Текст книги "Пребудь со мной"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Чарли выключил телевизор и остался сидеть в темноте. Но он боялся темноты, и сердце у него сразу заколотилось. Он подошел к окну, но за стеклом, всего в нескольких дюймах, увидел лишь тьму ночи. Это напугало его еще больше. Он снова включил телевизор.

Глава пятая

Первый снег выпал, когда на дворе еще стоял октябрь. Снег пошел во второй половине дня, легкий, как белые пушинки одуванчиков, разбрасываемые откуда-то с высоты – с самого неба. Пушинкам потребовалось много времени, чтобы добраться до земли, – так высоко и на большом расстоянии друг от друга они плыли в воздухе. Но в падающем снеге было спокойное упорство, и перед вечером мягкое покрывало уже лежало там, где хоть немного возвышалась земля. А прямо перед тем, как пала тьма, небо прояснилось и температура резко понизилась; холодный ветер загулял по прибрежным городкам, так что свежий снег закрутило, словно его взметала огромная метла. Утром он лежал уже там, где его оставил ветер, – длинными, дугообразными складками на поле или смешанными с опавшей листвой кольцами у подножия деревьев. Снега было немного, но земля промерзла, и ветви обнажились. Небо стало светло-серым, светящимся, обещая потепление, и ожидался новый снегопад.

– Как ты обходишься с Кэтрин, когда идет снег? – спросила Тайлера сестра.

– Ну, она остается со мной дома, или Конни за ней присматривает. Конни мне очень помогает.

– Я тут разговаривала с мамой, – сказала Белл, – она считает, что твой дом вызывает депрессию. Знаешь, второй год после смерти гораздо хуже, чем первый. Тебе необходимо подыскать себе жену. Мама меня просто в психушку загонит. Богом клянусь, Тайлер, если ты не позвонишь этой Сьюзен Брэдфорд, я сама ей позвоню.

– Ладно, – сказал Тайлер, иначе скрестив ноги, – я был очень занят. – Потом осторожно продолжал: – Белл, я вот все думаю. Мне очень хочется найти возможность, чтобы девочки были вместе. Если бы я нанял бебиситтера на полный день, Джинни могла бы жить здесь, с нами.

– Тайлер, – возразила ему Белл, – ты что, забыл? У тебя же нет денег. И, откровенно говоря, у меня тоже. Кроме того, если ты сейчас заберешь у мамы малышку, ты лишишь ее единственного стимула к жизни.

– Ох, Белл, я не думаю, что это так на самом деле.

– Да? Можешь радоваться, что она считает твой фермерский дом депрессивным, иначе она тотчас же переехала бы к тебе вместе с малышкой. Позвони Сьюзен Брэдфорд. Поезжай сам в Холлиуэлл и пригласи ее поужинать с тобой. Сделай это, и мама будет просто счастлива, если такое в принципе возможно. Попытайся жениться на женщине, которая ей нравится, которая хорошо к ней отнесется, поможет о ней заботиться, когда она совсем состарится. Я вряд ли смогу справиться с этой задачей – говорю тебе прямо сейчас и совершенно откровенно.

– Ну, Белл, давай будем внимательны к другим. Давай подумаем о другом человеке прежде всего.

Тишина. Он подумал – сестра, видимо, отошла от телефона.

– Белл?

– Я тебя слышала. А ты знаешь, почему папа вешал нам на уши эту лапшу про другого человека прежде всего? Про то, что надо всегда быть внимательными к другим?

– Потому что он был добрый и…

– Да потому, что он боялся. Он боялся иметь собственное мнение. Единственное мнение, игравшее роль в нашем доме, было мнение нашей матери. И то, что папа имел в виду, было: «Всегда прежде всего думай о Маргарет Кэски, ибо если не будешь – да поможет тебе Бог!»

– Белл, ради…

– Это правда. И, Тайлер, я очень сочувствую тебе из-за того, что тебе пришлось пережить, но, извини меня, ты последний дурак. Если ты должен прежде всего думать о другом человеке, тогда тебе незачем беспокоиться о том, что чувствуешь ты сам. Или – что думаешь.

Тайлер повернулся в кресле и стал смотреть в окно: гаичка опустилась на бортик птичьей купальни и разок тряхнула крылышком.

– Что ты имеешь в виду – второй год гораздо хуже?

