Текст книги "Наследники Фауста"

Автор книги: Елена Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Глава 16.

Вот и пригодилась едкая мазь вроде той, с помощью которой в давние времена один жестокий озорник по имени Генрих избавил знакомого монаха и от волос на тонзуре, и от необходимости впредь выбривать ее – волосы у бедняги сошли вместе с кожей, оставив живое мясо. Так измываться над собой я не собирался, достаточно было втереть немного в затылок. Снадобья, содержащие ртуть, вообще нельзя отнести к слабым средствам, а я всегда переносил их тяжелее, чем другие пациенты. Мазь, на мое счастье, была густая, не расплывалась даже на жаре. Я завернул малую толику в кусочек кожи, потом в тряпицу и привесил себе на шею вместо ладанки, потому как не был уверен, не уничтожат ли мои вещи.

К утру принятые меры возымели действие. Началась горячка, воспалились глаза и на коже проступила сыпь. Я отказался от еды и спросил моих тюремщиков, не поделятся ли они со мной вином, ибо меня, дескать, мучит жажда. Больше всего я боялся, что они не обеспокоятся в должной мере моим драгоценным здоровьем. Но они, слава Господу, боялись местных прилипчивых хворей, и сперва с изумлением уставились на меня (а я к тому часу был разукрашен вроде пятнистой саламандры, и «глаза мои закрывались на надутом лице», как сказал святой, только не в аллегорическом смысле, а в самом прямом), потом принялись спрашивать, что я ел и пил, да проклинать трезвенников и водопийц, хлещущих зараженную воду, а равно и недоумков-врачей, не умеющих спасти самих себя от пустячной болезни. Динер куда-то отправился и вернулся с местным врачом. Я сел на ложе, тупо глядя перед собой, показал сыпь. Испанцу все это до крайности не понравилось, – вероятно, про алую лихорадку он читал в книгах, – и под попреки и брань, которые казались мне сладчайшей музыкой, меня свели в монастырь, в особое помещение, где содержались больные заразными болезнями.

Назвав это помещение больницей, я бы польстил испанцам непомерно; сей дом был просто-напросто местом, где одни умирали, а другие – счастливцы – выздоравливали. Я надеялся стать счастливцем: излечиться, когда придет срок, от своей притворной лихорадки и не подхватить настоящую. Уповал я еще на то, что слово господина Хауфа и его слуги не столь много значит для отплывающих моряков, купцов и офицеров, и уж коли заболел присланный врач, то можно им будет отплыть без врача либо взять другого, меня же предоставить моей собственной участи.

Монахи-августинцы, которые ходили за больными, были славными людьми. С одним из них, братом Георгием, или Хорхе, я перемолвился по-латыни, и мы стали приятелями. Я не решался ему открыться, пока мы не подружимся ближе, но втихую мазался мазью, и по утрам очередной брат-августинец, подходя ко мне, покачивал головой. Удивлялся, должно быть, отчего немец не помирает и не выздоравливает.

Брат Хорхе вел со мной долгие беседы, надеясь избавить мою душу из западни, расставленной Лютером. Не знаю, чем я приглянулся ему, но был он со мной красноречив и страстен. Я дал понять, что считаю нынешнего папу ученым и достойным человеком, а суждения о нем иных протестантов – прискорбной ошибкой, и монах, как видно, решил, что семена, упавшие в добрую почву, дают ростки.

Мазь, которой я воспользовался, вряд ли могла убить в столь малой дозе, а чтобы умерить и сократить ее действие, я выпивал столько воды, сколько мог выпросить, но все же на третий день почувствовал боли в пояснице, онемение в пальцах и понял, что пора кончать с этой шуткой. Медленное отравление могло привести к таким последствиям, что лучше бы утонуть в океане. Я собирался прекратить экзекуцию сразу, как только узнаю об отплытии нашего флота, тут же – Господь простит того, кто лжет под страхом смерти – объявить о своем возвращении в лоно католической церкви и таким путем достичь двойного успеха: объяснить мое телесное выздоровление через выздоровление духа и избежать когтей инквизиции. А там что Бог даст.

