Текст книги "Пребудь со мной"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Могу я помочь вам выбрать что-нибудь? – Женщина перегнулась к нему через прилавок с косметикой.

– Что ж, давайте посмотрим, – ответил ей преподобный Кэски. – Позвольте мне минутку подумать, зачем я зашел сюда.

– Такое со мной тоже случается, – с готовностью откликнулась женщина. Ее ногти были покрашены в цвет бледных раковин. – У меня в голове возникают какие-то мысли, а потом исчезают. – И она прищелкнула пальцами, совсем негромко.

– Да, я представляю себе, что вы имеете в виду, – сказал Тайлер, качая головой. – У меня память словно решето. Пепто-бисмол! Вот, пожалуйста. – И он поставил на прилавок флакон.

– Слушайте, а знаете, что я на днях сделала? – Женщина коснулась волос раскрытой ладонью, потом, даже не подумав извиниться, посмотрелась в зеркало у прилавка с косметикой. – Я заглянула в холодильник, думая: «Чего же я ищу?» И все стояла и стояла там – казалось, часы. А потом до меня дошло.

Священник обернулся как раз в тот момент, когда Дорис Остин вошла в дверь и колокольчик возвестил о ее приходе.

Тайлер произнес:

– А, привет, Дорис, – в то время, как женщина за прилавком говорила:

– Я искала утюг. – И без перерыва: – Чем я могу быть вам полезна?

– Утюг. – Из-за собственного замешательства Тайлеру показалось, что он смог разглядеть в глазах Дорис чувство стыда: ведь она намеренно последовала за ним в аптеку. – Как вы? – спросил он. – В этот прекрасный день? – Он обнял широкой ладонью флакон с пепто-бисмолом. – Она только что рассказывала мне, – продолжал он, кивнув в сторону женщины за прилавком, – как потратила буквально часы, ища утюг у себя в холодильнике.

– Я не говорила «буквально часы»! У вас все?

– Все, что надо. – Священник достал бумажник. – Не часы. Разумеется.

– Вы что, заболели? – спросила Дорис. – Неужели у вас завелся этот отвратительный кишечный микроб и бродит там, внутри?

– Ох, нет-нет, Дорис! Со мной все в порядке. Просто у Кэтрин позавчера вечером немножко разболелся животик. Ничего серьезного.

– Я не знаю, следует ли давать это средство ребенку, – заметила Дорис, и он осознал, что она старается быть полезной – полезным членом их общины, играющим важную роль.

– Сколько лет девочке? – спросила женщина за прилавком. Ногти-раковины коснулись его ладони – она отдавала ему сдачу.

– Кэтрин пять лет, – ответил священник.

– Арнольд, вы даете пепто-бисмол пятилетним детям? – окликнула женщина фармацевта.

Фармацевт отозвался из дальней части зала:

– Какие симптомы?

– Незначительные боли в животе. Время от времени. – Тайлера бросило в жар.

– Я думаю, она ест недостаточно, – высказалась Дорис. – Она маленькая худышка.

– Какой у нее вес? – поинтересовался фармацевт.

– Не знаю точно, – ответил Тайлер.

Собака его матери весила шестьдесят восемь фунтов. Все собравшиеся в аптеке смотрели на него.

– Можете давать ей это в небольших дозах, – посоветовал фармацевт. – Но если у нее бывают боли, лучше показать ее врачу.

– Разумеется. Спасибо вам. – Преподобный Кэски взял с прилавка белый бумажный пакетик с флаконом и направился к двери.

Дорис последовала за ним из аптеки; несомненно, это подтверждало, что, поскольку она ничего не купила, она последовала за ним и туда тоже. В его воображении мелькнул летучий образ Дорис, следующей за ним в магазин мужской одежды и высказывающей свое мнение по поводу мужских сорочек. На залитом солнцем тротуаре она сказала:

– Вы и сами немного похудели, Тайлер.

– О, со мной все в порядке. – Он прощальным жестом поднял белый пакетик. – Наслаждайтесь чудесной погодой. – И направился в противоположном направлении – к магазину мужской одежды.

Он купил две белые сорочки у продавца, в котором заподозрил гомосексуалиста. «Большое вам спасибо!» – поблагодарил он и поспешно ему улыбнулся, глядя прямо в глаза, потом взял сверток, и – наконец! – с этим было покончено; быстро назад, на улицу, назад в машину, а солнце, казалось, всюду следовало за ним, словно неумолимо яркий прожектор, пока он осторожно вел свой «рамблер» по извилистым дорогам назад – домой.

В голове у Конни все жужжало, дергалось и мчалось, когда она занялась приготовлением ланча для священника, – он так ничего и не поел в Холлиуэлле. Как только она позвонила в маленький гонг – дать ему знать, что ланч готов, он зашел на кухню и сказал:

– Миссис Хэтч, позвольте мне кое-что спросить у вас. Не думаете ли вы, что Кэтрин нужно побольше играть с другими детьми? Может, мне следует приглашать к нам каких-нибудь ребятишек? – Он вытащил стул из-за кухонного стола и тяжело опустился на него, вытянув в сторону и скрестив длинные ноги.

Конни отвернулась – вымыть кастрюлю из-под супа.

– Думаю, это вреда не принесет, – ответила она.

Однако ей стало неловко – разве же он не знает? Ребятишки сами не хотят играть с Кэтрин. Конни слышала – в городе говорят об этом, и видела, что это вполне могло быть правдой.

– Кэтрин очень молчалива, – добавила она. – Не знаю, что с этим поделать.

Конни была рада, что в ее обязанности не входит сделать девочку более привлекательной. Ей было жаль ребенка – а кому не было бы? – но Кэтрин, всегда надутую, всегда молчащую, и правда было трудно полюбить.

– Ее учительница позвонила мне сегодня утром и хочет, чтобы я заехал после уроков – поговорить. Пойду, пожалуй, сменю сорочку. – Но священник все сидел. Он добавил: – Надеюсь, с ней все будет в порядке. Дети ведь жизнелюбивы, они быстро оправляются от горя.

Конни взяла масленку со сливочным маслом, открыла холодильник, поставила ее туда и отерла руки посудным полотенцем.

– О, – милосердно промолвила она, – с Кэтрин все будет в порядке. Она выберется из всего этого.

И все же. Прошел уже целый год, а девочка, собиравшая сейчас желуди под послеполуденным солнцем, шаркающая новенькими красными башмачками по гравию и обдирающая им носы (башмачки были ей куплены тетей Белл, приехавшей в гости и обнаружившей, что ребенок ужасно одет для своей новой жизни в широком мире детского сада), – прошел уже целый год, а Кэтрин почти совсем не разговаривала.

Это было печально. Ах, ужасно печально. Но Кэтрин выводила людей из себя. Она выводила из себя Конни Хэтч, которая никак не могла забыть, что Кэтрин прозвала ее Хэтчетским Ревуном в те давние времена, когда маленькая девочка еще говорила, болтая со всеми подряд, но прежде всего с великолепной, обладавшей прекрасной фигурой женщиной, которая была ее матерью. С женщиной, которая, вероятно, сама и придумала прозвище Хэтчетский Ревун (и сама к этому прозвищу больше подходила), а Конни – она ведь такая тихая, молчаливая, так что это у нее получилось глупо.

Что ж, теперь девочка тоже стала молчаливой. И странной. «А может, она не его дочь? – недавно предположила Джейн Уотсон. – Ты приглядись-ка получше. Ведь она совсем на Тайлера не похожа».

На самом деле, Кэтрин не походила ни на одного из своих родителей. Пока еще нет. Не сейчас, когда расшвыривала гравий на въездной аллее, сжимая в ладошке желуди. В ней не виделось ни признака отцовского высокого роста или материнской приятной полноты. И хотя со временем отцовские брови и губы на лице дочери священника выявятся с поразительной четкостью, сейчас она скорее напоминала маленького зверька, словно явилась ниоткуда или росла сама по себе, без присмотра, без крыши над головой, питаясь кореньями и орехами: худенькое создание с тощими ручками и ножками и с такими тонкими волосами, что сзади они свалялись в запутанный ком, а спереди свисали длинными прядями.

В школе учительница, бывало, отодвигала волосы с лица Кэтрин: «Разве это тебе не мешает, Кейти, что волосы вот так висят у тебя перед глазами?» Кэтрин смотрела на нее рассеянно, словно забыв, кто это. Точно так же она сейчас глядела на плевок, слюну для которого копила во рту и который теперь метко упал на ободранный носок красного башмачка. Но рядом вдруг оказался башмак ее отца, огромный и темный, посреди хрустящего гравия, а потом и его лицо – прямо перед ее собственным.

– Ну, как было сегодня в школе?

Оказывается, он присел перед ней на корточки. Отвел с лица волосы, упавшие ей на глаза.

Кэтрин отвернулась.

– Что-нибудь случилось сегодня в школе?

Кэтрин быстро взглянула на отца, потом отвела взгляд в сторону, за его колено, туда, где ласточки суетились у дверей конюшни. Потому что сегодня в школе случилась самая потрясающая вещь. Одна девочка из класса пришла в розовом платье и голубых башмачках, а другая – в голубом платье и розовых башмачках. Весь день Кэтрин ходила за ними следом, глубоко взволнованная и таким совпадением, и таким несоответствием цветов.

«Миссис Ингерсолл, – пожаловалась одна из этих девочек, – меня от Кейти в дрожь бросает. Пусть она убирается отсюда».

«Будь подобрее», – сказала ей миссис Ингерсолл. Она положила руку на плечо Кэтрин и отвела ее в сторону; Кэтрин вытягивала шею, чтобы не спускать с девочек глаз.

Потом она побежала за ними опять, чтобы сказать им: если они поменяются башмачками, это будет как раз то, что надо. Но они сказали, чтобы она отстала, и тряхнули своими длинными волосами. Обозвали ее ревой-коровой, хоть она вовсе не плакала. Кэтрин побежала обратно к миссис Ингерсолл и завизжала. «Кейти, – сказала миссис Ингерсолл, вытирая нос какому-то мальчику, – только не начинай. Прошу тебя».

А теперь папа сидел перед Кэтрин на корточках и спрашивал, не случилось ли в школе что-то важное. А важное – потрясение от несоответствия платьев башмакам – поднималось в ней словно гора, а слова ее были малы, они не могли взобраться на эту гору, даже громкий визг не мог такую гору преодолеть. И Кэтрин просто прислонилась к руке отца.

– Мне позвонила миссис Ингерсолл и сказала, что ты не играешь с другими детьми.

Папа сказал это по-доброму и обхватил локоть Кэтрин своей большой ладонью.

Кэтрин пожевала губами, собирая слюну для плевка теплой лужицей у языка.

– А у тебя есть любимая подружка в классе? – спросил папа.

Кэтрин не ответила.

– Тебе не хочется как-нибудь после школы пойти в гости к Марте Уотсон? Или чтобы она пришла к тебе в гости? Я мог бы позвонить ее маме и пригласить ее к нам.

Кэтрин замотала головой. Изо всех сил.

Неожиданный порыв ветра поднял и закружил вокруг них сухие листья. Священник поднял голову и посмотрел на клен у конюшни.

– Ух ты, – произнес он, – глянь-ка, верхушка уже совсем голая!

Но Кэтрин внимательно смотрела на башмак своего отца, на боку которого расплывался плевок, а башмак был такой большой, что мог бы принадлежать великану.

– Мне надо уехать ненадолго, – сказал отец, поднимаясь с корточек. – Конни за тобой присмотрит.

Всегда прежде всего подумай о другом человеке.

Если Тайлер, снова ведя свой красный «рамблер» по узкой, обсаженной деревьями дороге, и не думал (в буквальном смысле) прежде всего о миссис Ингерсолл, он, по своей всегдашней привычке, пытался представить себе, каково это – быть миссис Ингерсолл в данный момент. Страшится ли она этой беседы с ним? Возможно, что страшится. В конце концов, ведь она и ее муж были «рождественцы-пасхальники», то есть посещали церковь всего два раза в год, только на Рождество и на Пасху, хотя это как раз меньше всего беспокоило Тайлера. В его приходе было гораздо меньше таких рождественцев-пасхальников, чем во многих других приходах, и он никогда не критиковал и (Боже упаси!) не наказывал таких прихожан, как, по его сведениям, поступали порой другие священники. В любом случае, думал Тайлер, вылезая из машины и шагая через школьную парковку, он сделает все возможное, чтобы молодая женщина не чувствовала себя неловко.

Миссис Ингерсолл сидела за письменным столом.

– Входите, – произнесла она, вставая. На ней было красное вязаное платье, все в каких-то пушинках.

Тайлер протянул ей руку.

– Добрый день, – сказал он. Рука у нее оказалась такой маленькой, что это его поразило, словно она вместо собственной протянула ему руку своей воспитанницы. – Рад с вами встретиться, миссис Ингерсолл.

– Спасибо, что пришли, – сказала она.

Они уселись на маленькие деревянные стульчики, и сразу же в манере этой женщины Тайлер уловил какую-то глубокую внутреннюю самоуверенность, которая привела его в замешательство, когда она произнесла своим ясным, слишком высоким голосом:

– Почему бы вам не рассказать мне, какова Кэтрин у себя дома? – Она устремила на Тайлера такой пристальный взгляд, что ему ничего не оставалось, как отвести глаза.

Эта комната с ярко раскрашенными буквами, прикрепленными к пробковой доске, с устойчивым запахом ребячьих красок хранила в себе странно напряженную атмосферу, что явилось для священника полной неожиданностью – будто он, сам того не помня, пятилетним ребенком был здесь несчастен.

– Она хорошо спит? Много ли плачет? Рассказывает ли вам, как прошел ее день?

– Что ж, – сказал священник, – дайте-ка подумать.

Миссис Ингерсолл взглянула на свой рукав и сняла с него серую пушинку. Потом снова устремила глаза на Тайлера, который сказал:

– Знаете ли, боюсь, она не рассказывает, как прошел ее день. Но я ее расспрашиваю. – Ему подумалось, что она могла хотя бы кивнуть ему в ответ, но она этого не сделала, так что он продолжил: – Я стараюсь не давить на нее, знаете ли, просто поощряю ее рассказывать, что она сама захочет.

– А можете вы привести пример? – спросила миссис Ингерсолл. – Ну какой-нибудь вашей беседы?

Тайлер подумал, что в ее самоуверенности есть что-то очень жесткое, совершенно непроницаемое. Он ответил:

– Я спрашиваю, что она делала в школе. Кто ее лучшая подруга в классе.

– И что она говорит?

– Боюсь, не так уж много.

– У нас проблема, мистер Кэски.

Под ключицей у него возникла жалящая боль.

– Что ж, – сказал он с готовностью, – давайте ее решать.

– Если бы мы могли решать вот так просто, – возразила учительница. – Но ведь дети не задачки по математике, которые можно решить одним правильным ответом.

Задумчивым жестом Тайлер потер больное место под ключицей.

– Кэтрин требует моего внимания каждую минуту, и, если не получает его, с ней случается припадок: она поднимает визг и не умолкает, пока не доведет себя до изнеможения. – Миссис Ингерсолл поерзала на стуле, садясь поудобнее, разгладила платье на коленях. – Она ни с кем не играет, никто не играет с ней. И поразительно, что она не знает ни одной буквы алфавита. – Миссис Ингерсолл качнула головой в сторону пробковой доски. – И кажется, ей вовсе не интересно их учить вообще. На прошлой неделе она взяла черный мелок и зачертила странички в книжке с картинками.

– Припадки с визгом?

– Вас это удивляет?

– Это меня и правда удивляет, – сказал Тайлер.

– Вы хотите сказать, что дома она не визжит?

– Дома она не визжит. Я хочу сказать именно это. Да.

Миссис Ингерсолл с удивлением – которое показалось Тайлеру наигранным – вскинула голову.

– Ну что ж. Это интересно. У нас она визжит. А вам следует понять: у меня полная комната других детей, за которыми я обязана присматривать.

Тайлер прищурился. Жалящая боль под ключицей, казалось, мешает ему хорошо видеть.

– Так что, преподобный Кэски, вы понимаете, нам следует что-то сделать.

Священник расправил плечи, скрестил на груди руки. А миссис Ингерсолл спросила:

– Кто купает Кэтрин?

– Что, простите?

– Купает, – повторила учительница. – Кто Кэтрин купает?

Брови священника сошлись на переносице.

– Обычно экономка, – ответил он.

– А она ей нравится? – Миссис Ингерсолл вытащила тоненькую цепочку из-под выреза своего красного платья и стала водить по ней пальцем.

Он сказал:

– Ну, с Кэтрин это бывает трудно определить.

– Я имела в виду, нравится ли Кэтрин вашей экономке?

Он обратил внимание на то, что на цепочке висит маленький серебряный крестик.

– О, разумеется. Конни Хэтч – чудесная женщина. Надежная. Достойная гражданка.

– Преподобный Кэски, я спрашиваю вас об этом потому, что Кэтрин иногда выглядит не совсем… ну, недостаточно ухоженной.

Долгое время священник не мог промолвить ни слова. Он подпер подбородок большим пальцем и выпрямился на стуле.

– Я уделю этому больше внимания, – пообещал он. В затылке у него стало горячо.

Миссис Ингерсолл сказала:

– Я несколько раз говорила о Кэтрин с нашим директором, и, если Кейти не исправится, нам кажется, будет неплохой идеей протестировать ее. Не уверена, знаете ли вы, что Ронда Скиллингс… Но ее-то вы знаете, верно?

Тайлер кивнул.

– Ронда собирается защищать в университете диссертацию по психологии о влиянии травмы на ребенка. Ужасно интересно. Сейчас выходят работы о детях, перемещенных во время войны. Ронда пишет свою диссертацию и работает у нас в школе в качестве советника по психологии. Как волонтер. Бесплатно. У нее кабинет внизу. И когда у ребенка… ну, вы понимаете… случается в классе срыв, то прекрасно срабатывает, причем буквально для всех, если такой ученик проводит там с ней некоторое время.

– Боюсь, я не совсем вас понимаю, – произнес Тайлер. – Боюсь, я как-то упустил нить ваших рассуждений…

– Я говорю, у нас есть проблема, мистер Кэски.

– Да. Настолько-то я вас понял.

– И что ее визг в моем классе мешает мне выполнять мою работу.

– Да.

– И что нам очень повезло, что у нас есть Ронда Скиллингс, которая может поработать с Кэтрин, когда девочка ведет себя не очень хорошо.

Священник посмотрел на классную доску, посмотрел на маленькие столики и стульчики, посмотрел на крохотную раковину в углу комнаты. Когда он снова посмотрел на миссис Ингерсолл, ему показалось, что она сидит за толстым листом стекла: красные плечи ее платья, каштановые волосы, завивающиеся в кольца у ключиц…

Он спросил:

– Что же вы раньше не сообщили мне об этом?

Женщина перестала играть с тоненькой шейной цепочкой:

– Мы полагали, проблема со временем разрешится сама собой. Но становилось только хуже.

Священник развел скрещенные ноги, пересел поудобнее на до смешного маленьком стульчике и снова скрестил длинные ноги – теперь сверху была другая.

– Кэтрин не беженка и не ребенок, перемещенный во время войны, – сказал он. – И она не подопытный кролик.

– Однако она представляет проблему в классе! – возразила миссис Ингерсолл, голос ее обрел резкие тона. – Вы спросили, мистер Кэски, почему мы не поставили вас в известность ранее, но, если совершенно откровенно, мы были весьма удивлены, что вы сами ни разу не интересовались, не спрашивали о ней. Родители постоянно спрашивают нас, как их ребенок адаптируется к детскому саду. И конечно, ситуация с Кэтрин…

Тайлер давно перестал воспринимать логику этой беседы, он понимал только: что-то пошло совсем не так, и его отчитывают. Но он не мог вспомнить за что, не мог вспомнить, как дошло до этого. Он снова смотрел на пробковую доску с ярко раскрашенными буквами алфавита, на корзинку с цветными мелками на столе рядом с ней, на красное платье миссис Ингерсолл, на рукаве которого пристроился один длинный каштановый волос.

– Прошу вас, поверьте, – говорила эта женщина, – мы все искренне сочувствуем вам в вашей утрате. Очень сочувствуем. Только я хочу сказать, мне удивительно слышать, что вы удивлены, услышав, что имеется проблема.

Тайлер чуть было не сказал, что чувствует себя несколько потерянным в последние дни, но тут же подумал: «Это же никого не касается, что я чувствую себя несколько потерянным в последние дни». Так что он просто сидел, оглядывая классную комнату; ему очень хотелось бы знать, успела ли учительница поговорить с Рондой Скиллингс об этом или еще нет.

– Мы вполне понимаем, что вам, возможно, не хочется признать, что проблема существует. Это вовсе не так уж необычно. – Миссис Ингерсолл произносила эти слова особенно четко и медленно, словно обращалась к пятилетнему малышу, сжимающему в руке мелок. – Конечно, я понимаю, гораздо легче было думать, что с Кэтрин все в порядке. Но это не так. Она неблагополучный ребенок.

И снова Тайлер прищурился. Взглянув на молодую женщину, он увидел, что она смотрит на него, подняв брови, словно чего-то от него ожидает. Он встал и подошел к окну. Увидел, как приближается вечер: через несколько недель в это время дня будет уже темно. Красное сияние солнца задержалось над горизонтом, прямо над деревьями, что стояли за школьной площадкой для игр, где замерли качели, серые и недвижимые.

– Мы еще не отправляли девочку из класса, – говорила теперь миссис Ингерсолл. – Нам хотелось просто держать вас в курсе. На днях она написала красками очень неплохую картину.

Тайлер услышал, как ее стул проскрипел по полу, услышал уверенный стук ее туфель на низком каблуке – учительница шла через всю комнату. Он повернулся и внимательно смотрел, как она разворачивает большой, свернутый в трубку лист бумаги.

– Но, – продолжала миссис Ингерсолл, протягивая ему развернутый лист, – вы сами видите: она все закрасила черным.

Он сказал очень тихо:

– Вы этого не сделаете.

– Не сделаем – чего?

– Не пошлете Кэтрин в кабинет, где ее станут три дня в неделю подвергать психоанализу. Никто не будет писать конкретное психологическое исследование о моей дочери.

В коридоре, за дверью, звякнуло об пол ведро уборщицы.

Миссис Ингерсолл свернула лист в трубку, слегка коснувшись предохранительной пленки, державшей рисунок в свернутом положении. И тихо ответила, опустив веки:

– Никто не собирается подвергать Кэтрин психоанализу. А вот примем ли мы решение убирать ее из класса на несколько часов в неделю, это, на самом деле, решать не вам. Это городская, а не частная школа, мистер Кэски. И если школа придет к выводу, что Кэтрин нуждается в специальной помощи, мы сделаем все возможное, чтобы она такую помощь у нас получила.

У Тайлера не было ни малейшего представления о том, насколько ее слова соответствуют действительности.

– Мы будем держать вас в курсе, мистер Кэски.

– Благодарю вас, – ответил он и, пройдя через всю комнату, пожал ей руку.

Синева неба становилась все гуще по мере того, как над городками у реки все ниже садилось солнце. Прямо над головой, если ее запрокинуть, цвет неба был таким густым и ярким, что человек мог остановиться и вглядываться в него с восхищенным удивлением, да только вот время дня было не очень подходящим для того, чтобы люди стремились посмотреть на небо. Выходя из служебных зданий или из продуктовых магазинов, шагая через парковки, люди чаще старались засунуть подбородки поглубже в воротники и потуже запахнуть пальто, будто темнеющее небо заставляло их внутренне съеживаться.

И это было печально, так как там, наверху, разворачивалось поистине великолепное зрелище, оно менялось даже за то время, что требовалось открыть дверь машины, усесться за руль и закрыть дверцу. К тому времени, как ключ был повернут и двигатель включен, небо стало еще глубже, еще гуще темно-синим.

И как жаль Тайлера Кэски! Ведь в других обстоятельствах он, выбрав момент, чтобы взглянуть на небо, мог бы подумать: «Да, небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук его вещает твердь».[11]11
  Псалом Давида «Творение Божие и Слово Божие». Пс. 19 (18): 1.


[Закрыть]

Вместо этого священник медленно ехал домой, прикрываясь одной рукой от последних ослепительных лучей солнца, которое, казалось, вознамерилось слепить именно его, повиснув всей своей сияющей массой над горизонтом. Он медленно ехал мимо полей и ферм и стендов с тыквами. Когда он выехал на Степпинг-Стоун-роуд, а затем свернул на гравий своей подъездной дорожки, он думал о последних словах жены, сказанных более года тому назад: «Знаешь, Тайлер, ты такой трус!»

Фермерский дом стоял, простой и белый, с красными ставнями у каждого окна. В сгущающихся сумерках Тайлеру показалось, что его простые линии несут в себе тихую попытку оправдания, выражают усталость от необходимости постоянно поддерживать недооцененное достоинство, что сотню лет было для него тяжкой ношей. Но ведь это всего лишь дом! Только камни и доски да сломанные перила крыльца. Ставя машину у конюшни, Тайлер снова почувствовал постоянно возобновляющуюся боль под ключицей, о которой вот уже многие месяцы он привык думать как о маленьком грызуне, поселившемся у него внутри и цепляющемся за него маленькими коготками-иголочками. Тайлер взял шляпу с сиденья рядом с собой и медленно вышел из машины.

Войдя черным ходом, он не услышал ни звука и прошел через пустую кухню в гостиную. Конни Хэтч заспешила к нему сверху по лестнице.

– Она заснула, – сказала Конни, – а я не знала, разрешать ей спать или нет, если вам хотелось…

– Это замечательно, миссис Хэтч.

Священник стоял, слегка ссутулив широкие плечи, так и не сняв длинного пальто. Ключи от машины он бросил на журнальный столик.

– Ну, как все прошло?

Священник не ответил. Но когда он встретился взглядом с глазами своей экономки, он пережил один из тех поразительных, нечасто случающихся моментов, когда возникает мгновенное узнавание, когда менее чем за полсекунды возникает чувство, что ты заглянул в душу другого человека, уловил в ней нить истинного с тобою согласия. Именно это и произошло со священником в тот осенний вечер, а стены гостиной в этот час были тусклы и невнятно розовы. «Это печальный мир, – казалось, говорили глаза экономки, – и мне очень жаль». – «Это печальный мир, не правда ли? – ответили ей глаза священника. – И мне тоже очень жаль».