Текст книги "Кот со многими хвостами"

Автор книги: Эллери Куин (Квин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Эллери Квин
«Кот со многими хвостами»

Глава 1

Удушение Арчибалда Дадли Абернети явилось первой сценой этой девятиактной трагедии, и местом действия был Нью-Йорк.

Надо сказать, обстановка в городе сложилась, мягко говоря, неблагоприятная.

Семь с половиной миллионов человек, обитающих на местности свыше трехсот квадратных миль, одновременно потеряли голову от страха. Штормовым центром феномена был Манхэттен – этот Готам[1]1
  Готам – название английской деревни. (Здесь и далее примечания переводчика)


[Закрыть], который, как отмечала «Нью-Йорк таймс», напоминал легендарную английскую деревню, чьи жители славились невероятной глупостью. И это не шутка, потому что в создавшейся ситуации не было ровным счетом ничего смешного. Паника, быть может, причинила куда больший вред, чем действия Кота: были и пострадавшие, не говоря уже о душевных травмах, нанесенных детям страхами их родителей, но в этом будут разбираться психологи, которым предстоит изучать неврозы следующего поколения.

В определении главных виновников охватившей общество паники ученые проявили полное единодушие. И одно из первых мест в этом списке было отдано газетам. Безусловно, нью-йоркская пресса несла определенную ответственность за происшедшее. Аргументы типа «мы всего лишь сообщали публике новости», как заявил редактор «Нью-Йорк экстра», звучали убедительно, однако никто не объяснил, почему новости о деятельности Кота сообщались публике с таким обилием кошмарных подробностей и откровенно карикатурных преувеличений. Разумеется, целью было продать как можно больше газет, и эта задача была решена настолько блестяще, что один из менеджеров отдела распространения признался в частной беседе: «Мы их по-настоящему напугали».

Радио также отводилось первое место. Общество одобряло каждого, кто выражал негодование в адрес детективных радиопередач, считая их главной причиной истерии, правонарушений, замкнутости, навязчивых идей, преждевременного сексуального развития, грызения ногтей, ночных кошмаров, энуреза и прочих отклонений от нормы среди молодежи Америки, но при этом не видело ничего дурного в том, как в сопровождении звуковых эффектов расписываются в эфире преступления Кота, словно то, что события не были вымышленными, делало эти передачи безвредными. Позднее признавали, и вполне справедливо, что одна пятиминутная сводка новостей об очередном подвиге душителя наносила удар по нервам слушателей куда более серьезный, чем все детективные программы, вместе взятые. Но к тому времени вред уже был причинен.

Психологи копали глубже. В действиях Кота, утверждали они, есть элементы, которые вызывают ужас на уровне подсознания. Имелся в виду способ умерщвления. Дыхание – жизнь, а его прекращение – смерть, поэтому удушение порождало такой страх. Кроме того, вызывал растерянность случайный выбор жертв – «выбор по капризу», как его определили. Человек, заявляли авторы концепции, смотрит в лицо смерти более спокойно, думая, что умирает ради какой-то цели. Здесь же цель явно отсутствовала. Это низводило жертвы до уровня букашек и делало их уничтожение не более важным событием, чем случайное раздавливание каблуком муравья, а защиту – абсолютно невозможной. И наконец – отсутствие каких-либо сведений об убийстве. Никто из живых не видел террориста за его жуткой и бессмысленной работой – преступник не оставлял никаких ключей к обозначению своего возраста, пола, роста, веса, цвета кожи, привычек, манеры речи, происхождения, даже биологического вида. Информации было так мало, что он мог оказаться и котом, и демоном. Неизвестность будоражила воображение. Бред становился реальностью.

Философы, со свойственной им широтой взгляда, обращали внимание на обширную панораму текущих событий. «Weltanschauung!»[2]2
  Мировоззрение (нем.).


[Закрыть] – восклицали они. Земля – старый, сплющенный у полюсов сфероид – вздрагивала на своей оси от бесчисленных стрессов и постоянного напряжения. Поколение, захлебывающееся в кровавых водах века, пережившее две мировых войны, похоронившее миллионы убитых, умерших от голода и мучений, стремившееся к всеобщему миру и пойманное на циничный крючок национализма, съежившееся под непонятной угрозой атомной бомбы, беспомощно наблюдавшее, как стратеги дипломатии планировали тактику Армагеддона[3]3
  Армагеддон – в Откровении Иоанна Богослова (16:16) место, где должна состояться последняя битва между силами добра и зла. В переносном смысле последнее сражение, уничтожающее все живое.


[Закрыть], который так и не наступил; поколение, которое уговаривали, убеждали, воспламеняли, подозревали, бросали на произвол судьбы, никогда не знающее покоя, являясь днем и ночью объектом давления противоборствующих сил, подлинные жертвы мировой войны нервов, – неудивительно, утверждали философы, что оно ударилось в истерику при первом же столкновении с необъяснимым злом. В мире, ставшем бесчувственным и безответным, угрожающем и угрожаемом, истерия не должна вызывать удивления. Если бы такое случилось не в Нью-Йорке, а в каком-нибудь другом месте, люди реагировали бы точно так же. Нужно понять, что они не поддаются панике, а приветствуют ее. Живя на планете, разваливающейся на кусочки, надо быть очень сильным для того, чтобы оставаться разумным. Фантазии служат убежищем для слабого.

Однако наиболее понятным было заявление простого двадцатилетнего нью-йоркского студента, изучающего право. «Я недавно корпел над Дэнни Уэбстером[4]4
  Уэбстер, Дэниел (1782–1852) – американский государственный деятель, адвокат и оратор.


[Закрыть], – сказал он, – вот что он написал по поводу суда над парнем по имени Джозеф Уайт: «Каждое безнаказанное убийство отбирает частичку безопасности у каждого человека». Так вот, когда живешь в нашем свихнувшемся мире, а какое-то пугало, которое именуют Котом, начинает душить всех направо и налево и никто не может понять, в чем дело, то любому болвану ясно, что этот Кот будет продолжать свое занятие, покуда станет некому даже заполнить левую трибуну Эббетс-Филд[5]5
  Эббетс-Филд – стадион в Бруклине.


[Закрыть]». Студента звали Эллис Коллодни, и он заявил это, давая на улице интервью репортеру Херста[6]6
  Xерст, Уильям Рэндолф (1863–1951) – американский газетный магнат.


[Закрыть]. Заявление перепечатали «Нью-Йоркер», «Субботнее литературное обозрение» и «Ридерс дайджест». «Эм-джи-эм ньюс» пригласили мистера Коллодни повторить его перед камерой. Ньюйоркцы говорили, что он попал в яблочко.

Глава 2

25 августа завершилось одним из душных субтропических вечеров, которыми отличается нью-йоркское лето. Эллери сидел в своем кабинете в одних шортах и пытался заняться литературной деятельностью. Но его пальцы соскальзывали с клавиш пишущей машинки, он встал, выключил настольную лампу и подошел к окну.

Город казался расплавленным ночной духотой. На востоке тысячи людей устремлялись в Центральный парк, чтобы броситься на влажную нагретую траву. На северо-востоке – в Гарлеме и Бронксе, в Маленькой Италии и Йорквилле; на юго-востоке – на Лоуэр-Истсайд и на другом берегу реки, в Куинсе и Бруклине; на юге – в Челси, Гринвич-Виллидж, Чайнатауне – повсюду пустовали дома, зато улицы, площадки пожарных лестниц и аллеи парков были переполнены. Автомобили загромождали мосты – Бруклинский, Манхэттенский, Уильямсбургский, Куинсборо, Джорджа Вашингтона, Трайборо, – а сидящие в них охотились за ветерком. Пляжи Кони-Айленда, Брайтона, Манхэттена были заполнены миллионами людей, которые, потеряв надежду заснуть, то и дело окунались в море. Прогулочные суда сновали взад-вперед по Гудзону, а паромы на Уихокен и Стейтен-Айленд покачивались на воде, словно нагруженные кошелками старухи.

Зарница разрезала небо, осветив башню Эмпайр-Стейт-Билдинг, подобно гигантской магниевой вспышке.

Таймс-сквер задыхалась под нависающей над ней светящейся пеленой. В поисках прохлады люди прятались в мюзик-холле Радио-Сити, в капитолии[7]7
  Капитолий – здание, в котором помещаются законодательные органы какого-либо штата.


[Закрыть], «Парамаунт»[8]8
  «Парамаунт комьюникейшнс» – международная компания, объединяющая крупные развлекательные и издательские фирмы.


[Закрыть], букинистическом магазине «Стрэнд» – везде, где можно было надеяться на более низкую температуру.