Однако не суждено было оправдаться моим расчетам. На четвертый день ко мне заявился Динер с двумя солдатами (не теми, что сопровождали нас в пути) и незнакомцем моих лет. По светлым, коротко остриженным волосам я признал в нем соотечественника, а по его латыни – врача, учившегося в Гейдельберге.

– Как вы сами думаете, что с вами, коллега?

– Полагаю, красная лихорадка.

– Четыре дня, и ни кризиса, ни облегчения?

– Сам дивлюсь. Видимо, надо подождать седьмого дня?

– Вы задерживаете отплытие корабля.

– Корабль еще не отплыл? – Это меня поразило.

– Ваш корабль ждет вас, им нужен врач. Божьей милостью, они догонят флот вместе с вами.

– Но если я болен?

– Ваша болезнь странна, и по времени, в какое началась, и по ходу своему.

– Что вы подразумеваете?

– Снимите рубаху.

Я разделся, всячески стараясь показать, как меня знобит и лихорадит. Я уже понимал, к чему клонится, и порадовался, что ладанку с мазью догадался спрятать в постели. Он осмотрел мою сыпь, постоял молча, сжав губы в нить, а затем сказал протянуть руки.

Что поделать… На кончиках пальцев была та же самая сыпь, чего при лихорадке, пожалуй, не случается никогда. Как ни старался я поменьше прикасаться к мази и почище обтирать руки, все же она была слишком едкой. Мы встретились взглядами, и в тусклых его глазах блеснуло понимание.

– Ты симулянт?

– Не выдавай меня, брат-медик, – попросил я. Это было дерзостью, хоть мы и говорили по-латыни; потом уж я смекнул, что понять мои слова могли монахи, да и умник Динер мог знать латынь в достаточной степени; было бы чудом, если бы этот человек согласился помочь мне. Чуда не произошло; брат-медик холодно усмехнулся, повел плечом на итальянский манер:

– Наклони голову.

Когда недоразумение разъяснилось, Динер подошел вплотную ко мне. Губы у него были серые и тряслись, а я не нашел ничего лучше, как ухмыльнуться, за что и был примерно наказан. После первого его удара солдаты схватили меня за руки, но я и не собирался ухудшать свою участь неповиновением. По-человечески я понимал Динера: ведь он отвечал за мое отплытие перед моим дражайшим другом.

На улице, наполовину белой от солнца и пыли, наполовину черной от теней, прохожие мрачно косились на иноземцев. Небось, фламандцы проклятые, ишь, говорят на своем поганом наречии и людей не стыдятся. Двое в кирасах и третий между ними – со следами побоев на лице.

– Что, господин доктор, не удалась твоя затея? – спросил сопровождающий. Второй солдат был молчалив и в разговоры не вступал.

– Не удалась.

– Не хочешь, стало быть, на корабль?

– Не хочу.

– Так чего ты подряжался, раз плыть не хочешь?

– Я не подряжался.

– Во врет! Да ты не горюй. Вернемся богачами, всех плясать заставим! Я вот сам почему решился – жениться собираюсь.

– И для этого едешь в Новый Свет? – доктор через силу улыбнулся. – Немецкие девушки тебе не по нраву?

– Дурак ты, я на соседке хочу жениться. Да она не пойдет за простого солдата. А там, куда мы плывем, – там ведь Золотая Страна, Эльдорадо на испанском. Там золото под ногами валяется, вот как этот камень, бери да в сумки складывай.

– Вот сам ты дурак и есть, коли веришь.

– Это почему еще?

– Где прошли испанцы, там на земле не то что золота, но и гроша медного не валяется. Может, раньше в этой стране золото и было, да теперь из него уже сделали колечки для мадридских девок.

– Нет, испанцы там и сами еще не были.

– Ах так? А откуда же они знают про эту страну?

– Откуда-откуда, тоже еще умник. От самих индейцев, вот откуда.

– Ага. Это как мы в ту войну выходим к хутору, а хозяин причитает: ничего, мол, нету, милостивые господа, все забрали до вас, а вот у соседа моего и куры, и кабанчик, и корова с быком… Все бы хорошо, одно плохо: не было у старого хрыча никаких соседей, ничего мы не нашли.

– Иди ты в задницу со своим враньем! – обиделся конвоир. – Так я тебе и поверил. Трус ты, и больше ничего. Вот приплывем туда, увидишь, что я прав.

– Если будем живы, – негромко договорил доктор.

– Да ты не трусь. Думаешь, испанцы тебя убьют? Брось, итальянцев мы били, французов били, их тоже будем бить. А темнокожие – они нагишом бегают, уж их-то не бойся. А ты сам воевал, что ли?

– Лекарем был в отряде.

– А-а. Ну, значит с ремеслом нашим знаком. Не трусь, говорю, там легче будет, чем с нашими мужиками. У наших-то вилы, цепы, а у тех-то одни камни да дубинки. Ну, луки еще, правда. А у нас аркебузы, клинок у каждого, опять же пушки. Так что ты не тоскуй.

Глава 17.

Оживить кристалл нам так и не удалось. Гомункул бранился.

А чего вы хотели, гусыни? Он был болен, а больного-то легче найти. Пока у тебя печень не болит, ты знаешь, где у тебя печень?… Да ни шиша ты не знаешь, тоже еще, доктор медицины в чепце. Зато когда заболит, не ошибешься. Так и с этой штукой.

– Значит, теперь он?…

Или выздоровел, или помер, одно из двух. Но скорее первое. Вижу, большего прока от вас не дождешься.

С тем мы и остались. Через некоторое время после этого снова явился управляющий, господин Фогель, с известиями об урожае. Я сказала ему подождать и послала Ханну за Альберто, как мне было велено. Тот пришел и сам повел разговор. Вскоре управляющий стал беспокойно улыбаться и кланяться, и тут же выяснилось, что он по странной случайности сделал ошибку в расчетах, а на деле расходы в нашем имении не превышают доходов, и нам с мужем причитается не менее ста гульденов, которые он, господин Фогель, предоставит мне вскорости.

Вместе с Альберто я опять навестила нотариуса. Юридически все оказалось безупречно: я и мой муж имели равные права на все наше имущество, и любой из нас мог распоряжаться им как пожелает. За будущее нашего сына я могла не бояться.

По крайней мере, за ближайшее будущее. Я продолжала заниматься математикой так усердно, как позволяло «Наставление для беременных», и Альберто говорил, что я достигла удивительных успехов. Я надеялась, что он не преувеличивает из пристрастия и южной пылкости. Если я сумею стать действительно хорошим астрономом, мы с сыном не будем бедствовать, хотя бы все золото Фауста обратилось в черепки. Астрономам платят за составление карт, за прогнозы затмений. А то, что астроном – женщина… может, Альберто подскажет, как это скрыть от заказчиков? В самом крайнем случае можно будет заняться астрологией, хотя сути этой науки я по-прежнему не постигала.

От письма и чтения у меня начали уставать глаза. На одной из полок в библиотеке я нашла ларчик с флорентийскими стеклами – две линзы, оправленные в одну оправу, которая приспособлена для того, чтобы надевать ее на нос, линзы же при этом приходятся напротив глаз и облегчают их труд. Все это я знала из книг и от господина Майера, но, должно быть, делала что-то неправильно – как я ни надевала стекла, буквы только хуже расплывались. Пришлось обходиться простым стеклом для чтения.

Я рассказала Альберто, что мне был сон, будто Кристоф в Испании. (И вправду, чем это не сон?) К пророческой силе женских сновидений он, как я уже знала, относился с почтением, и слова мои поэтому воспринял вполне серьезно. Альберто, впрочем, долго разъяснял мне, что сон не так уж дурен и предвещает не одно плохое. Сама я не чувствовала ничего, не провидела ни плохого, ни хорошего. Только ночью, после молитвы, я повторяла, обращаясь уже не к Господу, но к тому, кто был еще дальше: «Я верю, я жду, ты вернешься». Я не плакала о любимом и не растравляла себя воспоминаниями о нашем коротком счастье. Воспоминания приходили сами, и я свыклась с ними, как больные свыкаются с привычной болью. Бывало, мне хотелось плакать от моей новой любви – к нерожденному ребенку. Разрыдалась я только один раз, когда в комнатке при библиотеке ни с того ни с сего, в безветренное утро, лопнуло и осыпалось витражное окно. Стекло заменили на простое, но в комнатке все равно было холодно.

Миновала осень, и в конце ноября, в ночь на воскресенье выпал ранний снег. Сад наш, похожий на лес, из черного стал черно-белым. Кошка прошлась по пороше, поджимая лапы; Ауэрхан кутался в мой платок, как старуха-нищенка в драную шаль, натягивал ткань на себя здоровой лапкой и старался не слезать с каминной полки. В этот день в церкви мы встретили Марту Шток. Она ни разу не заговорила со мной с того самого дня, как пропал Кристоф. А теперь вот подошла на церковном крыльце и, поздоровавшись, с обычным для сиделок и повивальных бабок бесстыдством спросила, не в тягости ли я.

– Да, тетушка Марта.

– А он?

– От Кристофа нет известий.

– Вот оно как. Что ж ты сразу мне не сказала?… Ну хоть теперь надо тебе бабку найти, не врачам же деньги зря отдавать. Срок-то у тебя когда, не весной ли?… Марихен, ты зла не держи на старую дуреху. Не думала я… и т.д.

Моя беременность оказалась веским оправдательным доводом: из прощелыги-служанки, которая окрутила хозяина да и выжила из его собственного дома, я тут же стала покинутой добродетельной женой, и кабы еще не вдовой. Я не держала зла на тетушку Марту и как могла поблагодарила ее. Мы обе не знали еще, что баюкать моего сына ей не доведется.

Часть 4. ФАУСТ.

«Служи или не служи обедню, – сказал доктор Фауст, – клятва моя связала меня накрепко: ведь я по дерзости своей презрел бога, вероломно отступился от него, уповая более на дьявола, нежели на него. Поэтому не могу я теперь вернуться к нему, ни утешиться его милостью, которую я столь легкомысленно презрел. К тому же нечестно и непохвально было бы мне нарушить договор, который я собственноручно скрепил своей кровью. Ведь дьявол-то честно сдержал все, что он мне посулил».

Юст Кристоф Мотчманн .

Ну вот Вам обо всех морских странствиях понемножку, чтобы Вы могли видеть, что не нас одних преследовали несчастья в Венесуэле: за три месяца погибли все флотилии, о которых я уже говорил, и те, которые вышли из Севильи раньше нас, и те, которые следовали за нами. Приходится мне признать, что предсказания философа Фауста сбываются почти полностью, ибо немало мы натерпелись здесь за это время. Благодарение Богу, нам все же пришлось много лучше, чем всем остальным.

Филипп фон Гуттен, губернатор Венесуэлы. (Из письма брату, князю-епископу Эйхштетскому).

Глава 1.

Октября 17 года 1540 я, Кристоф Вагнер, врач экспедиции Вельзеров, взошел на корабль, глядя перед собой одним глазом – левый закрылся после того, как Динеру доложили, что горячка у меня была фальшивая. Зеркал тут не водится, но по ухмылкам окружающих понимаю, что синяк пребольшой и пречерный.

Динер в добрую минуту (быть может, стыдясь, что бил беззащитного) посоветовал мне не говорить никому, что я из Виттенберга. Вельзеры – католики, экспедиция – католическая, на корабле, среди нескольких десятков солдат, не одни немцы, но испанцы и французы, корабельный поп служит мессу. Лютеранин, да еще из самого гнездилища ереси, здесь так же обречен, как гусыня, забредшая в лагерь ландскнехтов. Не думаю, что матросам и головорезам, плывущим за золотом, много дела до вопросов веры, но все они считают святых своими заступниками и не одобряют непочтения к ним. Я не пропускаю ни одной службы и не забыл еще молитв – не тот нынче случай, чтобы проповедовать оправдание верой, ибо проповедь моя не будет слишком долгой. Но толку мало: выговор у меня северный, ни одного образка при себе нет, и всем уж известно откуда-то, что лекарь – проклятый евангелист. Капитан сказал, что того, кто убьет или покалечит меня, он собственноручно швырнет за борт, однако любви ко мне в их сердцах не прибавилось после этих слов.

Уже не тоскую и не отчаиваюсь. Рассказывают, беглому преступнику, когда он схвачен и уличен, и отнята последняя надежда, становится хорошо и покойно – нет больше нужды бороться с судьбой, нет сомнений в исходе, отныне все решат за него. Так и я теперь словно бы даже рад, что ничего не могу поделать. Ведь и я преступник, хоть сам виню себя не в том, о чем говорил Хельмут, но кару вполне заслужил, и хватит от нее бегать.

Какова будет кара? Положим, я ошибся, корабль не потонет, и меня никто не прикончит, и мы доплывем благополучно. Мы должны миновать острова Вест-Индии и достигнуть континента. Если нам это удастся, пойдем в глубь страны, попытаемся пересечь какие-то горы. Почти все матросы, капитан, некоторые солдаты уже бывали в Новом Свете. Рассказы их удивительны, пусть даже правды в них не более половины. Это воистину другой мир, там все иное – другое небо и другая земля, там звери, птицы, деревья и травы, которым Адам-прародитель не давал имен, а люди не знают того, что в Германии знает пятилетний сын крестьянина, но владеют колдовством, какое не приснится в страшном бреду даже любезному другу Хельмуту… О, вот истинная кара: потонуть на пути к чудесам и в последний миг, глотая горькую воду, вспомнить обо всем, чего не успею увидеть.

Вот что я за сволочь: так скоро устал плакать о тебе и уже думаю о том, что меня ждет по ту сторону света. Не насмотрелся еще на чудеса, ученик доминуса Иоганна, желаю новых и новых…

Прекратим юродствовать и раз в жизни скажем правду: если с тобой случится беда, и я умру. А покуда я из себялюбия предпочитаю думать, что ты жива и здорова, никто тебя не тревожит, с тобой Альберто и панна Янка, а в самом крайнем случае поможет и господин Майер. Я пишу тебе письма, как если бы мог их отправить, и говорю с тобой, как если бы ты могла меня слышать. Прости меня и за это тоже.

Корабль поистине огромен, не то что наши речные суда; он похож на дом, только не стоит на месте, а болтается вправо и влево, как ослиный хвост, ходит вверх и вниз, как печень холерика. Мачты весьма высоки; говорят, сильная буря может перевернуть корабль, но этого не случается, если трюмы полны. Покамест же равномерная качка исторгает из нас души; говорю «из нас», потому что среди солдат есть мученики вроде меня, и я, слава Господу, не худший из всех: хожу, занимаюсь ушибами, порезами и желудочными хворями, как подобает врачу. Сама эта морская хворь неизлечима, кроме как терпением и временем. Матросы говорят, к этому привыкают. Может быть, врут, насмехаются. Мне повезло, могу есть – правда, одну кислую капусту из бочонка, и ту понемногу. На вареную солонину и на рыбу тошно глядеть. Что произойдет раньше: привыкну к качке или помру с голоду? Господь знает.

Почему дети и молодые люди на качелях визжат от хохота, а мы здесь точно так же раскачиваемся и мало не помираем от тоски и дурноты? Никогда ничего об этом не читал.

Помнишь ночь, когда мы стояли на башне, и я рассказывал тебе о Николае Кузанском? То и сталось со мной: кругом волны, и ни единая примета не подсказывает, движется ли корабль или стоит на месте в текучей воде.

Все наши приметы в ночном небе. Мы движемся на запад, уклоняясь к югу, и могу поклясться, что небосвод потихоньку съезжает набекрень. Полярная звезда склоняется к горизонту, и горизонт пересекает круги незаходящих звезд, кои, по совести, больше не заслуживают этого имени.

Чем замечательно море, так это небом, видимым над ним. Штурман – хороший человек, дал мне астролябию и научил, как ею пользоваться на подвижной палубе. Он уже в третий раз плывет к Новому Свету (ИДЕТ, как они говорят), и мое любопытство его смешит. Я спросил его, какие звезды восходят там, куда мы плывем. Он назвал мне и звезды, и созвездия, предупредив, впрочем, что именуют их по-разному, но ни в атласах, ни в эфемеридах их покуда нет.

Он же сказал мне, что со дня отплытия мы переместились к югу на двадцать три градуса и к западу не менее чем на двадцать. Широту определить по звездам легко, долготу же – не столь, ибо не просто сказать, видя смещение звезды вдоль экватора, какую долю внесло в него движение корабля и какую – вращение небосвода. Здесь может помочь Луна, но она лживое светило, и подсказки ее неточны. С непривычки страшно не знать своего места в мире – слишком уж это незнание сродни смерти. Больной, приходя в себя, первым делом спрашивает: где я? – и мучается, пока не уразумеет ответа. Неуютно глядеть на карту, если не можешь обозначить себя хоть точкой: как бы и вовсе не существуешь. Штурман надо мной смеется.

Другой приметный человек на корабле, самый важный после капитана – доверенный Вельзера, он же возглавит экспедицию. Я решился заговорить с ним про Хауфа, упомянул о тех огромных заслугах, которые снискали ему доверие дома Вельзеров, и таким путем выведал, каковы были эти заслуги. Хауф обвинил в ведовстве некую даму, родственницу Бартоломея Вельзера по материнской линии. Дама эта проживала в лютеранских землях и исповедовала истинную веру, но после беседы с моим знакомым ее сердце охватили столь пылкие родственные чувства, что она отправилась в Аугсбург и приняла покаяние. Вследствие сего дама вернулась в объятья католической церкви, а немалый капитал, считавшийся уже утраченным, – в сундуки Вельзеров.

Он рассказывал мне все это с безразличием, возможно, скрывавшим омерзение. Вряд ли он любит Хельмута или боится его, а вот хороший врач в экспедиции необходим. Увы мне, никто и никуда меня не отпустит.

Хотел бы я знать в точности, какой суммой дом Вельзеров обязан этому гнусу, во сколько, следовательно, он оценил мою голову. Впрочем, мне все равно неизвестно, не пришлось ли той или другой стороне доплатить.

Буря. Чем меньше я о ней напишу, тем лучше. И без того уже наговорил лишнего, вопия к небесам…

На корабле болезнь, хорошо знакомая простым матросам и вовсе незнакомая бедному доктору медицины. Впрочем, знаешь ли, на что она похожа больше всего? на гиппократов «кровавый илеос»: «Изо рта скверно пахнет, десны отделяются от зубов, из ноздрей вытекает кровь; на ногах развиваются язвы, одни заживают, другие появляются; цвет черен, кожа истончена; больной не расположен ни ходить, ни трудиться». Все в точности так. Ты можешь сказать, что «Corpus Hippocraticum» часто описывает болезни, которые, может, и убивали античных греков, но болезней этих днем с огнем не сыскать в современном мире. Однако иные болезни он описал совершенно так, как и мы их видим у наших пациентов, так почему бы не существовать илеосу?

Болезнь эта поражает исключительно тех, кто проводит долгие месяцы в плавании, но при этом, возможно, передается как поветрие, потому что на ином корабле болеют сразу многие, а на ином никто не заболеет. У нас болеют матросы и те двое, кто недавно вернулся из Нового Света и сразу же пустился в обратный путь. Говорят, болезнь может зайти так далеко, что вслед за язвами и выпадением зубов наступает слепота, затем смерть.

Моряки думают, что болезнь не заразна, и я, вслед за ними, не принимаю никаких мер, чтобы обезопасить себя, – стыжусь прослыть среди них трусом. В окуривание и балахоны эти парни вовсе не верят, считают их глупой выдумкой учености. Признаться ли, до чего иногда я боюсь за свою шкуру, как не хочется вернуться к тебе беззубым старцем, покрытым струпьями… Но меня, видно, ничто не берет.

Язвы промывать мало, их надо лечить. Лекарства нет, ибо листьев дикого огурца и медовой настойки, рекомендованных отцом медицины, взять негде. Француз, немного знающий немецкий, говорит, что пять лет назад его сородичи страдали тем же недугом во время путешестия в Новый Свет (в северную его область, где снега больше, чем у нас зимой) и вылечились соком листьев какого-то дерева – еще одно примечательное, но бесполезное сведение. Ибо единственное съестное на корабле, имевшее некогда отношение к растительному царству, – капуста, заквашенная целыми головами. Не сказать, чтобы она была хороша на шестой неделе путешествия, но и опасной для жизни не стала. Мои больные, напуганные россказнями бывалых, принялись есть ее по листу, пить рассол – и Божьей волей язвы начали рубцеваться, прекратилась кровоточивость и сонливость, парни начали вставать. Один из двух болевших солдат, которого, как и нашего драгоценного патрона Вельзера, зовут Бартоломеем, заявил всем, что «тому, кто подымет лапу на господина Вагнера, будь доктор сам Лютер, будь он сам дьявол, Бартоломей своей собственной рукой… и.так далее» – словом, этот малый стал моим заступником. Кажется, его слово что-то значит для остальных. С того дня не было ни дерьма в башмаках, ни многозначительной заточки ножей перед моим носом, ни иных любезностей. Вдруг да доплыву живым?

Пишу при свече. Только что валялся на палубе, созерцая звезды. Может, и к лучшему, родная, что именно сейчас я сокрыт от твоего взора: пресная вода у нас на вес золота, а в соленой хорошо мыться, причем ее даже греть нет нужды – здесь тепло, как у нас в июле, – но брить бороду и стирать белье чертовски трудно.

Сейчас должно быть около полуночи. Точно сказать нельзя: небосвод переменился удивительным образом. Эклиптика поднялась в самый зенит; я видел, как Рыбы, будто лососи на нересте, упрямо лезут вверх на небесную кручу и кульминируют у меня над головой, а за ними и весь хоровод зверей, Овен и Телец, и Кастор с Поллуксом. Днем тот же путь повторяет Солнце, пересекающее нынче владения Девы (если только здесь не переменился и этот порядок!), отчего и происходит невообразимая жара. Полярная звезда закатилась, а на южную сторону неба без страха не взглянуть: она похожа на сон из тех, в которых приходишь к себе домой и вместе со своими столами и книгами видишь бочки, лестницы и странных животных. Чужие звезды, чужие созвездия. Вижу там и планету, медленно перегоняющую звезды, но не узнаю ее.

Если я проведу здесь еще хотя бы полгода (чего не миновать), я увижу все звезды этих небес, включая и те, которые лежат к югу от Весов и которые сейчас затмевает Солнце. Странно подумать: Старый Свет не увидеть из Нового Света, но небеса их смыкаются между собой зодиакальным поясом, и те же Рыбы по ночам проплывают над тобой. И другое: коль скоро звезды Нового Света так же близки к зодиаку, они не могут не оказывать влияния на гороскоп. Для европейца они всегда за горизонтом, но в конце концов в любом гороскопе половина домов находится между DSC и ASC, и это не причина, чтобы отрицать их влияния. Вот теперь я понял, что же имел в виду доминус, когда говорил о «невидимых звездах».