– Потому что первый пролетает расплывающимися пятнами. А потом начинаешь вспоминать всякие вещи. Позвони ты этой Сьюзен Брэдфорд, Тайлер, посмотри, что она за создание, прежде чем мать нас всех с ума сведет.

– Да, – ответил Тайлер. – Привет Тому и детям.

Он повесил трубку и откинулся на спинку кресла. По правде говоря, у Тайлера было меньше денег, чем знала Белл или кто бы то ни было другой. У него были долги. Его нежелание заниматься денежными вопросами, возможно, оказалось сильнее, чем у большинства людей, однако – если понимать, каковы его корни, – в этом ничего необычного нет. Очень многие, особенно те, у кого предки вышли из старых пуританских семей и прожили много-много лет в Новой Англии, сохранили отношение к деньгам, окутывавшее их, то есть деньги, покрывалом какой-то нездоровой секретности. Чем меньше тратишь – тем лучше. Чем меньше говоришь о них – еще того лучше. Немного похоже на отношение к еде: она для того, чтобы тебя поддерживать, но не для того, чтобы – после определенного количества – ею наслаждаться. Это уже обжорство.

Во всяком случае, печальный факт заключался в том, что невоздержанность Лорэн оставила Тайлера в долгах. Ее поездки за покупками истощали их небольшие сбережения с невероятной быстротой, да потом еще были счета от врачей, не покрытые страховкой. Но главное – магазины дамской одежды за пределами Холлиуэлла, разрешавшие ей, очевидно как жене священника, покупать одежду в кредит. Именно их счета нанесли бюджету Тайлера Кэски сокрушительный удар. Отец Лорэн периодически присылал дочери деньги, и она порой ими и расплачивалась. Но когда она умерла, Тайлер обнаружил платья, спрятанные на чердаке, туфли, браслеты и сумочки, зачастую с не сорванными еще ярлыками. Он не мог даже подумать о том, чтобы отвезти их обратно, – не мог вообще вынести мысли о них. Однако счета из магазинов все приходили. Он взял ссуду в банке, но при его теперешней небольшой зарплате ему понадобится по меньшей мере год, чтобы расплатиться. Он надеялся, что сейчас, когда формируется новый бюджет, Совет назначит ему зарплату повыше, но не слышал, чтобы шли какие-то разговоры на этот счет, а сам он был, конечно, не из тех, кто способен попросить о повышении. В то же время он полагал, что может спросить, нельзя ли больше платить Конни, чтобы обе девочки могли жить вместе с ним.

«Сердце мое будет неспокойным, пока не успокоится в Тебе».[54]54
  Блаженный Августин, епископ Гиппонский (354–430), «Исповеди»: «Ты создал нас для Себя, и сердце наше будет неспокойным, пока не успокоится в Тебе».


[Закрыть] Тайлер встал и растер ладонью жгучую боль под ключицей. «Ты что, устраиваешь вечер жалости к себе? – обычно спрашивала его мать, когда он, еще маленьким мальчишкой, расстраивался по какому-нибудь поводу. – Куда подевалось твое чувство собственного достоинства? Никто не любит слабеньких».

«Бонхёффер, – подумал Тайлер, начав ходить взад-вперед по кабинету, – одобрил бы ее слова». Бонхёффер испытывал отвращение к тем заключенным, кто «готов был напустить полные штаны, услышав сирену воздушной тревоги, к тем, кто стонал и падал в обморок при малейшем испытании выносливости. Здесь есть семнадцатилетние, которые находятся в гораздо более опасных во время бомбардировок местах, и они великолепно ведут себя, тогда как другие мечутся туда-сюда и хнычут, – писал Бонхёффер своему другу Бетге. – Меня от этого и в самом деле тошнит».

Тайлер растер плечо. Если Бонхёффер смог провести целый год в тюремной камере, дождавшись лишь того, что его нагим вывели в лес, дабы там повесить, то он, Тайлер Кэски, разумеется, сможет расплатиться с долгами, сможет заботиться о дочерях и выполнять свою работу. Он вернулся к столу и увидел слова, записанные им для новой проповеди: «Господь на твоей стороне, если… – Он взял карандаш и наклонился над столом, чтобы закончить фразу: —…каждый проходящий день ты проживаешь свою жизнь так честно, как только можешь». Тайлер долго смотрел на написанное, затем выпрямился и вышел из кабинета в коридор.

