Текст книги "Наследники Фауста"

Автор книги: Елена Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Я сел и виновато развел руками – что поделать, варвар и есть, коли не дождался.

– Рассвело?

– Полчаса до восхода. Не торопись, успеешь.

Глава 15.

Сколь многое переменилось, но одно осталось неизменным: привязанность ко мне господина Майера и нелюбовь госпожи Майер. На что я досаждала ей, пока была прислугой в их доме, но теперь – не то молодая жена, не то соломенная вдова, называющая себя докторшей (якобы ровня ей, Магде Майер!), в собственном доме по соседству, с малым ребенком (которого отцом, как всем известно, мог быть и господин Майер!), занята явно колдовским ремеслом, привечает у себя студентов, сама таскается по чужим домам – и ко всему прочему в открытую, сраму не имея, приманивает чужого супруга! Не диво, что мой наставник боялся лишний раз заговорить со мной, даже столкнувшись во дворе. Не диво, что и остальные соседи, особенно же соседки, стали здороваться холодно – холоднее даже, чем когда я была безродной Марихен. Я делала вид, будто ничего такого не замечаю, сохраняла приветливость, но втайне чувствовала страх и гадала, много ли времени пройдет, прежде чем меня постигнет судьба Терезы, и что тогда станется с моим сыном.

В тот ясный теплый день я решила вынести Иоганнеса на улицу, под солнечные лучи. Моя прислуга кончила стирать и тащила во двор корзину с бельем, я же собралась выйти за ней, неся маленькую перинку для сына и рогожу, чтобы постелить на землю, как вдруг услышала перебранку. Пронзительно вопила Трина-Корова, новая служанка Майеров:

– А тебе-то какое дело? Ты, что ли, за эти веревки платила? Платила, да? Ты, ведьмина прислужка!

– Язык прикуси! – отвечала моя Анна. – Сегодня не ваш день, что ты развесилась!

– Ага, не наш? Это что, в ваших книгах записано, да? А мне хозяйка сказала сегодня постирать, а ну как дождь польет, что тогда, белью на чердаке гнить? И так уже не пройти, не продохнуть из-за тряпок вашего выблядка! Что ни день…

– Ой! Ой! Чья бы корова мычала, а ты бы, Трина, молчала! Тебе зазорно, что твоя никак не родит, старая кошелка? Все бабы, что пустые ходят, от этого бесятся, и ты у нее такая же станешь!

Надо признать, Анна в ораторском искусстве преуспела, хотя в университетах и не обучалась. Что она сама думала обо мне, не ведаю по сей день, но служила хорошо, и мы с ней ладили. Действительно, белье Майеров висело на всех веревках, и Трина стояла перед ними подбоченясь, и весьма вероятно, что ее госпожа притаилась у черной двери и слушала.

– Вот ты как, да? – сказала Трина. – А вот я скажу всем, как ты угрожаешь мне колдовством вашим ведьмовским…

Я вышла из двери и встала перед ней.

– А я никому не скажу, – произнесла я безмятежно, – как ты назвала меня и Анну и моего ребенка. Я подожду, когда ты проорешь это погромче, чтобы побольше людей слыхало. Тогда у судьи заплатишь штраф и впредь будешь думать, что говоришь.

Трина опешила. Она не знавала меня служанкой, но с нее бы сталось облаять и госпожу. Однако в тупую ее голову прежде не приходило, что она может поплатиться, если назовет ведьму ведьмой.

– Да вы чего, – пробормотала она, – я не…

– Анна, – сказала я, – позови Мартина, скажи ему вбить два больших гвоздя сюда и два сюда, а я в долгу не останусь. Веревку возьми в чулане.

Еще солнце не спряталось за щипец соседской крыши, а веревки были натянуты и простыни с пеленками развешаны. Госпожа Майер так и не появилась. Я вынесла Иоганнеса, положила его на перинку, а сама взялась за шитье. Трина ходила мимо нас туда и сюда и что-то ворчала себе под нос. Я не внимала. Еще чего недоставало – прислушиваться к речам поломойки. С детских лет я усвоила главный закон: в любой борьбе победил тот, кто делает все, что задумает, и кому никто не может помешать.

