Текст книги "Пребудь со мной"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Кэтрин не могла поверить своим глазам. Там, на заднем дворе, миссис Медоуз, в своем красном пальто и зимних сапожках, низко наклонилась и открыла люк.

– Осторожно, ребятки, – предупредила она. – Осторожно. По очереди, по одному.

Первой стала спускаться старшая девочка, постепенно исчезавшая под землей. Потом – младший сынишка с помощью матери, за ним – вторая девочка, а за ней наступила очередь Кэтрин.

Лестница с перекладинами шла вниз, вниз, вниз, и там был включен свет. Миссис Медоуз сказала Кэтрин:

– Повернись и спускайся спиной вперед.

Так Кэтрин и сделана: стала спускаться по перекладинам и почувствовала, как кто-то взял руками каждую ее ногу и направляет их движения по лестнице.

– Только десять минут! – крикнула им сверху, с земли, миссис Медоуз. – И не забывайте правила.

В стены здесь были вделаны узкие двухъярусные кровати, и еще стояли две койки по бокам этой небольшой комнаты, в которой теперь очутилась Кэтрин.

– Садись, – сказала ей старшая девочка, так что Кэтрин села на одну из коек. – Смотри, тут есть карты. Хочешь поиграть в «Поймай рыбку»?[89]89
  «Поймай рыбку» (Go Fish) – детская карточная игра с простыми игральными картами, цель которой собрать карты одной масти.


[Закрыть]

Кэтрин не шевельнулась. На одной из двухъярусных кроватей сидела кукла – Тряпичная Энн.[90]90
  Тряпичная Энн (Raggedy Ann) – фирменная кукла из ткани, обычно с рыжими волосами и красными щеками. Существует такая же кукла-мальчик – Тряпичный Энди (Raggedy Andy).


[Закрыть] Младшая девочка, заметив, что Кэтрин смотрит на куклу, взобралась по лесенке наверх, сбросила вниз куклу и сказала:

– Ты можешь с ней поиграть. Только потом она должна остаться здесь.

– А у вас есть бомбоубежище? – спросила старшая девочка, раскидывая всем карты.

Кэтрин покачала головой.

– Что же вы станете делать, если будут бомбить?

Кэтрин пожала плечами.

А мальчик мрачно объяснил:

– Вы же можете умереть от того, что в воздухе будет.

– Прекрати, Мэтт, – остановила его старшая сестра. – Не надо ее пугать.

На одной из стен висела большая лопата, киркомотыга, электрический фонарь и консервный нож. Кэтрин обернулась посмотреть, что там, сзади нее. Там рядами стояли консервные банки с едой, такие же как у них дома, на полках в раздевалке. Миссис Медоуз спустилась по перекладинам лестницы и улыбнулась Кэтрин, и щеки у нее были розовые.

– Мэтью, солнышко, сними-ка ноги с кровати. Давайте проверим, работают ли батарейки в фонаре и радиоприемнике.

Она сняла со стены и включила фонарь.

– Дай мне его подержать, – попросила младшая девочка, и миссис Медоуз вручила ей фонарь.

– Хочешь немножко поиграть с куклой? – спросила она у Кэтрин, взяв в руки Тряпичную Энн; Кэтрин кивнула и усадила рядом с собой куклу так, что ее ножки свисали с кровати. – Ну ладно, теперь давайте-ка я проверю радио. А вы выключите фонарь. Не надо, чтобы батарейки в нем разрядились раньше времени.

Маленькое помещение наполнилось треском радиопомех: миссис Медоуз возилась с круглыми ручками приемника, установленного рядом со столиком, на котором стояли две кастрюли.

– Мы можем прожить здесь целых две недели, – сказала Кэтрин старшая девочка. – Вон за тем шкафчиком – запасы воды.

– Ш-ш-ш! – произнесла ее мама, наклоняя ухо к приемнику. – Обожемой! – Миссис Медоуз выпрямилась.

Голос диктора говорил: «…разыскивавшаяся полицией за воровство в окружном инвалидном доме, явилась с повинной. Полицейские власти сообщают, что Констанс Хэтч скрывалась почти целый месяц, прежде чем решиться на…»

Миссис Медоуз выключила радио.

– Ма, что это такое было? – спросила старшая девочка.

– Не могу точно сказать, – ответила миссис Медоуз. – Пойдемте-ка теперь в дом.