Иные искали убежище в метро. В спаренных вагонах соединительные двери оставались открытыми, и, когда поезд мчался по туннелю, пассажиров обдавало жарким, но сильным ветром. В этом смысле лучшие места были у передней двери головного вагона, возле кабины машиниста. Здесь люди толпились массами, раскачиваясь с закрытыми от удовольствия глазами.

На Вашингтон-сквер, Пятой авеню, Пятьдесят седьмой улице, Бродвее, Риверсайд-Драйв, Сто десятой улице, в западной части Центрального парка, на Лексингтон-авеню, Мэдисон-авеню автобусы, принимавшие немногих и выпускавшие очень многих пассажиров, словно носились друг за другом во всех направлениях, как кошка за мышью...

Эллери вернулся к письменному столу и закурил сигарету.

«С чего бы я ни начал, – подумал он, – все равно я натыкаюсь на одно и то же. Проклятый Кот становится проблемой».

Эллери провел рукой по потному затылку и стиснул кулаки, призывая на помощь силу воли, чтобы преодолеть искушение.

Он хорошо помнил, как однажды столкнулся с чудовищным коварством и оказался введенным в заблуждение собственной логикой. Испытанное оружие в той истории поразило вместо виновного невинного. Поэтому Эллери отбросил его и взялся за пишущую машинку – как говорил инспектор Квин, заперся в башне из слоновой кости.

К несчастью, эту самую башню он делил со старым рыцарем, который ежедневно сражался со злом, а непосредственная близость к месту обитания Эллери инспектора Ричарда Квина из Главного полицейского управления Нью-Йорка, бывшего по совместительству родителем выброшенного из седла воина, была весьма опасной.

– Не желаю ничего слышать о делах, – заявил Эллери. – Оставь меня в покое.

– Вот как? – усмехнулся его отец. – Боишься поддаться искушению?

– Я отказался от практической деятельности детектива – она меня больше не интересует.

Но этот разговор происходил до того, как Кот задушил Арчибалда Дадли Абернети.

Эллери пытался игнорировать убийство Абернети, и некоторое время это ему удавалось. Но круглая физиономия и маленькие свиные глазки жертвы раздражающе смотрели на него со страниц утренней газеты.

И в конце концов ему пришлось сдаться.

А дело выглядело необычайно интересным.

Эллери еще никогда не видел менее выразительного лица. Оно не было ни добрым, ни злым, ни умным, ни глупым, ни даже загадочным. Это было лицо зародыша, которое за сорок четыре года так и не претерпело никаких изменений.

Да, интересное убийство...

Потом произошло второе удушение.

И третье.

И...

Хлопнула входная дверь.

– Папа?

Эллери вскочил, ударился голенью и, хромая, поспешил в гостиную.

– Привет. – Инспектор Квин уже сбросил пиджак и галстук и теперь снимал туфли. – Не замерз голышом, сынок?

Лицо инспектора было серым.

– Тяжелый день? – Квин-младший знал, что дело не в жаре – старик реагировал на нее не больше, чем пустынная крыса.

– Есть что-нибудь в холодильнике, Эллери?

– Лимонад – несколько кварт.

Инспектор потащился в кухню. Эллери услышал, как открылась и закрылась дверца холодильника.

– Между прочим, можешь меня поздравить.

– С чем?

– С тем, – ответил инспектор, вновь появившись со стаканом в руке, – что сегодня мне подсунули самого большого кота в мешке за всю мою затянувшуюся карьеру. – Он залпом выпил лимонад, запрокинув голову.

– Тебя уволили?

– Хуже.

– Повысили в должности?

– Ну, – старик опустился на стул, – я теперь главная гончая в охоте на Кота.

– Да неужели?

– Значит, тебе известно о Коте?

Эллери прислонился к дверному косяку.

– Меня вызвал комиссар, – продолжал инспектор, – и сообщил, что после долгих размышлений решил поручить мне руководство специальной группой по поимке Кота.

– Превратили в собаку на старости лет, – рассмеялся Эллери.

– Может быть, тебя эта ситуация забавляет, но меня уволь. – Старик допил остатки лимонада. – Эллери, я едва не заявил комиссару в глаза, что Дик Квин уже стар для подобных поручений. Я преданно служил полицейскому управлению десятки лет и вправе рассчитывать на лучшее отношение.

– Но тем не менее ты взялся за эту работу?

– Да, взялся и даже поблагодарил комиссара, помоги мне Боже! Потом мне показалось, что у него были соображения, о которых он умолчал, и я еще сильнее захотел увильнуть. Впрочем, еще не поздно.