Возможно, его дом и не был немецкой тюремной камерой, но тишина, царившая здесь, лишила Тайлера присутствия духа, и ему подумалось, что не может быть на свете ничего более пустого, чем пустой дом осенью. Снаружи ветви дуба шевелились от ветра, в трещинах их коры застыл снег. В отдалении ему были видны коричневые прогалины на поле, он слышал, как проехала по дороге машина. «У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день».[55]55
  2 Петр., 3: 8.


[Закрыть] Комнаты фермерского дома выглядели словно исполосованные шрамами, словно здесь кто-то яростно размахивал мечом, несмотря на то что мебель стояла спокойной и нетронутой на своих местах: обеденный стол, стулья с их прямыми, в горизонтальных перекладинах спинками, диван в гостиной, лампа в углу. В этой комнате он как-то сказал жене, что ему нравится фамилия Кьеркегора, означающая «церковный двор». Лорэн округлила глаза – от этого они стали еще больше – и сказала: «Это так похоже на тебя, Тайлер! Его фамилия означает „погост“, то есть кладбище». Вспомнив об этом, он нахмурился. Они даже повздорили из-за этого. А что такое церковный двор, в конце концов? Погост, да, но что плохого, если предпочитаешь ему звучание слов «церковный двор»? Зачем ей понадобилось настаивать на слове «кладбище»? И что она хотела сказать своим: «Это так похоже на тебя»? Ощущение было такое, будто тебя ущипнули. Крохотные щипки, совершенно неожиданно, в его семейной жизни. «Преподобный Не-поднимай-волну» – назвала она его однажды. Он не мог вспомнить почему.

Хлопнула кухонная дверь.

– Обожемой! – сказала Конни, когда Тайлер вышел в прихожую. – Ветер захлопнул дверь, как раз когда я вошла. Ветер на улице крепчает.

– Ну, Конни Хэтч, – произнес Тайлер, – ужасно рад вас видеть.

В классной комнате, на верхнем этаже Эннетской академии, Чарли Остин вел урок латыни и вглядывался в лица своих учеников. Тоби Данлоп не выполнил домашнее задание и теперь, после того как Чарли вынудил его признаться в этом, сидел, низко наклонив к парте голову. Другие ученики сидели развалившись на своих местах, лишь немногие поднимали глаза на Чарли. Однако его молчание вызывало у них неловкость, и они перестали шуршать бумагами, листать тетради, девочки бросили подтягивать гольфы. Они переводили одну из од Горация. «Можно ли меру иль стыд в чувстве знать горестном при утрате такой? Скорбный напев в меня, Мельпомена, вдохни…»[56]56
  Квинт Гораций Флакк (65–08 до н. э.). Оды. Книга 1, ода 24. Перевод А. П. Семенова-Тян-Шанского.


[Закрыть] – и оттого, что ученики проявляли так мало интереса, Чарли хотелось подойти к окну и кулаком разбить стекло. Он часто испытывал симпатию к этим детям, к их юному невежеству, к их вежливому, почтительному желанию сделать ему приятное. Ему порой хотелось – насколько он вообще был способен чего-то хотеть – передать им красоту этого языка, поэзии давних веков, которая могла бы как-то ответить их зарождающимся запросам.

То, что в этот ветреный осенний день ребята оказались не способны слушать, что он им говорил, то, что фактически не только Тоби Данлоп не потрудился закончить домашнее задание, вызвало в памяти Чарли сцены насилия: взрыв – полевой склад боеприпасов взлетает на воздух, свистят осколки стекла…

– Урок окончен, все свободны, – произносит Чарли и получает крохотную толику удовольствия от воцарившегося в классе тихого изумления при его словах. – Я говорю серьезно. Убирайтесь отсюда. Я не могу учить вас, если вы не выполняете свою часть работы. Так что уходите. Расходитесь по домам, сидите в своих машинах, отправляйтесь куда угодно. А мой урок окончен.

Он собрал свои книги и вышел.

В библиотеке он подошел к большому словарю и нашел там «нервный срыв»: «…любое ограничивающее дееспособность расстройство психики, требующее лечения». Чарли долго смотрел на эту статью, взяв словарь с собой на диванчик в эркере. Миссис Уайт с улыбкой смотрела на него из-за своей конторки.

