Текст книги "Пребудь со мной"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Сегодняшняя проповедь, – начал Тайлер, – о верности Богу. – Он откашлялся. – Как учил Исаия посредством своих Пророчеств об Обличении и Утешении…

Он был рад, что его мать сегодня осталась дома. Он не любил читать проповедь с листа, но эту проповедь он читал с выражением – он сам это чувствовал. И тем не менее очень скоро он ощутил, что теряет своих слушателей: даже когда он читал о том, как в правление Манассии пророка распилили пополам, он не заметил ни малейшей искорки интереса. Когда Тайлер поднял голову, чтобы перевести дух, он увидел, что Чарли Остин сидит в отвратительнейшей позе полного неуважения: наполовину отвернувшись, фактически лицом к проходу, он закинул одну руку на спинку скамьи и уставился в окно напротив с выражением абстрактной, но напряженной сосредоточенности, так что ни у кого не могло возникнуть сомнения, что он думает вовсе не об Исаие и не о Манассии и даже не о Тайлере, а, скорее всего, решает вопрос, не позвать ли ему кого-нибудь прочистить водосточные желоба.

Тайлер продолжал читать, запнулся, продолжил чтение, а когда снова поднял глаза, заметил, как Кэрол Медоуз, вероятно одна из самых добрых женщин в его приходе, украдкой взглянула на часы.

«О Боже, дай рабам Твоим мир, который сей мiр не в силах им дать…»[31]31
  Слова вечерней молитвы из молитвенника «Книга общей молитвы» (The Book of Common Prayer).


[Закрыть]

В вестибюле, когда музыка органа стекала по проходу к открытым дверям, Тайлер пожимал руки особенно крепко. Он посмотрел Ронде Скиллингс прямо в глаза и сказал, тепло улыбаясь: «Доброе утро, Ронда». А следом за ней – Чарли Остин с лицом, словно розовокожая маска презрения; он только кивнул в ответ на «Доброе утро, Чарли!». За ним – Ора Кендалл, и Тайлер сказал, пожимая ей руку: «Вы прислали замечательные цветы, Ора, спасибо большое. Они совершенно замечательные. Большое спасибо».

Дождь стучал в окно припаркованной машины с такой силой, что казалось, он набит гвоздями, однако внутри машины, где Чарли Остин сидел, куря «лаки страйк», звук был совсем другой – негромкое, непрекращающееся «плоп-плоп», когда капли воды падали на сиденье, на подлокотник, скатывались к его брюкам, так что намокала штанина. Кончик его сигареты, просунутый в открытую в окне щелку, тоже намок. Он выбросил сигарету через щелку и, подняв стекло, взглянул на беспорядочную кучу газет на кресле рядом. После сидения в церкви – в этом белом, с бордовой подкладкой гробу, – с трудом выдерживая неловкость оттого, что приходится видеть, как Кэски, словно непомерного роста жеребенок, с еще не окрепшими, вывернутыми внутрь коленками, неуклюже спотыкается там, в алтаре, Чарли охватило что-то вроде тяжкой депрессии, и в этой депрессии он вдруг нашел облегчение: он приветствовал тупую скуку, передышку – отсрочку приговора.

У Чарли с собой были газеты за последнюю неделю, он собирался просмотреть их за то время, что будет пережидать «кофейный час», сидя в машине. Сейчас он поглядывал на них с опаской, так как состояние дел в мире его тревожило. Газеты говорили об Эйзенхауэре – человеке умном, но в эти дни неспособном даже задницу с кресла поднять, чтобы заставить сталелитейщиков вернуться к работе, в то время как Хрущев явился сюда и орет на ООН, а Америка, слишком молодая страна, чтобы понимать, что к чему, гонит свои новые, огромные автомобили прямо в адское пекло. Именно так все это и виделось Чарли – страна наивна, повсюду шпионы. Не то чтобы он знал, что следует делать. Ответа у него не было, он, казалось, даже не мог составить себе определенного мнения на сей счет, но испытывал всевозрастающее давление – сжимались тиски опасности, и он думал: смешно, нет, странно, что, даже если ты не боишься умереть – а он так и чувствовал большую часть времени, – даже в этом случае ты все равно можешь быть до смерти напуган.

Чарли зажег новую сигарету, приоткрыл окно и поднял руку, приветствуя Элвина Меррика, который бежал к своей машине, пригибаясь под дождем. Сквозь залитое дождем, в зернах водяных капель стекло, сквозь облако сигаретного дыма они обменялись ухмылками, признавая, что у них обоих свой собственный «кофейный час» уединения в их машинах. Но этого хватило, чтобы поколебать тупую скуку, владевшую Чарли. Желание вдруг поднялось и тяжкой глыбой по-хозяйски расположилось в нем. Та женщина из Бостона, которая возникала в его мыслях не столько по имени, сколько воспоминанием о ее темных блестящих волосах, казалось, вдруг явилась и всем своим существом заполнила пустую машину, и с такой неожиданностью, что Чарли ощутил в груди тошнотворную боль, словно грудь ему выскабливали изнутри зубчатой ложкой для грейпфрута. Рука его задрожала, он изо всех сил затянулся сигаретой и подтянул на колени газету.

«Ох, Господи помилуй!» – пробормотал Чарли, хотя он не верил в Бога – не верил в Него, просто хотел, чтобы все это закончилось: надо «прекратить и воздержаться впредь», как говорилось в армии, и он закрыл глаза и представил себе ее зад, очень красивый, в форме груши, и в нем – замечательно красивую ложбинку, которая стала видна, когда женщина продемонстрировала им свой голый зад в гостиничном номере, одним пальцем стянув с себя трусики на резинке. Они втроем играли в покер – он, еще один парень и она. Он не мог поверить, что им удастся это провернуть, но вот – удалось. Он мог бы возненавидеть ее за то, как она наслаждается этой своей властью, если бы она не так явно сама их хотела, хотела его – особенно его, как ему показалось, – так что по ее последним стонам он до конца понял слова «овладел ею». Он овладел ею, а теперь – одному богу известно как – она овладела им самим.

Громкий металлический скрип задней дверцы, звуки неуклюже-суетливых движений – кто-то влез в машину. Чарли вздрогнул, испытав такой страх, что даже вскрикнул: «Господи!»

– Прости, пап. – Мальчишка, его старший сын, сидел на сиденье позади него. – Ты что, спал? Прости, пап.

Чарли не ответил. Сын иногда так и делал: сидел с ним в машине в «кофейный час», молчал, потрескивал костяшками пальцев, шаркал ногами по шершавому от песка коврику, его присутствие за спиной словно паутиной оплетало Чарли голову.

– Прости, – снова повторил мальчик, очень тихо.

– Я не спал. Хочешь какую-нибудь газету?

Чарли собрал газеты с сиденья рядом с ним, а мальчик, видимо, воспринял это как приглашение сесть рядом, потому что он сразу же стал перемещаться через спинку переднего сиденья головой вперед, и теперь его длинное тощее тело застряло – он был уже слишком велик для таких упражнений, его темная брючина оказалась почти у самого лица Чарли, а длинный черный ботинок готовился вступить в контакт с отцовской щекой.

– Ох, ради бога! – проговорил Чарли, хватая запутавшиеся нескладные ноги сына и помогая ему перелезть.

Мальчишка издал нервный смешок, будто он все еще маленький ребенок, а не подросток в промежуточном месиве застенчивости, ставшей главной составляющей его тринадцатилетнего существа.

В конце концов он оказался на месте, в своем костюме для воскресной школы, уже слишком коротком в рукавах и перекосившемся на нем, пока он усаживался, некоторые пряди его ярко-рыжих волос потемнели от дождя, последние капли еще пробирались вниз перед большими бледными ушами. У него еще не было прыщей, как у старшей сестры, но Чарли полагал, что его сын, как ни крути, самый непривлекательный парнишка из всех, кого ему приходилось видеть, нос у него большой и неожиданно круглый на кончике, а подбородок – тут никуда не денешься – будет подбородком человека слабовольного, и, если лицо сына станет хоть чуточку длиннее, найти этот подбородок вообще будет невозможно. Наверняка Чарли не мог знать, но думал, что у парня мало друзей. А может быть, у него совсем друзей нет.

– Пап, а что ты думаешь про стадион «Доджер» в Лос-Анджелесе, а?

– А что там?

– Да просто здорово. Пятьдесят пять тысяч человек вместит. Он обойдется в двенадцать миллионов баксов, пап.

Чарли кивнул. Взглянул на газету, которую держал на коленях. Отцы разговаривают с сыновьями о спорте. Он прочел слова, что были прямо перед ним. Шестьсот пятьдесят миллионов на обновление городов. Что же в результате случится с «Фронтовой полосой»[32]32
  «Фронтовая полоса» (Combat Zone) – бостонский квартал развлечений для взрослых, иначе говоря, квартал красных фонарей, известный стриптиз-клубами, проституцией, преступлениями.


