Текст книги "Дедушка, Grand-pere, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков"

Автор книги: Елена Лаврентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Тетечка в свое время рассказывала мне, как еще до рождения братьев-близнецов они ехали с мамой в поезде и как мама предупредила их, чтобы они сделали вид, будто не узнают своего отца и даже вовсе с ним незнакомы, когда он войдет в купе и сядет напротив них. Дело в том, что дед одно время придерживался весьма либеральных (не революционных) взглядов и издавал журнал «Былое и грядущее», из-за которого за ним охотилась охранка. Кажется, он даже некоторое время сидел в тюрьме, после чего перестал издавать сомнительные журналы, а начал писать вполне верноподданнические романы. У меня есть мечта добраться хотя бы до одного номера «Былого и грядущего» и посмотреть, был ли он на самом деле таким крамольным.

А вот письмо, написанное сестрой бабушки уже в тот момент, когда та пыталась уйти от деда.

«Милая Чута!

Сейчас получила твою открытку. Думаю если уже приходили из полиции, то этим не ограничутся, так это дело не оставят потребуют еще. Не падай духом для тебя нет ничего страшного. Он только грозит. Все дело в том ему хочется детей оставить себе поэтому он и изощряется на все выдумки, он прекрасно знает что в случае развода мальчиков у него отберут. Хлопочи паспорт, деньги на дорогу я немедленно вышлю, вообще есть ли у тебя на расходы и сколько надо и как выслать деньги на кого, мы с тобой не чужие, да и до стеснения ли тут, – все это пустяки только бы тебя выручить мне и взять к себе у меня все сердце изболелось что ты бедная одна здесь. <…> Будь здорова. Целую детей.

Твоя М.

4 декабря 1913 г.»

Это письмо также написано без соблюдения правил синтаксиса и орфографии, что косвенно свидетельствует о близости и солидарности обеих Марий. Не совсем понятно, где в это время жила бабушка – в Петербурге ли, в Царском ли Селе или где-то еще. Ясно одно: она пыталась развестись с дедом, уйти от него и забрать детей. Однако до революции это было непросто: дед не давал ей паспорта и мог вернуть ее к себе при помощи полиции. Вот и пришлось бабушке дожидаться начала Первой мировой войны (это письмо написано за восемь месяцев до ее начала), чтобы уйти от деда на войну, откуда отзывать никого уже не имели права. Насколько я знаю, она сначала уехала к сестре в Нижний, видимо, туда дед отпустил ее без детей, а потом – уже на фронт. Насколько все пятеро детей обожали маму, настолько же они боялись и ненавидели отца, особенно дочери. Старшим от него доставалось больше остальных: и Тинечка и тетушка рассказывали, как он их бил, плевал им в лицо, издевался над ними, обзывал неприличными словами, а потом совал свою руку для поцелуя. Он кричал, что они – гири на его ногах, проклинал их. Когда бабушка ушла на Первую мировую войну, девочки остались совсем без присмотра. Тетя рассказывала, что в гимназию они ходили грязными, оборванными, обовшивевшими – это после маминых-то забот. Все письма и подарки, которые она им присылала, дед рвал и выбрасывал – считал себя сильно оскорбленным поведением жены, прямо как новоявленный мистер Домби, и вообще любил разыгрывать из себя Льва Толстого. Нельзя сказать, чтобы он не любил своих детей, но вел себя как деспот и считал, что все должны подчиняться ему, повиноваться его взгляду, не то что слову, не мешать ему жить как хочется, а дышать тогда, когда он разрешит или прикажет. Тинечка рассказывала мне, что она так его ненавидела, что однажды кралась вслед за ним по дому с ножом в руке и думала, ударить его или не ударить. Бог уберег. Но как только дочери достигли определенного возраста, они все тут же убежали из дому в соответствии со своим характером и темпераментом. Тинечка первой ушла на Гражданскую войну вместе с красными (кажется, вслед за своим возлюбленным). Елена поступила на работу в детский сад в Ливадии, а Тамара выскочила замуж. Отец и Игорь оставались жить вместе с дедом, и, хотя он был к ним чуточку снисходительнее, чем к старшим дочерям, все равно им приходилось несладко.