«Требующее лечения» – это все упрощало. Он знал коллегу – ветерана войны в госпитале Тогаса, который перенес шок, так они там засунули ему в рот кусок резины, включили ток, парень обгадил все вокруг, а теперь просто сидит целый день в инвалидном кресле. Чарли давно перестал его навещать. Нет, никакого лечения не будет.

Чарли принялся размышлять над другими словами. «Расстройство психики». Да весь мир страдает расстройством психики. Самыми опасными показались ему слова «ограничивающее дееспособность». Он представил себе инвалидное кресло, себя, сидящего в нем с упавшей на грудь головой. Здорово, просто проклятье какое-то, до чего страшно. Он пролистал страницы словаря, нашел «ограничивать дееспособность»: синонимы – «лишить возможности, обессилить, искалечить, вывести из строя»; или (2) «ограничить в правах, дисквалифицировать, сделать нетрудоспособным». Итак, расстройство психики, которое выводит его из строя. Что означает, подумал Чарли, закрывая словарь, что просто надо дальше жить как живется. Он кивнул миссис Уайт на прощанье.

Солнце в это время года заходило очень быстро. Оно на минутку задерживалось на горизонте, а потом огромным камнем проваливалось куда-то вниз. Чарли сел в машину и поехал домой. При виде светящихся окон дома он чуть было не разрыдался: он понял, что, если когда-нибудь он уйдет отсюда, этот образ, представший сейчас перед ним, – маленький серый дом с белыми ставнями, с кустами можжевельника по бокам, с голубой елью у крыльца, – этот образ никогда не перестанет его преследовать.

– Дорис! – крикнул он, войдя в дверь. – Дорис!

Старший сын смотрел телевизор. Чарли прошагал мимо – на лестницу, поднялся в спальню. В спальне стояла Дорис.

– Ты думаешь, я не знаю? – сказала она.

Губы ее были совершенно бесцветны, и он почувствовал, что его словно облили ведром холодной воды: он едва устоял на ногах. Дорис резко откинула одеяло и простыню и показала пальцем:

– Ты полагаешь, я тебя не слышу? Думаешь, я не знаю, что ты не спишь и что ты делаешь по ночам, лежа прямо тут, рядом со мной? Сначала я думала – ну ладно, это с ним случилось во сне, никто ничего со своими снами поделать не может. Но потом я стала проверять каждое утро, и каждое утро – новое пятно, и я стала стараться не заснуть, лежала без сна, притворяясь, что сплю, и могла тебя слышать. Я прошлой ночью тебя слышала, Чарли, и сегодня рано утром. Ты что, извращенец, Боже упаси? Неужели, Чарли?

– Дорис, пожалуйста, потише.

– Я прекрасно понимаю, что ты вовсе не обо мне думаешь, когда делаешь это. О ком ты думаешь?

– Дорис. – Он все еще стоял в дверях, в пальто и с портфелем в руке.

Она сделала шаг в его сторону:

– Я не могу отхлестать тебя по щекам – дети внизу. Но я хотела бы хлестать тебя до тех пор, пока ты не свалишься с ног.

Она пошла за ним, когда он попытался двинуться прочь, и толкнула его изо всех сил.

– Господи, Дорис, – пробормотал он, согнувшись и присев, – пожалуйста, прекрати!

Тайлер не занимался обращением неверующих – это не входило в его обязанности, и то, что Конни много лет не посещала церковь, не являлось одним из тех вопросов, которые он мог бы ей задать. Он очень удивился, когда как-то утром Конни спросила его: «Почему Христос велел нам любить наших врагов?» Она только что отрезала два толстых ломтя кофейного кекса, который стоял в противне на столе между ними. Облизала нож и подняла глаза на Тайлера.

Морозный узор, похожий на крохотные снежинки, нарисовался по всему оконному стеклу, дул ветер, так что даже при вставленной зимней раме в кухонное окно задувал зябкий сквозняк. Конни положила нож и пониже натянула манжеты шерстяного свитера.

– Потому что нам очень легко любить своих друзей.

Конни откусила большой кусок кекса и прижала кончик пальца к коричневому сахарному песку, оставшемуся на тарелке.

– А мне – нет, – возразила она. – Мне было трудно любить своих друзей. А теперь их у меня не так уж много.

Тайлер внимательно смотрел на нее.

– Я им завидовала, – объяснила она, слизывая сахарный песок с пальца. – У них есть дети, есть свои дома, и у некоторых даже есть свекровь, которую можно вытерпеть.