Тайлер, сидя пленником в директорском кабинете, чувствовал, что боль под ключицей у него разрастается до такой остроты, будто в то место ему вбивают гвоздь. Однако он сидел недвижимо. Ронда, если он правильно ее слышал, самоуверенным тоном говорила о том, что всякий ребенок, будь то мальчик или девочка, испытывает желание убить своих родителей. То, что эта информация сообщалась ему с сознанием неопровержимой ее истинности, то, что в самоуверенном тоне Ронды звучала сдержанная, но несокрушимая убежденность в своей правоте, а Мэри Ингерсолл выдыхала в атмосферу ядовитое, хотя и невидимое облако презрения к нему, как и то, что с лица мистера Уотербери не сходила восторженная улыбка человека, ничего не понимающего, но поддерживающего все, что здесь говорилось, – все это казалось Тайлеру крайне оскорбительным, но взывающим к самым глубоким глубинам его существа, чтобы он оставался цивилизованным, вежливым, мужественным. Однако в его душе, словно Красное море, бушевал гнев.

– Первородный грех, Тайлер, – продолжала Ронда, наклоняясь вперед и улыбаясь ему, – все объясняет. На самом деле, это просто завораживает. Легенда о первородном грехе родилась из стремления человека побороть чувство вины. Мы испытываем чувство вины – буквально все мы. И это чувство вины сбивает нас с толку. Легенда о грехопадении, об изгнании из райского сада и о возможности искупления воздействует на всех нас так сильно именно потому, что мы действительно чувствуем себя виноватыми, потому что испытывали в детстве гнев и ярость за наше подсознательное желание убить своих родителей. Как видите, наша невинность разлетается вдребезги, прежде чем мы успеваем обрести слова, чтобы это осознать.

Молчание.

Все смотрели на Тайлера. Он медленно, задумчиво кивнул, потому что на самом-то деле понятия не имел, о чем Ронда толкует, понимал лишь, что ее рассуждения смехотворны, словно ей просто-напросто промыли мозги и накачали теориями, в которых она не смогла разобраться. Ему хотелось сказать ей, что она глупа, точно так же как его тесть, что наш мир становится все более и более безбожным. Он бросил взгляд в окно, которое стало уже достаточно темным, отражая сцену происходящего в директорском кабинете: лампу за столом мистера Уотербери, неподвижную фигуру Мэри Ингерсолл со скрещенными ногами, наклонившуюся вперед в кресле. Он пристальнее вгляделся в окно и увидел стайку птиц, одним быстрым трепетом крыльев перелетевшую с обнаженной верхушки одного дерева на другое. «Для чего… скрываешь лице Твое от меня?.. Я несчастен и истаеваю с юности…»[91]91
  Пс. 88 (87).


[Закрыть]

– Каковы же ваши мысли, Тайлер? – спросила Ронда.

Он повернулся и посмотрел на нее.

– Что ж, – сказал он. – Конечно, все, что вы говорите, интересно. И представляется мне совершенным вздором.

У него было такое чувство, словно он отделился от себя самого: откуда исходили его слова, кто позволял произносить их – он сказать бы не мог. Вокруг него будто образовался вакуум, но фразы все выходили и выходили у него изо рта паутиной нитей, мешаниной слов.

– Ума не приложу, каким образом ваше перетолкование Книги Бытия может помочь Кэтрин. Перетолковывайте на здоровье все, что вам угодно, но устраивать девочке такое, когда у нее на плечах и так слишком тяжкая ноша, обвинять ее в том, что она рисует… – тут Тайлер повернулся к мистеру Уотербери, – непристойные картинки… Я вас спрашиваю, что тут у вас происходит? Когда я был подростком, в таких случаях говорили: «А ну-ка вытащи свои мозги из сточной канавы!» – и…

– Стоп-стоп-стоп! – Кресло мистера Уотербери заскрипело, так резко он выпрямился в нем. – Стоп-стоп-стоп. Давайте немножко подумаем и не будем говорить слишком поспешно. Давайте попытаемся быть повежливее.

Не могло быть никакого сомнения – Мэри Ингерсолл ухмыльнулась. Он был их дрессированным медведем, их цирковой забавой. И он подумал о том, что всю жизнь провел, пытаясь быть повежливее. Всегда думать прежде всего о другом человеке. А у него, возможно, прямо сейчас, здесь, происходит инфаркт или инсульт, потому что боль под ключицей стала почти невыносимой.