Ишка и Лелька в Одессе

У деда в общем-то никогда не было собственного дома, семья обычно снимала дом или квартиру, преимущественно в Царском Селе, а на лето уезжала в Крым. Перед началом Первой мировой войны, разразившейся как раз летом, они и были в Крыму, завязли там, а потом немцы отрезали Юг России, и уже ни в какой Петроград или Царское Село они вернуться не могли. Вот и жили они на дачах или в домах разных писателей – знакомых деда. Я знаю, что они жили на даче у Даля, а потом в доме Новикова, директора Чеховского театра в Ялте. Отец показал мне этот дом, когда мы ездили в Ялту на отдых. Пока в Крыму были белые, еще можно было жить, то есть было что покушать. Дед устроился интендантом в какой-то белогвардейский санаторий или госпиталь, часто уезжал по делам, а мальчишкам оставлял мешок риса и сухофрукты, из которых мой отец варил что-то вроде гурьевской каши. Игорь готовить не умел и не любил, а сестры к этому времени все разбежались, мама же служила сестрой милосердия в госпитале в Бендерах. Она получила военное звание, к ней обращались «ваше превосходительство», но своих детей она так никогда больше и не увидела. В 1921 году она уехала к сестре в Нижний Новгород, заболела там тифом и умерла.

Я все время пишу «пятеро детей», но на самом деле их было шестеро. Первым родился мальчик, его назвали Львом, но он прожил недолго, а потом стали рождаться девочки. Деду же приспичило иметь именно наследника, и он в конце концов своего добился. Всякий раз, когда бабушка рожала, он ждал мальчика, но в 1899 году в Москве родилась Татьяна, в 1902 году в Санкт-Петербурге – Елена, в 1905 году – Тамара (не знаю, где и в каком месяце, и какого числа). Но в конце 1908 года по старому стилю или в начале 1909 года по новому стилю они жили на одном из одесских лиманов. Бабушка рожала дома, пришел врач. Когда врач вышел к нему из комнаты, где была бабушка, дед кинулся к нему с вопросом:

– Ну что, мальчик?

– Нет, – ответил доктор.

– Девочка? – спросил разочарованный дед.

– Нет, – опять ответил доктор.

– Так кто же?

– Два мальчика, – ответил доктор. Близнецы родились такими крошечными, что их пришлось держать в специальном кювезе с электрическим подогревом, пока они набирали рост и вес. Если верить моему отцу, то они на пару с Игорем весили три килограмма четыреста граммов. При этом папа родился в рубашке, а Игорь – нет. Так и было всю жизнь: отец так или иначе увертывался от всех жизненных передряг, хотя и ему крепко в жизни досталось, а Игоря ждала страшная судьба. Я думаю, как бы сложилась их жизнь, будь жива их мама? Сумела бы она уберечь Игоря? Или все равно от судьбы не уйдешь?

Но тогда все, наверное, только радовались рождению малышей. И дед решил, что бабушке рожать больше не надо. Мальчиков крестили Львом и Игорем, а дома их называли Лелька и Ишка, причем старшие сестры их поделили между собой: Татьяна взяла шефство над Игорем, а Елена – над моим отцом. Так и было всю жизнь, пока Игорь не погиб. К старшим сестрам братья-близнецы питали некий пиетет, особенно когда девочки приносили из гимназии и библиотеки прекрасные книги – романы и стихи, которыми тогда все страшно увлекались. Вместе с ними мальчишки перечитали все, начиная с Шекспира и кончая Северяниным. А научились они читать вверх ногами, потому что сидели возле отца, когда тот печатал на машинке, и напечатанные листы вылезали «вниз головой». Читать они научились рано, память была отличная, и мой отец знал наизусть много стихов, особенно любил стихи Алексея Константиновича Толстого и Северянина.

Слева направо: Тамара Львовна, мой папа и неизвестная дама, 1930-е годы

Стало быть, в 1919–1920 годах Тинечка на фронте защищала советскую власть, Елена работала воспитательницей в детском саду в Ливадии, а Тамара после каких-то неведомых любовных приключений вышла замуж за молодого красивого поляка по имени Эдик.