– Ты имеешь в виду отставку?

– Я просто болтаю. Как бы то ни было, ты не станешь отрицать, что тоже подумывал бросить охоту за преступниками.

– Хм... – Эллери подошел к одному из окон гостиной. – Но это не моя профессия! – пожаловался он Нью-Йорку. – Я просто играл, и мне везло. Но когда я понял, что пользовался краплеными картами...

– Я понимаю, о чем ты. Но эта дерьмовая игра навсегда. Положение отчаянное.

Эллери обернулся:

– Ты не преувеличиваешь?

– Ничуть.

– Несколько убийств – пусть даже загадочных. В этом нет ничего необычного. Разве процент нераскрытых преступлений так уж мал? Не понимаю тебя, папа. У меня была причина все бросить. Я взялся за дело и потерпел неудачу, допустив две смерти. Но ты профессионал, и это твое задание. Если ты проиграешь, отвечать будет комиссар. Предположим, удушения останутся неразгаданными...

– Мой дорогой философ, – прервал инспектор, покручивая в руке пустой стакан, – если они не будут разгаданы, и притом очень скоро, в этом городе кое-что взорвется.

– Взорвется? В Нью-Йорке? Что ты имеешь в виду?

– Пока появились только первые признаки. Звонки в Главное управление с требованием информации, инструкций, заверений. Увеличение количества ложных вызовов, особенно по ночам. Слишком большой интерес со стороны определенной части населения. Это неестественно.

– Только из-за чертова карикатуриста...

– Когда разверзнется ад, кого будет заботить, что послужило причиной? А это уже приближается, Эллери. Почему этим летом единственным хитом на Бродвее был нелепый фарс с убийствами под названием «Кот»? Все критики в городе единодушно его разругали, а собирает публику только он. Последний фельетон Уинчелла[9]9
  Уинчелл, Уолтер (1897–1972) – американский журналист.


[Закрыть] именуется «Кото-строфы». Берл[10]10
  Берл, Милтон (1908–2002) – американский комик.


[Закрыть] отказался от шуток по поводу кошек, заявив, что тема не кажется ему забавной. Зоомагазины не продали за месяц ни одного котенка. Люди сообщают, что видели Кота в Риверсдейле, Канарси, Гринпойнте, Восточном Бронксе, на Парк-роу, Парк-авеню, Парк-Плаза. Мы начинаем находить по всему городу бездомных кошек, задушенных шнурами. На Форсайт-стрит, Питкин-авеню, Второй и Десятой авеню, бульваре Брукнера...

– Это просто хулиганство мальчишек.

– Конечно – мы даже поймали нескольких. Но это симптом, Эллери, и я не стыжусь признаться, что он пугает меня до смерти.

– Ты ел что-нибудь сегодня?

– Пять убийств – и крупнейший в мире город охвачен ужасом! Почему? Как ты это объяснишь?

Эллери молчал.

– Говори, не стесняйся, – усмехнулся инспектор. – Твой статус любителя не пострадает.

Но Эллери просто задумался.

– Возможно, – наконец ответил он, – все дело в необычности. В Нью-Йорке ежедневно пятьдесят человек заболевают полиомиелитом, но два случая холеры при некоторых обстоятельствах могут вызвать массовую истерию. В этих удушениях есть нечто чуждое, что делает невозможным равнодушное восприятие. Неизбежно приходит в голову, что если жертвой становится такой человек, как Абернети, то ею может стать кто угодно. – Он умолк.

Инспектор уставился на него.

– Кажется, тебе порядочно известно об этом деле.

– Только то, что было в газетах.

– Хочешь узнать побольше?

– Ну...

– Садись, сынок.

– Папа...

– Садись!

Эллери сел. В конце концов, ведь это его отец.

– Пока что произошло пять убийств, – начал инспектор. – Все в Манхэттене. И все пять – удушения с использованием одинакового шнура.

– Из индийского шелка?

– Ты и это знаешь?

– Газеты сообщали, что вам не удалось отследить происхождение шнуров.

– Они правы. Это крепкий грубый шелк, добываемый из растений в индийских джунглях, – вот наш единственный ключ. Больше ничего! Ни отпечатков пальцев, ни свидетелей, ни подозреваемых, ни мотивов. Работать абсолютно не с чем, Эллери. Убийца приходит и уходит, как ветер, оставляя за собой только две вещи: труп и шнур. Первой жертвой был...

