Текст книги "Ящик Пандоры. Книги 1 – 2"

Автор книги: Элизабет Гейдж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

КНИГА ПЕРВАЯ
РАЗМЫШЛЕНИЯ В ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ

I

22 апреля 1933 года

Они родились в один день в больницах, которые находились в четырехстах милях друг от друга. Было уже поздно, когда Деймероны вошли в холл Фэмили Хоспитал, расположенного в загородной части Кливленда. Они направлялись в Луизиану, и у них не было своей собственной акушерки. И не было никого, кто бы мог принять новорожденного, за исключением прислуги.

Главным врачом был доктор Фирмин, молодой выпускник Толедской медицинской школы, который обосновался здесь.

Серьезное поведение маленькой измученной женщины, Мэг Деймерон, было полной противоположностью манерам ее мужа Роберта. «Зовите меня просто Боб», – сказал он медсестре с усмешкой в глазах, а его очарование странно не соответствовало волнению и состоянию его жены. Беспокойство вызывали узкие бедра женщины, мало способствующие нормальному рождению ребенка, и за ней усиленно наблюдали в течение четырех часов, пока проходили роды.

Тем временем, рано утром в Южной части Чикаго пара эмигрантов вошла в дежурную палату больницы Майкла Риза. Их звали Белохлавек и, как и у большинства недавно прибывших в Америку, у них также не было своего врача. У миссис Белохлавек в полночь стали отходить воды и начались роды. Эта пара была совершенной противоположностью Деймеронам. Миссис Белохлавек – непроизносимая фамилия чешки легко слетела с ее губ – была красивой, мягкой женщиной, которая умудрялась улыбаться сестрам, несмотря на боль. Ее каштановые волосы были собраны в пучок. У нее был хороший цвет лица и приятная манера общаться, будто извиняясь за суету, которую доставляло ее положение.

Ее муж, суровый, напряженный человек, чьи черные глаза выражали подозрение и неодобрение всем и всему вокруг, включая и его жену, из-за которой он оказался в центре всеобщего внимания. Доктор Уилс Дьел, опытный врач, взяла на себя заботу о родах.

Сокращения были нормальные. Сестры стояли рядом, а мистер Белохлавек угрюмо сидел в комнате для посетителей, ожидая рождения своего первого ребенка.

Случилось так, что ребенок Деймеронов родился первым. Молодой доктор Фирмин во время долгого ожидания, когда миссис Деймерон разродится, был занят другими пациентами, и в последнюю минуту его срочно вызвали к пациенту в другой конец коридора. К моменту, когда он вернулся, готовый решить возможные при родах проблемы, ребенок уже выползал на свет. Это была девочка. Легко было заметить, что у нее будут рыжие волосы и светлый цвет лица. Очищая ее дыхательные пути, доктор испытывал странное чувство. Казалось, будто этот очаровательный ребенок пытается ему что-то сказать, срочно и удивительно по-взрослому.

«Я ждала тебя, – казалось говорила она в то время, как ее глаза впервые открылись – светлые, затуманенные, уже слегка окрашенные цветом изумруда, какими они должны были стать позже, – а тебя все не было».

Врач отогнал от себя это чувство. Убедившись, что и мать, и ребенок в порядке, он заторопился к ожидающему его пациенту.

* * *

Между тем в Чикаго доктор Дьел наблюдала нормальное рождение девочки Белохлавек. Этот ребенок был очень спокойным, даже не плакал. Хотя ее кожа была светлой, было видно, что она будет темноволосой и темноглазой. Она, казалось, вся была поглощена собой и не интересовалась тем, что происходило вокруг нее.

И все же, как отметила доктор, в ней было что-то особенное. Глаза девочки были очень большими и удивительно глубокими, хотя, конечно, она была еще слишком мала, чтобы уметь останавливать взгляд на чем-то. Она смотрела на новый мир с молчаливым согласием, как будто видела слишком много и уже обладала каким-то внутренним знанием, которого не должно быть у такого крошечного ребенка.

Доктор Дьел была разочарована, увидев, что этот недружелюбный чешский папаша вовсе не был рад, когда ему показали ребенка. Было ясно, он надеялся, что его жена подарит ему сына и наследника. В его словах, обращенных к ней, слышался плохо скрываемый упрек. Каждый мог понять это, несмотря на то, что он говорил на своем языке.

Доктор была поражена этой мужской нечувствительностью.

Сама она не только считала, что новорожденная девочка очень красива, но и не могла удержаться от восхищения ею. У врача даже появилось желание узнать, как сложится жизнь девочки, когда она вырастет. Но подобные чувства были знакомы многим врачам, которые принимают роды. К концу своей смены доктор Дьел уже забыла впечатление, которое произвела на нее маленькая девочка Белохлавек – и в самом деле, какая до смешного сложная фамилия.

Она пришла домой в шесть утра и больше уже не вспоминала об этом.

В Огайо тем временем доктор Фирмин присматривался к тому, что может понадобиться ребенку миссис Деймерон. Ему было приятно видеть, что отец, чей ирландский акцент стал еще более явным после длинной ночи ожидания, совсем не был разочарован, что родилась девочка, а не мальчик.

Хотя рождение ребенка, казалось, не сделало счастливой суровую миссис Деймерон, ее муж от радости раздавал всем сигары. Он весь дрожал от восторга, что у него родилась дочь.

Деймероны покинули Огайскую больницу через день и продолжили путь к своему новому дому в Сент-Луис. Семья же Белохлавек отправилась из больницы Майкла Риза в свое бунгало в Саус-Сайд в тот же день, когда родилась их дочь.

К началу следующего дня сообщения об этих родах остались лишь в регистрационных записях больниц, и свидетельства о рождении девочек были оформлены в соответствии с установленным в штатах Огайо и Иллинойс порядком. Официальный мир забыл о девочках. Никого не заботила мысль, что все великие исторические фигуры, злодеи и герои, были когда-то беспомощными детьми. Врачи сами сыграли маленькую роль в изменении будущего нации, приняв на свет двух крошечных девочек в эту холодную апрельскую ночь. В конце концов, огромное число детей родилось до этих девочек и сколько еще родится…

Так закончились обычные происшествия этой ночи, и они уже становились прошлым.

А будущее только начиналось.

* * *

Лаура – такое имя было выбрано для маленькой девочки семьей Белохлавек – запомнила первые семь лет жизни как постоянное метание своей детской души между двумя конфликтующими сторонами – матерью и отцом.

Джозеф Белохлавек был портным. Он привез это искусство вместе с горечью из Чехословакии. Он ненавидел Америку, несмотря на ее хваленые возможности, и проводил все свободное время в угрюмых размышлениях о своем прошлом в родной стране.

У него там была любовь – хотя об этом его дочь никогда не должна была узнать – девушка, чьи состоятельные родители не разрешили бы ей выйти за него замуж, так как у него не было земли и он был не из обеспеченной семьи.

Из-за этих обстоятельств, в которых его горячий характер сыграл немалую роль, он отрекся от своей любимой и сошелся с девушкой – Мариной, на которой позднее женился. С ней через некоторое время он эмигрировал в Америку. И хотя Джозеф Белохлавек понимал, что выиграл во всех отношениях – Марина была любящей и умной женщиной, намного превосходившей его довольно мелочную прежнюю подружку, и в Америке его ожидало гораздо лучшее будущее, чем на родине – он так и не смог смириться с действительностью, подавить в себе чувство протеста.

За первые годы своей жизни маленькая Лаура быстро привыкла к тому, что ее отец как бы и не являлся членом семьи. Он работал с раннего утра до поздней ночи в тесной швейной мастерской за их бунгало. И когда он не шил, то делал покупки для фабрики в центре города. Во время обеда он заходил на кухню, не говоря ни слова, пока ел, едва слышным вздохом реагировал на рассказы жены о соседях и быстро уходил в мастерскую работать. Он никогда не говорил со своей дочкой во время еды, не целовал ее на ночь.

Лишь его долгий, недовольный взгляд, полный сожаления, показывал, что он помнит о ее существовании. Девочка была еще слишком мала, чтобы понять, как огорчен ее отец отсутствием сына, который носил бы его фамилию. Не знала она и о последующих выкидышах, лишивших ее мать надежды иметь еще одного ребенка.

Но она была чувствительным ребенком и скоро поняла, что ее существование чем-то раздражало отца. И она инстинктивно льнула к матери, чьи теплота и понимание стали для нее единственной защитой. Они вдвоем наблюдали жизнь большого американского города. Лаура, для которой это была единственная знакомая земля, научилась уживаться с парадоксами красоты и опасностей в Саус-Сайд, о которых рассказывала ей мать. Та все еще не могла хорошо говорить по-английски, и ее понимание Нового Мира было больше основано на слухах и фантазии, чем на реальном знании.

Тем временем отец оставался угрюмым, отталкивающим человеком. Лаура избегала его. Слыша его приближение, пряталась по углам и не произносила ни слова в его присутствии. Она не понимала, что в его глазах ее рождение завершило процесс ссылки и отчуждения, который начался его женитьбой.