С приходом красных в Крыму наступил ужасный голод, люди умирали прямо на улицах. Отец рассказывал, как однажды они с дедом пошли на рынок, а по дороге увидели умирающего от голода очень красивого мальчика-грека. Отец сказал: «Папка, давай мы ему чего-нибудь дадим», но в тот момент у них ничего и не было, а обратно они возвращались другой дорогой, и наверное, тот мальчик умер. Отец несколько раз вспоминал эту историю со слезами на глазах. Тем не менее они все же как-то держались. Дед какими-то способами всегда умел достать пропитание, на время отложив в сторону писание исторических романов, которые вряд ли приходились ко двору новой власти. Он куда-то уезжал, а мальчишки жили сами по себе, ходили в школу, читали книжки, сбегали с уроков (это называлось «ходить на Сократа») и почти ежедневно дрались. День без драки считался напрасно прожитым. Мой хозяйственный папа за буханку черного хлеба, оставленного им отцом, попросил одну женщину сшить ему штаны-клеш из мешковины и щеголял в них босиком и без рубашки с пенсне на носу (по причине близорукости), загребая босыми ногами крымскую пыль в поисках приключений. Драки могли вспыхнуть стихийно, например если случайно забредешь на чужую территорию, но часто дрались и по предварительному уговору. Случались и поединки, и сражения стенка на стенку. Но дрались честно – до первой крови. Отцу и Игорю при их малом росте главным делом было подобраться поближе к противнику, ударить его снизу головой в нос и пустить ему юшку – тогда он выбывал из сражения.

При этом случались и всякие казусы. Братья были так похожи между собой, что их часто путали, и почему-то чаще всего колотушки, предназначенные моему отцу, доставались Игорю.

Весной и летом можно было подкормиться в чужих садах и огородах. Как я уже говорила, семья попеременно жила то в Алуште, то в Алупке, то в Симферополе – преимущественно в домах и на дачах писателей и литераторов, знакомых деда. Конечно же, там были свои сады. Но есть яблоки, груши, абрикосы и персики из своего сада было совершенно не интересно. То ли дело забраться в чужой сад и сорвать там давно облюбованный плод, чтобы никто не увидел и не надрал уши, а потом со сладострастием стрескать его, может быть даже не слезая с дерева. А еще можно было отправиться на виноградники, которые охранял сторож с берданкой, заряженной дробью, незамеченным подлезть под куст винограда, набить зелеными, еще не дозревшими ягодами рубаху, прибежать с добычей домой, высыпать ее на матрас и снова отправиться на опасный промысел. А затем сидеть на этом матрасе и до оскомины набивать рот кислыми ягодами. Отец всегда говорил, что все их здоровье проистекало от этой недозрелой зелени, которую они ели то с хлебом, если он был, то просто так.

Я уже рассказывала, почему вся семья оказалась в Крыму в это время. В начале войны они жили еще в Царском Селе, но мама уже ушла на фронт. У мальчишек была гувернантка-немка, которая пыталась научить их говорить по-немецки, однако эти маленькие мерзавцы, обуреваемые патриотическими чувствами, не желали не только говорить по-немецки, но даже и слушать немецкую речь. Когда гувернантка раскрывала рот, они затыкали пальцами уши, раскрывали рты и начинали вопить изо всех сил. Немка ушла. Потом у них была какая-то бонна, она их немилосер дно щипала, одевая на прогулку. Мальчишки отомстили ей таким образом: дождались, когда она куда-то ушла, пробрались к ней в комнату, Лелька снял со стены ее часики, которые она носила на груди на цепочке и положил их на пол, Ишка поднял ногу и со всего размаху наступил на них. Естественно, бонна побежала жаловаться Льву Григорьевичу. Когда тот спросил, зачем они это сделали, мальчишки ответили: «А чего она щиплется?!» Бонну выгнали. Хотя папаша по отношению к детям был истинным деспотом, он считал, что он один имеет на это право. Если кто-ни – будь приходил к нему жаловаться на художества его отпрысков, он не слишком привечал жалобщиков, говоря: «Доносчику – первый кнут». Когда же в свою очередь мальчишки попробовали на кого-то пожаловаться, он сказал им то же самое и посоветовал как следует дать обидчику в морду. Благодаря мудрому родительскому совету, оба они росли задирами и драчунами.

В школу они с Игорем пошли поздно, в четырнадцать лет, и сразу в четвертый класс. Обучение тогда было весьма своеобразным: самым нелепым образом сочетались старые дореволюционные гимназические преподаватели и современные революционные программы обучения. Но по этой теме лучше читать «Кондуит и Швамбранию» Льва Кассиля. В общем, «учились чему-нибудь и как-нибудь». Каких-то учителей любили, каких-то терпеть не могли, на уроках татарского языка (Крым, как-никак) дружно мычали с закрытыми ртами. Учитель бесновался, метался от парты к парте, а выгнать никого не мог: в одном углу затихают, в остальных мычат. Приходили в школу с гранатами, которые после Гражданской войны валялись где ни попадя. Директор школы стонал: «Это не дети, а варвары, настоящие варвары!»

Школа, тем не менее, отнимала у них не слишком много времени. Куда больше времени уходило на купание, занятия гимнастикой и просто на поиски приключений. Заниматься физкультурой отцу очень нравилось, и он с гордостью говорил, что даже умел крутить «солнце» на турнике. На пляже они строились в огромную пирамиду, на самом верху которой по причине малого роста и веса часто оказывался кто-нибудь из братьев, а потом эта пирамида заходила в море и, когда нижняя ее часть оказывалась по горло в воде, рассыпалась, и папа (или Игорь) летели с головокружительной высоты в воду. Иногда там же плавали какие-нибудь выдающиеся личности, например Иван Поддубный, знаменитый цирковой силач и борец. Мальчишки подплывали к нему поближе и кричали: «Дяденька, брось меня!» Поддубный поднимал их высоко на руки и бросал далеко в море. Это было несказанной радостью для всей ребятни. Однако в школе и произошло с Игорем то несчастье, которое впоследствии привело его к ранней и страшной смерти. Во время перемены, когда он возился в коридоре с остальными мальчишками, кто-то, по-видимому, подтолкнул его, и он упал в широкий пролет лестницы со второго этажа. Он ударился головой и, наверное, получил сотрясение мозга. Его отправили домой, где ему следовало бы лежать и лечиться, а кто тогда мог за этим последить? В доме не было ни одной женщины, деду было не до того, а может быть, он и не придал этому событию большого значения. С мальчишек же что было спрашивать? Конечно, Игорь прямо на следующий день поднялся, пошел в школу и по своим делам. Как говорил отец, в мозгу у Игоря впоследствии образовалась опухоль, а позже стала развиваться шизофрения. Когда дед спохватился, было уже поздно. Ну а пока все шло своим чередом.

И папа, и Игорь с детства любили рисовать и после школы, которую они закончили почти в девятнадцать лет, продолжали учиться не то у художников, не то в художественной школе. В Ялте они жили в доме Новикова, директора театра, и еще в одном доме, который находился во дворе дворца эмира бухарского. Когда мы с папой приехали в 1981 году в Ялту, он все искал этот дом и не мог найти, а потом мы узнали, что дворец теперь находится на территории военного госпиталя, куда посторонних не пускали.

В двадцатых годах в Ялте процветала киностудия, там снимались многие фильмы, и отец иногда подрабатывал в массовках. Его приглашали сниматься, но он отказывался, так как считал, что для актера он маловат ростом, хотя лицо у него было очень красивое. Внешность у обоих братьев была вполне европейская, но сходство с возрастом уменьшилось.

К этому времени все три сестры успели выйти замуж и перебраться в Москву.

Лев Григорьевич. Конец 1920-х или 1930-е годы

Татьяна и Елена нашли себе двух Львов: Татьяна – Льва Владимировича Шифферса, а Елена – Льва Васильевича Смирнова. Думаю, что первой в Москву перебралась Татьяна, затем Елена, потом Тамара, а вслед за ними дед с обоими сыновьями.

В Москве дед с сыновьями поселился в самом центре, рядом с Пушкинской площадью, в Путинковском переулке, где сейчас стоит здание издательства «Известия» или в двух шагах от него. Отцу и Игорю в то время было по девятнадцать лет. Они и в Москве продолжали учиться в художественной школе, и у папы сохранилось свидетельство об ее окончании. Когда отцу исполнилось двадцать три года, его призвали в кадровую армию. Служил в рядах РККА с марта 1932-го по декабрь 1934 года. Попал он в погранвойска и служил сначала в Кронштадте, а потом на Беломорканале. Теперь всем известно, что Беломорканал строили заключенные. Слава Богу, папа там охранял объект, то есть сам канал, а не заключенных. Но он видел множество заключенных, и особенно ему запомнился один грузин-отказник (так называли заключенных, которые отказывались работать. Тогда их переставали кормить или выдавали им микроскопические доли положенной пайки). Отец рассказывал, что это был пожилой человек в высокой папахе, который все время сидел нахохлившись и смотрел прямо перед собой. Вид у него был гордый и одинокий. Может быть, это был какой-то грузинский князь? Кто знает.

Поскольку папа был художником, ему часто поручали оформить всякие «красные» и «ленинские» уголки.

Отец рассказывал, что та кадровая армия, в которой он служил, совсем не была похожа на современную армию. Во-первых, там не было никакой дедовщины. Никто никого методически не унижал, хотя, конечно, какие-то конфликты происходили. Среди командиров было много бывших беспризорников, прошедших воспитание в детских домах, а потом обучение в военных заведениях. По словам папы, они были прирожденными педагогами: старались солдат научить, а не удавить. Во-вторых, солдаты тоже были совсем другими. Их основную массу составляли деревенские парни, часто недоедавшие в своих деревнях, часто полуграмотные или совсем неграмотные. Армия кормила их, учила, просвещала – на свой лад, конечно. Для большинства из них служба в армии была шагом вперед, а не десятью назад, как сейчас. Конечно, для интеллигентных молодых людей, таких как папа, служба в армии была, в общем, занятием не очень нужным. Но с другой стороны, когда началась настоящая война, папе воинская выучка очень пригодилась, как и армейский опыт. Наконец кончилась папина служба в кадровой армии. Вернулся он на гражданку и зажил свободной, легкомысленной и веселой жизнью. У Игоря тем временем развилась шизофрения, и в армию его, конечно, не взяли. Он продолжал жить вместе с дедом Львом Григорьевичем, а иногда Тинечка забирала его к себе в комнату в Институтском переулке. Сестры как могли заботились о своих младших братьях. По их словам и собственному признанию папы, Игорь был талантливее брата. Сохранилось немного его рисунков, очень интересных. Однако болезнь прогрессировала, и с Игорем все труднее было общаться. Тем не менее у него был роман с какой-то девушкой, которая от него даже забеременела. Однажды, в присутствии папы, она пришла к Игорю и деду, но они очень грубо ее прогнали. Кто знает, может быть, она все же родила и где-то бродит по свету мой двоюродный брат или сестра?

В июле 1938 года папа был зачислен на должность стажера-мультипликатора на студию «Союзмультфильм». Ему надоели непостоянные заработки, хотя и очень хорошие. Но в этом же году произошло несчастье с братом Игорем. Дед почему-то решил услать Игоря на Кавказ, кажется в Сочи. Дед высылал сыну деньги, потому что тот, конечно, работать не мог. Папа знал, что Игорь нарисовал карикатуру на Сталина и хранил ее у себя. Карикатура была подписана «Птица-Тройка», и на ней был изображен Сталин, сидящий на облучке и погоняющий лошадей плеткой, а вместо лошадей в хомутах были изображены Ворошилов, Молотов и Каганович. Папа просил брата отдать ему эту опасную карикатуру, но Игорь отказался: «Нет, ты ее порвешь». А потом произошла такая история. Игорь в очередной раз зашел на почту, чтобы получить высланные дедом деньги. К сожалению, деньги еще не пришли, и Игорь распсиховался и наорал на девушку, работавшую на почте, вероятно используя ненормативную лексику. Похоже, у девушки были родственники в соответствующих органах, потому что вскоре к Игорю пришли с обыском люди из НКВД и нашли эту проклятую карикатуру. Его тут же забрали, несмотря на очевидное психическое нездоровье. Больше его никто не видел. Дед пытался найти сына, объезжая лагеря заключенных под видом сбора литературного материала (как он это исхитрился делать?), но ему ничего не удалось узнать. Конечно, папа тоже очень переживал, но что он мог поделать?! Через некоторое время папа получил извещение о том, что Игорь «умер в дороге».

А потом наступил 1941 год, а с ним – «Вставай, страна огромная!» 25 июня, на третий день призыва, как ему и полагалось, папа отправился в военкомат, оттуда в казармы, а из казарм – на фронт. Но на фронт он попал не сразу, потому что их сначала куда-то перебросили (недалеко от Москвы) для обмундирования, формирования и пополнения. Там призывников спросили, кто хочет учиться на минометчика. Папа тут же вызвался на учебу. Правда, учили их недолго, а потом пришлось отправиться в пекло. Первая вражеская бомбардировка обрушилась на них под Ржевом. Рядом находилось кладбище, и солдат, зарывшихся носом в землю, покрывали остатки разбомбленных гробов и человеческого праха, вылетавшего из могил.

Отцу нравилось (если можно так выразиться) быть минометчиком еще и потому, что он практически не видел тех, кого убивали его мины. Он говорил: «Я рад, что впрямую не убил ни одного человека». Действительно, наверное, нет ничего страшнее рукопашного боя, когда ты стоишь с противником лицом к лицу и должен – должен! – убить его, иначе он убьет тебя.

После тяжелого ранения в руку отца перебросили в саперный батальон телефонистом. Весть о победе застала отца в Румынии. Он был телефонистом и первым узнал об окончании войны. Он принял звонок с сообщением о Победе и побежал будить своих. Ребята все подскочили, похватали оружие и устроили дикую пальбу – просто в небо. Это был их первый салют в честь Победы.

Когда его, наконец, демобилизовали, ему пришлось плыть из Одессы в Николаев по заминированному немцами Черному морю, а оттуда на поезде он вернулся в Москву, куда его сестре, Тамаре Львовне, пришли на него уже три похоронки. Обосновался он на прежнем месте, у своей сестры Тамары, и снова пришел работать на родной «Союзмультфильм», куда продолжали возвращаться и другие бывшие фронтовики.

А где был дед? Он уже не жил в Путинковском переулке, еще до войны продал эту комнату, когда произошло несчастье с Игорем. Ничего определенного на этот счет сказать не могу, а спросить уже некого.

Все же, насколько мне известно, оставшиеся годы жизни Лев Григорьевич провел в домах творчества ветеранов сцены: или в Измайлове в Москве, или где-то под Ленинградом.

Лев Григорьевич Жданов. Вероятно, снимок сделан после войны

Так сложилось, что мы, его потомки, не получили никаких прав на его авторское наследие. В 1990-е годы прошлого века, после долгого перерыва, были переизданы многие его произведения, и даже вышло пятитомное собрание сочинений в издательстве «Терра». Исторические романы деда до сих пор пользуются спросом. Мы не получили денег, но зато дед оставил нам, потомкам, более богатое наследство – способность к языкам и к слову вообще: моя тетушка Татьяна Львовна знала два языка, ее сын Лев Львович был известным переводчиком и переводил с пяти языков, я могу читать и изъясняться на трех, дочь моего двоюродного брата тоже переводит книги с английского, его внук и внучка учатся в языковых вузах. Мы все любим и ценим русский язык и русскую литературу. И я думаю, за это мы должны быть благодарны нашему знаменитому предку.

Ну а в заключение поведаю одну мистическую историю. Мой отец Лев Львович Жданов скончался 10 января 1992 года в 9.30 вечера. Ровно на этой минуте остановились его ручные часы, висевшие на гвоздике над кроватью. В тот момент рядом со мной никого не было. Я тут же вызвала «скорую». Молодой врач еще с порога «констатировал смерть». Потом подсел к папиному письменному столу. К моему удивлению, уверенным жестом открыл стоящую на нем шкатулку и достал из нее паспорт, чтобы написать справку о смерти. Мы с медсестрой хранили молчание, чтобы не мешать. Написав справку, врач стал объяснять мне, как действовать дальше, а я решила проверить документ, чтобы, упаси Бог, в нем не оказалось ошибки (иначе бы возникли немыслимые трудности с похоронами).

Лев Григорьевич в старости, конец 1940-х годов

Каково же было мое изумление, когда я увидела вместо «Лев Львович» – «Лев Григорьевич» Жданов.

– Простите, вы ошиблись, – сказала я.

– Как?

– Вот, посмотрите сами.

Врач перечитал справку и с некоторым испугом уставился на меня.

– Почему вы так написали? – спросила я, ожидая услышать про какого-нибудь друга, соседа или коллегу с таким же именем-отчеством, но молодой человек, продолжая на меня смотреть испуганными глазами, медленно произнес:

– Я не знаю.

– Видите ли, – сказала я, – Львом Григорьевичем звали его отца.

И в эту минуту я почти физически ощутила присутствие деда у себя за спиной, в изголовье папиной кровати.

Врач разорвал справку и написал другую. Глупо, что я не догадалась сохранить эту разорванную справку, она могла бы стать документальным подтверждением моих слов, в эту минуту мне было не до нее. Но сама я твердо уверена: отец пришел за сыном в час его смерти. Может быть, и мой папа… когда придет мой час? Кто знает…