Тайлер кивнул.

– Когда я была совсем девчонкой, – продолжала Конни, – я знала одну очень толстую женщину. Однажды она призналась мне: «У меня внутри живет тоненькая, красивая девушка». – Конни откусила еще кусок кекса. – А потом эта женщина умерла, – добавила она, вытирая крошки с пальцев.

Тайлер тихонько поставил на стол свою чашку с кофе.

– А у вас внутри живет мать?

– Точно, – ответила Конни. – Точно, как у той толстой женщины. А потом я умру. – Конни покачала головой. – Я столько мечтала о тех детях, мистер Кэски! Мне практически мерещилось, что они настоящие, реальные. Джейн и Джерри. Это их имена. Хорошие детки. Послушные.

– Мне всегда нравилось имя Джейн, – сказал Тайлер.

– Ага. – Конни вытерла нос бумажным платком. – Я жила в мире грез.

Священник взглянул в окно.

– Думаю, с людьми это часто случается.

– Иногда я никак не разберу, что правда, а что нет. Что мы сделали, а чего не сделали. Ум – странная штука, верно?

– Да.

– Похоже, нам приходится придумывать всякое, чтобы как-то продолжать жить. Притворяться, что мы сделали то или не сделали это.

Он снова посмотрел на нее, на ее мокрые глаза, а она улыбнулась ему и вроде бы даже подмигнула.

– А какие мечты помогают вам жить? – спросила Конни.

Тайлер отодвинул свою тарелку с кофейным кексом, откашлялся:

– О, я иногда сейчас мечтаю о том, чтобы поехать на юг, помогать там священникам в работе с неграми. Они организуют сидячие демонстрации против расовой дискриминации в дешевых магазинах, куда не пускают негров.

– Я знаю, я видела снимки. Но иногда этих людей избивают. Иногда священников даже отправляют в тюрьму. И вы бы все равно хотели это делать? Обожемой! По мне, так лучше умереть, чем в тюрьму сесть.

– Ну, я же не сумасшедший, чтобы в тюрьму стремиться, – признал Тайлер. – Но это очень хорошее дело.

Конни кивнула, глядя на свою чашку с кофе.

– Ну, я уж точно стала бы о вас скучать, – сказала она.

«…от избытка сердца говорят уста».[57]57
  Мф. 12: 34.


[Закрыть]

– Да, – сказал Тайлер. – Но думаю, вам нет нужды беспокоиться. Я же никуда не еду. У меня некому заботиться о детях, и, кроме того… – Он высоко поднял брови. – По правде говоря, Конни, я по уши в долгах. Так что я отсюда никуда не двинусь довольно долгое время, и, если церковь прибавит мне немного долларов, я смогу дать вам работу на полную ставку. Если у вас не пропал к этому интерес.

– Ох, вот уж нет.

Драя пол в ванной комнате, Конни вдруг ощутила, что с глаз у нее будто бы сорвали липкий пластырь. Все кругом обрело новую яркость, каждая отдельная, дочиста протертая плитка являла ей свою особую прелесть. Попозже днем она щеткой на короткой ручке обмела все плинтусы в верхнем коридоре. Лампа над лестничной площадкой роняла дружелюбный свет, вызывая теплое чувство даже к изношенной ковровой дорожке, укрывавшей ступени; обои в тонкую голубую полоску, казалось, обрели уютный цвет сливочного масла. И все же ей было как-то странно не по себе. Потому что вместе с чувством легкости Конни ощущала, как в доме священника у нее изнутри наверх сочится что-то темное, будто тепло его дружбы было как бы солнцем над заснеженным полем, где то, что лежало глубоко в почве, под снегом, оказалось затронуто. Давние страхи, еще времен ее детства, разочарования долгих лет замужества, недавние волнения и растерянность – все это было плотно упаковано у нее внутри, и, меняя простыни на кровати Кэтрин, Конни подумала, как жаль, что она не может выполоть, словно сорняки, эти глубоко засевшие ростки тьмы. Она думала о том, что священник говорил ей про того парня – Бонхёффера, как тот считал, что способность забывать – это дар. Бросив на кровать подушку, она кивнула. Выпрямила подушку. Слегка ее взбила.

Тем временем Тайлер работал у себя за письменным столом и радовался, что слышит ее шаги на лестнице, шуршание щетки о плинтусы, негромкое постукивание ведра о пол, пока он составлял список тем, которые следовало включить в Просительную молитву:

Обо всех, кого затронула забастовка сталелитейщиков.