Белые полотнища, подсвеченные солнцем, перегородили двор, так что случайному прохожему было непросто отыскать среди них путь. И если ему, этому прохожему, не известно, что в солнечный день белье в нашем дворе обходят справа, он принужден плутать в лабиринте с белоснежными стенами, колеблемыми ветром, поворачивать то вправо, то влево и останавливаться в недоумении перед особенно протяженной преградой. Наконец он нашел проход, на последнее полотнище упала четкая тень в берете и короткой мантии, а я приняла строгий вид, намереваясь спросить, отчего, во имя Божье, добрый господин не выбрал другой дороги?

Он вышел на свет и молча остановился. Поспешно сорвал берет. Новая, щегольская одежда не шла к худому и загорелому лицу. В первый миг я испугалась этого тихого взгляда у незнакомца. Во второй – схватилась за сердце.

Кончилось ожидание, размерившее день от утренней до вечерней молитвы, работой за работой, чтобы не опускать рук и не загадывать о том, что станется со мной и моим сыном; кончилось так внезапно, что я не могла в это поверить, как не сразу верит помилованию осужденный, сколько бы ни жаждал милости. Я онемела, мне недоставало дыхания, чтобы вымолвить хоть слово, и все, что приходило на ум, – гневный вопль соседки, встречающей мужа-пропойцу: так где же ты шлялся, проклятущий? отчего не приходил раньше, раз это оказалось так просто – встать передо мной со всегдашней улыбкой, живым и невредимым… ох, сердце мое, на что мы потратили эти месяцы?!… Но язык не повиновался, и меня ожег страх, что мое молчание будет неверно понято, я протянула к нему руки. Он тут же оказался рядом, прижал к себе и тогда только прошептал:

– Мария.

– Так где же ты…

– В Новом Свете, – виновато сказал он. Коротко и ясно, так другой ответил бы: «В Лейпциге» или «В Баварии». Я рассмеялась сквозь слезы. Но здесь наши объятия прервал негодующий визг. Наш маленький сын сидел на перинке, выставив пяточки в шерстяных чулках, и размышлял, зареветь ли на весь двор или погодить еще немного.

Что было затем, помню смутно. Визг и лепет Ауэрхана, который голубем вылетел во двор прямо из окошка спальни, чудом не убившись… разинутый рот Трины, веселые лица служанки и кормилицы (обе явно предвкушали, как завтра же сквитаются со всеми, кто колол им глаза хозяйкиным поведением); грустная улыбка господина Майера и кисло-сладкая – Майерши; еще иные люди с болтовней и расспросами… Я глядела только на Кристофа, который держал на руках Иоганнеса. Я встала к ним поближе, обняв обоих, чтобы люди не видели слез на глазах у моего мужа. Иоганнес весело говорил что-то и совал пальчики отцу в рот. Рука, на которой лежал ребенок, была бурой от загара – я помнила эти пальцы белыми. Обручальный перстень был тут как тут, перекочевал только с безымянного пальца на средний. А серебряное кольцо исчезло.

Глава 16.

Мы сразу сказали друг другу самое важное – про поединок с Дядюшкой и сожженный договор, про козни господина Хауфа, смерть его и захват Серого Дома, про Янку и ее любимого. Про одно я умолчала – про то, как свиделась с отцом. Такого я не могла выложить сходу.

Hикуда больше не отпущу, с восторгом и злостью твердила я про себя, поднимая ведро и наливая воду в кухонный котел. Уж коли Господь сотворил это чудо – соединил нас снова, – не отпущу никуда! Hи в баню помыться, ни в погребок за пивом, продолжала я, стаскивая на пол чаны; никуда, так и знай. Глаз не отведу, рук не разомкну. Был у меня один младенец, теперь два…

– Hу зачем ты, – сказал он, встав на пороге кухни. – Я бы мог пойти в баню.

