Текст книги "Руфь"

Автор книги: Элизабет Гаскелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

ГЛАВА IV
Опасная прогулка

Настало воскресенье, столь прекрасное, будто в мире не было ни горя, ни смерти, ни преступлений. Накануне шел дождь, он освежил землю и сделал ее такой же нарядной, как простиравшийся над ней свод голубого неба. Руфи казалось, что все вокруг похоже на ее мечту, и она опасалась, что вот-вот небо покроется тучами. Однако ни одно облачко не помрачило блеск солнца, и в два часа Руфь была в Лизовесе. Сердце ее билось от радости, ей хотелось остановить часы, которые так быстро шли после обеда.

Руфь и мистер Беллингам шли по душистым полям медленно, шаг за шагом, как будто могли этим растянуть время, остановить огненную колесницу, которая стремительно неслась к закату счастливого дня. Был уже шестой час, когда они приблизились к большому мельничному колесу. Оно отдыхало от недельной работы, стоя неподвижно в тени, все еще не просохшее со вчерашнего дня. Путники взошли на холмик, вокруг которого росли вязы, чьи своды образовывали целые арки, но тень их лежала в стороне. Тут Руфь остановила мистера Беллингама легким пожатием руки и посмотрела ему прямо в лицо, желая увидеть, какое впечатление производит на него Милхэм-Грэндж, показавшийся им в вечерней тени. Дом весь состоял из пристроек: каждый из сменявшихся владельцев считал своим долгом прибавить к дому какое-нибудь помещение, так что он превратился наконец в неправильное живописное нагромождение светлых и темных пятен. Все вместе эти пятна вполне олицетворяли собой идею «дома». Угловатости и выступы скрадывались под зеленью плюща и степных роз. Ферма не была еще никем снята в аренду, и на ней жили пока двое стариков, муж и жена. Они занимали только задние комнаты и не пользовались главным входом. Поэтому птицы освоили фасад и спокойно сидели на подоконниках, на крыльце и на старой каменной цистерне, в которую стекала вода с крыши.

Мистер Беллингам и его спутница безмолвно прошли через запущенный сад, где уже распускались бледные весенние цветы. На крыльце растянул свою паутину паук. Сердце Руфи сжалось при виде этого запустения. Ей пришло на ум, что, может быть, никто не переступал этого порога с тех пор, как через него пронесли труп ее отца. Не говоря ни слова, она развернулась и пошла вокруг дома к другой двери. Мистер Беллингам следовал за ней, ни о чем не спрашивая. Он не в состоянии был понять того, что происходило в ее душе, но его приводила в восхищение целая гамма чувств, отражавшихся на ее лице.

Старуха еще не вернулась из церкви или от соседей, к которым она заходила по воскресеньям после службы выпить чашку чая и поболтать. Ее муж сидел в кухне с молитвенником, разбирая по складам псалмы на нынешний день и громко произнося каждое слово, – привычка, укоренившаяся в нем вследствие его одиночества: он был глух.

Молодые люди вошли так тихо, что он их не услышал, и были поражены тем замогильным эхом, которое всегда раздается в полуопустелых, необитаемых домах. Старик читал:

– «Вскую прискорбна еси, душе моя? И вскую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему, спасение лица моего и Бог мой»[1]1
  Пс. 41: 5.


[Закрыть].

Окончив эти слова, он закрыл книгу и вздохнул с чувством исполненного долга. Святые слова, пусть и не вполне понятные, осенили благодатным миром его душу. Подняв голову, он увидел молодую парочку, стоявшую посредине комнаты. Старик сдвинул на лоб очки в железной оправе и поднялся навстречу дочери своего прежнего хозяина и глубокочтимой им хозяйки:

– Бог да благословит тебя, дитя мое! Бог да благословит тебя! Как я счастлив, что мои старые глаза опять видят тебя.

Руфь подбежала к нему и схватила мозолистую руку, протянутую, чтобы благословить ее. Крепко сжав ее, она осыпала старика вопросами. Мистер Беллингам почувствовал себя как-то неловко оттого, что девушка, которую он уже считал в каком-то смысле своей собственностью, так нежно и коротко обращается с человеком, чье лицо и одежда изобличали в нем чернорабочего. Мистер Беллингам отошел к окну и стал глядеть на поросший травой двор фермы. Однако до него все-таки долетали отрывки разговора, по его мнению уж совсем фамильярного.

– А это там кто? – спросил наконец старик-работник. – Твой возлюбленный? Это, должно быть, сынок твоей хозяйки? Вот ведь франтик какой!

В жилах мистера Беллингама закипела голубая кровь, а в ушах у него зазвенело так, что он даже не расслышал до конца ответ Руфи. Он слышал только ее слова:

– Тсс, Томас, умоляю, потише!

Принять его за сына миссис Мейсон! Это было совсем смешно. Однако эти слова рассердили мистера Беллингама, как сердило по большей части слишком смешное. Он еще не пришел в себя, когда Руфь робко подошла к окну и спросила его, не хочет ли он посмотреть зал, в который ведет парадная дверь. «Этот зал многим нравится», – робко добавила она, заметив, что лицо мистера Беллингама незаметно для него самого приняло суровое, гордое выражение, смягчить которое он сумел далеко не сразу. Однако он последовал за ней и, выходя из кухни, заметил, что старик стоит и смотрит на него со строгим, недовольным выражением лица.

Пройдя по извилистому, пахнувшему сыростью коридорчику, они очутились в большой комнате, похожей на множество подобных общих комнат в фермерских домах в этой части графства. В комнату попадали прямо через крыльцо, а из нее шли двери в другие помещения: в кладовую, где хранились молочные продукты, в спальню, служившую отчасти и гостиной, и в маленькую комнату покойной миссис Хилтон, где она, бывало, сидела, а во время болезни чаще лежала по целым дням, наблюдая сквозь открытые двери за домашними. Тогда общая комната была веселой и оживленной. По ней то и дело проходили муж, дочь, слуги. Каждый вечер здесь весело трещали дрова в камине, который топили даже летом. Эта комната, с толстыми каменными стенами, с каменным полом, с большим диваном у окна, увитого плющом и виноградными листьями, постоянно требовала живительного блеска и тепла растопленного камина. Но теперь в ней царило полное запустение, и зелень за окном только усугубляла мрак. Отполированные до зеркального блеска дубовый бильярд, тяжелый стол и резной шкаф, в которых прежде вечно отражались огоньки камина, теперь совсем потускнели. От них веяло сыростью, и вид их только увеличивал щемящую сердце пустоту. На каменном полу была большая лужа.

Руфь застыла на пороге комнаты, не замечая ничего этого. Перед ней рисовалась картина прошлого, один из вечеров ее детства. Отец сидит в «хозяйском углу» у камелька и чинно потягивает трубку, полузакрытыми глазами глядя на жену и дочь. Мать читает вслух Руфи, присевшей на низенькой скамеечке у ее ног. Все это уже прошло, уже исчезло в области теней, но на минуту ожило так ясно, что теперешняя жизнь показалась Руфи сном. Постояв немного, она, все так же молча, направилась в комнату матери. Но для нее оказался невыносим запустелый вид уголка, некогда полного уюта и материнской любви. Руфь испустила слабый крик и бросилась на коленях к дивану, закрыв лицо руками. Все тело ее дрожало от сдерживаемых рыданий.

– Руфь, милая, не отчаивайтесь так! Ведь это не поможет. Вы не вернете своим плачем мертвых, – сказал огорченный ее печалью мистер Беллингам.

– Знаю, что не верну, – пробормотала Руфь, – от того-то я и плачу. Я плачу потому, что никто мне их не вернет назад!

Руфь снова зарыдала, но уже тише: ласковые слова мистера Беллингама успокоили ее и если не совершенно изгладили, то, по крайней мере, несколько смягчили ее чувство одиночества.

– Пойдемте! Я не могу оставить вас здесь, в этих комнатах, полных печальных воспоминаний. Пойдемте! – И он ласково приподнял ее с земли. – Покажите мне ваш садик, о котором вы мне столько говорили. Он ведь под самым окном этой комнаты? Видите, как я хорошо помню все, о чем вы мне говорили.

Он вывел ее через заднюю дверь в хорошенький старомодный садик. Под самыми окнами тянулась клумба с цветами, а на лужайке росли подстриженные самшитовые и тисовые деревца. Руфь снова принялась рассказывать о своих детских приключениях и одиноких играх. Когда они повернули назад, то увидели старика, который ковылял, опираясь на палочку, и глядел на них все с тем же серьезным и беспокойным выражением.

Мистер Беллингам заговорил уже резко:

– Чего ради этот старик всюду преследует нас? Какой наглец!

– О, не называйте старика Томаса наглецом. Он так добр и ласков, он мне второй отец. Я помню, как часто я сидела у него на коленях, а он пересказывал мне «Путешествие пилигрима». Он выучил меня пить молоко через соломинку. И матушка его очень любила. Он всегда сидел с нами по вечерам, когда отец уезжал на рынок. Мама боялась оставаться без мужчины в доме и просила старика Томаса приходить к нам. Он брал меня к себе на колени и слушал так же внимательно, как я, когда мама читала вслух.

– Как, вы сиживали на коленях у этого старика?

– Да, много раз.

Мистер Беллингам сделался даже серьезнее, чем в ту минуту, когда стал свидетелем страшного горя Руфи в комнате матери. Однако скоро он утратил оскорбленный вид и только любовался своей спутницей. Руфь перебегала от цветка к цветку в поисках любимых растений, с каждым из которых были связаны какие-нибудь воспоминания, какие-нибудь события из ее детства. Она грациозно проходила между роскошными зелеными кустами, издававшими чудные весенние запахи, не обращая внимания на пристальный взгляд, устремленный на нее, забыв в эту минуту даже о существовании своего спутника. Подойдя к кусту жасмина, она взяла его веточку и тихо поднесла к губам – это был любимый цветок ее матери.

Старик Томас стоял у коновязи и тоже неотрывно следил за ней. Однако если мистер Беллингам смотрел со страстным восторгом, смешанным с эгоистической любовью, то взгляд старика был исполнен нежного беспокойства, и губы его шептали слова благословения:

– Она славная девочка, похожа на свою мать. И все такая же ласковая, как прежде. Модный магазин не вскружил ей голову. Вот только не верю я что-то этому молодчику, хотя Руфь и назвала его настоящим джентльменом, и остановила меня, когда я спросил, не возлюбленный ли он ее. Что ж, если он глядит на Руфь не как влюбленный, значит я совсем забыл свою молодость. А, вот они, кажется, собрались уходить. Смотри-ка, он хочет, чтобы она ушла, не сказав ни слова старику, но она-то еще не так изменилась, надеюсь.

Разумеется, Руфь не изменилась. Она даже и не заметила недовольного выражения на лице мистера Беллингама, что не ускользнуло от проницательных глаз старика. Она подбежала к Томасу, попросила его передать поклон жене и крепко пожала ему руку:

– Скажи Мери, что я сошью ей великолепное платье, как только начну работать на себя. По самой последней моде, с широкими рукавами, она сама себя в нем не узнает! Смотри же, Томас, не забудь ей это сказать!

– Не забуду, дитя мое. Ей будет очень приятно узнать, что ты такая же веселенькая, как прежде. Господь да благословит тебя! Да озарит Он тебя своим светом!

Руфь направилась было к нетерпеливо ожидавшему ее мистеру Беллингаму, но тут старый друг снова позвал ее. Ему хотелось предостеречь ее об опасности, которая, как ему показалось, грозила ей, но не знал, как это лучше сделать. Единственное, что пришло ему на ум, когда Руфь подошла, был текст из Писания, что неудивительно, поскольку старый Томас думал на библейском языке всегда, когда мысли его заходили за пределы будничной практической жизни:

– Милая моя, помни, что дьявол ходит аки лев рыкающий, ищущий кого поглотити[2]2
  Петр. 5: 8.


[Закрыть]. Не забывай этого, Руфь!

Слова эти коснулись ее слуха, но она не уловила их смысла. Они напомнили ей только тот страх, который наводил на нее библейский стих, когда она была ребенком. Она вспомнила, как ей казалось, будто из зарослей темного парка выглядывает львиная голова со сверкающими глазами, и как она всегда избегала в Писании этого места, о котором и теперь не могла вспомнить без содрогания. Ей и в голову не приходило, что грозное предостережение относилось к красивому молодому человеку, ожидавшему ее с сияющим от любви лицом.

Старик со вздохом следил за ними глазами, когда они удалялись.

– Господь да направит шаги ее на правую стезю… Он всемогущ! Мне кажется, она идет по опасному пути. Пошлю хозяйку в город поговорить с ней, предостеречь ее. Добрая старушка Мери лучше устроит дело, чем моя тупоголовая башка.

Бедный старик-работник еще долго усердно молился в эту ночь за Руфь. Свою молитву он называл «борьбою за ее душу», и я не сомневаюсь, что молитвы его были услышаны, «потому что Бог судит не как люди».

Руфь шла своей дорогой, не предчувствуя, какие мрачные призраки будущего собираются вокруг нее сейчас. Грусть ее перешла в тихую, очаровательную задумчивость. В детстве впечатления так скоро сменяют друг друга, а ведь ей исполнилось только шестнадцать лет. Мало-помалу она развеселилась. Вечер был тих и ясен, наступающее лето действовало на нее так же чарующе, как и на все молодое и свежее, и она испытывала радость.

Они стояли на вершине крутого холма. Вершина эта тянулась гладкой, ровной лужайкой на расстоянии шестидесяти или семидесяти ярдов. Высокий колючий утесник покрывал ее роскошным золотистым цветом и наполнял воздух чудным благоуханием. Справа лужайка заканчивалась светлым прозрачным прудом, в котором отражались утесы песчаника на крутом противоположном берегу. Сотни птиц кружились над уединенным водоемом, трясогузки сидели по краям его, коноплянки разместились по самым высоким кустам. Эти и другие, незримые певцы оглашали просторы вечерними песнями. На конце зеленой лужайки, у дороги, в очень выгодном месте для проезжающих и лошадей, уставших взбираться на горку, был выстроен постоялый двор, походивший больше на ферму, чем на трактир, – длинное низкое здание с большим количеством слуховых окон с наветренной стороны, необходимых для открыто стоящего дома, и со множеством странных выступов и непривычно смотрящихся карнизов. На лицевую сторону его выходил навес с гостеприимными скамейками, на которых могли устроиться, наслаждаясь ароматным воздухом, до дюжины посетителей. Перед самым домом красовался стройный платан, тоже окруженный скамейками («Патриархи любили такие навесы»[3]3
  С. Кольридж. «Надпись для фонтана на вересковом поле».


[Закрыть]). Вывеска со стершимся изображением качалась на одной из его ветвей, тянущейся к дороге. Тот, кто потрудился бы как следует рассмотреть эту вывеску, смог бы разобрать, что она изображает короля Карла II, спрятавшегося в кроне дуба.

Около этого спокойного, тихого постоялого двора находился еще пруд для хозяйственных и домашних нужд. Из него в эту минуту пили коровы, которых только что подоили и снова гнали в поле. Их ленивые, медленные движения наполняли душу чувством какого-то поэтического покоя. Руфь и мистер Беллингам прошли через лужайку и снова выбрались на большую дорогу, пролегавшую мимо постоялого двора. Они шли, взявшись за руки, то стараясь избежать уколов разросшегося терна, то увязая в песке, то наступая на мягкий вереск, который станет таким роскошным к осени, то приминая дикий тмин и другие душистые травы, и их веселый смех оглашал окрестности. Взойдя на самый верх холма, Руфь замерла в безмолвном восторге, любуясь развернувшимся видом. Дорога спускалась с холма на равнину, тянувшуюся не меньше чем на двенадцать миль. Вблизи группа темных сосен резко рисовалась на светлом фоне закатного неба. Нежная весенняя зелень придавала чудный колорит лесистой равнине, расстилавшейся внизу. Все деревья уже покрылись листвой, за исключением остролистого ясеня, который накладывал местами мягкий сероватый оттенок на всю картину. Вдали виднелись остроконечные крыши и пруды скрытых за деревьями ферм. Тонкие струйки голубоватого дыма тянулись по золотистому воздуху. На горизонте виднелись холмы, облитые пурпурным светом заходящего солнца.

Руфь и мистер Беллингам стояли, глубоко вдыхая свежий воздух и наслаждаясь чудной картиной. Кругом раздавалось множество звуков. Отдаленный звон колоколов сливался с пением птиц, само мычание коров и голоса работников не нарушали общей гармонии, на всем лежал торжественный отпечаток воскресного дня. Часы на постоялом дворе пробили восемь, и этот звук резко и отчетливо прозвучал среди всеобщей тишины.

– Неужели так поздно? – спросила Руфь.

– Я и не думал об этом, – откликнулся мистер Беллингам. – Но не беспокойтесь, вы успеете вернуться домой до девяти часов. Постойте, тут есть, если я не ошибаюсь, дорога покороче, прямо полем. Подождите-ка здесь минуточку, я пойду расспрошу, как нам идти.

Он отпустил руку Руфи и зашел на постоялый двор.

В это время на песчаный холм медленно взбиралась не замеченная молодыми людьми двуколка. Она уже выехала на ровную площадку и теперь находилась всего в нескольких шагах от Руфи. Девушка обернулась на звук копыт и оказалась лицом к лицу с миссис Мейсон.

Между ними было меньше десяти, нет, даже меньше пяти ярдов. Они тотчас узнали друг друга. Более того, миссис Мейсон ясно разглядела своими проницательными крысиными глазками, как именно Руфь стояла с молодым человеком, который только что отошел от нее: ее рука лежала на его руке, а другую руку он нежно положил сверху.

Миссис Мейсон не было дела до тех искушений, которым подвергались девушки, доверенные ей в качестве учениц. Но едва эти искушения сказывались на их поведении, как она становилась неумолима – это значило, по ее мнению, поддерживать «репутацию заведения». Лучше бы она, согласно духу христианства, старалась сохранить репутацию своих девушек нежной бдительностью и материнской заботой.

В этот вечер миссис Мейсон была еще вдобавок сильно раздражена. Брат повез ее кружным путем через Хенбери, чтобы по дороге рассказать ей о дурном поведении ее старшого сына, приказчика в суконной лавке в соседнем городке. Легкомыслие молодого человека взбесило миссис Мейсон, но она не захотела направить свое негодование на того, кто его заслужил, – на своего беспутного любимца. И вот в минуту страшного гнева (потому что брат справедливо защищал хозяина и товарищей сына от ее нападок) она и увидела Руфь с любовником, далеко от дома, поздним вечером. Миссис Мейсон вскипела от гнева.

– Пожалуйте сюда, мисс Хилтон! – вскричала она резко, а затем, понизив голос, со сосредоточенной яростью так обратилась к дрожащей преступнице: – Чтобы духа вашего не было в моем доме после этого! Я видела вас и вашего ухажера. Я не потерплю пятен на репутации своих учениц. Ни слова, с меня довольно того, что я видела! Завтра я обо всем напишу вашему опекуну.

Лошадь нетерпеливо рванулась вперед, а Руфь осталась на месте, ошеломленная, бледная, как будто молния разверзла землю у нее под ногами. Она почувствовала такую страшную слабость, что не смогла удержаться на ногах. Пошатнувшись, она упала на песок и закрыла лицо руками.

– Милая Руфь, что с вами? Вы больны? Отвечайте же мне, мой друг! Милая, милая, скажите мне хоть слово!

Как нежно звучали эти слова после только что услышанных…

Руфь горько заплакала:

– Видели вы ее, слышали, что она сказала?

– Ее? Кого, моя милая? Не рыдайте так страшно, Руфь, а лучше скажите мне, в чем дело. Кто здесь был? Кто довел вас до слез?

– Миссис Мейсон.

За этими словами последовали новые рыдания.

– Не может быть, хорошо ли вы разглядели? Ведь не прошло и пяти минут, как я оставил вас.

– Отлично разглядела, сэр. Она ужасно рассердилась и сказала, чтобы духу моего не было у нее в доме. О господи, что же мне делать?

Бедному ребенку казалось, что слова миссис Мейсон составляют непреложный приговор и что для нее теперь закрыты все двери. Руфь увидела, как дурно поступила, только теперь, когда уже было слишком поздно исправить ошибку. Она вспомнила, как строго выговаривала ей миссис Мейсон за все невольные проступки. Теперь же, когда она действительно повела себя дурно, страшные последствия заставляли всю ее сжиматься. Слезы мешали ей разглядеть (да если бы она и разглядела, то не в состоянии была бы понять) перемену, происшедшую в лице мистера Беллингама, безмолвно наблюдавшего за ней. Он так долго не произносил ни слова, что даже Руфь, несмотря на все свое горе, начала удивляться этому молчанию. Ей так хотелось опять услышать его утешения.

– Какая неприятность… – произнес он наконец и замолчал, а потом повторил: – Какая неприятность… Видите ли, мне не хотелось говорить об этом с вами прежде, но у меня есть дела, которые заставляют меня завтра же уехать в город, то есть в Лондон. И я даже не знаю, когда вернусь.

– В Лондон? – вскричала Руфь. – Так вы уезжаете? О мистер Беллингам! – И она снова залилась слезами, дав полную волю своему горю, которое поглотило даже ужас, внушаемый гневом миссис Мейсон.

В эту минуту ей казалось, что она смогла бы перенести все, кроме его отъезда. Но она не сказала больше ни слова. Прошло минуты две или три, и мистер Беллингам снова заговорил, но не обычным своим веселым и беззаботным тоном, а как-то принужденно, с видимым волнением:

– Я не могу решиться оставить вас, моя дорогая Руфь, да еще в такой ситуации. Я положительно не знаю, куда вам обратиться теперь. По всему, что вы мне рассказывали о миссис Мейсон, видно, что она едва ли смягчится.

Руфь ничего не отвечала, и только слезы тихо и беспрестанно катились у нее из глаз. Гнев миссис Мейсон уже казался ей чем-то далеким, теперь она могла думать только о его отъезде. Он продолжал:

– Руфь, поедем со мной в Лондон! Милая моя, я не могу оставить тебя здесь без пристанища. Мне и без того нелегко разлучаться с тобой, а теперь ты еще и оказалась беспомощной и бесприютной – нет, это невозможно! Поедем со мной! Любимая, доверься мне!

Руфь все еще молчала. Вспомните, как она была молода и невинна, вспомните, что у нее не было матери! Теперь для нее счастье заключалось только в том, чтобы быть с мистером Беллингамом. Какое ей дело до будущего? Он позаботится, он все устроит. Будущее виделось ей в золотистом тумане, который она и не желала развеивать. Но если он – ее солнце – исчезнет, этот золотистый туман превратится в густой тяжелый мрак, недоступный лучу надежды. Мистер Беллингам взял ее за руку:

– Неужели ты не решишься поехать со мной? Так, значит, ты меня не любишь, если не веришь мне? О Руфь, неужели ты мне не веришь?

Она уже не плакала, а только всхлипывала.

– Нет, это невозможно, моя милая! Мне слишком тяжело смотреть на твое горе. Но еще тяжелее мне видеть, что ты ко мне равнодушна, что тебе и дела нет до нашей разлуки.

Он выпустил ее руку. Она снова зарыдала.

– Может быть, мне придется отправиться в Париж, к моей матери. Не знаю, когда я снова тебя увижу. О Руфь! – вскричал он вдруг страстно. – Так ты меня нисколько не любишь?!

Руфь ответила что-то очень тихо, так тихо, что он не мог ее расслышать, хотя и нагнулся к ней. Он снова взял ее за руку:

– Что ты сказала, моя милая? Что ты меня любишь? Да? О да! Я это чувствую по тому, как дрожит эта маленькая ручка. Так ты не отпустишь меня одного, в горе, в беспокойстве о тебе? Ведь тебе не остается другого выбора: у моей бедной девочки нет друзей, которые приютили бы ее. Я сейчас вернусь с экипажем. Каким счастливым ты делаешь меня своим молчанием, о Руфь!

– Ну что мне делать?! – вскричала Руфь. – Мистер Беллингам, вы должны бы помочь мне, а вы все больше и больше запутываете меня.

– Я вас запутываю, дорогая Руфь? Мне все кажется очень просто. Вникните хорошенько! Вы сирота и в целом мире можете рассчитывать на любовь только одного человека, бедное дитя мое! Вас отвергло единственное существо, от которого вы могли ждать внимания, – эта грубая, жестокая, неумолимая женщина. Что же теперь для вас естественнее, а значит, и справедливее, чем обратиться к человеку, который горячо любит вас, который готов пойти за вас в огонь и в воду, который защитит вас от всякого зла? Конечно, если вы, как я начинаю подозревать, совершенно холодны к нему, так об этом не может быть и речи. В таком случае, Руфь, если вы ничего ко мне не чувствуете, то нам лучше всего теперь же расстаться. Я сейчас уйду от вас. Лучше мне уйти от вас, если вы ничего ко мне не чувствуете.

Он произнес последние слова очень грустно (так, по крайней мере, показалось Руфи) и сделал вид, что хочет высвободить свою руку из ее руки. Она тихонько придержала ее:

– Не покидайте меня, сэр. Это правда, у меня нет друзей, кроме вас. Не покидайте меня, прошу вас. Но умоляю, скажите, скажите, что мне делать?!

– И вы поступите так, как я вам скажу? Доверьтесь мне, я на все для вас готов. Я вам посоветую то, что мне кажется самым лучшим. Вникните в свое положение. Миссис Мейсон опишет вашему опекуну все, что случилось, самым преувеличенным образом. Он, как вы говорили, не питает к вам особенной любви и, конечно, откажется от вас. Я хотел бы помочь вам – может быть, через мою мать – или, по крайней мере, сколько-нибудь вас утешить, не правда ли, Руфь? Но меня здесь не будет. Я уезжаю далеко и не знаю, когда вернусь. Таково ваше настоящее положение. Теперь послушайте мой совет. Пойдемте в этот трактирчик. Я закажу вам чаю, он вам сейчас совсем не помешает, и оставлю вас пока что тут, а сам схожу домой за экипажем. Вернусь я самое позднее через час. Тогда будь что будет, а мы окажемся вместе. Мне этого довольно, а вам, Руфь? Скажите «да», скажите хоть шепотом, но доставьте мне наслаждение услышать это. Руфь, скажите «да»!

Тихо, нежно, нерешительно сорвалось роковое «да», бесчисленных последствий которого Руфь не могла знать. Ее занимала одна только одна мысль: быть с ним вместе.

– Как ты дрожишь, дружок! Тебе холодно, моя милая. Войдем скорее в комнату, я закажу чай и сейчас же отправлюсь.

Руфь направилась к дому, опираясь на его руку. Она вся дрожала, голова ее шла кругом от пережитых волнений.

Мистер Беллингам обратился к вежливому содержателю гостиницы, и тот провел их в чистенькую комнатку, окна которой выходили в расположенный позади дома сад. Окна были открыты, и в них проникал благоухающий вечерний воздух. Внимательный хозяин поспешил закрыть их.

– Дайте поскорее чаю этой леди!

Хозяин исчез.

– Милая Руфь, я ухожу. Нельзя терять ни минуты. Дай мне слово, что ты выпьешь чая. Посмотри, ты вся дрожишь. Ты бледна как смерть, вот ведь как напугала тебя эта отвратительная женщина! Я ухожу, но через полчаса вернусь – и тогда не будет больше разлуки, моя дорогая!

Он прикоснулся губами к ее бледному холодному лбу и вышел. Комната ходила кругом перед Руфью. Это был сон, длинный и странный сон, начавшийся домом ее детства и закончившийся ужасом внезапного появления миссис Мейсон. И над всем этим страннее, упоительнее, блаженнее всего царило сознание его любви – того, кто был целым миром для нее, – и воспоминание о нежных словах, которые отдавались еще слабым эхом в ее сердце.

Голова так сильно болела, что Руфь почти не могла смотреть на свет. Полусумрак комнаты резал ее слабые глаза. А когда дочь хозяина внесла свечи, чтобы приготовить чай, Руфь спрятала лицо в диванную подушку и вскрикнула от боли.

– У вас болит голова, мисс? – спросила девушка тихим, полным участия голосом. – Позвольте, я вам заварю чая, мисс, это вам поможет. Сколько раз крепкий чай вылечивал головную боль моей бедной матери!

Руфь пробормотала что-то в знак согласия. Молодая девушка, почти ровесница Руфи, но теперь, после смерти матери, уже хозяйка заведения, заварила чай и поднесла чашку лежавшей на диване Руфи. Та, чувствуя лихорадочный жар и жажду, залпом выпила все. Руфь не дотронулась до хлеба с маслом, который предложила ей девушка. Выпив чая, она почувствовала себя лучше и свежее, хотя все еще была очень слаба.

– Благодарю вас, – сказала Руфь. – Я вас не задерживаю долее, у вас, может быть, есть дела. Какая вы, право, добрая, ваш чай мне очень помог.

Девушка вышла из комнаты. После озноба Руфь почувствовала страшный жар. Она подошла к окну, отворила его и вдохнула свежий вечерний воздух. Под окном рос, наполняя воздух благоуханием, шиповник, и его восхитительный аромат напомнил ей родной дом. Запахи возбуждают память сильнее, чем вещи или звуки. Глазам Руфи тотчас представился маленький садик под окном материнской комнаты и старик, который смотрел на нее, опираясь на палку, – это было всего три часа тому назад.

«Добрый старик Томас! Он и Мери, конечно, примут меня. Они тем сильнее полюбят меня, что я всеми отвергнута. А может быть, мистер Беллингам и не долго проездит? Он будет знать, где меня найти, если я останусь в Милхэм-Грэндже? О, не лучше ли мне отправиться к ним? Слишком ли это его расстроит? Нет, я не могу огорчать его, он был так добр ко мне. Но все-таки я думаю, что лучше сходить к ним и попросить у них совета. Он за мной придет туда, и тогда я переговорю о том, что мне делать, с лучшими моими друзьями – с моими единственными друзьями».

Она надела шляпку и открыла дверь. Но тут взгляд ее упал на плотную фигуру хозяина, курившего трубку, сидя на пороге. Руфь вспомнила о чашке чая, которую только что выпила. За чай нужно заплатить, а у нее нет денег. Руфь испугалась, что хозяин не выпустит ее. Ей пришло в голову оставить записку мистеру Беллингаму с просьбой заплатить долг и известием о том, куда она направилась. Ей, как ребенку, все затруднения представлялись одинаково важными: пройти мимо расположившегося в дверях хозяина и объясниться с ним, насколько это требовалось, казалось ей столь же непреодолимым препятствием, как и положение во сто раз более серьезное. Написав карандашом записочку, она выглянула из дверей, чтобы посмотреть, свободен ли выход. Но хозяин по-прежнему сидел на пороге, покуривая трубку и пристально глядя в сумрак, сгущавшийся все больше и больше. Клубы табачного дыма врывались в дом с крыльца, и у Руфи снова заболела голова. Силы оставили ее. Она чувствовала отупение и апатию и не могла действовать. Теперь Руфь решила попросить мистера Беллингама отвезти ее вместо Лондона в Милхэм-Грэндж и отдать на попечение ее скромных друзей. Она воображала, по своему простодушию, что он исполнит эту просьбу тотчас же, как только она поделится с ним своими соображениями.

Вдруг она вздрогнула. К дверям подкатил экипаж. Руфь прижала руку к бьющемуся сердцу и постаралась вслушаться, несмотря на то что голова ее трещала. Она расслышала голос мистера Беллингама: он говорил с хозяином, но что – не разобрала, расслышав только звон монет. Еще через мгновение мистер Беллингам вошел в комнату и взял Руфь за руку, чтобы отвести к карете.

– О сэр, проводите меня в Милхэм-Грэндж, – попросила она, пытаясь освободить руку. – Старый Томас даст мне у себя приют.

– Хорошо-хорошо, моя милая, мы поговорим об этом в карете. Ты послушаешься голоса разума. Если тебе хочется в Милхэм-Грэндж, так надо же садиться в карету, – сказал он торопливо.