О неграх на юге, которых ежедневно преследует ненависть и которые находят в себе мужество пытаться обрести личное достоинство.

О семье недавно скончавшегося Джорджа Маршалла, лауреата Нобелевской премии мира.[58]58
  Джордж Маршалл (George Catlett Marshall, 1880–1959) – государственный и военный деятель США, генерал армии (с 1944 г.), инициатор известного «Плана Маршалла».


[Закрыть]

Тайлер постучал карандашом о столешницу. Берта Бэбкок сказала, выходя на прошлой неделе из церкви: «Мне хотелось бы, чтобы вы помолились о Бобе Хоупе,[59]59
  Боб Хоуп (Лесли Таунс Хоуп, 1903–2003) – популярный американский актер-комик родом из Британии.


[Закрыть] который ослеп на один глаз». – «Конечно», – ответил тогда Тайлер. Но теперь ему не хотелось включать в эту молитву Боба Хоупа, и он положил карандаш на стол.

Зазвонил телефон.

– Докладываю, Тайлер, – сказала Ора Кендалл. – В Женском обществе взаимопомощи, этом сборище ведьм, происходит борьба, нечто вроде революции на Кубе.

– Подумать только! – отозвался Тайлер.

– Ирма Рэнд полагает, что было бы мило, если бы перед нашей церковью ставился какой-нибудь щит для объявлений, вроде рекламного. А я думаю, это будет похоже на кинотеатр. А вы как считаете?

– Ну, Ора, я думаю, это должен решать не я.

– Составьте же собственное мнение, ради всего святого! Это ведь ваша церковь.

– По правде говоря, Ора, церковь принадлежит Богу.

– Ну ладно. Тогда не удивляйтесь, если в один прекрасный день увидите там плакат: «ВОЙДИТЕ, И ВАША ВЕРА ВОЗВЫСИТСЯ!» Кстати говоря, Дорис Остин все еще на вас злится из-за органа.

Повесив трубку, Тайлер добавил Боба Хоупа в список, а затем, услышав, что звонит маленький гонг, вышел на кухню к ланчу. Ему хотелось сказать Конни, что всеобщую забастовку сталелитейщиков, разумеется, невозможно утихомирить, когда даже небольшая церковная община одного маленького городка не может уладить спор о щите объявлений. Ему хотелось сказать Конни, что Дорис Остин мечтает о новом органе так же сильно, как Конни мечтала о детях. Что комитет Женского общества взаимопомощи судачит о его дочери Кэтрин. Ему хотелось рассказать Конни обо всем. Но священнику следует соблюдать осторожность. И Тайлер спросил:

– Вы собираетесь навестить свою сестру в День благодарения?[60]60
  День благодарения (Thanksgiving Day) – государственный праздник в США и Канаде. Отмечается в Канаде в первый понедельник октября, а в США – в четвертый четверг ноября.


[Закрыть] – Он взял с тарелки сэндвич, запеченный с сыром.

Конни помотала головой и рассказала ему, то и дело откусывая от своего сэндвича, что во время войны ее сестра переехала выше на север – жить у дяди Арделла на его картофельной ферме.

– А у него там работали пленные немцы, и Бекки от одного из них забеременела. Она стащила у дяди деньги и поехала следом за немцем в Германию, уже после войны. А там оказалось, что он женат. – Конни поставила оба локтя на стол и посмотрела на Тайлера. – Ужас, просто ужас, что получилось. Адриан о Бекки даже слышать не желает – думаю, из-за этого немца.

– А что с ребенком?

– Она его потеряла. – Конни отпила большой глоток томатного супа из кружки и добавила: – То есть сделала так, чтобы его потерять, вернее говоря. Пошла к кому-то, кто такие вещи делает. А потом из нее кровь лила и лила, так что она чуть не померла. Но не померла. Она все еще там, на севере. Живет в комнате над баром.

Тайлер разгладил салфетку на коленях. Конни пристально смотрела на него, чуть наклонившись к нему над столом.

– А вы что же, не видите? – спросила она.

– Чего не вижу?

– Что я родом из семьи грешников.

– Ох, Конни, мы же все родом оттуда! – ответил священник.