Ронда Скиллингс спокойно сказала:

– Ох, Тайлер, тут, видно, произошло какое-то серьезное недопонимание. Увлекшись, я, видимо, крайне преувеличила серьезность ситуации. Я всего лишь хотела показать вам, с чем приходится сейчас сталкиваться Кэтрин, ну чтобы мы вместе смогли помочь ей начать говорить.

У Тайлера закружилась голова.

– Прошу меня простить, – обратился он к мистеру Уотербери. – Я, разумеется, прошу меня простить за слова о сточной канаве.

– Ах, конечно-конечно. Вам незачем больше беспокоиться. Все в порядке.

Тут раздался стук в дверь, и, удивленно помолчав, мистер Уотербери пошел ее открыть.

– Спасибо, – произнес он тихо у двери. – Да, вы правы. Спасибо.

Вернувшись и снова усевшись в кресло, он произнес:

– Ну и ну. Мой секретарь только что услышала по радио и сочла уместным сообщить нам, поскольку мистер Кэски здесь, с нами, – и он кивнул на Тайлера, – что Конни Хэтч…

Все тело Тайлера обдало жаром.

– Конни Хэтч – что? – спросила Мэри Ингерсолл, еще более наклоняясь вперед.

– Судя по всему, она сдалась в руки полиции и призналась в убийстве двух женщин.

Все посмотрели на Тайлера. Он закрыл глаза, потом медленно открыл их.

– О Боже милосердный! – тихо произнес он. – Бедолага!

В тот вечер в городе звонили телефоны. Однако в доме Тайлера телефон молчал, хотя он ждал звонка от Адриана Хэтча. Зато во многих других домах в городе у реки телефоны звонили и звонили. Мэри Ингерсолл расписывала своей подруге Тайлера Кэски как извращенца:

– Он стоял прямо внизу и заглядывал мне под платье… Эти священники, они такие… у них столько всего вытеснено в подсознание. Просто ужас…

Хорошо, что у Элисон Чейз была общая телефонная линия с несколькими абонентами, так что и Ронда Скиллингс, и Джейн Уотсон могли разговаривать с ней одновременно.

– Он вел себя не как удивившийся человек, – говорила Ронда. – Большинство людей в таких случаях скажут: «Да не может быть! Моя экономка – убийца?!» А он вел себя совсем не так.

– Расскажи-ка нам еще раз, – попросила Джейн, махнув рукой своей маленькой дочери Марте, чтобы та шла наверх, к себе в комнату. – У него что, был вид человека, который, – ну, как сказать? – был с ней близок?

– Нет, – возразила Ронда. – Нет. На самом деле, я не считаю, что это может быть правдой. Больше похоже, что он знал.

– Если он знал, – сказала Элисон Чейз, – тогда, значит, он укрывал беглянку.

– Не обязательно, – возразила Джейн. – Если он не знал, где она, он не может быть обвинен в укрывательстве.

(«А самое смешное вот что, – говорила теперь Мэри Ингерсолл другой подруге. – Тайлер обвинил мистера Уотербери в том, что у того мозги – в сточной канаве».)

– А как прошла остальная часть беседы? – поинтересовалась Джейн.

– Совещание прошло неудачно, – ответила Ронда, и ее тон разочаровал двух ее слушательниц, потому что она вдруг как бы замкнулась, заговорила высокопрофессиональным тоном, которого они не любили.

– Послушай, Джейн, – спросила Элисон, стоя в кухонном чулане с телефоном на длинном проводе, – что ты решила насчет клюквы этого года?

– Только консервированную, – ответила Джейн. – Я и на шаг не подойду к зараженной клюкве. Не хочу, чтобы моя Марта через двадцать лет свалилась с какой-нибудь непонятной болезнью.

– А что, твоя Марта ест клюкву? – спросила Элисон. – Мои дети, например, клюкву не едят. И рыбу. И вообще ничего зеленого. Ничего цветного, если подумать.

– Совещание прошло неудачно, – сказала Ронда, – потому что, как я и подозревала, Тайлер просто не может слышать ничего отрицательного о своей дочери. Он просто этого не выносит. И бедная Мэри Ингерсолл. Она – милая девочка, только пока еще ужасно молодая и ужасно хочет быть значительной, понимаете? Она стремится помочь, но все время гладит его против шерсти, это точно.

– Моей Марте она нравится, – отозвалась Джейн, – она часто рассказывает мне про ее волосы. Но я не знаю, любит ли она ее, как некоторые другие дети.

– А некоторые другие дети любят Кэтрин? – спросила Элисон.

– Да нет, нет, боже упаси. Я же говорю о Мэри Ингерсолл.

– Она хорошая учительница, – сказала Ронда. – Немножко опыта недостает, только и всего.

– А где сейчас Конни? – спросила Джейн.

– Думаю, ее сейчас содержат в окружной тюрьме, – предположила Элисон.

– Какое совпадение, а? – произнесла Ронда. – Ведь наша окружная тюрьма пристроена к зданию Окружной фермы, где Конни все это и совершила!

– Я думала об этом, – сказала Элисон. – Как странно, что ее посадили именно туда, где она совершила свои преступления.

– Ну, там сидят окружные заключенные. Если она действительно убила тех двух женщин, она станет заключенной штата и будет сидеть в тюрьме штата, в Скаухигане,[92]92
  Скаухиган (Skowhegan) – столица округа Сомерсет, штат Мэн, США.


[Закрыть] в женском исправительном центре. Думаю, просидит там всю оставшуюся жизнь. А как она их убила – сообщили?

– Она их утопила, кажется, – ответила Джейн.

– Утопила?! – воскликнули в один голос, Элисон и Ронда.

– Как можно утопить старую больную женщину, чтобы никто этого не заметил? – спросила Элисон.

– Я не знаю, – ответила Джейн. – Только я слышала что-то про эксгумацию их тел. Хотят проверить, есть ли в легких вода. Кузен Чарли Остина работает в здании полицейского управления. Так что Дорис что-то про это слышала.

– Отвратительно, – сказала Ронда. – Совершенно отвратительно. И злобно. Какая злоба нужна, чтобы такое совершить!

После того как все три повесили трубки, Джейн снова позвонила Элисон:

– Скажи, тебе надо защищать докторскую диссертацию, чтобы сделать заключение: нужна, мол, злоба, чтобы такое совершить?

Обе подруги расхохотались и смеялись до тех пор, пока слезы не выступили у них на глазах.

Тайлер не мог совладать с чувством все возраставшего беспокойства и, когда они покончили с едой, составил тарелки в раковину и сказал:

– Китти-Кэт, давай поедем покататься.

Не произнеся ни слова, девочка пошла взять свое пальто, и он усадил ее рядом с собой на переднее сиденье. Темное небо прояснилось, над темными полями стали проглядывать звезды, и половинкой белой пуговицы засияла на небе луна.

Тайлер вел машину до тех пор, пока не завидел дом-фургон Конни Хэтч, до последнего момента не уверенный в том, что ему дальше делать. В фургоне света не было, но окна нижнего этажа в большом доме Эвелин были освещены. Он представил себе, как Адриан ведет серьезный разговор с матерью о Конни, и у него заныла душа – ему следовало быть там.

– Я на минуточку, – сказал он, остановив машину у амбара.

Но когда поднимался по ступеням крыльца, он увидел, что Эвелин и Адриан смотрят телевизор. Тайлер подождал долгую минуту, повернулся и пошел назад, к машине.

Он поехал в Холлиуэлл, к автобусной станции, откуда Лорэн позвонила ему в тот день, не зная, где она находится. Проехал по Мейн-стрит, мимо аптеки, потом – по боковой улочке, где жила Сьюзен Брэдфорд. У нее в окне гостиной горел свет, и Тайлера тронула мысль о том, что вот она сидит там, совершенно одна, но чувство это казалось таким отдаленным…

Он возвращался к себе окольными дорогами, сожалея о том, что придется снова оказаться в стенах фермерского дома, поскольку, когда он был в движении, боль и беспокойство, снедавшие его, становились чуть переносимее; он снова задумался о своей будущей проповеди. «Вы не представляете себе, – думал он, видя в воображении свою паству, – как это оскорбительно – приходить в дом Господа и загрязнять его вашими мелкими, недобрыми мыслями».

Тайлер предполагал, что Кэтрин заснула. Голова ее была откинута на спинку сиденья, лицо повернуто к окну. Неожиданно его поразил тихий звук ее голоса:

– Папочка, а почему луна нас преследует?

Окружная тюрьма и вправду помещалась в том же здании, где Окружная ферма, на которой работала Конни Хэтч и куда приезжал Тайлер навестить помешавшуюся Дороти Олдеркотт. В тюрьме не было женского отделения, женщин-преступниц было очень мало, так что Конни поместили в специально выделенное крыло, и еду ей приносили туда, чтобы она могла есть отдельно от мужчин.

– Оказывается, если ты сам в чем-то признаешься, это вовсе не означает, что власти тебе сразу поверят: мол, ты действительно это сделал, – говорил Адриан, обращаясь к ветровому стеклу и не поворачивая головы в сторону Тайлера, хотя Тайлер как раз к нему повернулся.

– Вы хотите сказать, им нужны подтверждающие доказательства? – спросил Тайлер.

Адриан не ответил.

Дорога, ведущая к Окружной ферме, была длинной, извилистой и вела в сторону от главного шоссе к тому участку земли, на котором не росло ни одного дерева – земля здесь была бесплодной. Дорога взбиралась на холм, где по сторонам ее виднелись лишь широкие пространства нетронутого снега, голубовато-серого на фоне облачного неба. Само здание фермы и тюрьмы было возведено из грязно-желтого кирпича, с пристройками, беспорядочно выступавшими из него там и сям, и выглядело оно неуклюжим и каким-то усталым: оно казалось настолько лишенным всего человеческого, что даже колючая проволока, накрученная поверх двух стен, на какой-то момент попавшаяся им на глаза, когда Адриан сбавил скорость, показалась им неким признаком очеловечения, пока через полсекунды до них полностью не дошло ее истинное назначение.

«Я был в темнице, и ты посетил меня…»[93]93
  См. примечание 61.


[Закрыть]

Поскольку Конни заявила, что Тайлер – священник, ее священник, ему разрешили свидание с ней наедине. Адриан остался в небольшом холле перед приемным помещением, а Тайлер, после того как его очень вежливо приветствовал шериф, был препоручен заботам человека в форме, с лицом лишенным какого бы то ни было выражения, который провел Тайлера рядом железных запертых дверей, – их оказалось три, и каждая запиралась позади него прежде, чем отпиралась другая, так что, по сути, он дважды оказывался заперт в клетке, пока этот человек не торопясь выбирал нужные ключи на кольце размером с блюдце. Тайлер держал шляпу обеими руками и весь вспотел, так что чувствовал влагу даже у себя на запястьях, пока ожидал, чтобы его провели за крашенные желтой краской решетки.

А потом он очутился в небольшой, без окон комнате, где стоял простой стол и три стула. Он ждал. Стрелки больших часов на стене показывали двадцать минут одиннадцатого, и Тайлеру понадобилось некоторое время, дабы осознать, что часы стоят, что стрелки на них не движутся вперед.

И вдруг его охватило чувство абсолютного покоя; однако он понимал, что этому чувству не следует доверяться, – оно было всего лишь защитной реакцией, просто что-то у него внутри остановилось, как эти часы. Позволив двигаться лишь взгляду, он осмотрел комнату. Ее, по-видимому, не красили с того времени, как построили. Две голые лампочки светили с укреплений на потолке, очень высоко над его головой. И он с какой-то странной апатией подумал, что, будь он на месте Дитриха Бонхёффера, он мог бы покончить с собой.

В противоположном от него конце комнаты послышалась какая-то возня, открылась железная дверь, надзиратель отступил назад, и появилась Конни в желтовато-коричневом платье без пояса, с неподобранными волосами, с красными, глубоко ввалившимися глазами. Он ее не узнал бы. Но при виде его лицо ее просветлело, она протянула к нему руки и сказала:

– Тайлер!

Глава десятая

Джинни научилась говорить «папа – священник».

– Священник! – кричала она, хлопая в ладоши, пока Маргарет Кэски стояла у нее за спиной, а старая собака Минни радостно виляла хвостом, прежде чем положить голову на перекладину кресла-качалки.

– Смотри, как она разговаривает, Тайлер, – сказала миссис Кэски. – Я целую неделю показывала ей на твою фотографию и повторяла: «Папа – священник», и теперь она это выучила.

Маленькая Джинни спрятала лицо в диванную подушку, хихикая, потом подбросила эту подушку в воздух. «Папа, папа!» – и взрыв радостного смеха. Кэтрин наблюдала за ней, засунув в рот пальцы.

– Вынь пальцы изо рта, – сказала ей бабушка. – Даю слово, если бы ты только представляла себе, сколько микробов живет на руке… Да вообще на чем угодно. Ты знаешь, что такое микробы, Кэтрин?