[Закрыть] в Бостоне? Обновлять – что? Эта страна не настолько стара, чтобы ее обновлять!

– Слышь, пап, а что ты думаешь про НХЛ, а? Они теперь разрешили вратарям маску надевать на лицо. Подумывают об этом, знаешь? Посмотри.

Мальчик сунул отцу на колени фотографию Жака Планта[33]33
  Жак Плант (Jacques Joseph Omer Plante, 1929–1986) – канадский хоккеист, легендарный вратарь «Монреаль канадианс» и других клубов НХЛ. Несколько раз награждался Кубком Стэнли и семь раз признавался лучшим вратарем сезона.


[Закрыть] во время вбрасывания шайбы, в чем-то вроде корзинки, закрывающей лицо. Чарли пристально вгляделся в фотографию. Вряд ли можно винить парня за то, что ему не хочется терять оставшиеся зубы из-за шайбы, летящей в лицо со скоростью сто миль в час. Но он уже даже на человека не похож со всем, что и так на нем надето, да с лицом, закрытым этой корзинкой. С точки зрения Чарли, парень выглядит психом. Да и мы все тоже скоро станем психами, подумал он. Даже в спорте. Каждый из нас перепуган и злобен. Он вдруг почувствовал непреодолимый приступ страха, подумал о нарастании детской преступности в стране: вот, на третьей странице – в Бруклине директор школы совершил самоубийство, потому что у него в школе оказалось так много преступников. Люди думают, это только в больших городах, а преступность пробирается к нам вверх по реке. Чарли на прошлой неделе видел нескольких хулиганов, ошивавшихся на автобусной станции в Холлиуэлле, немногим старше, чем его собственный сын, который сейчас, с полным надежды ожиданием на некрасивом лице, глядит на отца. Сыновьям нужно, чтобы отцы знали ответы.

– Хорошая идея, – ответил Чарли. – Это изменит характер игры, но какая, к шуту, разница?

Мальчик кивнул и снова опустил взгляд на газету: она была сложена точно так, как газета на коленях у Чарли. То, что сын воспроизводит хотя бы какую-то часть его самого, представилось Чарли ошибкой чуть ли не библейского масштаба. Что такое воспроизведение должно проявиться в этой большеухой, бледнокожей невинности, вызвало резкую боль в не очень здоровом желудке Чарли. Много лет он преподавал в Эннетской академии и взирал на различные варианты неуклюжести своих учеников из-за надежного щита равнодушия: в конце концов они хотя бы пользовались той привилегией, что они не его дети. Чарли закрыл глаза, и в его воображении возникла картина: он подходит к своему мальчику сзади, обхватывает рукой его тощие плечи и, прижимаясь щекой к щеке сына, тихонько говорит: «Ты хороший, ты любимый. И ради твоего же печального блага я не хотел бы, чтобы ты родился».

На плите сверху лежали три печеные картофелины, кожура их потрескалась и потемнела.

– Спасибо, мама, – сказал Тайлер.

– Мне нравится помогать, – ответила ему мать. – Когда не останется никого, кому я могу помочь, я буду просто никчемной старухой.

Когда все уже сидели за столом в столовой, а дождь снаружи барабанил по крыше веранды, Джинни потянулась за масленкой, как раз когда Тайлер читал молитву, и бабушка, открыв один глаз, оттолкнула масленку подальше к середине стола. Кэтрин справилась с частью картофелины, но курицу так и не тронула. Бабушка сказала:

– В некоторых частях мира прямо сейчас плачут дети. Они такие голодные, что могут только плакать, а потом так устают, что больше и плакать не могут. А некоторые дети такие голодные, что даже едят глину.

– Мама, все нормально, – сказал Тайлер. – У Кэтрин желудок не совсем в порядке.

Сидя в гостиной после обеда и наблюдая, как девочки в конце коридора привязывают куклину шляпку к терпеливой голове Минни, Тайлер не стал рассказывать матери о беседе с миссис Ингерсолл, так же как и о церковном органе или визите Дорис Остин. Он просто сидел и слушал, как мать вспоминает:

– Я в тот вечер приготовила макрель с жареной картошкой. Он сказал: «Спасибо, Мегз». Его последние слова, Тайлер. «Спасибо!»

Тайлер смотрел на девочек в коридоре и думал о том, почему это люди часто рассказывают одну и ту же историю снова и снова; подумал мельком, а не делает ли и он то же самое? Да нет, вроде бы не делает.

– Твой отец был хороший человек.

– Да, несомненно, – сказал Тайлер.

