Текст книги "Пребудь со мной"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Это напоминает мне те дни, когда я сам был мальчишкой и мог весь день напролет строить снежные крепости. – Папа, наверно, говорил это миссис Карлсон.

Папа был мальчишкой? И строил снежные крепости? Все это относилось к другому миру, за пределами ее собственного, который включал в свою маленькую орбиту запах машины миссис Карлсон, куда Кэтрин очень скоро должна будет залезть, шершавый песок на полу у заднего сиденья, веснушчатое загорелое лицо карлсоновского сынка, который как раз сейчас глядел на нее в окно машины, а у него между ресницами всегда налипало что-то похожее на корочки.

Папа не стал спускаться с крыльца. Она осталась стоять рядом с ним, холод пробрался сквозь ее платье и сквозь дырку на коленке в колготках.

– Кэтрин, ты?..

Папа спрашивал, собирается ли она хорошо себя вести в школе, и это сразу же напомнило ей поразительную вещь, какую он сказал ей в коридоре вчера. Он произнес слово «попка». Он обещал нашлепать ее по попке! Смущение, такое глубокое, что равного ему Кэтрин не знала за всю свою коротенькую жизнь, окрасило румянцем ее щеки, когда она стояла на крыльце.

Она кивнула.

Вместе с папой она сошла с крыльца и забралась в машину.

Тайлер пошел к себе в кабинет – прочесть утреннюю молитву. Была пятница, и скоро должна была явиться Конни. Он читал уинквортовский перевод трактата «Теология Германика»:[62]62
  «Теология Германика» (Theologia Germanika) – анонимный религиозно-мистический трактат конца XIV – начала XV в. Возможное авторство приписывается профессору Гейдельбергского университета Иоанну Франкфуртскому.


[Закрыть] «Коль скоро человек воистину помыслит себя всецело коварным, злобным и недостойным, он ввергает себя в такую пучину уничижения, что ему представляется истинно резонным, чтобы все твари небесные и все твари земные восстали против него». Тайлер взглянул на часы. У Конни, видимо, неприятности с машиной из-за снега. «И посему он не станет и не отважится даже пожелать утешения и избавления от мук». Но это же совсем не в духе Конни – не позвонить ему. Он поднял трубку и услышал длинный гудок. «И того, кто уже в сии свои земные дни входит во врата ада, никто не сможет его утешить».

Когда попозже Тайлер позвонил Конни, никто не ответил.

Она так и не появилась.

В субботний вечер, когда дети были уложены, а за окном во тьме падал снег, Тайлер вместе с матерью сидел в гостиной. Маргарет Кэски не произносила ни слова. Наклонив узкие плечи, она поставила чашку с чаем, который приготовил для нее Тайлер, на блюдце, стоявшее на кофейном столике перед диваном. Потом достала носовой платок и приложила к губам.

– Мама, – спросил ее наконец Тайлер, – ты как, нормально себя чувствуешь?

– Мне кажется, – медленно ответила она, – я в жизни своей не слышала ничего более смехотворного.

– Почему же это смехотворно?

Старая женщина глядела мимо него на угол потолка, словно завороженная увиденной там удивительной паутиной, которую никто, кроме нее, не замечал. Она запрокинула голову и долго изучала потолок, прежде чем опустила взор на сына.

– Ты поражаешь меня, Тайлер. Нам свойственно думать, что мы знаем человека, но мы его не знаем. Думаю, на самом деле мы его не знаем.

Острая боль под ключицей пронзила Тайлера.

– Ну скажи мне, почему же эта идея смехотворна? – ласково спросил он, растирая боль большим пальцем.

– Ох, клянусь всеми звездами на небе, Тайлер! У этой женщины образование двенадцатилетней девчонки. У нее нет своих детей. Она замужем за человеком, который пьет. Могу себе представить, что за жизнь у нее дома! Она же странная, Тайлер. Откуда она родом, кстати говоря? Из какой семьи? И ты собираешься доверить ей своих детей?

Теперь наступил черед Тайлера молчать. Разочарование заполняло все его существо, словно какое-то вяжущее средство.

– Ты что, уже высказал ей эту идею?

Тайлер кивнул.

– Вот тебе мое слово, Тайлер: тебе придется сообщить ей, что ничего такого никогда не случится.

– Я думаю, что девочкам необходимо быть вместе.

– И они будут вместе, как только ты найдешь себе подходящую жену.

Слово «подходящую» было похоже на небольшой булыжник, брошенный в него через всю комнату: он откинулся к спинке качалки. Сердце у него колотилось.

– Тебе пришлось много всего перенести, – продолжала мать, – но хребет человека приспосабливается к тяжести ноши, которую он несет, становится тверже, и мне хотелось бы видеть в тебе большую твердость характера.

– Как это – я не проявляю твердости характера? – спросил Тайлер.

– Ты похудел. Ты же большого роста, а крупным мужчинам необходимо иметь мясо на костях, иначе они выглядят больными. А ты все время усталый. И совершенно очевидно, что, кроме тех случаев, когда я приезжаю сюда в конце недели, ты плохо заботишься о себе, ты даже спишь у себя в кабинете, да простит тебя небо! – Голос матери дрожал, и она резко и неприязненно кивнула на дверь кабинета. – Ты живешь вовсе не как цивилизованный человек, Тайлер. Это ужасно. Да и Кэтрин, – добавила она, – теперь такая постоянно хмурая и неприятная.

– У нее же мать умерла.

– Тайлер, ты стал вульгарен. Мне известно, что мать девочки отошла в мир иной. И это ужасно. Это – ужасно. Но так случается, когда на то воля Господа. Я же только пытаюсь указать тебе на то, что ты в эти дни едва можешь выдержать жизнь с одним ребенком в доме, а говоришь мне, что хочешь жить с двумя. Разве ты не испытываешь благодарности за то, что Джинни счастлива? А она счастлива. Я очень хорошо о ней забочусь.

– Я знаю это, мама.

– На самом деле я вовсе не уверена, Тайлер, знаешь ли ты об этом. Ты говоришь, Конни сможет смотреть за ними двумя в течение дня, но ты же представления не имеешь, никакой мужчина не имеет представления, какого труда, двадцатичетырехчасового труда в сутки, требует маленький ребенок. – Старая женщина снова приложила к губам платок, и Тайлер увидел, что рука у нее сильно дрожит. Она добавила: – Ты меня совершенно шокировал, Тайлер.

– Да, я вижу. Но я никак не хотел тебя шокировать. – Однако ему было очень трудно произнести эти слова. Во рту у него пересохло. – Давай оставим этот разговор хотя бы сейчас, – предложил он.

– Я пытаюсь помочь, – проговорила мать. – Я пытаюсь внести свой маленький вклад.

– Да, – сказал Тайлер. – И я благодарен. Все мы тебе благодарны.

«А ты ищешь великого? Не ищи».[63]63
  Иер. 45: 5. (Строка несколько изменена.)


[Закрыть]

Тайлер спал очень мало и стоял теперь перед своими прихожанами, ощущая, что веки его словно выстланы песком. Его проповедь – преобразованная неоконченная проповедь «Об опасностях личного тщеславия» – называлась теперь «Есть ли смысл в современной эпохе?». Пауль Тиллих, говорил Тайлер, покашливая, утверждал, что беспокойство есть феномен современного человека. И почему бы этому не быть именно так, раз современная культура допускает, чтобы мы поклонялись самим себе? Почему же нам не страдать от беспокойства? Эпоха торжества естественных наук и наук социальных позволила нам поверить, что великая тайна – кто мы такие? – может быть объяснена, вместо того чтобы отметить эти открытия как новый пример непостижимости Господа. Как же нам не испытывать беспокойства, когда нам твердят, что любовь есть всего лишь механизм самообслуживания природы? Когда нас убеждают, что все беды мира заключены в подавленных воспоминаниях детства? Но сын царя Давида, Соломон, самый мудрый и самый богатый из царей древних времен, человек, никогда не слышавший ни о Хрущеве, ни об атомной или ядерной бомбе, ничего не знавший о Галилее (который до самого конца сохранил свою веру), не ведавший ни физики, ни биологии, ни психологии, – этот человек, когда писал свои книги Екклесиаста, задавал те же самые вопросы, что мы задаем сегодня. И заключил, что, без способности видеть жизнь как дар из десницы Господа, все есть суета и томление духа.

Тайлер, зная, что его мать сидит на задней скамье, ближе к правой стене, старался в ту сторону не смотреть. Бросив взгляд налево, он заметил новую посетительницу – женщину, сидевшую в последнем ряду, в тот момент трогавшую раскрытой ладонью свой затылок.

Тайлер расправил плечи и продолжал читать. Когда предсказатель сообщил Ральфу Уолдо Эмерсону,[64]64
  Ральф Уолдо Эмерсон (R.W. Emerson, 1803–1882) – американский эссеист, поэт, писатель, общественный деятель, один из виднейших мыслителей США.


[Закрыть] что существующему миру приходит конец, Эмерсон ответил: «Очень хорошо, мы обойдемся без него». Берта Бэбкок, будь благословенна ее старая учительская душа, издала какой-то звук, похожий на негромкий гудок автомобиля, который Тайлер принял за смешок, но, подняв глаза, он увидел перед собой только ничего не выражающие неулыбчивые лица. Он продолжал читать. И сам услышал, что его голос стал громче. Когда он снова поднял взгляд от текста, челюсть его свело, точно ее оплели проволокой, а когда он заметил, что Чарли Остин следит за ним с холодным презрением, а Ронда Скиллингс прищурилась вверх, на окно, он сделал довольно длинную паузу, прежде чем произнес:

– Христиане сейчас борются с непереносимой сентиментальностью. Способность любить представляется простой возможностью. Но кто среди нас может оспорить, что, тогда как мы должны были бы любить друг друга, мы этого не делаем?

Он сошел с кафедры и сказал: «Помолимся». Почти уже склонив голову для молитвы, он понял, что новая посетительница – это женщина из холлиуэллской аптеки.

– Кэтрин, – сказала Элисон Чейз в комнате, где она занималась с дошкольной группой воскресной школы, – сейчас твой черед завязать глаза.

Держа в руке шарф, она подошла к Кэтрин. Кэтрин сделала шаг назад.

– Ну-ка, прекрати это немедленно! – велела миссис Чейз.

Ужасно, но в это утро Элисон овладела какая-то малюсенькая жестокость. Когда священник привел Кэтрин к ней в группу, посадив на бедро извивавшуюся Джинни (которую он должен был сразу же отнести в другое помещение, напротив, через коридор, где дочка Остинов занималась с малышней), он сказал: «Элисон, привет. Слушайте, еще раз спасибо за яблоки. – И добавил, обернувшись: – Они были просто объеденье!» Эти его слова довели Элисон до бешенства. Он мог ее поблагодарить, но зачем же было лгать?!

Кэтрин Кэски, возможно, и не была из любимых ребятишек Элисон, но воспитательница раньше чувствовала к девочке что-то вроде жалости. А сегодня она к ней ничего подобного не чувствовала. Сегодня она чувствовала, что не любит эту девчонку, которая – стоит ей увидеть, что Элисон на нее смотрит, – всегда от нее отворачивается.

– Кэтрин, посмотри на этот плакат, который вся группа только что прочла, – сказала Элисон.

Накануне Элисон трудилась над ним весь вечер напролет. «ЛЮБИТЬ ГОСПОДА ЗНАЧИТ ЗНАТЬ ЕГО ЗАПОВЕДИ. Я ПРИСОЕДИНЯЮСЬ». Упражнение включало не только чтение плаката, но и обход с каждым из детей вокруг него поочередно, с завязанными глазами, чтобы они заучили текст наизусть и узнали, что такое вера и покорность.

– А это про что? – спросила Марта Уотсон, указывая на новую картину на стене.

– На этой картине, – объяснила миссис Чейз, – изображены христиане, ожидающие, чтобы их бросили львам. Тогда, очень давно, если вы были христианами, римляне хотели вас убить. – (Дети в комнате притихли.) – Они загоняли вас в клетку, и приходил стражник, и он задавал каждому вопрос: «Ты христианин?» И люди молились, чтобы у них хватило мужества не отречься от нашего Господа. Когда мужественный человек отвечал стражнику: «Да. Я христианин, я верю в Иисуса Христа!» – его или ее – потому что они там делали это даже со старыми женщинами – бросали на арену, большую, как футбольное поле, и их съедали львы. А зрители это приветствовали криками.

Некоторые ребятишки сели на маленькие стулья, кто-то из мальчишек изобразил рычание льва. Марта Уотсон сказала:

– Прекрати, Тимми.

– Подойди ко мне, Кэтрин, – сказала миссис Чейз, направляясь к девочке и протягивая к ней шарф.

Кэтрин замахала руками и расплакалась.

Разумеется, никто не знал, чего стоило Тайлеру прочесть проповедь. Они же не были священниками, откуда им было знать? Много воскресений подряд он чувствовал себя больным, какое-то особое измождение ощущалось в каждой косточке его тела. В другие дни он чувствовал маниакальное возбуждение и жар, словно термостат у него внутри включил на полную мощность какую-то печь. Тогда он совершал долгие прогулки быстрым шагом или в летние месяцы проезжал много миль на велосипеде. Но часто, особенно в эти, теперешние дни, он чувствовал себя разбитым. Так он чувствовал себя и сейчас, шагая через нижнюю парковку, тогда как его мать пошла забрать девочек из воскресной школы. Все его члены, казалось, были заполнены мокрым песком, и он решил не ходить сегодня на «кофейный час» с прихожанами.

У его машины стояла женщина из аптеки. На ней было синее пальто, и она улыбалась ему с самообладанием, которое он нашел примечательным. Тайлер протянул ей руку.

– Полагаю, мы с вами уже встречались, – произнес он.

Лицо у нее было гораздо проще, чем он его помнил, вполне ординарное и приятное. А глаза оказались тоже меньше, чем он помнил.

– Я Сьюзен Брэдфорд, – сказала она. – Ой, надеюсь, вы не сочтете меня слишком развязной, но мы с вами оба знакомы с Сарой Эпплби, как мне представляется.

– Да, вы правы, и – нет, не сочту.

– Надеюсь, ваша малышка чувствует себя хорошо? – спросила женщина. – У нее были боли в животике, но ведь это случилось уже много недель тому назад.

– О, с ней все прекрасно. У нее все в порядке. – Взгляд священника на миг задержался на лице женщины, потом медленно обвел парковку, горизонт, деревья, голубое небо над ними и в дальнем конце парковки – Чарли Остина в машине, читающего газету. Тайлер вновь обратил усталые глаза на Сьюзен Брэдфорд. – Что бы вы сказали, если бы я предложил вам вернуться с нами домой и принять участие в нашем воскресном обеде?

Она поехала следом за ними в своей машине, а Маргарет Кэски, обернувшись к заднему сиденью, говорила девочкам:

– Вы должны очень-очень хорошо себя вести. У нас к обеду будет гостья. Кэтрин, ты меня слышишь?

– Мама…

– Тайлер, – его мать говорила твердо, сурово глядя на него, – я рада, что вычистила весь твой дом сегодня утром. А я так плохо спала. И я рада, что у нас на обед запеченная свинина.

В зеркало заднего вида он заметил, что Сьюзен Брэдфорд включила сигнал поворота, следуя за ним на Степпинг-Стоун-роуд: сверхосторожный водитель – включить сигнал поворота, когда ни одной машины на дороге не видно. Он и сам всегда делал так же – включал сигнал поворота, хотя на дороге не было видно ни одной машины. Лорэн терпеть этого не могла.

«Ох, да поезжай же ты, ради всего святого», – говорила она. «Здесь тебе не Массачусетс», – обычно отвечал он.

Мир вокруг, с этим бледным полуденным светом, льющимся сквозь почти полностью обнажившиеся деревья, был, казалось, полон невидимых течений, потоков сведений, которые он не мог уловить. Он снова взглянул в окно заднего вида. Кэтрин уставилась на свои ладони, потом посмотрела в окно, и глаза ее, даже сквозь завесу волос, светились глубокой, напряженной задумчивостью.

– Как ты там, на заднем сиденье, Китти-Кэт, нормально?

Она кивнула, по-прежнему глядя в окно.

Пока его жена и дочь накрывали на стол, Чарли рассматривал узор обоев над панелями. Бледно-голубой узор на белом фоне. У него было такое ощущение, будто он никогда его раньше не видел. Лозы это или не лозы? Труба, увитая лозами? Он откашлялся.

– Я тебя уже второй раз спрашиваю, – сказала Дорис. – Ты что, простудился?

– Я не простудился, – ответил он.

– Если ты простудился, тебе на следующей неделе лучше не ехать в Бостон. Я так и не могу понять, что за встреча там у вас намечается. Кому интересно, что делает Массачусетский совет по словесности? – Дорис поставила на стол тарелку с нарезанным хлебом.

– Господи, помоги, Дорис! Я не простудился, и я не собираюсь снова объяснять тебе, что это за встреча, будь она неладна.

Чарли сел за стол, в центре которого исходило паром блюдо с тушеным мясом. Он никак не мог отдышаться и снова закашлялся. Он знал – это ощущение рыхлости в горле означало, что он вот-вот сорвется, и сорвется страшно. Что разрозненные образы опять зашевелятся у него в голове: малорослые филиппинские солдаты, едящие только что пристреленных лошадей, пылающие джунгли – дым такой черный, когда взрываются склады боеприпасов, весь этот ужас, крутящийся сейчас у него в голове, пока он смотрит на своего старшего сына, а тот взял кусок хлеба и ест его украдкой, низко наклонив голову, и кончик носа-картофелины у него покраснел… Чарли счел это зрелище столь отвратительным, что мог бы отшвырнуть блюдо с мясом на конец стола и изо всех сил шлепнуть сына ладонью по голове. Кажется, его даже затрясло от усилия сдержать себя, и, когда мальчик испуганно взглянул на отца, Чарли охватило отчаяние.

– Этот твой Кэски сегодня выглядел как последний дурак, – сказал он жене. Голос его охрип от отвращения к себе из-за желания наорать на сына. – Посредине этой тошнотной проповеди он вдруг начинает вести себя так, будто всех нас терпеть не может. Ты заметила?

– Он вовсе не мой, – отозвалась Дорис, ставя на стол миску тушеной моркови.

– А я думала, ты любишь преподобного Кэски, мам.

Лиза сегодня чувствовала себя очень хорошенькой. Пропуская к столу младшего брата, она прижалась к спинке стула, ее грудки под белым свитером выглядели как две маленькие воронки.

– Я не люблю преподобного Кэски.

– Не любишь?

Дорис не ответила. Ее губы были поджаты так, что получилась прямая линия.

– Она его не любит? – Лиза взглянула на отца.

Чарли пожал плечами.

– Ну, его дочка так плакала сегодня, – сказала Лиза, складывая бумажные салфетки треугольниками, – не Джинни, эта-то просто чудо. Кейти плюнула в миссис Чейз, и я слышала, как кто-то из мам сказал, что Марта Уотсон так боится Кэтрин Кэски, что не хочет больше ходить в дошкольную группу по воскресеньям.

– Лиза, тебе следует поосторожнее повторять то, что ты там слышишь.

– Да нет, мам, это правда. И Кейти еще разорвала шарф миссис Чейз.

– Ох, как это грустно, – сказала Дорис.

– Грустно, – сказал Чарли. – А я тебе одно скажу: хоть ты лопни, а я не позволю этим деткам ходить повсюду и плевать в людей.

– Чарли, остановись! – Дорис села за стол.

– Я не собираюсь останавливаться. Я тебе говорил с самого начала, когда вы все тут заходились от восторга, – Тайлер Кэски вовсе не тот человек, каким представляется. – Он заметил, что дети смотрят на него как-то растерянно. – Лиза, дай мне твою тарелку.

Чарли чувствовал себя странно запутавшимся: теперь ему хотелось – прямо сейчас, – чтобы Дорис была на его стороне. Зная, что на следующей неделе он встретится с той женщиной, понимая, что Тайлер, видимо, смотрит на Дорис как на домохозяйку, которую подвергают побоям, он сам смотрел на жену, да и на это жалкое мясо, стоящее перед ней, как на что-то достойное жалости и очень трогательное: ему захотелось ее оберечь и защитить.

– Беда Тайлера Кэски, – сказал он, передавая Лизе тарелку с тушеным мясом и тонко нарезанной морковкой, – в том, что ему хотелось быть большой лягушкой в большом болоте, а он смог стать всего-навсего большой лягушкой в маленьком болоте.

– Мне не по душе думать о Вест-Эннете как о маленьком болоте, – возразила Дорис.

– Наш город не маленькое болото. Он недостаточно маленький для этого. Я вот что хочу сказать. Тайлеру нужна конгрегация всего из трех человек, чтобы они сидели там и его обожали. Ах, пойдемте и будем его обожать! И ему наплевать, получишь ты орган, на котором сможешь играть, или нет. – И Чарли добавил: – Он даже о своих детях толком позаботиться не может.

– О господи, Чарли, ты слишком суров.

– Ох, – произнес Чарли, кладя кусок мяса на тарелку и подавая ее жене, – да он просто самый обыкновенный парень, который вообразил себя более великим, чем он есть на самом деле.

То, что Чарли назвал Тайлера обыкновенным парнем, могло попасть в цель, потому что Дорис вовсе не считала священника обыкновенным. Она, казалось, некоторое время размышляла над этим, потом слегка кивнула.

– Ну, вообще-то, это постыдно. Каковы бы ни были обстоятельства, это не такая уж радость, что твой ребенок то и дело визжит и дает волю рукам.

– Там не только Марта Уотсон говорила, что боится Кэтрин. – Лиза отбросила назад волосы.

– Это же глупость, – заметил ее старший брат. – Как можно бояться ребенка, который весом, наверно, не более шести фунтов?

– Очень даже просто, – нахмурилась в его сторону Лиза. – Если ты сама весишь не более шести фунтов, она может здорово напугать. Да уж тебе ли говорить? Всего несколько лет назад ты сам начинал хныкать каждый раз, как только завидишь Тоби Данлопа на площадке для игр.

– Прекратите! – сказала Дорис.

Но обед закончился мирно, по-семейному, и Чарли перестал кашлять.

Тайлер напоминал себе, что он просто пригласил к обеду гостью, однако не мог не думать о том, что они оба проходят пробу на определенные роли. Сьюзен Брэдфорд была одета как раз для предназначенной ей роли: темно-синий свитер с высоким горлом, темно-синяя юбка на обширных бедрах. А еще она надела нитку жемчуга и часики на узком черном ремешке. Сьюзен вежливо предложила Маргарет Кэски помочь на кухне и получила столь же вежливый отказ.

– Надеюсь, вы не против картофельного пюре быстрого приготовления? – спросила Маргарет.

– Нисколько. Я его постоянно ем. И обожаю запеченную свинину с ананасом. Позвольте мне хотя бы помочь накрывать на стол.

Она дала Джинни ложки – отнести в столовую, и, когда Джинни ударила ложками о дубовую ножку стола, Сьюзен рассмеялась, глядя на Тайлера.

Он сказал:

– Кэтрин замечательно рисует.

– Ах, мне очень хотелось бы взглянуть! – (Но Кэтрин помотала головой и отошла подальше.) – Ну, тогда посмотрю твои рисунки в другой раз, – сказала Сьюзен.