– Папа – священник, – сказала Джинни.

Девочка уже выглядела так, будто начала уставать: она была белокожа, голубые тени у глаз появлялись быстро – и было сразу видно, что она устала. Впервые во время их поездки сюда Джинни не заснула в машине, объяснила Тайлеру миссис Кэски. Ребенок сейчас в таком переходном периоде – от двухразового дневного сна переходит к одноразовому. Тайлер не помнил, чтобы Кэтрин переходила от двухразового дневного сна к одноразовому.

– Извините меня, – сказал он, потому что у него в кабинете зазвонил телефон.

Звонила Ора Кендалл:

– Тайлер, что происходит?

– Очень рад вас слышать, Ора, – сказал Тайлер. – Давно не слышал. Ну как вы, Ора?

– Ох, да оставьте вы это, Тайлер. Люди в городе говорят всякое разное. Вы должны это знать.

Горизонт за окном выглядел так, будто там разбили яичный желток и теперь он разливался по всему краю земли.

– Я не слежу за городскими сплетнями, Ора.

У Тайлера вдруг перехватило дыхание, и он почувствовал скованность во всем теле, словно вдруг очутился в теле очень старого человека.

«…Открылись на меня нечестивые уста, и коварные уста говорят против меня лживым языком…»[94]94
  Псалтирь. Псалом Давида 109 (108). (Текст несколько изменен.)


[Закрыть]

– Это все в основном про Конни. Сама я этому не верю, но говорят, вы вчера ездили посетить ее в тюрьме.

– И что такого, если ездил, Ора? Я ездил вместе с ее мужем. Священник посещает людей, попавших в беду.

– И что она сказала? Господи, она это сделала?

– Ора, вы же знаете, я не передаю содержание бесед.

– Правда. Ну, люди говорят, вы, должно быть, помогали ее прятать. Ох, да они вообще всякое говорят. А по моему мнению… Вы хотите знать мое мнение, Тайлер?

– Хочу, на самом деле. Да.

– По моему мнению, вам надо начать выходить из дому и разговаривать со своими прихожанами. Пусть они видят вас – ради всего святого! Расскажите им о своих тревогах. Скажите, что понимаете их тревоги.

Небо за окном становилось все более синим, с поразительной желтой полосой, разливавшейся по его нижнему краю. Деревья на холмах стояли коричневые, нагие и неподвижные.

– Понятно, – сказал Тайлер, медленно опускаясь в кресло.

– Джейн Уотсон даже собиралась… Впрочем, это не важно. Но слезайте с вашего пьедестала, перестаньте задирать нос и возвращайтесь на грешную землю – к простым людям, Тайлер.

– Понятно, – снова сказал он. У него почему-то закололо в подмышках. – Любой, кто захочет повидать своего священника, Ора, увидеть, кто он такой, и услышать, что он может сказать, пусть приходит завтра в церковь.

Он так и сидел в своем рабочем кресле, глядя, как угасает желтизна на краю неба, и, как раз когда он подумал, что солнце ушло совсем, на небо вернулось солнечное отражение поразительным розовато-пурпурным сиянием на бороздчатых облаках. Тайлер попытался вспомнить, как сильно ему когда-то нравилась Ора, но воспоминание казалось слишком далеким. Голову его заполняла Конни – будто густой темный мох, – ее образ, когда надзиратель уводил ее прочь, как она, обернувшись в дверях, на него посмотрела, ее покрасневшие глаза, словно у испуганного ребенка; на прощанье он поднял руку – дать ей понять, что придет еще, он ведь не сказал ей этого прямо, когда они разговаривали. Уходя из тюрьмы, он прошел мимо группы мужчин-заключенных, направлявшихся в столовую – ту самую столовую, которой пользовались и обитатели Окружной фермы, находившейся с другой стороны того же здания, и эти мужчины вызвали у него страх: глаза их сверкали, когда они оглядывали его с головы до пят, а надзиратели говорили им: «Проходите-проходите!»

Он спросил шерифа, не опасно ли Конни находиться здесь. И тот ответил: «Не-а. В мое дежурство ничего не случится». Они привезли надзирательницу из Скаухигана. Тайлер никогда в жизни не видел тюремных надзирателей. А вот Бонхёффер даже подружился со своими надзирателями – с некоторыми из них.