На площадке для игр Мэри Ингерсолл хотела убедиться, что никто из детей не ест снег, но думала она о дне своей свадьбы три года тому назад. Зимняя свадьба в Нью-Гэмпшире, свечи в церкви, и у нее – муфта из пушистого белого меха, в которой она прятала руки по пути на праздничный прием. Она никогда еще не чувствовала себя такой хорошенькой, думала она, оглядывая площадку, и, видимо, никогда уже не почувствует.

В ботиках, в коричневом шерстяном пальто, с головой, повязанной шарфом, Мэри чувствовала себя матроной. Именно это слово пришло ей в голову, и это ей не понравилось. Она никак не могла взять в толк почему, но ей казалось, будто длинная дорога ее жизни, лежавшая впереди, – эта длинная, с незамкнутым концом дорога, где должны были произойти всяческие замечательные вещи (ведь она молода и не умрет еще целую вечность!), вдруг повернула вспять, и столь многое оказалось уже решено. Восхитительный вопрос: «За кого я выйду замуж?» – уже получил ответ. Восхитительное стремление: «Я стану учительницей!» – уже осуществилось. У нее пока нет своих детей, пока еще нет, но порой, вот как сегодня утром, она вдруг ощущала мимолетную судорогу от чувства какой-то непоправимой утраты, и, даже когда директор мистер Уотербери весело махнул ей рукой в знак приветствия, а она помахала ему в ответ, ей где-то в потаенной глубине ее существа все равно хотелось уткнуться лицом в чьи-то взрослые колени.

А Кэтрин Кэски очень неудачно упала. Несколько мальчиков бегали по площадке, и один из них на нее натолкнулся – совершенно случайно, но Кэтрин такая маленькая, он сбил ее с ног. Она упала и ударилась головой о железную стойку качелей. Мэри увидела это и подбежала к Кэтрин.

– Кейти, как ты, все в порядке? – спросила она, поднимая на руки легонькую девочку, чьи слезы на этот раз были вполне искренними и лились неудержимо. – Дай-ка я посмотрю твою головку, солнышко, – продолжала Мэри, ласково отводя у нее со лба волосы, но радуясь, что девочка плачет: в случаях удара головой слезы – хороший знак. – Думаю, у тебя все в порядке, – утешила девочку Мэри, – но давай глянем, нет ли там шишки. – И, осторожно поставив ее на землю, пощупала ушибленное место. – Это было очень страшно, правда?

Кэтрин кивнула, все еще тихо плача. Впереди смутно маячило голубое пятно куртки – Марта Уотсон распевала таким громким голосом, будто ей одной принадлежала вся площадка:

 
Медвежонок, медвежонок, повернись,
Лапой плюшевой скорей земли коснись!
 

Кэтрин шагнула поближе к учительнице.

И Мэри Ингерсолл испытала такую полноту чувств, что это дало ей острое ощущение облегчения: нет, она вовсе не матрона, она вовсе не идет по дороге, заканчивающейся тупиком. Вот это – ее работа, ее дело заботиться об этом ребенке, и она умеет это хорошо делать. Прежнее упрямство Кэтрин делало сегодняшнюю победу особенно значимой, и то, что почувствовала Мэри, было – любовь.

– Ну-ка, высморкай носик, – сказала она, доставая из кармана бумажный платок, и Кэтрин высморкалась. – А вот и шишка, – сказала Мэри, щупая темя Кэтрин. – Сколько пальцев я подняла? – (Девочка подняла три собственных пальца.) – Молодец, – похвалила Мэри официальным, учительским тоном. – Очень страшно, когда тебя вот так сбивают с ног. – И она снова попыталась обнять девочку.

Но тут Кэтрин вдруг вспомнилось, как папа сказал: «Мне тоже показалось, что она не такой уж подарок». Она стояла напрягшись и больше уже не плакала.

– Кейти?

Девочка отвернулась.

– Кэтрин?

Миссис Ингерсолл коснулась тоненького плеча девочки и была поражена, когда та снова резко отвернулась от нее. Это сильно задело чувства учительницы. А когда Кэтрин, убегая, обернулась и показала ей язык, она ощутила, как в ней волной поднимается гнев.

– Кэтрин Кэски, это грубо! – зло крикнула она.

Но Кэтрин бежала, больше не оборачиваясь.