– «Будь всегда внимателен к другим, – говорил он. – Всегда прежде всего думай о другом человеке». Ты помнишь, как он говорил это тебе?

– Да, каждый вечер, на ночь, – ответил Тайлер. – А потом ты взбиралась по той крутой лестнице и слушала, как я читаю молитвы.

Отец Тайлера, много лет назад переживший аварию при поездке на санях, слишком сильно хромал, чтобы подниматься по той лестнице, и фактически считал себя калекой.

– Скажи-ка, ты помнишь жену Сола Фейфера? – спросила Тайлера мать.

– А как же, – отозвался Тайлер. – Ильзе. Сол встретил ее, когда был в Европе, освобождал узников концлагерей. В то время она была почти совсем девчонкой.

– Это правда. Семнадцать лет Ильзе было, когда она с ним познакомилась. Они занимались активной деятельностью в маленькой синагоге под Арлингтоном.

– Да, точно.

– Так вот, эта женщина покончила с собой.

– Кто покончил?!

– Ильзе.

Тайлер закрыл глаза.

– Это ужасно, что она сделала, – продолжала мать. – Представляешь, пережить лагеря лишь затем, чтобы в один непрекрасный день совершить самоубийство. Они жили в хорошем доме, Сол специально договаривался, чтобы его построили для них. И они были так довольны, когда у них малыш родился. Там явно был какой-то вопрос с ее здоровьем из-за пережитого в прошлом недоедания. Например, я помню, что она ненавидела собак. Буквально ненавидела.

Тайлер открыл глаза.

– Мама… – сказал он.

– Ну что ты, они меня не слышат. Они же в другой комнате. Но история кошмарная, правда?

– Да.

– А может, у евреев это не считается грехом?

Тайлер поднялся с места:

– Что там наши девочки делают?

– А ты знаешь, Тайлер, считается это грехом у евреев или нет?

– Я так понимаю, – ответил Тайлер, – что они веруют так же, как мы. Наши души нам не принадлежат, и мы не можем сами их гасить.

– Тем более досадно, если подумать о ее маленьком сыне. Да и Сол, мне кажется, очень порядочный человек. Жаль, что твоя сестра не выбрала себе в мужья человека получше. Не еврея, конечно. Такой брак вряд ли был бы удачным.

– Том хороший парень, – возразил Тайлер.

Он услышал, что девочки в конце коридора смеются, и снова опустился на диван. На мать он не смотрел.

– Он же водитель автобуса, Тайлер.

– Ну и что? Он честно зарабатывает свой хлеб.

– Твоя сестра несчастлива, а я ничего не могу с этим поделать.

– Мне кажется, у Белл все хорошо.

– Тебе так кажется, да? Ай-яй! Я пойду соберу свои вещи. – И она крикнула в коридор: – Кэтрин, поцелуй сестру на прощанье!

Кэтрин любила сестренку. Всякий, кто обратил бы на них внимание, мог увидеть, насколько это верно. Правда, Кэтрин редко протягивала к малышке руки, чтобы притянуть ее к себе: она просто становилась рядом с ней и ждала, чтобы Джинни потрогала ее ручонками. Тогда Кэтрин улыбалась, гладила девочку по спинке, а однажды, когда Джинни упала, разбежавшись по полу в столовой, и ударилась головой так сильно, что заплакала, Кэтрин попыталась поднять ее на руки, тоже еще совсем небольшие, и шептала ей: «Ч-ш-ш, ш-ш, тише…» Но разве кто-нибудь все это замечал?

Маргарет Кэски заметила, что в кабинете сына, когда она заглянула туда, пока он был в церкви, застоялся дурной запах, словно в комнате школьника. Она заподозрила, что Тайлер спит здесь, на диване, а вовсе не у себя в спальне, и нашла это отвратительным. Сейчас, обернувшись к сыну лицом, она сказала:

– Если будет на то Божья воля, увидимся на следующей неделе.

– Дождь слабеет, – сказал Тайлер, глядя в окно. – Это хорошо. Не люблю думать, что ты ведешь машину в дождь.

– Тайлер, послушай меня. Сара Эпплби знакома с одной девушкой. Она ушла из школы, чтобы ухаживать за больной матерью, которая недавно уже покинула сей мир, а сама девушка… Это очень удобно, Тайлер: она живет в Холлиуэлле. Сара говорит, она прелестный человек, и тебе стоит ей позвонить.

– Джинни, – сказал Тайлер, так как в этот момент девочки помчались вдогонку за собакой по коридору и влетели в гостиную, – полегче с собачкой.

– Минни любит внимание, – остановила его бабушка малышки, и взгляд ее упал на Кэтрин. – Какое-нибудь улучшение наметилось в этой особой части, Тайлер? Впрочем, мне кажется, никакого.

– Движется понемногу, – ответил он и помахал пальцами Кэтрин, которая обернулась и смотрела на них сияющим сквозь свесившиеся на лицо волосы взглядом, словно знала, что ее обсуждают.

– А как зовут ту девушку, с которой знакома Сара? – спросил Тайлер.

– Сьюзен Брэдфорд. Не упусти этот шанс, Тайлер. – Мать оглядела гостиную. – Это становится вредно для здоровья. Невозможно дальше жить так, как ты живешь.

Тайлер обнял на прощанье вырывавшуюся из его рук Джинни и встал в дверях, положив ладонь на голову Кэтрин. Он смотрел, как мать выворачивает с подъездной дорожки на трассу. Дождь перестал, но тьма и мокрота остались, а внутри дома все было спокойно и тихо.

В тот вечер позвонила Ора Кендалл, и Тайлер был рад услышать ее чудной, невозмутимый голос.

– Ора, – произнес он в трубку, – как приятно слышать ваш голос.

– Фред Чейз полагает, вы становитесь похожи на католика.

– Ох, да пусть его, – отмахнулся Тайлер. – Это же чепуха.

– Ну конечно чепуха. Ему не нравится ваша манера поднимать руки, когда вы читаете молитву, и, по правде говоря, Тайлер, мне наплевать на то, что вы делаете, когда молитесь, только я никогда не видела, чтобы священник молился, как вы. Когда это вы взяли себе такую манеру? Фред говорит, это похоже на католического священника. А Скоги говорит, вы скоро начнете проводить возрожденческие собрания[34]34
  Возрожденческие собрания (revivals) – собрания религиозных общин с привлечением широкой публики, с музыкой, пением и приглашением знаменитых ораторов, с целью возрождения интереса к христианской религии.


[Закрыть] в южном стиле и будете заставлять нас всех браться за руки.

– Ну, Ора, не могу сказать, чтобы я в последнее время посещал так уж много возрожденческих собраний на юге.

– Тайлер, как только вы попробуете заставить людей касаться друг друга руками, вылетите отсюда в два счета.

– Никаких касаний, Ора. Обещаю. – Он взглянул вниз – на Кэтрин, сидевшую на полу рядом с ним, с книжкой-раскраской и красками. – Я собирался вам сказать… Хризантемы в этом месяце просто великолепные.

– Вы мне это уже сказали, Тайлер, – напомнила Ора. – Спокойной ночи.

Чарли Остин был единственным человеком в городе, знавшим, что полиция штата занимается Конни Хэтч. Чарли получил эту закрытую информацию от своего двоюродного брата, который сам не служил в полиции, но работал в помещении их конторы в Огасте и часто рассказывал Чарли – по секрету – разные вещи. Вчера вечером, в разговоре с Чарли, он мельком упомянул об этом. Вроде бы какие-то деньги и некоторые ценности пропали с Окружной фермы, когда там работала Конни Хэтч. Прошло уже более двух лет, как она ушла оттуда. Конни оказалась одной из трех женщин, в отношении которых ведется расследование, и предполагалось, что Чарли никому об этом не расскажет.

Чарли, в это утро смотревший, как Дорис делает апельсиновый сок, тем не менее почувствовал сильное искушение сказать: «Слышь, Дорис, как думаешь, способна Конни Хэтч стащить что-нибудь у Тайлера?» Однако ему, в общем-то, было все равно, так это на самом деле или нет, да и вряд ли у Тайлера мог найтись за душой лишний грош, который можно было бы стащить. Так что Чарли просто сидел молча за столом и поглаживал щеки рукой, все еще пахнувшей мылом «Дайал» после утреннего душа. До него медленно доходило, что сегодня утром Дорис пребывает в особенно дурном расположении духа: она с грохотом колотила деревянной ложкой по ледяным кускам замороженного апельсинового сока.

Дорис приостановилась – одернуть купальный халат.

– Ненавижу зиму, – сказала она. – Ненавижу эту тьму и терпеть не могу даже думать обо всех этих бесконечных месяцах снега.

Чарли любил снег. Но он ничего не сказал.

– Из-за этого всего передвигаться по городу просто адова работа, – сказала его жена. – И этот сок вовсе не собирается вовремя растаять. – Она посмотрела на стенные часы.

– Да все нормально, – успокоил ее Чарли. – Можно одно утро обойтись и без апельсинового сока, правда, ребята?

– Точно, – отозвался его младший сын, с чем-то вроде радостной надежды в голосе.

– Мам, оставь, – сказала Лиза. – Сядь. Смотри, твой подсушенный хлебец совсем остыл.

– Ах, зачем обо мне беспокоиться, – возразила Дорис, продолжая интенсивно работать деревянной ложкой: теперь она давила ею измельченный апельсиновый лед.

Чарли понаблюдал за женой, затем отвел взгляд. Ему не хотелось смотреть на нее. Она казалась ему теперь словно бы чужой, однако ее физический образ не перестал быть столь же знакомым, как вид его собственной руки, которую он сейчас положил на стол и, раскрыв ладонь, пристально ее разглядывал. Женщина в Бостоне говорила ему, что можно определить размер мужского члена по величине его рук, но что в его случае это оказалось не так. Она сказала ему еще, что руки у него средней величины, но он просто огромный. А Чарли никогда не думал, что он огромный, однако знал, что у него он больше, чем у большинства других мужчин, знал из раздевалок, сначала – спортивных студенческих, в колледже, а потом – в армии. Но Дорис об этом не знала. Она же ни одного другого мужчину не видела.

– Чарли, потерпи немножко, – окликнула его Дорис, взглянув на него через стол. – Думаю, ты сможешь это пить уже через минуту. Я знаю, ты любишь апельсиновый сок.

– Да все в порядке. Я же только что сказал тебе, что все нормально.

Ему никак не хотелось давить. Он не хотел, чтобы жена его боялась. Он вообще ничего не хотел, кроме лишь того, чтобы были здоровы дети, а сам он мог оказаться в гостиничной постели в Бостоне, где та женщина говорила с ним в такой пугающе отвратительной, откровенной и грубой манере, употребляя такие грязные термины, и сама так возбудилась от его возбуждения, что издавала звуки, какие он никогда и не думал услышать от женщины.

– Пап?

Он повернулся и взглянул на Лизу.

– Я задала тебе вопрос.

– Не уловил.

– Я спрашивала, слышал ли ты про операцию «Голубые небеса»? – Лиза произнесла это с какой-то высокомерной застенчивостью: ей хотелось произвести впечатление.

– А что это за операция «Голубые небеса»? – спросила Дорис.

– Я обращалась к папе, – сказала Лиза.

Чарли следовало бы одернуть дочь, сказав: «Будь повежливей с мамой», но ему не нравилось, как в кухне пахнет. Мальчики ели овсянку, низко наклонив голову к фаянсовым плошкам. Каша, видимо, пригорела. Он посмотрел на плиту, нахмурился. Помолчав, ответил:

– Нет, не слышал. А может, и слышал. Это что, тот правительственный проект по разработке биологического оружия?

«Я тебя связываю, потому что ты ужасно плохой, страшный человек», – говорила та женщина. Сначала она воспользовалась его галстуком – темно-синим с красными полосками, подаренным ему сыновьями в день рождения (выбирала, конечно же, Дорис): он по выражению их глаз понял, когда поблагодарил их и открыл коробку, что они видят этот галстук впервые в жизни. Но у той женщины в сумке были еще другие путы.

– А про акцию протеста ты слышал? – спросила Лиза.

– Нет, – ответил Чарли. – Что еще за акция? – Но он уже отталкивал стул, поднимаясь на ноги. – Поехали, ребята, – сказал он. – Кончайте с едой.

– Время еще есть, – вмешалась Дорис. – Лиза с тобой разговаривает, Чарли.

Так что ему пришлось заставить себя взглянуть на дочь. Сегодня она выглядела как-то особенно настойчивой, уверенной в своей правоте, что было ей совсем не свойственно. Чарли стало страшно. Она рассказывала ему, как каждый день группа людей собирается у ворот военной базы Форт-Деррик в Мэриленде, где расположены лаборатории Института исследований инфекционных заболеваний в армии США. Они хотят остановить работы, связанные с бактериологическим оружием. Что он думает обо всем этом?

– Кто? – спросил Чарли.

– Ты, – ответила Лиза.

– О чем думаю?

Лиза расплакалась. Ее розовое лицо, с целой серией мелких красных прыщиков на лбу, пониже волос, пошло пятнами.

– Папа, – рыдала она, – ты же не слушаешь!

– Почему же ты не слушаешь? – спросила Дорис.

Чарли снова опустился на стул. Женщина в Бостоне говорила: «Ты ужасно плохой мальчик. Тебя надо пытать. – Рука ее бежала вниз по его телу. – Я должна услышать, как ты взмолишься…»

Чарли почувствовал приступ тошноты.

– Почему не слушаю? Слушаю, – сказал он. – Ты рассказывала мне про людей, которые каждый день проводят пикет, призывая правительство прекратить разработки бактериологического оружия. Видишь, я слышал каждое слово.

У Лизы дрожали губы.

– Мне просто было интересно, что ты думаешь.

Чарли обвел глазами кухню. Дорис разливала апельсиновый сок по стаканам. Мальчики сидели, низко наклонив голову.

– Не знаю, – признался Чарли.

– Ну, я просто подумала, – попыталась дочь объяснить и подняла на него заплаканные глаза, – ты ведь был на войне, знаешь ли. Так что мог бы иметь свое мнение.

Чарли никак не приходило в голову, что тут можно сказать. Он не помнил, чтобы кто-то из его детей хоть когда-нибудь упоминал о том, что он был на войне.

– А я скажу вам, что я думаю, – заявила Дорис, ставя на стол кувшин с апельсиновым соком. – Я думаю, нам лучше узнать, как себя защитить, и если у нас будет бактериологическое оружие, возможно, тогда русские не применят атомного.

– А почему бы нам не построить бомбоубежище? – спросил младший из мальчиков вполне серьезно. – Кларки, например, строят. А у Медоузов уже есть. У них там две койки стоят и банки с едой…

– Нам не нужно бомбоубежище, – возразил Чарли, протянув руку, чтобы остановить сына.

Он скорее согласился бы расплавиться в атомном взрыве, чем оказаться запертым в подземном убежище вместе с женой. Если он не может оказаться запертым в одном помещении с той женщиной в Бостоне, ему почти безразлично, наступит конец света или нет.

– Я думаю, ваша мама права, – ответил он Лизе. – Можно быть совершенно уверенными в том, что русские проводят собственные опыты с бактериологическим оружием. Думаю, ваша мама права.

– А я не согласна, – возразила Лиза. – Но люди не должны строить бомбоубежища, ты, дурачок маленький, – сказала она брату. – Это же только заставляет и русских, и нас думать, что делать атомную бомбу – это нормально, а воспользоваться ею просто ОК. Глупыш.

– Берите свои пальто, ребята. Пора отправляться в школу.

Конни ехала рядом с Адрианом в новом красном грузовике, чей блестящий капот простирался перед ними в ветровом стекле. Там, где дорога сужалась, кончики ветвей со стороны Конни касались окна. Небо в это утро было бледным, и те листья, что еще оставались на ветвях, выглядели как-то богаче, серьезнее, казались не такими кричаще гордыми своей красотой, как в голубоглазые солнечные дни.

– Мне надо посадить луковицы тюльпанов для твоей мамы, – говорила Конни, – пока земля еще не промерзла.

Ответа не последовало, да Конни его и не ожидала. Адриан протянул руку поменять скорость на углу улицы, и переключатель передач – длинный и тонкий, словно клюшка для гольфа, – двинулся под его большой ладонью. Конни взглянула на его неподвижный профиль, на решительный подбородок, яркие щеки и небольшие мешки под глазами, увеличившиеся за последние годы. И снова поглядела в окно. Затянутое белесыми тучами небо не было низким: оно как-то легко лежало над полями, деревьями и каменными стенами в отдалении. У Конни возник образ крышки для большого торта – вроде стеклянного купола, – опустившейся над мирком Вест-Эннета; только под этой крышкой никакого торта не было, одна лишь пустота. Конни чуть покачнулась всем телом, когда грузовик вывернул на Степпинг-Стоун-роуд.

Сидя у себя в кабинете, Тайлер смотрел в окно на поползня, который, попрыгав по краю птичьей купальни, вымыл одно крыло, – мелькание перьев, фонтанчик брызг… Толстенькая гаичка присоединилась к этому плесканию. Потом уселась на краю бассейна совершенно неподвижно, словно изваянная из камня. Тайлеру казалось, что он уже очень долгое время не замечал птиц, что и сейчас, каким-то странным образом, он птиц вовсе не замечает, а лишь вспоминает о них. «Разве не было в жизни твоей такого времени, когда весело и беззаботно радовался и ты вместе с радостными?»

Он читал Кьеркегора,[35]35
  Сёрен Обю Кьеркегор (Soren Aabye Kierkegaard, 1813–1855) – датский философ, писатель, протестантский теолог.


[Закрыть] чья открытая книга лежала у него на коленях. Тайлер медленно ее закрыл и увидел, как далеко, за птичьей купальней, холмы с еще сохранившейся на деревьях листвой светятся желтыми пятнами на густом темно-красном фоне, а ближе, на поле семейства Лэнгли, высятся сухие стебли кукурузы с пергаментными листьями. Тайлер снова повернулся к письменному столу.

С тех пор как Кэтрин стала ходить в школу, у священника вошло в привычку посвящать первые часы дня молитве и размышлениям. «Господи, рано услышь голос мой!»[36]36
  Псалтирь. Псалом Давида 5: 3.


[Закрыть] – и сюда же, в краткие промежутки, включалась молитва о его конгрегации: «Избавь бедного и нищего… они по-прежнему во тьме ходят…»[37]37
  Псалом Давида 82 (81): 4–5. (Незначительно измененный.)


[Закрыть] Однако в это утро его беспокоили воспоминания. Когда он впервые приехал сюда, в Вест-Эннет, он сказал своим прихожанам, что любой из них, желающий развить и расширить свою жизнь в молитве, может прийти к нему – посоветоваться. Ронда Скиллингс поймала его на слове, явившись к нему, в его кабинет в церкви, в клетчатом жилете из шотландки, и сидела там, сильно наклоняясь вперед. Они обсуждали практику вдумчивого «молитвенного» чтения Библии, характерную для четвертого века и называвшуюся «lectio divina»;[38]38
  Молитвенные чтения Библии включали четыре шага: чтение, медитацию, молитву, созерцание. «Ищите, читая, и вы найдете, размышляя; стучите, молясь, и откроется вам через созерцание». Цит. по: Катехизис католической церкви, § 2653, 2654. М., 1996.


[Закрыть] он говорил ей об Августине Блаженном, о Тиллихе, и о Нибуре, и, конечно же, о Бонхёффере. Он спросил ее, не захочет ли она собрать молитвенную группу, и Ронда ответила, усмехнувшись: «Не думаю». Она упомянула о том, что была Фи-Бета-Каппа в колледже, и больше к нему не приходила.

Вспоминая теперь об этом, Тайлер хмурил брови и, глядя на стол, разглаживал ладонью лежавшие на нем бумаги. Ему необходимо было позвонить Дорис Остин, пока Чарли на работе, но он услышал скрип тяжелых шин по гравию въездной аллеи и поднялся, чтобы поздороваться со своей экономкой.

Обнаружил он ее в чулане при задней прихожей: она вешала там свой длинный свитер.

– Доброе утро, миссис Хэтч, – сказал Тайлер, и совершенно неожиданно им овладел приступ невероятной застенчивости.

Однако Конни была такой, как была всегда: высокая женщина, уже немолодая, чьи зеленые глаза смотрели на него с усталой симпатией.

– Доброе утро, – ответила она. – Хорошая погода на улице сегодня. Пасмурная. Но хорошая.

Казалось, что между ними в воздухе повисло спокойно сыгранное среднее «до».

– Да, – согласился он. – Приятная погода после такого дождя. – И отступил, давая Конни пройти. «…В чьем духе нет лукавства»[39]39
  Отрывок стиха из псалма Давида 32 (31): 2: «Блажен человек, кому Господь не вменит греха, и в чьем духе нет лукавства».


[Закрыть] – подумал он.

– Я загружу белье в машину и пойду наверх, начну с ванной и туалета, – сказала Конни.

– Спасибо, – ответил Тайлер.

Сидя у себя в кабинете, он мог слышать, как льется вода из крана в ванной, как время от времени постукивает об пол пластиковое ведро, шаги Конни, переходившей из ванной в бельевой чулан и обратно. В комнатке при задней прихожей стиральная машина перестала шуметь, издав громкий всхлип, потом, крутясь, заворчала снова. Тайлер опять работал над проповедью «Об опасностях личного тщеславия», цитируя из «Краткого изложения Евангелия» Льва Толстого, написанного им в 1905 году: «Дом Господа не есть здание церкви, а весь Божий люд в целом». Следующей фразы он придумать никак не мог. Беспокойство – знакомое и угнетающее – давило на глаза. Тайлер прижал к губам кончики пальцев. «Пусть сердце в горе не грешит…»[40]40
  Отрывок из эссе Кьеркегора, которое посвящено отчаянию после смерти близкого человека.


[Закрыть] Он набрал номер домашнего телефона Дорис Остин: никто не ответил.