Тайлер побарабанил пальцами по губам. Довольно долго он так и сидел, пока холмы в отдалении не стали почти неразличимы, а бассейн для птиц за окном не превратился в серую тень.

Когда детей уложили спать, Маргарет Кэски села на диван с вязаньем, рука ее неостановимо и быстро двигалась.

– Сядь! – приказала она Тайлеру, и тот послушно опустился в кресло-качалку. – Как ты можешь себе представить, мне было больно и противно слышать про Конни Хэтч, что она призналась в убийстве тех двух женщин. Здесь, у тебя в доме, была сумасшедшая, Тайлер. Ты понимаешь, какой это был для меня шок?

Тайлер минуту подождал с ответом.

– Я ездил ее повидать, – наконец сказал он.

Маргарет Кэски перестала вязать:

– Ты ездил ее повидать? Куда?

– В тюрьму. Вчера. С Адрианом. Мы поехали туда вместе.

– С чего это, боже милостивый, ты решил, что обязан поехать и повидать эту женщину?

– Мама, ради всего святого! Это же моя работа. Она в беде.

Его мать возобновила вязание.

– Да уж, еще в какой беде, сказала бы я. Надеюсь, они, с Божьей помощью, посадят ее под замок и выбросят ключ.

Тайлер смотрел, как она вяжет, пытаясь вспомнить маму своей ранней юности – и не мог. Ему казалось, что женщина, сидевшая перед ним на диване, создана из молекул, так плотно спрессованных, что ее лицо, ее длинные пальцы, ее тонкие щиколотки – все у нее под кожей сделано из какого-то прочного металла. И тем не менее ведь и она бренна. Как бренны мы все.

– Надеюсь, ты понимаешь, – сказала она, поднимая на него глаза от своего вязанья и подергивая нить, – что уже само то, что она постоянно находилась у тебя в доме, могло повредить твоей репутации.

– О чем ты говоришь? – удивился он. – Это же церковь наняла ее для меня.

– Да, и насколько я припоминаю, в Женском обществе взаимопомощи было несколько дам, которые прямо спервоначала встретили это без энтузиазма. Она перестала посещать церковь много лет тому назад, и теперь, хочешь не хочешь, а задаешься вопросом: почему? Даже Лорэн она не нравилась, но ты настоял, чтобы она осталась. И я не думаю, что даже в качестве священника, совершающего Господне служение, тебе подобает сколько-нибудь долго поддерживать с ней контакт.

Ему не хотелось упоминать об этом, но некое беспокойство – и что-то еще – побудило его все длить и длить неприятный разговор.

– Знаешь, мама, кажется, здесь появились обо мне глупые слухи. Вроде тех, что часто возникают в маленьких городках, когда их жителям надоедает жить собственной жизнью и они начинают нуждаться в чем-то волнующем, возбуждающем интерес. – (Маргарет Кэски бросила вязать и подняла глаза на сына.) – Что у меня какая-то связь с Конни. Что я, по-видимому, подарил ей кольцо.

– Тайлер, что, ради всего святого…

Тайлер устало поднял брови:

– Люди выдумывают всякие вещи. Впрочем, это несправедливо по отношению к Конни. И к ее мужу.

– Конни! Да кого хоть на минуту заботит Конни? А как насчет тебя самого? Кто распространяет эти слухи и что ты сделал, чтобы их пресечь?

– Мама, успокойся. И говори потише. Если бы пастор откликался на каждый слух, носящийся о нем в воздухе его прихода, у него не оставалось бы времени ни на что другое.

Миссис Кэски отложила вязанье в сторону, достала платочек из рукава свитера и несколько раз прижала его к губам.

– А что, если Сьюзен Брэдфорд узнает об этих отвратительных слухах?

– Ну и что? Тут я ничего не могу поделать. Если она им поверит, значит она меня не очень хорошо знает.

– Она не очень хорошо тебя знает – в том-то и дело! Она только собиралась постепенно узнавать тебя – понемножку, полегоньку. Ох, святые небеса, я от этого заболеваю, просто заболеваю.

– Тогда мне не следовало вообще упоминать тебе об этом.

– Не надо этого, Тайлер Кэски! Незачем делать вид, что тебе приходится что-то от меня скрывать потому, что тебе не нравится, как я реагирую на то, что ты мне говоришь.

Он встал и направился прочь из комнаты.

– Ты куда? – спросила его мать.

– Мне надо поработать. У меня завтра очень важная проповедь.