Тайлер ехал домой молча, Кэтрин сидела рядом с ним. У него в ушах все еще звучал голос Мэри Ингерсолл, высокий и резкий, словно острые осколки стекла. Он все еще рисовал себе ее в разговоре с ним – в коридоре школы, перед дверью кабинета медсестры, вспоминал ее лицо, словно запертое, лишенное малейшего признака тепла.

– Но с Кэтрин все нормально?

– Я сомневаюсь, что у нее может быть сотрясение. А вот все ли с Кэтрин нормально? Я вам и раньше говорила, что с Кэтрин не все нормально. Существуют общепринятые правила социального поведения, – произнесла молодая женщина, поднимая на Тайлера холодный взгляд. – И показывать людям язык не является одним из этих правил.

– Кэтрин перед вами извинилась?

– Нет.

– Будьте добры, подождите буквально минуту.

Он отвел дочь в конец коридора и яростно зашептал ей на ухо:

– Если ты немедленно не извинишься перед миссис Ингерсолл, я отшлепаю тебя по попке, когда мы вернемся домой.

Дочь пристально посмотрела на него, чуть приоткрыв рот. Они вернулись к миссис Ингерсолл. Глядя в пол, Кэтрин произнесла еле слышное:

– Я извиняюсь.

Когда Тайлер вел дочь через парковку к машине, он представлял себе, как скажет Мэри Ингерсолл, что, между прочим, нет никакого смысла ей ходить в церковь только в Рождество и на Пасху. Смысл хождения в церковь заключается в том, чтобы узнать христианские правила поведения – любовь и понимание. Смысл хождения в церковь в том, чтобы принять в свое сердце страдания маленькой девочки, недавно потерявшей мать. Он подозревал, что Мэри Ингерсолл уже мчится поскорее поболтать с Рондой Скиллингс о происшедшем. От этого его затошнило.

Сквозь голые ветви деревьев казалось, что горизонт источает бледную, водянистую желтизну, которая разливается по серому небу. Дорогу перебежала белка.

– Зачем ты показала миссис Ингерсолл язык?

Девочка не шелохнулась и ничего не ответила.

– Отвечай мне.

Кэтрин что-то еле слышно прошептала.

– Что такое?

– Я не знаю.

Тоненький голосок. Дочь на него не смотрит. Сидит, ее красные сапожки торчат с сиденья, уставилась на собственные коленки.

– Кэтрин, тебя что, тошнит?

Она отрицательно помотала головой.

– Ты хочешь спать?

Она опять помотала головой.

Тайлер протянул руку и положил ладонь на худенькое колено. Кэтрин отвернулась к окну.

– Китти-Кэт, – произнес он. Но больше он ничего не говорил.

Когда он свернул на подъездную дорожку, то увидел, что в окне гостиной горит свет. На кухне тоже горел свет. Войдя следом за дочерью в дом, он заметил, что она намочила в штаны.

– Иди наверх, Тыквочка, – сказал он. – Тебе понадобится принять ванну.

Конни подняла голову – она полировала обеденный стол. В комнате пахло лимоном. Тайлер стоял недвижимо, чтобы его взгляд мог напрямую встретиться со взглядом Конни. Потом прошел мимо нее, расстегивая пальто и вспоминая строку из Евангелия от Матфея: «…я был в темнице, и ты посетил меня».[61]61
  Мф. 25: 38–40. (Строка несколько изменена.)


[Закрыть]

…Всю ночь шел снег, временами медленно, временами быстро. Снегопад не утихал до самой зари, и к утру все было белым-бело: белые снежные поля сверкали под солнцем так ярко, что приходилось отводить глаза, иначе можно было бы заболеть снежной слепотой. Вечнозеленые деревья стояли с отягощенными снегом, низко склонившимися ветвями, а окольные дороги стали совсем узкими, всего на ширину снегоочистителя. Машина миссис Карлсон медленно вкатилась на подъездную дорожку.

Кэтрин оттолкнула фаянсовую плошку с «Альфа-бутс» и слезла со стула.

– На улице сегодня просто замечательно, – сказал ей отец, отворяя для нее дверь.

Он не успел наклониться и задернуть молнию на ее куртке, и зимний холод обдал Кэтрин спереди, а свежий снег заставил ее зажмуриться и повернуться спиной: ей показалось, что она стала волчком, и это ее напугало.

Она протянула руку за рукой отца, но нащупала вместо нее пластмассовую ручку футляра для ланча, а голос папы, высоко над нею, произнес: