Текст книги "Ящик Пандоры. Книги 1 – 2"
Автор книги: Элизабет Гейдж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
III
После аборта Лаура в течение четырех месяцев не разговаривала ни с одной живой душой, за исключением разве что некоторых лавочников.
Первые две недели были кошмаром, к счастью, она ничего не помнила детально. Она видела, как кровь вытекала из нее и текла между ног, заливая медицинские салфетки, которые приходилось менять одну за другой. Она чувствовала спазм за спазмом, у нее было ощущение, что из нее что-то выгребают, и все это было ужасно, отвратительно, перед глазами ее постоянно висел нож, который причинял страшные муки ее чреву.
Поначалу ей казалось, что она будет не в состоянии съесть что-нибудь. Но легкая пища, что-то из молочного, чай, немного крекеров на соде и тарелка каши были ей необходимы, и она заставила себя есть. Она чувствовала головную боль, но не решилась принять аспирин, а боль тем временем распространялась по всему телу. Кроме того, она не сообразила спросить у врача, как поступать в подобных случаях.
Она долго сидела на кровати, потом переместилась в кресло, затем встала и в силу необходимости прошла в ванную комнату, вернулась, села опять и уставилась в стену.
В университет она решила не возвращаться. Почему и как пришло это решение, она не понимала. Она знала только, что в ее жизни больше не будет профессоров, не будет книг, конспектов, не будет затхлого запаха классных комнат и полутемных лекционных залов. Конец всем безумным надеждам.
Она обеспечила себе одиночество, послав дяде Карелу и тете Марте открытку, в которой сообщала им, что несколько ее друзей помогли ей «переехать» на следующий семестр в новую квартиру. Вскоре, как и обещала, она написала им свой новый адрес. Этого было вполне достаточно, чтобы сохранить видимость родственных отношений. Они умыли руки задолго до того, как она покинула колледж, и надо было быть чрезмерно любопытными, чтобы пытаться вновь разыскать ее.
Стояла зима, и Лаура перестала интересоваться тем, какой сегодня день или число. Она прекратила следить за календарем в декабре, и целыми днями смотрела на висевшие на стене литографические оттиски – сценки заснеженной Новой Англии. На картинках и стене собиралась пыль, дни были серыми, холодными. Декабрь был мертвым месяцем, мрачным, вызывающим желание скорее пережить его.
Теперь Лаура существовала в каком-то вакууме, отказавшись от прошлого, также как и от будущего. Так она чувствовала себя в относительной безопасности, в безбрежном море сумерек, в этой холодной пустоте, в которой не оставалось места ни мыслям, ни чувствам.
Лаура не замечала как страшно она похудела. Ночная сорочка на ней висела, и порой казалось, что она вот-вот ее потеряет. Как-то однажды, когда она причесывалась, прежде чем спуститься вниз в магазин, она решилась взглянуть в зеркало, без особого желания увидеть себя. Она знала, что ее появление на улице скорее всего просто не будет замечено. Это чувство анонимности в таком большом городе пришло как спасение.
Вокруг не осталось никого, кто бы позаботился о ней, о ее здоровье, постарался бы найти ее. Странно… Она всегда была так любезна со всеми. Что же случилось с ней теперь? Отчего же теперь никто во всем мире не заботится, не беспокоится и не думает о ней?
Она не понимала, какие физиологические перемены произошли в ней. Хотя несколько коротких недель тому назад мысль о самоубийстве показалась бы ей привлекательной, она пережила этот момент и погрузилась в пустоту, в которой даже презирать себя не хотелось.
Об одном она думала постоянно. О ее ребенке, как о живом. Мальчик или девочка?
Этого она не знает. И никто никогда не узнает. Пусть это фантазия, но что, если это был мальчик?
Тонкий маленький мальчик с темными волосами, как у нее и ее отца, и темными светящимися глазами, которые отражали бы ее собственную любовь, когда она улыбалась бы, слушая, как он воркует в своей детской кроватке, как учится ходить на своих еще нетвердых ножках. Глазки, которые смотрели бы на нее в то время, как она натягивала бы на него штанишки, одевала бы ботиночки.