– Hикуда тебя не отпущу, – повторила я вслух, но злость моя куда-то исчезла, лучина выпала из пальцев и слезы побежали из глаз, сколько я ни противилась. – Hикуда…

– Ш-ш… – Кристоф обнял меня, погладил по голове, отчего я заревела еще пуще. – Хорошо, конечно, все будет как ты скажешь. Позволь, я сам. – Он развел огонь, совсем как некогда, в Сером Доме, и снова сел рядом. – Охота тебе со мной возиться, а?

– Охота.

– Безобразие, однако. И в бытность твою служанкой я подобного не дозволял, а уж теперь-то, госпожа докторша, – неужели это мыслимо, чтобы вы мыли мужчину?

– А чем же, по-вашему, господин доктор, – я уже не плакала, – чем я занималась тут без вас пять или шесть раз на дню?

– Что? Как?! – он вытаращил глаза, а я расхохоталась.

– Ах да, конечно, дурак я. Но тебе хоть помогают твои служанки?

– Hет, сама таскаю и воду, и дрова! Помогают, за то им и плачу.

– А сейчас они… при нем, да? При молодом хозяине… – Он посмотрел на меня, восхищенно покрутил головой. – Никак в себя не приду: ты мать, и я отец… Мария?

– Что?

– Пока твои девушки заняты, и вода греется… поднимемся к тебе?

К щекам прилила кровь. Боже небесный, я совсем забыла, что это бывает на свете…

– Может быть, лучше потом?

– Потом тоже, – немедленно ответил он. – Я хотел сказать… я не намерен тебе докучать… то есть намерен… фу ты, запутался… словом, мне надо кое-что тебе отдать, и лучше, чтобы твои прислужницы этого не видали.

– Что же?

– Там увидишь.

– Здесь ты живешь. – Он оглядел комнату: кровать, пустую сейчас колыбель, стол у окна. Бросил свой мешок в изножье кровати, но тут же, покосившись в мою сторону, переложил на табурет.

– Здесь жила без тебя. – Я с трудом преодолевала смятение, пока он расстегивал куртку. За год я разучилась и подчиняться мужу, и говорить «нет», но если все-таки у него на уме… Днем, до захода солнца… И говорил он как-то странно.

– Я ведь был в этом доме, заходил к твоей… тетушке.

– Я знаю. Господин Майер мне написал.

– Hо сюда меня, конечно, не звали.

Куртка на Кристофе была новая, рубаха тоже, а из-под рубахи он вытянул полотняный пояс, чистотой не блистающий. Hадорвал его, помогая зубом, и обернулся ко мне:

– Подставляй ладошки.

И в руки мои стали падать один за одним драгоценные камни, темно-зеленые или прозрачные, побольше и поменьше, тяжелые и неровные – я так и замерла, забывая дышать, а они сверкали у меня в ладонях, будто первый лед, намерзший на листьях. Кристоф тем временем выкладывал в линию на столе огромные, больше гульденов, золотые монеты.

– Так что же ты мне скажешь? – весело вопросил он. – Каково я съездил на заработки?

– Это…

– Это не потому, что я такой хороший врач, но потому, что в Америке такие гонорары.

– В Америке?

– В Hовом Свете, так его теперь именуют на картах. Я сперва стыдился брать, а потом, уже на обратном пути, решил по-другому. Какого рожна: лечу задаром чужих детей, а к своему ребенку и жене приду с пустыми карманами?! К тому же камни там недороги, изумруды особенно.

– А эти деньги?

– Дублоны, я обменял на них в Севилье кое-что подешевле и размером побольше. Я остерегался расспрашивать подробно о ценах на камни и золото, но, в общем, полагаю, мы втроем можем прожить безбедно на эти средства хотя бы некоторое время… Мария, милая, знаю, что я скотина, но хоть в малой мере я заслужил твое прощение?

– И ты, имея это при себе, ехал один через три страны?! – медленно я осознавала, что держу в своих ладонях три обычных городских дома – или второй дом Фауста на Шергассе в Виттенберге, с садом и башней и серебряной посудой на кухне. – Один, по нынешним дорогам?!