Он мечтал стать землевладельцем в родной Чехии, уважаемым друзьями и родственниками, иметь сына, который унаследовал бы его имя и владения. Вместо этого он так и оставался неизвестным эмигрантом, плывущим по течению в суматохе чуждой страны, где ни имена, ни люди не удерживались, смываемые равнодушной рекой коммерции и прогресса. Итак, в глазах Лауры ее отец олицетворял холодность и безразличие города, а не тепло и защиту домашнего очага. Она боялась его больше, чем кого бы то ни было.

Так продолжалось до того дня, когда он начал учить ее шить. Была зима. Мать послала ее к отцу с каким-то поручением. Когда она вошла, он работал над куском ткани на старой машинке, которая стоила ему всех его сбережений.

– Привет, – вдруг сказал он на чешском, – садись ко мне на коленку и учись.

Она наблюдала, как иголка танцевала по темному куску материи. Быстро вверх и, замедляя свой ход, вниз, согласно каким-то таинственным командам, исходившим от напряженных, осторожных рук ее отца. Она уселась поглубже на его коленку, испуганная острым маленьким орудием, вонзавшимся в мягкую материю. Потом, к ее удивлению, отец перерезал нитку, вывернул материю, и она увидела, что это была хорошо сшитая блузка, таинственно возникшая, как кролик из шляпы фокусника.

Джозеф Белохлавек видел, какой интерес дочь проявляла к его работе, и начал учить ее. Несмотря на свои годы она приняла этот вызов как должное. Она восхищалась самим процессом шитья, превращавшим бесформенные куски ткани в выкроенные детали одежды, пока законченный предмет не появлялся во всей красоте формы и цвета.

С этого первого дня Лаура обнаружила, что она, наконец, переломила отношение отца к себе. Ей никогда не приходило в голову, что ее талант к шитью позволял отцу воображать, что она и была тем самым наследником, которого его жена не могла ему дать. Несмотря на это, Лаура была счастлива, что ее приняли, и ей нравилось сидеть на его коленях в мастерской и управлять машинкой. Иногда он шил ей платья из оставшихся кусков материи, которые находил в городе. Он примерял их на нее, его пальцы были странно мягкими, когда оборачивали одежду вокруг ее маленького тела. В эти моменты в его прикосновениях чувствовалась теплота, которая заставляла ее сиять от радости. Но за стенами мастерской он был такой же отец, как всегда: молчаливый, занятый, поглощенный горькими воспоминаниями и ненавистью к миру, такой сильной, что Лауре казалось, что эта ненависть включает и ее, и мать.

Получилось так, что она вела теперь двойную жизнь. Льнула к матери, когда ей требовалось нежное прикосновение, поцелуй, улыбка, в то же время тайно ожидая моментов, когда в уединении мастерской она могла восстановить свою близость с отцом. Апофеоз этой близости наступил в День Благодарения, когда ей было шесть лет. В одну из своих поездок по магазинам ее отцу удалось достать прекрасный сатин в пастельных тонах, и он удивил ее в День Благодарения совершенно законченным костюмом клоуна, в стиле Арлекино, дополненным симпатичными деталями: дудкой, фальшивым носом и очаровательной шляпкой конической формы.

Это был самый прекрасный костюм, который Лаура когда-либо видела или представляла. Когда она вышла, держась за руку матери, то оглянулась назад и увидела отца, стоявшего на ступеньках и смотревшего на нее. Он бы ни за что не стал принимать участие в чуждом ему празднике Америки, посещать соседей, но он помахал ей на прощание, глядя на нее с гордостью, и во взгляде его, казалось, блестела вся та любовь, которой он лишал ее все эти годы.

Она поворачивалась, чтобы помахать ему снова и снова, цепляясь за руку матери, заставляя ее приостанавливаться. Папа понемногу отдалялся, все еще махая ей, отвечая на любовь дочери взглядом, полным хрупкой нежности, который, казалось, говорил:

– Я знаю, малышка. Я знаю, я холодный человек и ожесточенный, но я все равно люблю тебя всем сердцем.

Воспоминания об этом вечере заслонили впечатления от ранних лет жизни Лауры. И ступенька, на которой стоял отец, и свет, в котором был виден его тонкий силуэт, и осторожная улыбка на его губах – всему этому суждено было исчезнуть скорее, чем она могла предполагать. Следующей весной родители Лауры умерли.

Их чешский родственник говорил о новых, необъятных возможностях, открывающихся в Милуоки, и отец Лауры, который никогда не любил Чикаго, тут же решил переезжать. Он заполнил шаткий нанятый фургон их вещами, и они отправились в путь двадцать первого марта, холодным утром, когда бушевала буря, и злые ветры с озер принесли неожиданно дождь со снегом. Они ехали весь день, продвижение затруднялось большим движением и скользкими дорогами. Лаура спала на коленях матери, когда машина, ехавшая навстречу, потеряла управление и столкнула с дороги громоздкий фургон.

Лаура во сне потеряла сознание, так как ударилась головой о приборную доску. Она проснулась через сорок восемь часов в одной из больниц Висконсина. На стуле около ее кровати сидела женщина, которую она раньше никогда не видела. Изумленному ребенку сказали, что ее родители теперь на небе, но о ней будет заботиться ее семья. Ее повреждения каким-то чудом оказались легкими и через две недели ее выписали из больницы и доставили в Нью-Йорк, где длительным решением семейного совета было принято, что заботу о ней возьмет на себя дядя Карел и его американская жена Марта. Наделенная природой детским талантом смиряться с судьбой, Лаура приняла свое новое окружение с широко открытыми глазами и никак не показала, что сама она переживала сейчас ссылку, похожую на ту, которая с корнем вырвала ее родителей из родного дома и превратила в сбитых с толку странников, отрезанных друг от друга так же, как и от мира.

Она просто начала все сначала. Первые семь лет ее жизни стали предысторией, такой же неясной, как и предыстория обычного человека – смутное время, пережитое и забытое.

Будущему предстояло открыть, кто она.

* * *

Деймероны назвали свою дочь Елизабет в честь ирландских тетушек, кузин и бабушек. Она была красивым ребенком. Таким красивым, что по сути дела почти со дня рождения стала частью длительной войны, которую вели ее родители со дня своей свадьбы.

Боб Деймерон был красивым мужчиной и большим любителем женщин. Ростом он был чуть выше шести футов, лысеющий со светлыми волосами и приятным цветом лица. В его глазах была усмешка, а манеры были изысканны и несколько забавны. Наготове у него всегда были ирландские шутки на любовные темы, подходящие для любой ситуации.

Боб был популярным и успешным торговым представителем одной из фирм Луизианы, которая производила кухонное оборудование и небольшие приспособления, облегчающие труд домохозяек. Он был также хорошо известен в городе как местный политик, который собирал голоса, чтобы получить билет демократа, делая много шума из мелкого покровительства своим избирателям, из всего – от помощи владельцу магазина с небольшим кредитом до того, чтобы самолично удостоверяться, что мусорщик тщательно убирает аллеи в его районе, не оставляя пустых бутылок и консервных банок. Никто из тех, кто знал Боба Деймерона, не мог понять, как такой подтянутый, мускулистый любитель жизни мог жениться на таком сухом существе без чувства юмора, каковым была его жена.

Флора Деймерон никогда не обладала ни личным обаянием, ни интересом к чему бы то ни было. Она проводила все время или моя и перемывая скромный дом, которым владел Боб в рабочем районе, или запираясь на кухне, куда не допускались ни ее муж, ни дочь. Ходили слухи, что Флора принесла с собой приданое, которое было совершенно необходимо Бобу именно во время его женитьбы. Что было несомненно, если и не доказано, так это то, что у Боба было много приключений до его женитьбы и много после. В своем бизнесе и по политическим делам он встречал десятки женщин. Он испытывал свое физическое очарование на многих из них, многим он щедро уделял свои время и энергию, ограничиваясь, правда, только замужними женщинами, так как только они имели благоразумие понять ограниченность его обязательств перед ними и оценить это.

Боб не выставлял напоказ свою супружескую неверность. Наоборот, он использовал весь свой такт и ум, чтобы скрыть это как можно лучше. Несмотря на это, его далеко неглупая жена не была в неведении. Хотя она и не обвиняла его в лицо, ибо негласные законы этикета предписывали именно такое поведение жены, ее подозрительность и недовольство проявлялись в ненависти к Америке, за чем стояла плохо прикрытая ревность к мужу.

Боб сделал целый спектакль из своей любви к жене. Но те, кто проводил вечера с Деймеронами, привыкли к тому, что Флора отталкивала его с неодобрением, когда он пытался обнять и поцеловать ее в щеку. В эти моменты забота о приличиях отступала перед неодобрением постоянного вероломства ее мужа. Она так и не простила его. И по странной закономерности она перенесла эту неприязнь и на свою дочь. Так как маленькая Елизабет – ласково прозванная Бесс любящим папочкой в честь какой-то там его тети, которую он обожал, будучи еще мальчиком – была не только очень красива с самого рождения, но быстро превратилась в капризного и хитрого ребенка, который раздражал родную мать. У нее были прекрасные рыжие волосы, блестящие зеленые глаза и матовая кожа с веснушками на лице. Она была хорошо сложена, и в ее движениях проступала природная грация. С самого начала было очевидно, что она знала, как обвести отца вокруг своего маленького пальчика. Он ни в чем не мог ей отказать. И в ее глазах зажигался хитрый огонек, когда она играла с ним, что вряд ли оставалось незамеченным ее обидчивой мамашей. Флора Деймерон поняла, что она не в состоянии заставить дочь слушаться не только потому, что девочка была очень своевольна, но и потому, что муж всегда будет на стороне дочери. Время шло, и она стала подсознательно отождествлять малышку с многочисленными приятельницами любвеобильного мужа и, таким образом, винить ее в напряженной атмосфере дома Деймеронов.

Мать никогда не выказывала особой любви к дочери. Наоборот, она обращалась с ней как со злейшей соперницей, врагом в собственном доме, за которым надо было наблюдать с осторожным отвращением, подвергать жестким ограничениям, стараться обуздать ее своенравный характер.

Боб не обращал внимания на недовольство жены. В его глазах маленькая Бесс была не только красивой, но также бойкой и смышленой, какой и должна быть ирландка. Он брал ее в свои поездки, представлял ее старым политическим друзьям и избирателям, и даже – вовсе не притворяясь – некоторым из своих женщин, чтобы они могли восхищаться ее улыбкой, прекрасными глазами и умом.

Ребенок, казалось, не возражал против упрямой вражды матери и едва замечал ее существование. Она купалась в лучах отцовской любви и использовала его в качестве галантного защитника в тех случаях, когда ее развитый не по годам ум вовлекал ее в неприятности с друзьями или в школе.

Со своей стороны Боб просто обожал Бесс и казался безразличным к тому факту, что его слабая жена не могла больше произвести на свет детей. Он абсолютно не испытывал недостатка в сыне. Ему вполне хватало дочери. Он обладал средствами к существованию, прекрасным политическим будущим и жизнью, полной любви. Чего еще мог он хотеть?

Потом что-то пошло не так. Летом, когда Бесс шел восьмой год, Бобу Деймерону не повезло. Он был застигнут в объятиях одной из своих любовниц ее мужем, который неожиданно вернулся домой из командировки. Молва об этом достигла не тех ушей, и разразившийся скандал дал свои результаты. Боба облили грязью в его районе. Противники потянули за все политические ниточки. Весы склонились в другую сторону. И Боб потерял свое место в палате. В дополнение к катастрофе, его боссы в фирме по производству кухонного оборудования разнервничались и уволили его. Подавленный Боб удалился в маленький офис, который он содержал много лет назад на третьем этаже своего дома и начал топить свое горе в виски. Он больше не надевал красивых костюмов, а сидел в нижнем белье, читая спортивные новости и выходя лишь для того, чтобы поставить что-нибудь на лошадь или посетить какую-нибудь верную подружку.

С течением времени его депрессия становилась все глубже. Он перестал обедать с женой и дочерью, и, напившись, уходил из дома, когда ему вздумается, чтобы зайти в какой-нибудь кабак в центре города или даже потратить таящие деньги на проститутку. В нем уже не было прежнего очарования, и только безответственность осталась прежней. Однажды юную Бесс вызвали из класса и привели к директору, где сообщили ужасную новость. Ее дом сгорел, родители погибли, так как пламя охватило ветхое строение до того, как приехали пожарные. Решили, что пожар начался в кабинете Боба Деймерона, где он заснул пьяным с зажженной сигарой в руке и уронил ее на ковер, решив таким образом судьбу свою и жены. Послали за кузиной матери, и состоялся семейный совет, решивший судьбу девочки. Для нее не было будущего в Луизиане. Члены семьи, доходы которых позволяли содержать ее, жили в Калифорнии, в бедном районе на окраине Сан-Диего.

На похоронах присутствовало много друзей и родственников, включая и тех старых друзей по бизнесу и политике, которые совсем недавно повернулись спиной к Бобу, и женщин, которые скучали и будут скучать без тонкой улыбки Боба и его мужского очарования. Через час после похорон маленькая Элизабет сидела в поезде, направляющемся в Калифорнию, под защитой тетушки, перед которой выросла малоприятная перспектива – искать, чем прокормить еще один рот. Временное пребывание Бесс Деймерон в сердце великого Среднего Запада завершилось, как и маленькой Лауры Белохлавек шестью месяцами раньше.