– Арчибалд Дадли Абернети. Возраст – сорок четыре года. Жил в трехкомнатной квартире на Восточной Девятнадцатой улице возле Грамерси-парка. Холостяк, оставшийся совершенно одиноким после смерти матери-инвалида несколько лет назад. Отец – священник, умер в 1922 году. Абернети никогда в жизни не работал. Заботился о матери до ее смерти. Во время войны был признан негодным к службе в армии. Сам готовил и занимался хозяйством. Никаких особых интересов или подозрительных связей. Абсолютно бесцветное пустое место. Было установлено более точное время смерти?

– Док Праути уверен, что его задушили 3 июня около полуночи. У нас есть причина полагать, что Абернети знал своего убийцу, – ситуация указывает на заранее условленную встречу. Родственников мы исключили – они рассеялись по свету, и никто из них не мог этого сделать. Друзья? У Абернети не было ни единого друга. Он был одиноким волком.

– Или овцой.

– Насколько я могу судить, мы ничего не упустили, – мрачно продолжал инспектор. – Проверили управляющего, пьяного дворника, каждого жильца в доме. Даже агента по сдаче жилья в аренду.

– Насколько я понимаю, Абернети жил на доход от наследства?

– Да, под опекой банка в течение многих лет. Никаким бизнесом он не занимался – один Бог знает, на что он тратил время после смерти матери. Очевидно, просто прозябал.

– А как насчет торговцев?

– Все проверены.

– И парикмахер тоже?

– Ты имеешь в виду убийцу, стоящего за спинкой кресла? – Инспектор не улыбнулся. – Абернети брился сам. Раз в месяц он стригся в парикмахерской на Юнион-сквер. Ходил туда больше двадцати лет, а там даже не знали его имени. Как бы то ни было, мы проверили трех парикмахеров и ничего не обнаружили.

– Ты уверен, что в жизни Абернети не было женщины?

– Абсолютно уверен.

– А мужчины?

– Никаких доказательств того, что он был гомиком. Абернети был просто маленьким толстяком без всяких пороков и ошибок.

– По крайней мере одна ошибка все-таки была. – Эллери пошевелился на стуле. – Ни один человек не может быть таким пустым местом, каким, судя по фактам, был Абернети. Это просто невозможно. Иначе его бы не убили. У него была какая-то жизнь, ну хоть чем-то он занимался? А как остальные четверо? Что насчет Вайолет Смит?

Инспектор закрыл глаза.

– Вайолет Смит – номер два в хит-параде Кота. Задушена спустя девятнадцать дней после Абернети – 22 июня, где-то между шестью вечера и полуночью. Сорок два года. Не замужем. Жила одна в двухкомнатной квартире на верхнем этаже клоповника на Западной Сорок четвертой улице, над пиццерией. Боковой вход, лифта нет. Помимо ресторанчика внизу, в доме еще трое квартиросъемщиков. Проживала по этому адресу шесть лет, ранее – на Семьдесят третьей улице и Уэст-Энд-авеню, а до того – на Черри-стрит в Гринвич-Виллидж, где и родилась. Вайолет Смит, – продолжал инспектор, не открывая глаз, – была во всех отношениях полной противоположностью Арчи Абернети. Он был отшельником, а она знала абсолютно всех в районе Таймс-сквер. Он был ребенком, заблудившимся в лесу, а она – волчицей. Его всю жизнь защищала мама, а ей всегда приходилось защищаться самой. У Абернети не было пороков, у Вайолет – добродетелей. Она была алкоголичкой, курила марихуану, а недавно перешла к более сильным наркотикам. Он за всю жизнь не заработал ни гроша, она зарабатывала деньги тяжким трудом.

– Насколько я понимаю, на Шестой авеню, – заметил Эллери.

– Ошибаешься. Вайолет никогда не работала на панели – только по вызовам. Дозвониться было невозможно. Если в деле Абернети у нас не было ни одной зацепки, – монотонно бубнил инспектор, – то в случае с Вайолет нам, можно сказать, повезло. Естественно, когда приканчивают подобную женщину, проверяешь ее агента, друзей, клиентов, поставщиков наркотиков, гангстера, который обычно толчется возле нее, и в итоге находишь правильный ответ. Но все выглядело как обычно – у Вай было десять арестов, несколько раз она отбывала срок, поддерживала связь с Фрэнком Помпо и так далее. Но все это никуда нас не привело.