– Я похож на состоятельного человека? – спросил мой муж и состроил знакомую гримасу, и я засмеялась: да, непохож, и теперь непохож, даже с испанским дублоном в руке. – Кому я сдался, грабить меня. Обычный бродяга-лекарь, все добро – инструменты да рукописная книга… Да, вот, кстати.

Он бросил пояс и наклонился к мешку.

– Книгой это пока не назовешь, так, наброски, но если захочешь, потом прочти. Я писал это, когда выдавалось время. Hе думаю, что записал все стоящее, но многое.

– Hет, все-таки… – Я не могла избавиться от страшного видения: беглые наемники-грабители с мечами на лесной дороге. – Ведь это целое состояние?

– По здешним меркам. А там все иначе, там эти камушки – что у нас стеклянные бусины. А вот эти кораллы, – он бережно коснулся сережки у меня в ухе, – там растут, как подводные деревья, сперва с ветвями, а затем… Ты смотришь, как на лжеца. Говорю же, сам видел!

– Лжец ты и есть, – я подняла руку с коралловым колечком. – Если бы я знала, на что ты способен…

– Я бы придумал что-нибудь другое, – невозмутимо докончил он. – А коралловые деревья были на самом деле.

– А золото на земле валялось?

– Ну что ты, там же испанские владения! На земле там давно ничего не валяется, кроме пьяных солдат.

– А прекрасные женщины с кожей цвета корицы?

– Женщины, индеанки? Ну да, коричневые, и мужчины, конечно, тоже.

– И вправду эти женщины так хороши?

– Не знаю, не приметил. Я свел знакомство только с одной, ей было лет восемьдесят, она была ведьма и знахарка, и притом добрейшая дама. Если бы не она, я бы пропал.

– Это она наколдовала, чтобы ты вернулся?

– Нет, это наколдовал один монах-испанец… А впрочем, если быть справедливым, и она тоже. Как видишь, я в отлучке жил самой достойной и праведной жизнью.

– О да, и ни с кем не вел дел, кроме язычников и папистов…

– И палачей, и тюремщиков, и самого черта.

– Верно, – я глядела во все глаза на дивное создание, которое Господь назначил мне в мужья. – Но все же, эти камни… Для чего было так рисковать? Что если бы каким-нибудь разбойникам пришло на ум обыскать тебя? Ведь есть же банкиры, дома…

– Дом Вельзеров, – в тон мне сказал Кристоф. – Hет, пропади они пропадом. Они меня на заработки отправили, и за то им низкий поклон, но денег моих они не получат!

Помывшись и одев чистое, Кристоф уже не отходил от колыбели. Сидел прямо на полу, как я сиживала ночами, и глаз не сводил с сына. Я и улыбалась, глядя на них, и гордилась – ведь, как ни крути, это я подарила ему такую радость!

– Насмотришься еще. Пойдем, Труда на стол собирает.

– Погоди, еще немного, – сказал он шепотом. – Спит. Hадо же, какое чудо – совсем беленький, как лен. Белее, чем ты.

– Волосы потом потемнеют. И глаза будут, как у тебя.

– Спасибо, что про имя не забыла. И за это спасибо, – он показал на образок, прибитый к стене. – Как ты только догадалась? Доминус его носил, еще в той, первой жизни. Он Иоанна Златоуста считал своим патроном, хотя родился в день другого Иоанна; вот этот образок на диспуты всегда брал, как талисман, сам же над собой смеялся, а без своего святого не уходил. Говорил, что купил его во Флоренции. Итальянское литье, у нас такого не делают. Смотри, какое лицо – похож на твоего отца в молодости, этот Иоанн… Hу, а потом он его перестал носить, спрятал, я и не знал, куда. Значит, лежал все эти годы там, в Сером Доме – ты где его нашла?… Что – разболтался я, да? Проснется?

– Я не там его нашла, – медленно сказала я. – Hе в Сером Доме. Здесь, в шкатулке тетушки Лизбет.

Молчание.

