи мои дела и я не могу отметить свой день рождения так, как все к этому привыкли. Возможно, к этому моменту все уже узнают обо мне правду и я стану новым изгоем, вместо Чумаковой. А возможно я опять нарвусь на беспризорников и буду уже мертва. Ведь ходить через их логово мне придется еще ни раз, кладбище очень далеко и мне приходится долго до него добираться, а почти все свои деньги, что я могла потратить на проезд, я откладываю на маникюр. День, когда я приду без своих фирменных длинных ногтей, окончательно развеет все сомнения. А пока я пользуюсь дорогими духами и ношу паленый Картье, делать вид, что у меня все в порядке намного легче. Меня убивает эта нищета! Я устала от голодных выходных, когда я предпочитаю ничего не есть, чем питаться кислыми щами из подгнивших продуктов и пить из грязных чашек с чайным налетом. Зинин сын пропивает и ее зарплату и мое пособие, а я не рискую с ним связываться. Я хочу, чтобы все было, как раньше, чтобы папа был жив, чтобы воскресными вечерами мы собирались за нашим столом и смеялись над тем, что Сеня теперь делает вид, что говорит с акцентом и забывает как сказать по-русски какое-нибудь слово. Чтобы мама подливала нам чай и ругалась на своего косметолога, чтобы я по очереди целовала их в щеку и шла в свою комнату. А вместо этого я молча смахиваю беззвучные слезы и засыпаю в постоянной тревоге. Я хочу обнять маму и полежать на ее коленях. Я очень скучаю. Я хочу чтобы она пожалела меня и сказала, что все будет хорошо и она придумает, как все это исправить. Но попытаться все исправить могу только я. Но каким путем…

– Стелла, ты что меня не слышишь? – в мою комнатушку вваливается тетя Зина, – Иди-ка окна помой, пока морозы не вдарили, у меня спину тянет.

– А ты позови свою любимую Чумакову! – я не скрываю злости, – Она с радостью помашет тряпкой.

Совсем спятила старая карга, нашла Золушку! Я в жизни не стану убираться в этом затхлом клоповнике.

– Я вас не трогаю и вы меня не трогайте! Думаю, пособие которое ты получаешь, вполне оправдывает мое койко-место. А прислуживать вашему семейству я не собираюсь!

– Ты тоже наше семейство, Стелла, – вздыхает тетя Зина.

– Упаси Господь! – меня передергивает от ее слов.

– Вся в мамашу! Из одной дурь вовремя не выбили и вторая выросла такой же… – тетка начинает причитать и хромая покидает комнату, – Нашлась тут голубая кровь!

– Поголубее вашей… – скрещиваю руки и надуваюсь.

– Хорошо, что дед помер и не видит, – бормочет из комнаты.

Мне вообще наплевать, что за дед у них там помер. Родители отца и родители матери до моего рождения не дожили и ни к каким старикам я не привязана. Еще я только не переживала, что одному из моих неизвестных родственников было бы стыдно за мое поведение!