– А ты уверен?..

– Что это работа Кота? Вообще-то сначала мы не были уверены. Если бы не шнур...

– Из того же индийского шелка?

– Но другого цвета – оранжево-розового. У Абернети был голубой, но материал тот же. После трех последующих удушений мы не сомневаемся, что убийство Вайолет Смит из той же серии. Чем глубже мы копали, тем сильнее в этом убеждались. Картина, атмосфера – все то же самое. Убийца, который пришел и ушел, не оставив даже тени на шторе.

– И все же...

Но старик покачал головой:

– Если бы Вайолет заранее решили убрать, мы бы получили хоть какой-то намек. Но осведомителям ничего не известно – они не запираются, а просто не знают. Неприятностей у нее вроде бы не было. Это, безусловно, не являлось наказанием за утаивание денег или чем-нибудь в таком роде. Вай давно была в рэкете, и ей хватало ума платить кому надо без протестов. Она рассматривала это как часть бизнеса.

– Ей было больше сорока, – промолвил Эллери. – При такой изнурительной профессии...

– Самоубийство? Исключается.

Эллери почесал нос.

– Продолжай.

– Ее нашли спустя тридцать шесть часов. Утром 24 июня подруга Вайолет, которая накануне весь день пыталась ей дозвониться, поднялась к ней, увидела, что дверь не заперта, вошла и...

– Абернети обнаружили сидящим в кресле, – прервал Эллери. – А Вайолет Смит?

– Ее квартира состояла из гостиной и спальни – кухонька была встроена в стену. Труп нашли на полу в дверном проеме между комнатами.

– Куда было обращено лицо? – быстро спросил Эллери.

– Она лежала бесформенной грудой, так что могла упасть, находясь в любом положении.

– А с какой стороны на нее напали?

– Сзади, как и на Абернети. И шнур был завязан узлом.

– Ах да!

– В чем дело?

– В случае с Абернети шнур также завязали узлом. Это меня беспокоило.

– Почему? – Инспектор выпрямился на стуле.

– Ну... как тебе сказать, это выглядит странно, была ли в этом необходимость? Преступник едва ли ослабил бы шнур, пока жертва не умерла. Тогда зачем узел? Завязать его во время удушения очень трудно. Похоже, узлы завязали, когда жертвы уже были мертвы.

Инспектор уставился на него.

– Это все равно что завязывать бант на аккуратно завернутом пакете, – продолжал Эллери. – Дополнительный – я чуть было не сказал художественный – штрих, удовлетворяющий страсть к завершению...

– О чем ты болтаешь?

– Я и сам толком не знаю, – мрачно ответил Эллери. – Скажи, там были признаки взлома?

– Нет. Все выглядело так, будто она ожидала своего убийцу. Как и Абернети.

– То есть убийца представился клиентом?

– Возможно. Если так, то только для того, чтобы войти. Спальня не тронута, а на женщине под халатом были комбинация и панталоны. Судя по свидетельским покаяниям, дома она всегда носила неглиже. Но убийцей мог быть, кто угодно, Эл. Кто-то, кого она знала хорошо, не слишком хорошо или не знала вовсе. Познакомиться с мисс Смит не составляло особого труда.

– А другие жильцы?

Никто ничего не слышал. Служащие ресторана даже не подозревали о ее существовании. Знаешь, как это бывает в Нью-Йорке...

– Да, не задавай вопросов и не лезь в чужие дела.

– А тем временем людей наверху преспокойно убивают. – Инспектор встал и подошел к окну, но тут же вернулся. – Иными словами, в деле Смит мы тоже вытянули пустой номер. Затем...

– Минутку. Вы нашли какую-нибудь связь между Абернети и Вайолет Смит?

– Нет.

– Ладно, продолжай.

– Переходим к номеру три, – вновь забубнил инспектор, словно бормоча молитву. – Райан О'Райли, сорокалетний продавец обуви, живший с женой и четырьмя детьми в Челси. Убит 18 июля, через двадцать шесть дней после Вайолет Смит.