– О, так вот что. Это, выходит, он подарил твоей матери… а она, верно, положила в твои пеленки…

– Тетушка всегда всем говорила, при мне не было ничего, никаких знаков или вещей. Стало быть – значит…

«Ищу дверь в стене, а стена рухнула». Я все поняла, но отказывалась верить. Стекленеющий взгляд Лизбет обращен ко мне, неверное движение, рука не повинуется, уходит в сторону – пальцы мимо собственного лица… Нет, касаются уха, проколотой мочки, в которую не вдета серьга. Никогда она их не носила, даже по праздникам. Не носила ни одного украшения, только крест. Серьги, коралловые серьги – это ты их взяла, только их, зачем?… От гулящей не родится честная, я тебе говорю… Да нет, это тоже ничего не доказывает!…

– Я ведь просила отца рассказать о матери, – проговорила я вслух. – И он обещал рассказать потом, после моих родов, – а вот сам не дожил. Надо было настоять, заставить его… Мне и то казалось, что есть какие-то причины, почему он не хотел…

– Мария? – Кристоф взял меня за плечи. – О чем ты?

Ну вот и пришло, стало быть, время правды для нас обоих.

Что это все значило? Я, с десяти лет полагавшая себя несправедливо обиженной и угнетенной, сама была жестокой обидчицей – пусть по неведению, но можно ли оправдаться в том, что не узнала родную мать, живя с нею под одной крышей? Мой муж стремился избавить учителя от вечных мук – и едва не погубил его, не сделав простого дела, не осмотрев подаренный дом; тосковал о нем, мечтал снова услышать его голос – и не слышал его воплей о помощи, находясь в трех шагах. Славная пара – двое слепых.

Разумеется, мы говорили друг другу иное. Я уверяла Кристофа, что он не повинен ни в чем, и то же слышала в ответ от него – о себе. Но оба мы знали, что нет таких грехов, которые я бы не отпустила ему, а он мне, и каждый из нас понимал, что себе никогда не простит и навряд ли вымолит прощение у Господа…

Мы решили переселиться в другой город, как ради безопасности, так и потому, что открыть врачебную практику на этой улице было бы плохой услугой и скверной отплатой за добро господину Майеру. Позднее мы и выполнили это решение – как только сын был отнят от груди.

…Hочь наступила в свой черед. Сын спал в колыбели, под пологом. Здесь не было витражного окна, и потолок был ниже, и ноги мои ступали по деревянным половицам, а не по арабским коврам, и звезды не глядели в окно – ночное небо затянуло облаками, и все-таки настало верное, без погрешностей, повторение прошлой осени – или другой истории, еще более давней, древнее античных элегий, старой комедии, сыгранной столько раз, что герои потеряли собственные имена и стали называться просто – я и ты. Каким же было счастьем вновь примерить на себя эту личину, древнюю священную маску, что поглотила тысячи имен и всем дала взамен одно: «Любимая». – Коринна, Лиэлла, Таис, простушка Готлинда и печальная Барбара, синеглазая Янка и конопатая Кетхен, и досточтимая госпожа Мария Вагнер из дома Хондорфа – язычницы и христианки, праведницы и грешницы, невзрачные и прекрасные, злые и добрые, умницы и дурочки, а по правде всего одна женщина сидит на краю ложа и смотрит на огонек свечки, покуда любимый смотрит на нее.

Нет, и я тоже смотрела на него. Лицо казалось еще темнее на белой подушке, и даже в неверном свечном свете видно, что волосы седы, а не просто светлы, и ребра проступают под кожей, что твой нюрнбергский «Апокалипсис»… Я, должно быть, сумасшедшая.

– Не смотри. – Это сказал Кристоф.

– Но мне нравится. – Я положила голову ему на грудь, не давая натянуть простыню.

– Ты сумасшедшая. Или обманщица.

– Я сумасшедшая, а обманщик из нас двоих – ты.

– Я?!

– Ты. Кто написал мне в письме, что не пойдет на верную гибель?

– Я написал. Так почему я обманщик?

– И ты еще спрашиваешь! Стало быть, торговаться с нечистым и попадать в тюрьму по обвинению в пособничестве колдуну не значит идти на верную гибель?

– Стало быть, нет, – кротко ответил он, – коли уж я вернулся.

– Сильный довод, нечего сказать. Но посмотрим, что тебя выручило. Сначала, если бы ты не поменялся с Ауэрханом, – а ты сам сказал, что эта мысль тебе пришла случайно! – Господь знает, чем бы все закончилось. Потом этот алмаз… Кстати, куда он делся потом?

– Я отдал его Хауфу. Отдал сам и по доброй воле, когда уверился, что меня не придушат в тюрьме…

– Ну вот, а ведь могли и придушить!… Постой, не сбивай меня. Гороскоп, который ты составил для себя, – ты не смог избежать плаванья, но задержал отплытие, и что же? – корабли, которые отплыли раньше, погибли в океане, а ваш достиг берега. Случайность!

– Вовсе нет, – с обидой возразил Кристоф. – Это закономерное следствие моей дружбы с твоим отцом. На что я плохой ученик, но видно, он был хороший учитель.

– Пусть так, но взглянем дальше. В этой Америке, или как там ее зовут, – сколько раз ты избегал смерти?

– Так ставить вопрос нельзя! Почем я знаю, сколько раз могло произойти то, чего не было!

– Но все-таки?

– Ну, может быть, раз или два.

– Опять врешь, наверное!… И наконец, твое возвращение. Лежа без памяти посредине дикой страны, попасться под ноги ненавистнику твоего врага, да еще, не приходя в себя, так понравиться этому прохожему, что он взялся заботиться… Чему ты смеешься?

– Ты смешно рассказываешь. Но это произошло из-за тебя, я ведь говорил – из-за твоего имени.

– Вот и сочти, сколько раз ты нарушал свое обещание! Невиданная наглость, замечу я, – так испытывать терпение Господне. Не многовато ли случайностей?

– В самый раз, если Господу угодно. Ну как бы я мог не вернуться, а?… – Он вдруг зевнул, потер кулаком глаза. – Ох, прости, что-то меня повело… Ты не уходи.

– Не уйду.

И в самом деле, разве я могу уйти? Во сне он не улыбается, вид изможденный – не сравнить даже с теми первыми днями после горячки, когда я вошла в его дом.

Я тебя люблю. Хорошо, что ты спишь и не услышишь моего ответа. Тебе этого не надо знать, а не сказать не могу, хоть шепотом. Я поняла, что именно торговал у тебя нечистый, что ты не успел ему продать.

Как король из сказки, обещавший гному «то, чего он сам у себя дома не знает», ты тоже спутал неизвестное с ненужным. Этот твой дар нечистый назвал третьим и, говоря о нем, употреблял самые уничижительные слова, как и подобает хитрому купцу – мастеру получать задешево наиболее ценное. Впору усомниться, вправду ли это дар – «легкомыслие», «уверенность в лучшем исходе вопреки природе вещей». Поди пойми, на что льстился Дядюшка. И не поймешь, пока твой супруг не возвратится живым с обратной стороны света и не скажет в ответ на все твои попреки: как бы я мог не вернуться? Тогда-то и узнаешь, что нечистый, как ему и свойственно, называл «заблуждением» догадки об истине, а твой муж – тот, для кого нет в подлунном мире верной гибели, неотвратимой смерти, чья куртка скрывает алмазную кольчугу, а беспечная ухмылка – спокойствие архангела-драконоборца… И этот дар, а не что иное, он едва не променял на твою грешную душу, Марихен.

Было ли этот его (почти свершившийся) поступок святотатством, как любая сделка с чертом, или доблестью, ибо отдавший свою душу спасет ее, – судить не служанке, сведущей в науках. Но одно знаю наверняка. Я никогда не заговорю с ним об этом, потому что говорить нельзя, потому что условием поставлено неведение. Это не поверялось логикой, но не было и откровением. Это просто было. Как восход солнца, как десять заповедей, как моя любовь и наш сын: говорить нельзя. Если нужна логика – так хотя бы затем, чтобы не побуждать его к еще более безрассудным поступкам. Ибо никто не знает, сколь велико могущество ангела-хранителя и каковы его пределы.