– Ну а я пригласила Сьюзен Брэдфорд завтра к нам, на воскресный обед. После твоей проповеди.

Тайлер повернулся к матери:

– Ты ее пригласила? Ничего мне не сказав?

Его мать снова взялась за вязание.

– Так вот, я и говорю тебе об этом, не правда ли? Ты что, думаешь, мне легко было весь этот год смотреть на тебя? У тебя появился шанс все улучшить, а ты, кажется, этого даже не замечаешь.

Тайлер представил себе, как поднимает качалку, разбивает ее о стену, хватает, что удается, из ее задних перекладин, и этот образ так его потряс, что он вернулся и снова сел в качалку, осторожно опустив руки на подлокотники.

– В городе есть человек, ожидающий возможности повредить тебе, Тайлер, и тебе надо выяснить, кто это. Возможно, Конни стала распускать эти слухи сама, прежде чем удрать бог знает куда.

– Это вздор, мама. – У Тайлера пересохло во рту.

– Вряд ли это вздор. Это может стоить тебе твоего места. Иногда я думаю, что наши предки были правы, когда сажали лжецов в колодки и пригвождали к позорному столбу прямо в центре города, где горожане могли подвергать их осмеянию.

Кэтрин, слушавшая все это на верхней ступеньке лестницы, скорчившись у перил, почувствовала, как над ней смыкаются черные круги тьмы. Было похоже, будто она вошла в картину на стене воскресной школы, где маленькая девочка ждет в темной пещере, чтобы за ней пришли, – отдать ее львам на съедение. Даже хотя она вроде бы скрестила пальцы и сказала, что не верит в Иисуса Христа, чтобы ее не забрали, все было так, будто это не сработало, пришло ее время выходить и в пещере не осталось никого, кто мог бы с нею помолиться; это было, как когда Конни рассказала ей про то, как ее вместе с братом, когда они были маленькие, заперли в отхожем месте, – паутина в вонючей тьме; но ведь у Кэтрин нет брата – она одна, и это с ней происходит: тьма ее обмана накатилась на нее, и она так испугалась, что у нее закружилась голова, она даже не могла встать на ноги, хотя пыталась это сделать, прижавшись к балясине… А потом она покатилась – вниз, вниз, это все продолжалось одновременно и быстро, и медленно – бум, бум, бум – вверх тормашками, одна ступенька за другой, и вскрик бабушки, и большая папина рука. Наконец она оказалась в его объятиях.

– Это я, – рыдала она. – Я это сделала, папочка. Это была я. Я не хотела.

Ее положили на диван, проверяли ее ноги и руки.

– Подвигай этой, – говорили ей. – А теперь этой можешь подвигать?

А потом голос ее бабушки, стоявшей прямо над ней:

– Что ты сделала, Кэтрин?

Кэтрин отвернулась и услышала голос отца, более громкий, чем раньше:

– Мама, иди ложись спать.

– Я не собираюсь ложиться спать.

И папин голос – еще громче:

– Мама, ложись спать.

А потом – тишина, когда Маргарет Кэски стала подниматься по лестнице.

Кэтрин перестала отворачиваться и увидела вверху над собой лицо отца: такой высокий, он внимательно смотрел на нее.

– Это сделала я, – прошептала она, плача.

Он снова осмотрел ее, ища синяки и ссадины, проверяя, все ли кости целы, а потом отнес ее к себе в кабинет и закрыл дверь, что ее перепугало: раньше она никогда не видела эту дверь закрытой. Она плакала и плакала, никак не могла остановиться. Папа сел за письменный стол и посадил ее к себе на колени.

– Расскажи мне, Китти-Кэт, – сказал он.

Воскресное утро. Небо ясное, воздух морозный. Снег по краям дороги кажется осевшим и покрытым жесткой коркой, а лучи утреннего солнца бьют в деревья под углом, заставляя их отбрасывать на дорогу длинные, пересекающие дорогу тени. Слишком холодно, чтобы солнце смогло растопить ледяные заплаты на асфальте или размягчить заледеневший снег меж толстых ветвей нагих деревьев. В овраге рядом с Верхней Мейн-стрит ручей, втекавший в реку, превратился в серый раздувшийся нарост мощного на вид льда. А по его сторонам замерзшие папоротники, сморщенные и поломанные, выглядят так, будто кто-то открыл и рассыпал среди зарослей пакет замороженного шпината.