Убийство О'Райли чертовски... обескураживает. Он был работящим парнем, отличным мужем и отцом. Чтобы содержать семью, О'Райли работал в двух местах: полный день в обувном магазине на Нижнем Бродвее и вечернюю смену в магазине на углу Фултон и Флэтбуш, по другую сторону реки в Бруклине. Он бы сводил концы с концами, но ему не повезло. Два года назад один из его детей слег с полиомиелитом, а другой – с пневмонией. Потом его жена плеснула на себя горячим желатином, когда готовила виноградное желе, и ему пришлось целый год платить специалисту-кожнику, который лечил ее после ожогов. В довершение всего другого его ребенка сбила машина, водитель тут же скрылся, а малыш провел три месяца в больнице. О'Райли взял ссуду под свой тысячедолларовый страховой полис. Его жена заложила обручальное кольцо. У них был «шевроле» тридцать девятого года – О'Райли продал его, чтобы оплатить счета врачей.

Иногда О'Райли любил выпить, но отказался даже от пива. Он ограничил себя десятью сигаретами в день, будучи заядлым курильщиком. Жена давала ему завтрак с собой, а ужинал он, возвращаясь домой, обычно после полуночи. В прошлом году у О'Райли были проблемы с зубами, но он не ходил к дантисту, заявляя, что не имеет времени на подобные глупости. Жена говорит, что по ночам он стонал от боли.

Духота проникала сквозь окна. Инспектор Квин вытер лицо носовым платком.

– О'Райли был низкорослым, худым, некрасивым ирландцем с нависшими бровями, что придавало его лицу обеспокоенное выражение даже после смерти. Он часто говорил жене, что он трус, но миссис О'Райли считала его очень мужественным человеком. Думаю, так оно и было. Он родился в трущобах, и вся его жизнь была сплошной борьбой – с пьяницей-отцом, с уличными хулиганами, потом с бедностью и болезнями. Помня об отце, избивавшем мать, он отдавал всю жизнь жене и детям.

О'Райли обожал классическую музыку. Он не умел читать ноты и никогда не брал уроков, но все время напевал отрывки из опер и симфоний, а летом старался посетить как можно больше бесплатных концертов в Центральном парке. О'Райли и детей приучал слушать музыку по радио – говорил, что Бетховен даст им куда больше, чем «Тень»[11]11
  «Тень» – популярная американская детективная радиопрограмма.


[Закрыть]. У одного из его мальчиков открылись способности к игре на скрипке, но занятия в конце концов пришлось прекратить – не было денег, чтобы их оплачивать. Миссис О'Райли говорит, что после этого муж всю ночь проплакал, как ребенок.

Таков был человек, – продолжал инспектор, глядя на носы своих туфель, – чей труп рано утром 19 июля нашел уборщик дома. Он мыл пол в подъезде и наткнулся на груду одежды в темном углу под лестницей. Это оказался мертвый О'Райли.

Праути определил время смерти между двенадцатью и часом ночи с 18-го на 19-е. Очевидно, О'Райли возвращался домой с вечерней работы в Бруклине. Мы уточнили в магазине время его ухода, и, судя по всему, он направился прямо домой и подвергся нападению в подъезде. Сбоку на голове обнаружена шишка...

– Результат удара или падения? – спросил Эллери.

– Трудно сказать. Более вероятно, что удара, так как его оттащили – на полу остались царапины от каблуков – от входной двери под лестницу. Нет никаких следов борьбы, никто ничего не слышал. – Инспектор так сильно наморщил нос, что кончик побелел на несколько секунд. – Миссис О'Райли всю ночь ждала мужа, боясь оставить детей одних в квартире. Она как раз собиралась звонить в полицию – телефон они оставили, несмотря на отсутствие денег, так как О'Райли опасался, что кто-то из детей заболеет ночью, – когда пришел коп, вызванный уборщиком, и сообщил страшную новость.

Миссис О'Райли сказала мне, что нервничала со времени убийства Абернети. «Райан так поздно возвращался домой из Бруклина, – говорила она. – Я настаивала, чтобы он отказался от вечерней работы, а когда задушили женщину на Западной Сорок четвертой улице, то чуть с ума не сошла. Но Райан только смеялся и говорил, что никто не станет его убивать, так как он того не стоит».

Эллери оперся локтями на голые колени и сжал руками голову.

– Кажется, становится еще жарче. Это противоестественно! – Инспектор снял рубашку и повесил ее на спинку стула. – Вдова осталась с четырьмя детьми, а остатки его страховки уйдут на похороны. Священник пытается помочь, но это бедный приход, так что наследники сейчас живут на пособие муниципалитета.

– А дети будут слушать «Тень», если смогут включить радио. – Эллери почесал затылок. – Снова никаких улик?

– Никаких.

– А шнур?

– Из того же индийского шелка – голубого. Завязан узлом сзади.

– Опять, – пробормотал Эллери. – Но в чем тут смысл?

– Вдова тоже ничего не понимает.

Эллери помолчал.

– Примерно тогда, – заговорил он, – на карикатуриста снизошло вдохновение. Кот был изображен на первой полосе «Нью-Йорк экстра». Выглядел он настоящим монстром – карикатуристу следовало бы дать Пулитцеровскую премию[12]12
  Пулитцеровская премия – ежегодная премия США за заслуги в области журналистики, учрежденная американским издателем и журналистом Джозефом Пулитцером (1847–1911)


[Закрыть] за сатанизм. Он экономил каждый штрих, зная, что остальное дополнит воображение. Уверен, что картинка многим снилась по ночам. «Сколько хвостов у Кота?» – спрашивала подпись под рисунком. Сзади были изображены три загнутых кверху придатка, похожие скорее не на хвосты, а на шнуры с петлями – для шей, которые на рисунке отсутствовали. На шнурах стояли цифры 1, 2 и 3 – и никаких имен. Художник был прав. Важны цифры, а не личности. Кот уравнивает людей в правах не хуже отцов-основателей[13]13
  Так называли членов Американского конституционного собрания 1787 г.


[Закрыть] и Эйба Линкольна. Недаром его когти походят на серпы.

– Все очень остроумно, но 10 августа Кот вновь появился в газете, – сказал инспектор, – и у него вырос четвертый хвост.

– Это я тоже помню, – кивнул Эллери.

– Моника Маккелл. Убита 9 августа – спустя двадцать два дня после О'Райли.

– Вечная дебютантка. Тридцать семь лет, но не уступала любой девчонке.

– Угол Парк-авеню и Пятьдесят третьей улицы. Известна завсегдатаям кафе как Попрыгунья Лина, потому что лихо отплясывала на столе.

– Или, пользуясь более утонченным определением Лушеса Биба[14]14
  Биб, Лушес Моррис (1837–1886) – американский журналист и писатель.


[Закрыть], Моника Сорвиголова.

– Она самая. Ее отец – нефтяной миллионер Маккелл – говорил мне, что Моника была единственной женщиной, с которой он не мог справиться. Но думаю, он ею гордился. Она была настоящей дикой кошкой – пила джин из бутылки, да еще во время сухого закона, а когда набиралась как следует, ее любимым трюком было влезать за стойку на место бармена и смешивать напитки. Говорят, что она, трезвая или пьяная, смешивала мартини лучше всех в Нью-Йорке. Родилась она в пентхаусе, но все время катилась под гору и умерла в метро.

Моника никогда не была замужем – говорила, что единственное существо мужского пола, которое она могла бы терпеть рядом с собой неограниченное время, – это жеребец по кличке Лейбовиц и что она не выходит за него замуж только потому, что сомневается, удастся ли ей его объездить. Моника Маккелл была помолвлена много раз, но в последний момент разрывала помолвку. Отец топал ногами, мать закатывала истерики, но бесполезно. Они возлагали большие надежды на ее последнюю помолвку – казалось, Моника и впрямь собирается замуж за венгерского графа, – но помешал Кот.

– В метро, – добавил Эллери.

– Представь себе, Моника Маккелл была горячей поклонницей нью-йоркского метрополитена. Она пользовалась им при каждой возможности и говорила Эльзе Максуэлл[15]15
  Максуэлл, Эльза (1883–1963) – американская писательница.


[Закрыть], что это единственное место, где девушка может чувствовать себя находящейся среди людей. Ей нравилось втаскивать туда своих кавалеров, особенно когда они были во фраках. Там она и встретила свою кончину. В ту ночь Моника шаталась по клубам с графом Себо – ее женихом – и компанией друзей. В итоге они оказались в каком-то ресторанчике в Гринвич-Виллидж, а приблизительно без четверти пять, когда Моника устала трудиться вместо бармена, решили отправляться по домам. Все залезли в такси, но Моника заявила, что если они действительно верят в американский образ жизни, то должны возвращаться домой на метро. Друзья были готовы согласиться, но в графе взыграл венгерский гонор – он также нагрузился водкой и коктейлями и заявил, что если бы хотел нюхать крестьян, то оставался бы в Венгрии. Она, если хочет, может ехать домой на метро, а он не станет себя унижать, спускаясь под землю.