И с улыбкой он поднимал бы свое личико, когда она давала бы ему игрушки, морской костюмчик, бейсбольные перчатки, которые он так бы хотел получить на Рождество или на свой день рождения. Возможно, он разрешил бы ей крепко обнимать его каждый вечер, перед сном, и смеялся бы, когда она щекотала его и нежно укачивала, в то же время рассказывая ему сказки и напевая колыбельную песенку.
Лаура не жалела о том, что одинока сейчас с этими душераздирающими мыслями. Фактически – мысленно она повторяла это еще и еще раз, как молитву – она сама наказала себя и очень жестоко.
Возможно, малыш играл бы с ней в какие-нибудь игры. Допустим, в прятки или в «Угадай, кто?», или в «Печеный пирожок», а может быть, в «Спрячься и ищи».
Она могла бы слышать его смех, забавный и веселый, слышать его тихий голосок, становившийся все более сильным.
Его яркий, молодой ум развивался бы и креп год от года, набирая все больше уверенности в своих убеждениях.
«Ты теперь уже большой мальчик, – говорила бы она ему, когда он укладывал бы свои книги и карандаши, собираясь в школу. – Я горжусь тобой.» – И когда он стал бы достаточно взрослым, еще более непослушным и нуждающимся в дисциплине, то разоружал бы ее своей улыбкой, отогревая ее сердце, такое беззащитное перед ним.
Но сначала бы она, конечно, держала его на руках, совсем еще крошечного (во что также было трудно верить, как в домового), затем он научился бы ходить и играть в игру «Обман и уговор». Затем, разумеется, он становился бы все более взрослым, и менее зависимым от нее, уходил бы со своими товарищами, не обращая внимания на ее взволнованный взгляд. Он нырял бы в темноту ночи, одетый в новый костюм, но в ответ посылал бы ей свой взгляд, приносящий облегчение и говорящий о том, что он вернется целым и невредимым немного попозже, а его сумка была бы наполнена конфетами и фруктами, и на лестнице раздавалось бы громкое эхо – его друзья с выкриками и возгласами все еще были бы слышны за дверью.
Мой мальчик…
А затем он вырос бы таким большим, гораздо выше, чем она – Лаура ведь была очень маленькой. Он стал бы на голову выше ее, когда ему исполнилось бы восемнадцать или девятнадцать лет. И тогда он обнимал бы ее быстро, крепким объятием по дороге на спортплощадку или на встречу со своими друзьями. И хотя существуют известные различия между юностью и зрелостью, родителями и детьми, неминуемо разъединяющие их – ведь дети стремительно движутся вперед к их собственному будущему и к собственной индивидуальности – любовь Лауры к сыну сделала бы ее достаточно сильной, чтобы позволить ему долгие отлучки. Он чувствовал бы это, и его отношение к ней было бы достаточно очевидным, когда он подтрунивал бы над ее страхами и предосторожностями.
«О, мама»… Он подсмеивался бы над ее волнениями.
Нет, ей не казалось бы, что мир может ополчиться на него в желании нанести ему какой-либо вред. Она представляла, что его улыбка была яркой и уверенной, его глаза сияли, вызывая трепет, волнение, это шло от возрастающей силы и нового жизненного опыта, когда он убегал из дома на улицу, когда его волосы были взъерошены ветром, его тело было голодным, и он мог съесть все – и земляные орехи, и сандвичи с маслом и молоко.
Однажды днем появилась бы девочка. Он шел бы с ней из школы, встретив ее после занятий, и пригласив с собой посмотреть на игру в мяч или просто в парк. Стоя неподалеку и разговаривая, они не заметили бы, что заговорились допоздна:
как она отважилась на это?.. Затем неохотно они пожелали бы друг другу доброй ночи. Для него это было неземным очарованием – быть с ней рядом. Не будучи еще уверенным в себе, со своим рано пробудившимся мужским инстинктом, он был бы достаточно привлекателен для нее.
А потом он начал бы пропадать вечерами, и это понятно, ведь ему необходимо испытать свое сердце, прежде чем серьезно искать ту, которая станет единственной в его жизни.
Но вот однажды появилась бы новая девочка, которую он приведет домой, и Лаура без колебаний поняла бы, что он, ее сын, наконец, выбрал и что это, наконец, была та самая, одна-единственная. Она сразу же увидела бы это по ее глазам. Хорошие, человеческие глаза, глаза, уже приготовившиеся жить с ним, страдать с ним, делить с ним его радости и разочарования. С самого первого раза он поверил бы в тепло ее сверкающих глаз.
И когда он уйдет, оставив мать, она улыбнется. Для нее достаточно будет лишь на мгновенье взглянуть на него, и часть его навсегда останется с ней, так же как часть ее навсегда будет с ним. Она, конечно, будет испытывать чувство грусти, потеряв его, но и гордость за каждую клеточку в его теле, гордость за каждую человеческую мысль в его сознании, даже за его слабости и ошибки. Он был бы ее плотью и кровью, она жила бы для него, он был бы ее сердцем.
* * *
Но нет, так никогда не будет. Все это было прекрасной мечтой, которая никогда не станет явью. Он был убит в ее собственном чреве, она разрушила свою любовь своими же собственными руками.
А ведь это вовсе не было мечтой. Она знала это даже теперь, когда ее фантазия уже агонизировала. Это все было реальностью! Он был в ней, будущий, сам по себе, живой, в ее чреве, реальный, как ее собственная плоть, – и она убила его.
Тянулись длинные месяцы. Одна, в маленьких комнатах, Лаура тысячу раз забрасывала землей эту воображаемую могилу. Изо дня в день она непрестанно подвергала себя медленной пытке, используя недюжинную силу собственного воображения. Она представляла себе своего сына или дочь, сотканных из глубочайших частиц ее самой, собственного ее тела, плоти, из личной индивидуальности, улыбки, смеха, наделяла их полной событиями жизнью, а затем она сама уничтожала это.
Почему-то чаще всего представлялся мальчик. Она пришла к тому, что узнавала его все лучше и лучше. Она знала все его жесты, мельчайшие детали поведения, его тело, его веснушки, рыжеватые пряди в его темных волосах, поддразнивающие огоньки в его глазах, его задумчивость и его восторженность. На ее глазах менялся его возраст, и соответственно изменялся он, а затем она убивала его снова, и снова, и снова, убивала собственное сердце, как недавно убила свое дитя.
Воображение было острым мечом в ее руке, наложенной на себя епитимьей, и вся эта пытка заключалась в том, что она могла видеть всю его жизнь, проходящую перед нею калейдоскопом событий в миллионах красок и цветов во всем их разнообразии, связанных вместе в единое целое. В воображении ей являлся просто сам мальчик и взрослый, каким бы он стал. Порой она видела себя в окружении множества детей, он был среди них, и там были его дети, и дети его детей. Она видела их лица, одно за другим, восхищаясь ими, любя их, а затем, наблюдая за ними, вычеркивала их из жизни единым взмахом собственного ножа.
Но была ли она единственным убийцей в этом мире? Во время войн любой человек, как и она, тоже убивал неисчислимое количество людей, мириады будущих детей, которые были бы гордостью и радостью своих родителей, целые поколения отцов и матерей, которые гордились бы своими детьми, пестовали бы и лелеяли их – так погибали целые будущие расы.
Она же уничтожила целый мир в своем собственном чреве.
Следовательно теперь она может смело причислять себя к силам зла и уничтожения?
Откуда в ней взялись подобные мысли, столь ложные и парадоксальные? Фантастика? Преувеличение? Никоим образом.
Имей она возможность сохранить жизнь своему ребенку, грядущее поколение ее отпрысков ничем принципиальным не отличалась бы от нее. И эта плодовитая раса со всеми их потомками была бы достаточно многочисленна. Народ, в жилах которого течет ее собственная кровь, голосует за свое безграничное и бесконечное будущее.
А она захотела разрушить все это. Неужели ей так и суждено нести гибель всему и всем?
Физическая боль постепенно отступала, но душевная пустота становилась все глубже. К ней вернулся аппетит, но отчаяние заглушало все. Она потеряла в весе. Физическое здоровье подтачивалось полным отсутствием всякой надежды.
Лаура радовалась знакам собственной слабости и ухудшению самочувствия своего молодого тела. Если она так жизнерадостно разрушила все, что в ней было лучшего, то стоило ли медлить с уничтожением останков?
Наконец, в один из солнечных дней мая, она дошла до предела. Она прошла вниз по улице к магазину на углу, чтобы купить немного молока и фруктового джема, когда вдруг почувствовала, что солнце согревает ей спину. Весна была холодной, и это было первое весеннее теплое солнышко. В этот-то миг, когда солнце так приятно согревало ее спину и оживляло в памяти последнее тепло октябрьских дней, которое было в ее предшествующей жизни, Лаура почувствовала, что достигла предела падения.
Она взглянула на календарь у кассы магазина.
– Извините меня, – спросила она, глядя на смутно знакомое лицо кассирши, – вы не знаете, какое сегодня число?
Женщина быстро взглянула на нее, без всякой приветливости и тепла, и повернулась, чтобы посмотреть на календарь.
– Шестнадцатое, я думаю, – сказала она. – Да, шестнадцатое мая.
– Благодарю вас.
Всю дорогу домой Лаура смотрела вокруг себя как будто новыми глазами.
Мягкий, приятный бриз, продувающий улицы, где редко встречались пешеходы, напоминал о скором приближении лета.
Таким образом она в забвении прожила целую зиму и большую часть весны. Долгая зимняя спячка стоила ей двух семестров. Ее охватила горечь поражения.
Ведь теперь студенты, с которыми она поступала в университет, уже заканчивали первый год учебы, сейчас они усиленно занимаются перед последними экзаменами и собираются ехать домой на каникулы, возможно уже представляя себе летние развлечения.
Через пару недель каждому из этих студентов будет выведен общий балл, а Лауры в их списке не будет. Через несколько лет все они закончат университет, а она уже поставила крест на своей некогда предполагаемой карьере и научной работе и теперь даже не могла себе представить какого-либо будущего.
Жизнь ее промчалась, в буквальном смысле этого слова, мимолетно. Эта мысль хоть и тревожила ее, но приходила с определенным внутренним освобождением. Она часто размышляла о своем будущем. Наказание возрастало и становилось более глубоким, более реальным и постоянным. После столь резкого отклонения размеренного течения всей ее жизни вряд ли можно было непринужденно надеяться, что все еще как-то определится и войдет в русло. Она была конструктором монумента, который еще не был установлен. Но он справедливо должен быть установлен в память о погибших детях.
Всю свою жизнь она сама создавала это зеркало в пустоте, чтобы отражать уничтожение и гибель, которые принесла в мир. И это было правильно, это было хорошо и естественно.
Настойчиво чувствуя обновление, Лаура вернулась домой, пригласила саму себя на чашку чая и стала смотреться в зеркало.
За время затворничества ее волосы отросли почти до плеч. Она села перед зеркалом с ножницами и начала стричься. Мягкие черные кудри падали вниз, и короткая стрижка прежней Лауры начала всплывать в ее памяти.
Бездумно, автоматически она работала над своими волосами, отрезая, укладывая и придавая форму прическе. Когда она закончила, все выглядело вполне прилично и даже мило. Ее натуральные волнистые и пушистые волосы были очень красивы. У нее был слегка грустный взгляд, взгляд, который теперь больше молчал, а огромные темные глаза казались еще больше на ее исхудалом лице.
Повинуясь мгновенному импульсу, она прошла в чулан и нашла там рулон бумаги, акварель и собственный портрет, который предназначался в качестве рождественского подарка для Натаниеля Клира. Она почувствовала дрожь и страх, начав разворачивать его, и быстро опять свернула, как бы испугавшись. После этого она задумалась, ведь когда-то она могла долго смотреть на эту картину, стоило ли бояться сравнить портрет с ведьмой, в которую она превратилась за последние четыре месяца?
Все же она нашла в себе силы развернуть портрет. Ее собственное лицо смотрело на нее, и она почувствовала невинность и бездонность взгляда бывшей Лауры, возбуждение и волнение юности. Затем она снова повернулась к зеркалу. Ее теперешнее лицо было так же похоже на портрет, как фотография взрослого человека на его снимок в детстве.
Горе сделало свое дело. Она уже не была прежней Лаурой. Преступление и наказание убили ту Лауру, которая улыбалась с портрета, и ту Лауру, чья кисть выписывала этот портрет. Ее молодость кончилась.
Покрутив картину в руках, Лаура отложила ее. Она вымыла пол в ванной комнате, убрала состриженные волосы, после чего вернулась на свою кровать и села, глядя в окно, выходящее на улицу и на вентиляционную шахту.
Во многих отношениях она вновь чувствовала себя достаточно живой и бодрой. Но чувство чувству рознь. Даже полностью выздоровевший человек, чувствуя себя совершенно здоровым, порой несет в себе какие-то зловещие признаки прошлой болезни.
Впрочем, до полного выздоровления ей было далеко, больше того, на это не было никакой надежды. Она жила, повинуясь неясным импульсам.
Что-то заставило ее отрезать волосы, что-то побудило ее умыться, надеть на себя подходящее платье, что-то – поесть.
Затем у нее родилось побуждение подняться и идти, но она не встала. Прежняя Лаура умерла, сама убила себя, идя по жизни с глупыми надеждами. Теперь начался специфический процесс регенерации человеческой души.
Весь этот день и вечер Лаура взвешивала все свои чувства, и исследования эти были направлены против ее собственных ошибок. Она не могла понять, почему до такой степени ошибалась в людях, ведь она могла и хотела жить, смотреть вперед, в следующий день. И в результате натворила черт знает что….
Когда опускалась темнота ночи, у нее появлялось странное чувство. Она думала о смерти своего ребенка. Так легко и просто было последовать за ним в черное небытие, но… Она уже построила свое, вполне совершенное будущее вокруг потери этого ребенка. Она знала наперед каждую минуту своей будущей жизни, как эту минуту она проживет без него, как эта минута проходит в пустоте, образовавшейся после его смерти. Она была готова совершить любое преступление, мертвая, опустошенная внутренне, отторгнутая от будущего как женщина.
Грядущая жизнь будет ей наказанием, но в то же время она как бы защищала от нее ребенка, которого украла у себя и у мира. С каждым новым днем пропасть, отделяющая ее от других людей, будет становиться все глубже. Она не заслужила права радоваться жизни. Она отняла жизнь у своего ребенка и тем самым отняла ее у себя.
Образ ребенка возник перед ней. Она долго и с любовью смотрела в глаза своего нерожденного сына, следила за легкими тенями под мягкими бровями, любовалась его длинными черными волосами, спадающими на спину.
Затем этот образ начал удаляться от нее, и она знала, что видит его в последний раз. Ее прошлое уходило вместе с ним. Однако она чувствовала, что этот мальчик, которого она потеряла, навсегда останется частью ее жизни. Подсознательно она давно не сомневалась, что это испытание настигнет ее. Ей подсказывали это и ее «дождливые мысли». Улыбка мальчика была все теплее, но все больше и больше отдалялась от нее. Эта потеря была все еще с ней, и она сказала «прощай» своему одинокому сердцу, ибо вскоре образ мальчика исчез, ускользнул от нее навеки.
«Прощай», – произнесла она почти беззвучно. – «Я люблю тебя». Могильная тишина пустоты обняла ее, когда она легла в постель и уснула.
IV
31 мая 1952 года
Лиз Бенедикт встретила Спенсера Кейна в Нью-Йорке на национальном съезде «Американ Энтерпрайз» по случаю распродажи акций.
В первую ночь распродажи она была связующим звеном между биржей и роскошными салонами отеля «Уолдорф-Астория», и там во время церемонии пожатия рук первым покупателям, неожиданно встретилась с ним. Впрочем, кажется, она уже видела его на предшествующем этому событию собрании в Нью-Йорке, как-то раз даже разговаривала по телефону по какому-то вопросу, касающемуся «Телетех». Множество деятелей «Американ Энтерпрайз» были разбросаны по всей стране, далеко не каждый руководитель подразделения был известен ей лично. Имена многих из них она узнала только накануне, но их функции и значение в компании пока оставались для нее тайной за семью печатями. Ей необходимо было поближе познакомиться с ними и с их бизнесом.
Лу в этом помочь ей не мог, тем более в том состоянии, в которое его приводили увеличивающиеся с каждым днем порции мартини. Спиртное быстро действовало на него, он пил беспробудно день за днем, и все бы ничего, если бы не пришлось тащить его с собой на съезд. Он чуть не уснул во время спичей после обеда. К слову сказать, развезло не только его, все же для многих непривычным было слушать на приеме спичи об американском бизнесе.
Немного позже десяти коллега представил Лиз высокого, стройного и чрезвычайно смуглого незнакомца по имени Спенсер Кейн. У него были черные волосы с металлическим блеском и тонкая кожа, почти оливковая из-за солнца Майами, где базировалась его корпорация – «Ранд Индастри».
Спенсер Кейн смотрел на Лиз рыжевато-карими глазами, которые, казалось, фокусировали сразу несколько объектов в одно и то же время; ее индифферентный муж плелся позади нее.
Кейн был очень красив, и в то же время производил впечатление изрядного злюки. Их первые фразы стали чем-то вроде репетиции – холодной и осторожной в выборе манеры поведения друг с другом. И его ласковый, глубокий голос добавлял впечатление опасности и болезненно обманчивой чувственности.
Лиз была хорошо осведомлена о репутации этого человека. Вначале он был вице-президентом фирмы, затем руководил финансовым отделом компании «Ранд Индастри», которая была дочерней фирмой-производителем «Американ Энтерпрайз».
Это положение было обманчиво-скромным как в названии, так и в оплате, и характеризовало только этапы в карьере Кейна, который в течение последних нескольких лет сменил полдюжины подобных должностей в отделениях «Американ Энтерпрайз».
Руководство корпорации постоянно переводило его из одной фирмы в другую. Его знали как руководителя жесткого, амбициозного и тщеславного. Его единственной целью было получение прибыли и усиление своего влияния в «Американ Энтерпрайз». Ходили слухи, что в Совете директоров у него были влиятельные друзья. Ему было сорок лет, и было ясно, что в недалеком будущем он займет ответственный пост в руководстве корпорации.
Его амбиции были безграничны, и для достижения своих целей он готов был на все. Понятие деловой этики было ему чуждо. Говорили, что некоторые из своих должностей он получил в благодарность за определенного рода услуги, оказанные женам начальников. По выражению его глаз Лиз сразу поняла, что своего высокого положения он добился не только благодаря своим деловым качествам, но и сексу. «С ним надо вести себя осторожно», – решила она, так как его положение в компании гораздо устойчивее и надежней, чем ее.
Она разрешила ему пожать свою руку и не отдернула ее, когда пожатие затянулось. Она взглянула ему в глаза, задержав взгляд, словно впитывая в себя его восхищение.
Из бара доносилась тихая музыка.
– Лу, – нейтрально сказала она, – почему бы вам не сходить в бар и не выпить чего-нибудь после обеда? Я бы тоже присоединилась к вам чуть позже.
Лу тихонько скрылся. Лиз высоко подняла брови и улыбнулась, глядя в глаза Спенсера Кейна. Он взглянул на удаляющуюся фигуру ее мужа, прежде чем перевести взгляд на нее.
– Ваша репутация обгоняет вас, – сказала она.
– Но она, в то же время, не самая благоприятная, я полагаю, – ответил он с улыбкой, легкой и самоуверенной.
– Совсем наоборот, – ответила она. – Изо дня в день я слышу все больше и больше о «Ранде» от самых разных людей. Я слышала, что вы заняты сейчас большой работой по реорганизации фирмы. Всецело поддерживаю вас в этом.
– Спасибо, – сказал он, – Хотелось бы мне, чтобы вас слышал кто-нибудь из наших.
Он долго и пристально смотрел на нее. У нее появилось чувство, будто он измеряет ее, а его глаза словно изучали изгибы и округлости ее тела, плечи, твердую грудь под платьем, ее прямой и чистый взгляд.
– Вы знаете, – сказала она, – я убеждена, что у вас есть еще много нераскрытых талантов разного рода. Держу пари, что мы сможем извлечь выгоду, сравнив, насколько соответствуют действительности сплетни о вас и обо мне.
– Эта идея звучит как прекрасная музыка, – сказал он.
– Почему бы нам не выпить?
Он взглянул поверх ее плеч на бар, где Лу скучал в одиночестве со стаканом бурбона. Глаза Кейна сказали ей о том, что у него что-то на уме.
– Идите по дорожке и ни с кем не заговаривайте, – улыбнулась она.
Они прошлись ленивой походкой, обошли отель и отыскали в саду укромное местечко, где, не прерывая друг друга, в общем согласии более часа они продолжили дискуссию о деятельности «Американ Энтерпрайз», о прошлом и будущем транснациональных корпораций, о роли и устройстве их самих в респектабельных компаниях.
Лиз обнаружила, что Спенсер Кейн был осведомлен о специализации «Телетех» на электронной и телевизионной технологии.
Лиз внимательно слушала рассуждения Спенсера Кейна, время от времени делая комплименты его уму и деловому чутью. В то же время ее инстинкт помогал ей трезво оценить его. Она начинала понимать, что ему не хватало смелости и остроты взглядов, свойственных ей самой.
Он был настоящей акулой, достаточно умной, чтобы идти к власти по пути наименьшего сопротивления. Он был настолько тщеславен, что не боялся ставить перед собой самые высокие цели и смело шел к ним. Кейну свойственны были деловая хитрость и деловая хватка в наиболее откровенной форме. Он мог далеко пойти в мире бизнеса. Ему не хватало искры идеализма, которая отличает великих предпринимателей. Именно эта неспособность глобально мыслить, беспощадная сосредоточенность только на достижении власти делали его еще более опасным. Лиз понимала, что такого врага лучше не иметь.
С другой стороны, в качестве друга он мог быть очень полезен. Слушая его, Лиз выражала ему восхищение своим мелодичным голоском, в котором звучало многое… Она чувствовала, что он уже заинтересовался ею. Более того, женское чутье подсказывало ей, что в нем есть какая-то уязвимость. Пока она не могла определить, что это, но была уверена, что найдет его слабое место. Более часа они осторожно, неторопливо испытывали один другого, как будто готовились и ждали сигнала к схватке. Оба знали, что придут к ней.
Перед полуночью они решили, что настало время начать баталию.
– Взгляни на время, – сказал Спенсер Кейн. Лиз просто улыбнулась.
Его комната была на двадцать третьем этаже.
На тумбочке возле кровати слабо мерцал свет лампы.
Лиз вошла в комнату первой. Когда он вешал ее пальто, она повернулась – ее тело уже издавало тонкие и нежные сигналы теплоты – и посмотрела на него влажными глазами, в которых светилось желание. Она пробежала пальцами вдоль своего плоского живота к бедрам и улыбнулась притворной улыбкой. Выглядела она очень молодо и соблазнительно.
Дверь закрылась.
– Хорошо, – сказала она. Ее тело при тусклом свете ночника казалось нежным и мягким. – Итак, мы здесь.
Ее улыбка показалась ему чрезмерно долгой.
Он приблизился к ней и быстро прильнул к ее губам. Ее язык скользнул к нему в рот.
Его объятия усилились, хватка сделалась стальной. Поцелуй его был грубым и болезненным. Пальцы, сжимавшие ее плечи жгли каленым железом. Без сомнения, физически он был очень силен. Она подняла руки и сама обняла его. Затем прошлась руками по его бокам и узким бедрам, потом вверх, вдоль его спины, чувствуя плотные мускулы своими тонкими пальцами.
Лиз ощутила сдержанность в его поцелуе. Между ними возник момент неопределенности. Кейн чего-то хотел, чего-то особенного. Она также ждала логического продолжения некоторых моментов прошедшего вечера.
– Ты такой сильный, – пробормотала она ему на ухо, ее руки сжимали его. – Я же вижу, какой ты сильный. – Они начали раздевать друг друга.
Она сняла его галстук и рубашку. Он стянул с нее платье. Она расстегнула ему брюки. Он спустил с нее нижнюю юбку. Оба получали удовольствие от замедленности и постепенности этого процесса. Наконец ее нижнее белье порхнуло вниз, а бюстгальтер был отброшен.
Она повернулась, чтобы увидеть его силуэт, очертания фигуры человека, с чьим глубоким дыханием сливалось ее дыхание. Она злилась на саму себя и одновременно задыхалась от желания.
– Ты не хочешь подойти ко мне, чтобы я могла увидеть его? – спросила она.
Но без прикосновения к нему «мужская гордость» выскользнула из кальсон, появившись как меч из ножен.
Следуя руководству Кейна Лиз нешироко раскинула свои ноги и прогнула спину. Так стоит олениха перед оленем, подняв вверх глаза, хитро и маняще глядя на него, а затем выгибается и опускает панты вниз к его ногам в знак покорности. Перед этим она может ударить его и убежать по расцветшему ковру из травы и цветов, но он стремительно догоняет ее, вот он уже над ней, его орудие тяжело прижимается к ее лону в желании грубо внедриться в него.
Они стояли, крепко прижавшись друг к другу, и опять целовались, в то время как их руки сплетались в мягком пожатии, и, низко обняв ее талию, он опустил ее на кровать, она услышала как вырвался томный стон из его гортани. Их бедра сталкивались, сотрясались и передавали друг другу взаимное возбуждение.
Хотя это и не было ей в новинку, тем не менее ей доставило радость, когда длинный твердый член разнял сладкую свежесть ее ног, прорвался к ее лону и стал исследовать его вокруг, как свою собственность, сигналя о сильном желании войти внутрь. Хочет ли она этого?
– М-м-м, – застонала она, и ее поощрение быстро успокоило его щепетильность.
Ей послышался мужской вздох. Она уже почти знала, что ответит ему. Но только наполовину – ее интуиция подсказала, что окончательно решать еще рано. Все предыдущее было только частью большого целого. В ней созрело желание заинтересовать его этой прелюдией секса, в то время как другая часть ее должна была оставаться тайной. Таков был намек, и недоговоренность в ласках еще сильней возбудила обоих.
Он поднял ее с кровати и стал быстро тереться о нее, поддерживая ее снизу и за талию, в то время как ее ноги мягко обвивались вокруг него. Он долго не выпускал ее из этих объятий, демонстрируя в выгодном свете свою силу, целуя ее долго и жестко. Затем он склонился над ней на кровати.
Он целовал ее груди, осторожно покусывая, чтобы не повредить соски. Затем стал целовать ее всю, сверху донизу, от грудной клетки до пупка, переворачивая и покрывая поцелуями ее жемчужно белую спину.
Разведя ее ноги в стороны и тяжело дыша, он с восхищением стал поглаживать ее гибкие длинные бедра, одновременно погружая губы в благоухающий треугольник между ногами.
