Текст книги "Ведьма"

Автор книги: Елена Волкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Ей повезло – она успела на прямой самолет домой, успела по времени, и места были. Все-таки начало октября – уже на пик сезона. «По крайней мере, мне повезло по части бегства…»

Открывая ключом дверь в свою к квартиру, она до полусмерти напугала маму – та приходила в периоды ее отсутствий через день поливать цветы и теперь стояла в ванной комнате, закрывшись на задвижку, затаив дыхание и держа палец на последней кнопке набора номера милиции: бедная женщина решила, что лезут воры. Но по доносившимся снаружи звукам – сбрасывание туфель, шаги… – она узнала дочь. И испугалась еще сильнее.

Маргарита стояла на балконе, облокотившись о перила, глубоко затягивалась и шумно выпускала дым. Тамара Алексеевна растерялась:

– Рита, ты куришь?

– Хорошо еще, что не пью и не колюсь. Но все к тому идет.

– Что случилось? – мама, конечно, была добра и, как все нормальные мамы, переживала неудачи дочери болезненнее ее самой. – Ты так быстро вернулась…

Маргарита закрыла глаза рукой:

– Не хочу говорить об этом. Все дерьмо. В очередной раз. Самой надо пробиваться. Никто не даст нам избавленья, и свободу не подарят… Завтра я поеду к нашим в Беларусь. Мне нужно… не знаю… я уничтожена…

Она не хотела плакать при маме, и сдержалась. Просила не говорить пока Саньке, ночевавшей у бабушки в дни маминых «командировок», что вернулась. После того, как мама ушла, она дала волю всему: слезам, крику (закрывшись в туалете и прижимая ко рту подушку, чтобы не напугать соседей), мату и проклятиям. Пыталась потом остановить истерику алкоголем, но опьянения не наступало, только голова налилась свинцовой тяжестью. Наконец она устала и легла.

«Что делать? Почему со мной так поступают? Что, что я делаю не так??!! Я пыталась быть гордой и независимой – получила по соплям, пыталась быть романтичной и покорной – еще хуже. Какой же надо быть? Просто жестокой ведьмой? Как? Я ведь ничего не умею. Чтобы быть жестокой, нужно прежде всего быть сильной, уметь защитить себя и близких – в прямом и переносном смысле. А что могу я? Ничего! Значит, об меня так и будут продолжать вытирать ноги? Почему я такая невезучая? Как, как стать везучей? Просто чтобы повезло! Ерунда это все, что человек может сам себя переделать. Ничего он не может, так бы все были удачливыми, красивыми и счастливыми. «Счастье – это внутреннее состояние». Да, конечно, внутреннее, только зависит оно от внешних факторов. И не надо мне рассказывать сказки…»

Белоруссия встретила туманом и пустым перроном. Из вагона где-то в другом конце поезда вышли еще двое человек с корзинками – и все. Остальные пассажиры крепко спали и ехали дальше. Вокзальные часы показывали шесть утра. Пытался накрапывать дождик. Тетушка Светлана Алексеевна в плаще и под зонтиком встречала племянницу на вокзале. Домой приехали на троллейбусе. На звук открываемой двери вышла Лена, протирая заспанные глаза:

– Не помню, когда это я в мирное время вставала в такую рань… Привет, сестра. Страшно рада тебя видеть.

Потом они сели пить кофе, а Светлана Алексеевна занялась выпеканием булочек. Она все делала быстро: ходила, говорила, читала, и выпечку готовила тоже удивительно быстро, как бы между делом.

– Судя по выражению твоего лица, – сказала Лена, – эта поездка в Италию кончилась ничем.

– Ничем? Если бы ничем! Слушай, почему мужики бывают такими гадами?

– Да они такие все от природы! – Лена сама недавно освободилась от крайне трудного и неудачного замужества и теперь проповедовала отрицание института брака вообще. – Хотя, если исходить из того, что в природе все взаимосвязано и закономерно, то, видимо, наши неудачи – от наших же промахов. Первый же прокол часто заставляет нас ходить по кругу. Чем больше ошибок – тем больше неудач. Чем больше неудач – тем больше ошибок. Замкнутый круг… Что, он совсем козел оказался?

– Да ты послушай! Только маме моей не рассказывайте, а то она… Для нее же лучше…

И рассказала. К концу повести булочки уже ароматизировали кухню. Лена сказала:

– Ну ни фига себе.

А тетушка:

– Ну и плюнь на него. Это ты еще легко отделалась, а то искали бы тебя сейчас неизвестно где. А вы думали, иностранцы все такие благородные рыцари? А, наивные девочки! Все они одинаковые. А чем богаче – тем подлее… Надо выходить замуж за простого работящего парня, от земли…

– Ай, ну, мама сейчас начнет: мужчина должен пахнуть потом и хлебом, да?..

И дальше пошел обычный женский треп: каким должен быть мужчина, какой должна быть женщина, каким должен быть брак и зачем вообще он нужен. Маргарита оттаивала, смена обстановки действовала положительно, а тетушка и кузина понимали ее, как очередной раз подтверждалось, лучше матери.

После обеда они сложили в пакет булочки и пошли «в гости» к их общей тетке, позвонив предварительно по телефону:

– А то она умчится куда-нибудь, ведь дома не сидит…

Если бы от Маргариты потребовали ответа на вопрос, которую из теток она любит больше, она растерялась бы до слез, как ребенок перед идиотским вопросом, кого он любит больше: папу или маму. Начитавшись про всякие положительные и отрицательные энергии, она теперь отределяла тетю Нелю как «генератор положительной энергии»: рядом с ней люди заражались оптимизмом и верой в себя, прямо как от майора Звягина…

Нелли Алексеевна была человеком редкой энергичности, деликатности и ранимости. При совершенно неуемной деятельности и неспособности к сидению на месте дольше десяти минут подряд (праздничные застолья не считаются, хотя и там она долго высидеть не могла – ей надо было куда-то идти и что-то делать, хотя бы убирать посуду и что-то подавать), это был человек «без кожи» – обидеть ее было проще, чем маленького ребенка. Восхищала она Маргариту в первую очередь тем, что всю жизнь регулярно совершала поступки, на которые сама Маргарита не решилась бы никогда: в молодости прыгала с парашютом, ездила на какие-то комсомольские стройки, работала электриком, взбираясь на столбы электропередач с помощью привязываемых к ногам таких железных крючьев, каких теперь уже и не увидишь. В свое время она закончила биофак Минского Университета, поначалу учительствовала на селе, потом вернулась в город и до сих пор работала в лабораториях при больницах и читала лекции по анатомии и физиологии в медучилище. На работе с ней не спорили – себе дороже. Студенты учились изо всех сил – кому насколько позволяли умственные способности. Тем более, что Нелли Алексеевна была прекрасным преподавателем и незаменимым специалистом. Выпускников медучилища, поступивших в мединститут или на работу, непременно спрашивали, кто был руководителем группы и, слыша в ответ знакомую фамилию, удовлетворенно кивали головами: можно было надеяться, что медсестра из группы Нелли Алексеевны никогда не поставит больному клизму в ухо. Маргарита обожала анекдот про «клизму в ухо» – историю, слышанную ею от самой же тети Нелли как комментарий на тему возросшей бестолковости студентов.

– Задаю вопрос группе, – рассказала когда-то тетя. – Сколько в среднем ударов делает человеческое сердце в минуту в состоянии покоя. Молчание. Вызываю студентку. Молчит. Ну, спрашиваю ее, а в час сколько ударов?…., говорит. Хорошо, говорю я, так сколько же в минуту? Молчит. Сколько в час? Отвечает. Сколько в минуту? Молчит. Назначаю пересдачу. Не сдает тему. Потом же уже комиссия! Не сдает. Вопрос на отчисление. И вот меня вылавливает в коридоре на перемене молодой человек, называется ее братом и начинает что-то нести про то, неужели мне трудно поставить ей зачет, она потом все выучит и сессию сдаст. Господи! Так я ему и говорю: «Молодой человек! Представьте, что вы тяжело заболели и попали в больницу. И вот придет к вам такая медсестра и поставит вам клизму… в ухо!..»

Маргарита тогда хохотала над тетушкиным рассказом. Молодой человек явно не знал, с кем имел дело: Нелли Алексеевну во все времена было и танком не испугать. И теперь, шагая по могилевским улицам, Маргарита размышляла о собственной неспособности не только ехать в тайгу или прыгать с парашютом, но и просто открыто высказывать свое мнение, не умирая при этом от страха: «Что мне за это будет?!»…

Кроме того, тетушка еще сотрудничала на общественных началах в Совете ветеранов и ворчала, жалуясь, как ей эти ветераны надоели.

Тетушка обрадовалась бурно, как будто приезд племянницы был для нее неожиданностью, сели пить чай и болтать. Желание Маргариты пожить несколько дней на даче вызвали у нее трогательный восторг, вот только погода в Белоруссии уж больно ненадежна бывает в октябре:

– Ай, ну, ничего, затопим печуру, не замерзнем! Я уже так долго не могу туда собраться, а надо огород дочистить… Ничего у меня не растет уже на этом огороде, все руки не доходят, а поначалу-то все было…

Потом она стала предлагать, пока дождь прекратился, показать Маргарите город, где та была последний раз лет двадцать назад. Отказать было невозможно, да и не было ни повода, ни желания отнекиваться, и они пошли гулять. Лена сразу же сказала, что она долго гулять с ними не будет, поскольку ей надо закончить рецензии на стихи молодых поэтов: «Все они дураки, а стихи – полный бред и примитив…»

В Белоруссии еще крепко держался советский союз: на площади Ленина стоял памятник Ленину, а над зданием облисполкома развевался красный флаг. Ближе к вечеру Нелли Алексеевна стала звать племянницу ночевать у нее:

– А завтра мы раненько встанем и поедем. Ехать-то ведь совсем недалеко!..

Наутро дождя не было, робкое осеннее солнышко пыталось пробиться из-за крупных серо-белых облаков, иногда ему удавалось выглянуть на пару минут и это радовало, как только и может радовать солнышко в октябре.

Ехать действительно было не далеко. Сначала прошли через сжатое поле по тропинке, утоптанной почти до состояния асфальта. Потом – через какую-то деревушку, потом – через луг с коровами, потом – по новому стальному мосту через Днепр, непривычно узкий и кажущийся мелководным, и на другом берегу начинался уже сосновый лес, песчаный проселок уходил от шоссе, и по одну сторону его шумели сосны, а по другую спускался к реке отлогий, поросший еще зеленой травой берег. Вскоре показался и дачный поселок медиков.

Домик оказался и правда таким, каким описывали его все, побывавшие там: теремок. Правда, не было резьбы на деревянных наличниках, вероятно, потому, что не было деревянных наличников. В остальном же это был чистый ухоженный маленький домик с одной комнатой и прихожей-кухней, где и находилась маленькая печурка. Тяга в печурке была отменная, а кирпичная стенка дымохода нагрелась прямо на глазах. В остывшем домике теплело.

Напившись чаю и оставив в печи красные угли без огня, пошли гулять. Нелли Алексеевна показывала племяннице окрестности и местные достопримечательности, начав с некоторых попавшихся по пути дачек:

– Вот это – дача главврача городской больницы, вон та – главхирурга областной клиники… Какие они – огородов нет, все газоны, а летом – одни цветы, никакой бульбы…

«Наивная тетя, – думала Маргарита. – У нас такой была бы дача сторожа больничного морга. А дворец главхирурга областной клиники возвышался бы вон на том холмике, отражаясь в речной глади…»

– …Вот, – продолжала тетя. – Тут можешь гулять одна, если хочешь побыть в одиночестве. Тут не заблудишься. Смотри, это треугольник: с одной стороны – поселок наш, с другой – вот она, мы пришли – березовая роща, а за ней луга, а луга все выходят к Днепру, а вот же и город видно на том берегу, а с третьей стороны – шоссе. За шоссе лучше не ходить, там уж начинается настоящий лес и, если не знаешь местности, то заблудишься в две минуты. Там уж ни дорог, ни поселков поблизости, и тропинки-то такие, что и не увидишь, если не лесной привычный житель. Зверье-то, конечно, теперь распугано и дорогой, и близостью жилья, а поначалу-то даже в поселок лоси забредали…

Но Маргарита, житель городской, а отнюдь не лесной, сумела потерять тетку из виду даже на этом, просматриваемом из края в край треугольнике. Они взялись искать грибы, хотя Нелли Алексеевна утверждала, что в эту пору грибов уже быть не может, да и вообще лето было не грибное, но пару штук нашли, увлеклись и разбрелись в разные стороны. Аукались, конечно, но потом на очередное «Ау!» Маргарита не услышала ответа, позвала погромче – и опять молчание в ответ. Тогда она пошла в ту сторону, где, как ей казалось, осталась широкая тропа. Но тропы не увидела. Не услышала и ответов на «Ау!» Тогда она остановилась и огляделась. Вокруг были только стволы сосен, где-то в верхушках шумел ветер. Травы в сосновом лесу, как известно, нет, одна сухая хвоя шуршит под ногами. Солнце клонилось к закату, низкие косые лучи освещали западные стороны стволов, а с востока наползала темнота и белесая дымка клубилась между деревьями. Пейзаж делался похож на сцену из сказки – сейчас выскочит кто-нибудь страшный! Маргарита не испугалась: чего бояться-то? Ведь они не перешли шоссе. Она прислушалась и услышала шум автомобилей. Пошла на звук и вышла на трассу. «Ну вот, – сказала она себе. – Надо развернуться на сто восемьдесят градусов и пойти обратно. Дачный поселок – точно напротив шоссе». Так она и сделала. Через пару минут она вышла на широкую тропу – ту самую, которую потеряла, и тут же увидела идущую ей навстречу тетю:

– Что это ты, собралась в Минск?

– Почему?..

– Это же минское шоссе. Автобус проходит… – она посмотрела на часы. – Не скоро еще, да и остановка далеко, но он подбирает пассажиров, если места есть…

На следующий день занимались приведением в порядок участка перед зимой и болтали о всякой ерунде. Маргарита не хотела говорить ни о чем серьезном, тем более о своих личных неудачах, хотя видела, что тетя Нелли задета ее нежеланием поделиться печалями и даже, наверное, ревнует. «Если будет настаивать или хотя бы намекать, тогда поговорю с ней «об этом». А так… Да она ведь никогда ни на чем не настаивает, просто молча и надолго обижается…»

Но после обеда Нелли Алексеевна спохватилась:

– Ой, забыла! Мне же надо в Совете ветеранов разослать им объявления о собрании! И там еще надо сходить к одному старичку, я ему обещала… Ой, как они мне надоели, эти ветераны!.. Ты не побоишься ночевать здесь одна? Или пойдем вместе, а завтра вернемся? Я, если сейчас пойду, то до темноты не управлюсь. А по темноте идти через луг… Да просто темно, не видно ничего. И пасмурно, если бы луна была…

– Знаете, мне совершенно все равно. Если хотите – пойду с вами. Если не обидитесь – останусь здесь… Здесь спокойно?

Тетушка горячо уверила ее, что ну совершенно спокойно, очень безопасное место, никогда здесь ничего не случается, и даже зимой из закрытых дач ничего не пропадает, бояться нечего.

Вот так и получилось, что Маргарита осталась одна. Если бы она не осталась одна, то ничего не случилось бы.

Она посидела с полчаса в тишине и одиночестве, но растрепанные нервы требовали действия – любого, хоть пробежки трусцой. Сон последнее время тоже был некудышний – засыпала, не помня себя от усталости, через пару часов просыпалась – и начиналось «дежурство»: или хождение из угла в угол с имитацией полезной домашней деятельности, или курение на балконе – это дома. Но у родственников не было балкона, а шататься ночью по квартире, пугая работающих и нуждающихся в отдыхе людей… Оставалось лежание с открытыми глазами и самоковыряние – до изнеможения. Даже читать получалось плохо. Поэтому Маргарита решила поставить эксперимент – устать настолько, чтобы заснуть наконец глубоким и крепким сном и проспать до утра. Поэтому она сначала доубирала, как смогла, огород, потом надела ветровку, рассовала по карманам сигареты, зажигалку, карамельки, носовой платок, мелочь – непонятно, на что, да мало ли, пригодится – и пошла гулять. Старалась идти быстрым шагом, не для того, чтобы прийти куда-либо побыстрее, а чтобы устать посильнее. Сначала дошла до берега Днепра, там дул холодный ветер, она стала замерзать и вернулась на проселок, дошла до моста, повернула обратно, прошла по всем улицам пустого поселка, вернулась к домику, посмотрела на него – и пошла снова в сосновый «треугольник» с намерением пройти по тропе до березовой рощи и луга, а там уж решать по обстановке, в зависимости от погоды и самочувствия.

День клонился к вечеру. Тропа становилась все уже и поднималась вверх. Маргарита решила дойти до рощи и повернуть обратно потому, что темнело, но не потому, что устала. Тропа становилась все уже и поднималась вверх. «Сейчас будет роща, за поворотом», – сказала она себе. Но за поворотом не оказалось рощи, а тоже был сосновый лес. Солнце просвечивало стволы. «Что за ерунда! Мы же вчера тут проходили, я хорошо помню!..» Она прошла еще дальше по тропе, но рощи и близко не было видно, сосны же стояли все гуще и впереди была темнота. Маргарита повернула обратно: «Так, спуститься по тропе, и минут через пять выйду к дороге вдоль поселка. Там тропа расширяется и сливается с дорогой…» Но тропа не расширялась и не сливалась с дорогой вдоль поселка – ни через пять, ни через десять минут. «Что такое! Я не могла заблудиться! Я же не перешла шоссе!» Она огляделась: со всех сторон были сосновые стволы, поросшие мхом и лишайником, и картина делалась, как накануне: свет с запада, с заката, а с востока – темнота и дымка, туман между стволами. Не было слышно никаких звуков, могущих послужить признаком близости человека: ни голосов, ни звяканья металла, ни автомобильного шума. Где-то еще чирикали птицы, но не воробьи – соседи человека, а какие-то другие, лесные пичуги перекликались в вышине. «Ерунда! Это я просто не заметила, как сошла с широкой тропы на другую, узкую. Сейчас пойду дальше и куда-нибудь да выйду – хоть к реке, хоть к дороге, а там уж ясно будет, куда идти. Тут же из конца в конец – не больше десяти минут. Странно, где же шоссе?..»

Но не через десять, ни через пятнадцать минут она не вышла ни к шоссе, ни к реке, ни к лугам. Солнце уже пряталось за низко зависшими над горизонтом облаками, стало почти совсем темно, тропинка делалась все уже и уже и едва различалась под ногами. Птички перестали щебетать и стало очень тихо. Где-то ухнула сова. И тогда Маргарита поняла, что заблудилась. И испугалась.

Первой мыслью было: «Идти наугад, куда-нибудь да выйду.» Второй: «Это тебе не город, это лес! Этак идти наугад – будешь идти до самой Польши, или до тундры, и такая городская крыса, как ты, пройдет в двух метрах от большака или шоссе и не увидит… Конечно, белорусские леса – это не тайга, кто же спорит, но комарья и здесь хватит, и волчишки такие же зубастые, как и в Сибири…» Потом решила держаться тропы: «По тропе все-таки ходят люди… Если это людская тропа… Будем надеяться… Тропа куда-нибудь выведет… Да ё-мое! Я не переходила шоссе! Наверное, хожу по кругу, балда несчастная…»

Она шла и шла – трипинка извивалась под ногами, не сужалась более, но и расширяться не собиралась. Темно было уже везде, только над головой, над верхушками сосен, небо в просветах облаков еще оставалось светлым. На циферблате электронных часов не различались цифры и Маргарита не знала, который час и вскоре утратила чувство времени. Теперь ей было совершенно ясно, что она каким-то образом все-таки оказалась по другую сторону шоссе и надеяться оставалось только на тропинку и на то, что волки сегодня будут охотиться в других местах и что вообще поблизости нет волков…

Она не чувствовала себя уставшей – она злилась на себя, как никогда в жизни: это надо же быть такой бестолочью, чтобы перейти шоссе и не заметить! Вот, теперь осталось только на самом деле заблудиться в настоящем лесу!.. Но это было настолько нереальным, невозможным, что по-настоящему страшно ей не становилось.

Вдруг послышалось журчание воды. Маргарита остановилась и прислушалась. И верно – звук тонкой-тонкой струйки слышался отчетливо. Еще через несколько шагов под ногой хлюпнуло. Наклонившись почти к самой земле, Маргарита разглядела ручеек не толще пальца шириной, но журчал он громко. Тропинка пересекала ручеек. «Так, ну и что? Что дальше-то?» В этот момент последний луч заходящего солнца пробился сквозь облака и стволы и Маргарита разглядела, что по другую сторону ручейка тропинка поворачивает вверх по течению и становится шире – ее уже можно было бы назвать очень узкой дорожкой. «Ну вот! Вот – она будет становиться все шире и выйдет на нормальную дорогу! Надо идти – не ночевать же в лесу, в конце концов!»

* * *

Мальчику повезло – он родился в мирной благополучной Швеции, в благополучной обеспеченной семье. У него были любящие родители и все, чего он только мог пожелать. Как всякий ребенок, живущий в спокойной и доброжелательной обстановке, он не понимал этого и не задумывался над этим. В начале семидесятых он был еще просто маленьким мальчиком, едва научившимся ходить. Свой второй день рождения он не помнил, третий помнил смутно, а четвертый запомнил. Потому что на его четвертый день рождения пришла его русская бабушка Вера. Став взрослым, он узнал, что бабушка Вера приходила на все его предыдущие дни рождения, но запомнил он ее с четвертого потому, что она подарила ему детскую ударную установку. Мама закатила глаза, а отец тихо крякнул. Но бабушка сказала:

– В этом доме слишком тихо. Здесь должно звучать детство.

Конечно же, мальчику понравилось стучать в разного размера барабанчики, а через несколько дней бабушка пришла снова и показала ему, как надо стучать, чтобы выходил не просто шум, а некое подобие ритма. Днем мальчик ходил в детский сад, а по вечерам родители желали тишины и покоя после рабочего дня. Желая избежать конфликта, бабушка выразила готовность брать внука иногда к себе, хотя бы на выходные – она была еще вполне бодрой и подвижной. Так получилось, что мальчик стал часто бывать у бабушки, и в большом старом доме он сделал главные открытия своей жизни. Было и остается загадкой, несмотря на все объяснения психологов и аналитиков, почему маленькие дети часто находят с бабушками и дедушками общий язык лучше, чем с родителями… Одним из этих главных открытий было пианино – большой черный «Беккер» с потрескавшимся лаком и бронзовыми подсвечниками над пупитром. Свечей в подсвечниках не было, их заменял электрический светильник над клавиатурой. Но в маленьком деревянном сундучке хранились ноты такие же старые, как и пианино, пожелтевшие листки с обтрепанными краями местами были скреплены между собой клейкой лентой.

По просьбе внука бабушка открыла крышку и мальчик ткнул пальчиком в клавишу. Потом спросил:

– А ты умеешь?..

– Да, – ответила бабушка. – Сейчас уже руки плохо слушаются, а раньше умела неплохо. Хочешь послушать? – Мальчик кивнул. – Тогда садись на диван и слушай.

Так мальчик услышал, как звучит пианино. Потом они ходили гулять в парк, потом бабушка стала водить его по субботам в театры – сначала детский кукольный, потом на дневные сеансы в Королевскую Оперу, потом – в филармонию. Родители радовались тишине по выходным и умилялись отношениям представителей младшего и старшего поколений их семьи. Недоумения вызывали безропотные посещения мальчиком «взрослых» театров. Мама однажды спросила, не скучает ли он там.

– Что ты! – ответил ребенок. – Мне интересно…

Однажды мальчик спросил у бабушки, трудно ли научиться играть на пианино.

– Нелегко, – ответила она. – Как нелегко научиться хорошо делать любое дело.

– Но ты ведь научилась!

– Да.

– А я смогу?

– Попробуй.

И она посадила его к инструменту и начала объяснять, что такое ноты, октавы и скрипичные ключи. Маленькая ручка шестилетнего ребенка не охватывали семи клавишь, а ноги не доставали педали. Но бабушка успокоила:

– Пока для тебя это не важно. А когда ты вырастешь, ты будешь высоким и руки у тебя будут большие. И ты сможешь взять две октавы.

Через год мальчик заявил родителям, что хочет учиться музыке. Сначала те отмахнулись от просьбы сына, как от детского каприза. Но мальчик напомнил им о своем желании снова и снова, тогда они забеспокоились и стали обвинять бабушку:

– Ты вбила ему в голову свои аристократические замашки! Какая музыка?! У нас никогда не было в роду музыкантов. В кого ему иметь талант? Или хотя бы способности. Другие дети – как дети, гоняют в парке на велосипедах, а этот целыми днями знай бренчит на пианино или лупит по барабанам, это не по-детски! Мало ли что хочет! Нельзя потакать всем капризам!..

Но бабушка уставила на сына свой длинный сухой палец и сказала:

– Замолчи! Вы вялы и ленивы, вам неохота даже немного пошевелиться, чтобы дать сыну образование выше среднего. Да, у нас в роду не было музыкантов, так их и не будет, если не давать детям шансов и не пытаться проявлять их способности.

– Это будет напрасная трата времени и средств!..

– Если вам, родителям, настолько некогда, то я готова взять на себя сопровождение ребенка в музыкальную школу. А если вы, двое работающих людей с хорошими зарплатами, не желаете оплатить уроки, их оплачу я из моей пенсии… И не смейте попрекать меня моим аристократическим происхождением. Если бы не капиталл твоего деда, мы до сих пор жили бы на социальное пособие, как несчастные иммигранты, и ты не закончил бы ни престижный колледж, ни университет. Никогда не было музыкантов, хм… – хмыкнула бабушка высокомерно. – Когда-то в роду Тумановых не было шведов. А первый, кого мы помнили и считали основателем фамилии, служил еще государю Петру. И сражался под Полтавой.

Мальчик слушал этот напряженный разговор, приникнув ухом в двери своей комнаты. Он никогда раньше не слышал странной и непривычной слуху упомянутой бабушкой фамилии, а в школе они еще не изучали Истории и он не знал ни кто такой и чем славен государь Петр, ни чем так знаменито сражение под неизвестной ему Полтавой, и почему отец столь болезненно реагирует на эти слова, и – значит, бабушка Вера происходит из русской аристократии? Он не задумывался над этим, как не задумался бы ни один ребенок его возраста, все всегда называли бабушку русской – ну, мало ли, как забрасывает людей жизнь, а выходит, что она – дворянского рода. Да, она всегда и со всеми была изысканно-вежлива, немного высокомерна, обладала безупречно отточенной речью, но при этом всегда говорила с акцентом – сколько он себя помнил, всю жизнь… Она всегда преподавала музыку в средней школе и считалась хорошим учителем. Тогда почему они, их семья не имеет дворянского титула в Швеции?

Обучение музыке в музыкальной школе отложили до следующего года под благовидным предлогом, что учебный год уже давно начался, уж Рождество близко, а на самом деле надеясь, что за год пройдет и забудется детский каприз. «Какая музыка?! – пожимал плечами отец, когда думал, что сын не слышит его. – Она с ума сошла!..»

Мальчик скорее почувствовал тонким детским чутьем, чем понял, что аристократическое происхождение бабушки почему-то является для обеих сторон неприятной и болезненной, а потому избегаемой темой разговора. Несколько дней ребенок размышлял, как бы спросить об этом, не вызвав бурю неудовольствия, наконец решился:

– Бабушка, – заглянул он ей в глаза во время одной из воскресных прогулок по городу. – Почему тебя называют русской?

– Потому, что я русская, – ответила та. И по обыкновению спросила: – Тебе интересно?

Конечно, ему было интересно, и он узнал в адаптированном для детского восприятия изложении, что в 1917 г. семья морского офицера Григория Туманова проживала в Гельсингфорсе, как тогда его называли в России, и там застал их октябрьский переворот. В Гельсингфорсе было относительно спокойно, но Санкт-Петербург находился недалеко, а Финляндия тогда являлась частью России, и после мучительных сомнений и лихорадочных сборов Туманов отвез жену и двоих дечерей – Веру и Надежду – через пролив, в Стокгольм, и туда же перевел на банковский счет все состояние семьи, обещая переправить позже еще денег, как только удастся продать дом, пока, как он говорил, функционировала система. Вере тогда едва исполнилось десять лет, а Наденьке было еще меньше. Едва устроив их в Стокгольме, он вернулся в Гельсингфорс. На всю жизнь запомнила Вера Григорьевна безумные глаза матери, ее заплаканное лицо и крик: «Я тебя больше не увижу!» Отца она почему-то помнила смутно, и то – какие-то разорванные детали: черная шинель, золотые погоны, кортик, слова про долг и честь, а лица не могла вспомнить и знала его только по фотографиям. Больше они его не увидели.

Мать потом устроилась учительницей французского языка в частную школу и они не бедствовали. Через несколько лет они поняли, что отец не вернется, но мать отказывалась поверить в его гибель и так и не отпела его в церкви, хотя ждать и перестала. Наверное, в глубине своей измученной души она надеялась, что он вернется. Она прожила долгую жизнь, сумела дать образование дочерям, во время второй мировой войны они все трое участвовали в Сопротивлении, а потом наладилась мирная жизнь и обе ее дочери вышли замуж за шведов. Их браки были удачными и семейная жизнь – счастливой, но их мужья были простолюдинами, хорошими людьми, но без дворянского титула. А после рождения детей, получивших фамилии отцов, постепенно стала забываться фамилия Тумановых и трагическая история их переселения. За почти шестьдесят лет жизни в Швеции Вера Григорьевна утратила отчество, по-шведски говорила правильнее самих шведов, но от акцента не избавилась. Да она не особенно и стремилась от него избавиться.

– Всегда надо помнить свои корни, мой мальчик, – говорила она притихшему внуку. – Всегда надо помнить, кто ты и откуда и кто были твои предки. Я очень любила твоего деда и была с ним счастлива, но я всегда помнила, что я – русская дворянка. Ему не нравилось, когда я об этом вспоминала и я избегала говорить при нем на эту тему. Тем более, что для меня это тоже было болезненно – по иным причинам. Поэтому в Швеции у нас нет титула. Да и в России тоже нет…

После этого разговора была извлечена из недр шкафа картонная коробка со старыми, обтянутыми бархатом альбомами, и мальчик увидел пожелтевшие, но не утратившие четкости фотографии прадеда в парадном кителе русского морского офицера и прабабушки в белом платье с цветами в волосах – свадебный снимок, потом – семейный портрет с маленькой девочкой на руках у женщины, потом – с двумя девочками, а потом был большой скачок во времени, и уже подросшие девочки на фоне скандинавских пейзажей прижимали к себе кукол, катались на велосипедах…

Мальчик впитывал в себя получаемые впечатления и информацию, как губка. По выходным он тенькал на старом пианино под бабушкиным руководством; дома, закрываясь в своей комнате, пытался воспроизводить на детской ударной установке те ритмы, что слышал по радио и телевизору. Отец вздыхал: