Текст книги "Наследники Фауста"

Автор книги: Елена Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Глава 5.

– Не давайте ей много… – при моем появлении Марта умолкла. Как во сне, я взяла деньги для хозяйства, как во сне, спустилась с Мартой к выходу, выслушав множество наставлений, вероятно, весьма полезных. Увы, мои мысли были весьма далеки от метлы и сковород. Божьим промыслом или кознями Дядюшки, я внезапно достигла большего, чем мечтала. О, я не собиралась спешить! Следовало быть очень осторожной, и я изо всех сил старалась успокоить колотящееся сердце.

– Господин профессор, Марта ушла.

– Хорошо. – Он поднялся и шагнул к двери. – Хочешь о чем-то спросить?

Хочу ли я! Этот чудаковатый медик в поношенной мантии знал моего отца, видел, как тот погиб. Возможно, он объяснил бы, что угрожает мне и как я могу спастись… Нет-нет, долой искушение, нельзя ему открываться. Да не стой ты у него на пути, чучело, скажи что-нибудь!…

– Что приготовить на ужин господину профессору?

– На ужин?… – Мой вопрос оказался труден для хозяина. – Да что вам будет угодно, Мария… По правде, я даже не знаю, есть ли хоть какие-то припасы…

Никогда раньше я не служила в благородном доме (уборки у господина Майера не в счет) и, слушая Марту, всерьез опасалась, сумею ли соблюсти приличия. И только теперь меня озарило, что она имела в виду, успокаивая меня и убеждая служить честно. Нынешний хозяин Серого Дома никогда раньше не нанимал прислуги! Он глядел на меня, пожалуй, не с меньшей растерянностью, чем я на него, и необходимость отдавать какие-то приказы этой девице явно была немалым затруднением. Бояться нечего. Мне стало смешно, и я мысленно еще раз поклялась Марте быть сколь возможно честной и кроткой с этим беспомощным созданием.

– Пусть господин профессор не тревожится, я все куплю прямо сейчас, на рынке еще довольно товару. – Через рыночную площадь я проходила вчера, когда шла к университету. Я деловито оправила мой черный плат, сейчас строго повязанный на голову и вокруг шеи. – Прикажете птицы или мяса?

Господин профессор ничего не ответил. Смущенная улыбка исчезла с его лица, взгляд сделался совершенно стеклянным. В следующий миг он бросился ко мне и схватил за левую руку.

Кольцо!… Вот и все, Генрих-Мария, Мария Брандт, фройлейн Фауст. Кончено. Это смерть. Он знает, чей это подарок, и не пощадит проклятую. Я слишком ясно видела его ненависть, и нехитро было угадать, какое слово первым слетит с искривившихся губ. Ведьма. Ну же?! Долго мне ждать?

Я не угадала. Господин Вагнер разжал пальцы и склонил голову, безмолвно прося прощения. Затем, как настоящий кавалер, придвинул мне стул с высокой спинкой, сам сел напротив и сказал, снова улыбаясь:

– Вы о чем-то хотели поведать мне, милая девушка? Я готов слушать.

Он будто извинялся за свою недогадливость. Будто он должен был знать, что новая служанка – не кто иная как ведьма, заключившая договор с чертом, и его долг – помочь ей, невзирая на болезни, усталость и на то, что все эти преисподние дела ему уже поперек горла… Как я поняла, что речь идет именно о помощи, а не о допросе, почему страх в ту же секунду меня оставил? Быть может, дело было в его глазах. А может быть, я просто устала бояться.

– Я родом из Франкфурта, что в бранденбургских землях. Мария – мое настоящее имя, но своих отца и матери я не знала…

Господин Вагнер внимательно выслушал все, что касалось до моей прежней жизни: как вышло, что я пристрастилась к наукам, почему не вышла замуж и не спешила в монастырь. Когда я упомянула нечистого, опознанного мною по запаху серы, он тут же задал вопрос: от него ли я получила кольцо, и попросил описать во всех подробностях, как выглядел злой дух.

– Да, он мне знаком, – или, чтобы быть точным, знаком этот облик, но, как известно, у каждого из них есть обличье, которое они принимают особенно охотно… Но продолжайте, прошу вас. Что он говорил?

– Он сказал, – мой голос дрогнул, – что моим отцом был доктор Фауст из Виттенберга.

– Мне следовало догадаться, – помолчав, тихо сказал господин Вагнер. Подавшись вперед, он разглядывал меня с восторгом. – Я был слеп… Ну конечно же! Убрать платок и надеть берет… Ох, простите, дорогая фройлейн! Но клянусь вам, что нечистый не солгал. Те же черты, я сам тогда был щенком, но… Дочка доминуса Иоганна, Боже небесный…

– Незаконная.

Он только махнул рукой, не сводя с меня восхищенных глаз.

– Я должен был узнать вас. Мне нет прощения. Но рассказывайте дальше!

В следующий раз он перебил меня, когда дело дошло до украшений моей матери.

– И вы гляделись в это зеркало?! Но, простите меня, фройлейн, – с какой целью вы отважились на подобное?

– Без цели, – я почувствовала, как к щекам приливает кровь. – Этого не следовало делать?

– Не следовало!… – мой деликатный собеседник не выговорил вслух ничего из того, что ему пришло в голову. – Скажем так: это могло стать причиной серьезных осложнений.

– Что и случилось в действительности.

Если я хотела спастись, ни к чему было щадить себя: правда и только правда. Не дожидаясь вопросов, я рассказала о дальнейшем сколь могла подробно. Мое превращение весьма заинтересовало господина Вагнера.

– Вы не должны винить себя, – с жаром сказал он. – Ведь вы не учились магии, и ваш наставник во многом был прав: эта наука в самом деле бесполезна или даже вредна – для всех, кто не столкнулся в своей жизни с… с чем-то из этой категории явлений. Я постараюсь объяснить. Магия подобия учит, что изображение дает власть над изображенным предметом – именно поэтому с зеркалами в народе связано столько страхов. Вы, может быть, не знаете, что дочь крестьянина нипочем не положит зеркальца личиком кверху, всегда перевернет – а почему? А потому, что в него могут заглянуть бесы, сглазить красоту. Суеверия простого народа не всегда внушены нечистым; некоторые из них суть обрывки подлинной мудрости, в основе своей забытой.

Я снова вспомнила момент околдования: железные пальцы на моих плечах, запах мускуса и вина, удушье, непреодолимое vertigo… скользящее движение перед глазами и вспышки света… Зеркало? И потом, когда сознание возвращалось, мне мерещилось, что я смотрю в зеркало, но отражение не повторяет моих действий…

– Так. Но что в точности он сделал? Отражение дает власть над телом или над душой?

Господин Вагнер одобрительно кивнул.

– Верный вопрос, дорогая фройлейн. Но прежде чем я попытаюсь ответить… Извините мне дерзость этих слов – вы уверены, что превращение в самом деле произошло? Как говорится, наяву и во плоти?

Разумеется, уверена! – хотела сказать я, но вовремя осеклась. Уж не настолько-то скверной ученицей доктора медицины я была, чтобы не слыхать об обманах чувств, возникающих от естественных причин, а равно и внушаемых демонами. Что бы мне вспомнить об этом в «Рогах и Кресте», когда я внимала Дядюшкиным посулам! Неужели он провел меня, как последнюю дуру?… Нет, не может быть…

– Дайте мне подумать, – пробормотала я. Ну отчего я не вспомнила об этом хоть по дороге в Виттенберг! Все равно было бы поздно, но зато сейчас не срамилась бы…

– Конечно, – с готовностью сказал господин Вагнер. – Не торопитесь, это в самом деле очень сложно – ученые не первый век спорят о многих хорошо известных явлениях, происходят ли они наяву или имеют место только в сознании людей, и именно о тех явлениях, которые происходят не без помощи сил преисподней. Так колдуны превращают из мести человека в кобылу или осла, и сам околдованный видит свои копыта и таскает кладь, и все окружающие видят животное, а потом приходит святой человек, говорит: это наваждение, – и все как рукой снимает. Или, простите, полеты ведьм – многие медики утверждают, что несчастным женщинам только мерещатся полеты. Сведущему в лечебных травах ничего не стоит сделать так, чтобы женщине привиделось во сне, как она летит на метле или борове; подобные видения являются любому спящему, если его сердце забьется чаще. Я сам это испытал, когда был юношей: сердце у меня было слабое, и я себе прописал отвар наперстянки, а после так налетался с полночи до утра, что хватило бы на десять колдунов! Стало быть, если бедняга добавит наперстянку в свое варево, то полет ей и причудится. Но причудится он и свидетелям, никакого варева не глотавшим, вот в чем загвоздка! Потом, бывало, что ведьма наказывала обидчика… гм, некоторым увечьем, которое потом само собой исцелялось – а вернее всего, только чудилось околдованному и тем, кто его осматривал.

– Тем, кто осматривал… – тупо повторила я. Значит, могло быть и так, что все принимали меня за Генриха, и я сама не сомневалась, что превращена, но стоило бы мне, допустим, зайти в церковь… – А что может прекратить наваждение?

– Помощь святости. Кроме того, есть некоторые естественные методы, которые церковь полагает дозволенными. Главное, что необходимо, – сильное желание околдованного… Но вы же и сами вернули себе свой облик?

– Пожелав того. – Я бессильно опустила руки на колени. Господи, как все оказалось просто! я захотела поддаться наваждению, а потом захотела его разрушить – и в этом было все дело? Дымный зал, пьяные выкрики, мое собственное плачущее лицо… Он, Генрих, тоже говорил, что видит сон и хочет проснуться… Но позвольте-ка…

– Но если человек только внешне уподобляется лошади – откуда у него сила животного?

– Теологи учат, что кладь за превращенного таскает дьявол. В прошлом веке такое объяснение не находили слишком замысловатым. Тогдашние исследователи считали благочестивым верить в то, что Божьи попущения удерживают нечистого в границах, очерченных весьма замысловато. Превращены и сотворены дьяволом или его слугами могут быть только низшие твари, зарождающиеся в гниении, от червей до гадов; человек не может быть превращен, ибо это было бы подобно акту творения, что недопустимо; но человек может быть околдован, причем влияние нечистого распространяется только на чувства и фантазию, но не на душу… Словом, черту легче самому впрячься в повозку, чем сделать лошадь из человека. Я хорошо знаком с этими воззрениями – ваш почтенный отец, помнится, принуждал меня читать «Malleus maleficarum», по вопросу каждый вечер, пока я не наловчился цитировать этот классический труд с любого места. Несомненно, превосходное руководство для гонителей ереси, – (тон последних слов откровенно противоречил их смыслу), – но все же почтенные доминиканцы были более практиками, чем учеными… или более учеными, нежели практиками, затрудняюсь сказать, но беспокоило их главным образом соотнесение фактов и теорий с тем, что сказано в Библии. Некоторые другие исследования, а также мой собственный печальный опыт свидетельствуют в пользу того, что Господь попускает проклятым значительно больше, чем священный трибунал, Библия же, к нашему счастью, повествует главным образом не о порождениях преисподней, и разыскивать в ней сведения этого рода – занятие неблагодарное и сомнительное. Это между нами… Словом, если вы делали нечто такое, что вам не под силу в вашем подлинном обличьи – возможно, превращение вправду имело место.

– Делала. – Я вспомнила дубовый стул, ставший легким, каменную ограду, через которую я перемахнула вместе со всеми по пути в трактир, Ганса, едва не упавшего со скамьи. – А кроме того, потом… когда я снова стала собой…

Недоставало еще опять покраснеть!

– Если я делала только то, что делал Генрих в тот день, – слушала лекции и ужинала в трактире, то откуда взялась пыль и грязь на моей одежде? – уверенно договорила я. – Не следует ли отсюда, что мое тело действительно принадлежало не мне?

– Быть может, – ответил господин Вагнер. Понял он или нет, о чем я умолчала, но виду не подал. – Однако есть еще одна возможность, извините, что говорю об этом… Одержание.

– Одержание?… – Я с трудом подавила ужас: то, что мое тело могло быть предано не чужой человеческой душе, а злому духу, показалось мне омерзительным. – Вы подразумеваете: то, что я, как мне казалось, совершила в чужом обличьи, было только сном или видением, и пока оно длилось, я была одержимой? Безумной?

– Я не утверждал этого, – мягко сказал мой собеседник. (Кажется, мои спокойные и уверенные слова прозвучали довольно-таки жалко.) – Опровергнуть меня легче легкого. Если хоть кто-то видел поступки Генриха, когда вы были им…

– Я ни с кем из знакомых не говорила в городе после этого, – устало ответила я. То, что я мнила сражением с дьяволом, оказалось всего лишь призраком, сном, который не ввел бы в заблуждение человека более чистого и с более сильной волей.

– Но все же вы прервали наваждение. Может быть, оставим это пока? Я так и не понял, каким путем вы попали в Виттенберг…

– Я пришла со странниками, ищущими проповеди Лютера, хотела разузнать об отце.

– Вы вправду его дочь – вот одно, что могу вам сказать! Совершенное вами не под силу обычной девушке.

– Пустое, – я не желала принимать утешений. – У меня ведь были деньги, и… Ах да, кольцо. Вы узнали его?

– Я видел его множество раз. Это кольцо, или такое же, носил ваш отец. Мне случалось видеть, как он вызывал с его помощью того, кто явился к вам.

– Оно было при нем после его смерти?

Ответ запоздал. Господин Вагнер не смотрел на меня; судорога прошла по его лицу.

– Я не знаю. Он… Обстоятельства были таковы, что я забыл про кольцо. Следовало бы вспомнить, но… словом, моя вина. Оно было точно таким же – за это могу поручиться.

Мой рассказ о договоре, написанном кровью, и о том, как Дядюшка предъявил права на мою душу, вызвал лишь краткий комментарий: «Не более и не менее? Ну, там будет видно». К тому времени у меня уже не было сомнений, что этот человек мне поможет, и все-таки у меня отлегло от сердца. О беседе в лавке ростовщика я поведала совсем уже весело.

– Вы поступили мудро, милая фройлейн, что остереглись вторично закладывать это дьявольское изделие! По меньшей мере одна опасность несомненна: попасть на купца, который уже держал его в руках. Я помню, как ваш отец подбрасывал его на ладони и приговаривал: хоть бы ты сгинуло, проклятое, за тебя же деньги плачены!… Его нельзя было и потерять.

– В этом я успела убедиться. – Я рассказала о двух своих попытках.

– …Вот и все. Вчера мы пришли в Виттенберг, и чтобы остаться здесь, я стала искать службу.

– Я подарю добрейшей Марте самых дорогих лент, – торжественно пообещал господин Вагнер. – Мало того, что не побоялась ходить за больным пособником чародея, так еще и сама сотворила подлинное чудо… Хочу, чтобы вы знали, фройлейн Мария: я буду счастлив, если смогу помочь вам.

– Как мне благодарить вас, господин профессор? – неловко сказал я.

– Пока не благодарите. Тот, о ком мы говорили, – хитрая и опасная креатура. Я встречался с ним несколько раз еще при жизни доминуса Иоганна, и потом однажды имел с ним беседу, если то был не бред… Он опасен, и не стоит забывать об этом, но вместе с тем вполне вероятно, что его слова о власти над вами – всего лишь хвастовство. Кровь действительно обладает известной силой, но как бы там ни было, договор заключен не вами.

– А кольцо?

– Ну, что ж кольцо… Магические руководства говорят о предметах, способных следовать за человеком, даже и за таким, который ничем себя не запятнал; то же относится и к другим чарам… Полагаю, теперь мой черед рассказывать, но вот что меня смущает: вы, должно быть, голодны, а в этом доме, пропади я пропадом, совершенно нечего есть. Не согласитесь ли вы отобедать со мной в трактире?… Что такое, я что-то не так сказал?

Я не удержалась от смеха.

– Боюсь, почтенные горожане весьма удивятся, если увидят, как профессор университета угощает обедом свою служанку!

– Служанку?! Дорогая фройлейн, вы же не думаете в самом деле… Гостья – вот это будет вернее!

Пусть он говорил так в память моего отца, и пусть предлагал заведомо невозможное – сердце мое растаяло.

– Благодарю вас снова, но что вы скажете обо мне… ну, хоть Марте и вашим друзьям?

– Что скажу? Хм… Да разве это так важно?! Найду, что сказать.

Но я уже знала, что сказать мне. Довольно будет и того, что я вовлекла его в свою нечестивую историю.

– Нет, господин профессор. Я не думаю, что нам следует поступать таким образом. В конечном итоге, для меня всего безопаснее называться служанкой.

– Воля ваша… Но что же делать с обедом?

– Я схожу в трактир и принесу все сюда. Скажите только, где мне взять салфетку? Или хоть чистую тряпицу.

– Чистую?… Тут где-то был сундук… Нет, это немыслимо, дорогая фройлейн, чтобы вы…

– Не тревожьтесь, господин профессор, – весело сказала я, – до сего времени мне неплохо удавалась подлая служба.

Мой гостеприимный хозяин не нашелся, что ответить, и я, пожалуй, не найду слов, чтобы передать выражение его лица. Пора мне, в самом деле, привыкнуть смеяться, а не плакать над своей долей…

Салфетка отыскалась, и в самом деле почти чистая. Я уже собиралась спускаться вниз, когда господин Вагнер остановил меня.

– Фройлейн Мария! Одно слово: вы согласны принять мою помощь? Вы вернетесь сюда?

– А куда же мне деться, господин профессор? Разве у меня есть выбор?

– Как я могу знать? – сказал он, неуверенно улыбаясь. – Как я могу знать, фройлейн Фауст?

Боже небесный, думала я, обтирая от паутины и сора корзинку, найденную внизу. Если он не верит в мою полную беспомощность только оттого, что я дочь своего отца, – за кого же он почитает доктора Фауста?

Глава 6.

– Он был мой учитель, Мария, – сказал господин Вагнер, когда мы с ним вдвоем уселись за стол. Есть пришлось из серебряных блюд и пить из венецианских кубков – чистых тарелок и кружек я не нашла, равно как и скатерти. Стоило труда убедить господина Вагнера не называть меня «фройлейн». В обмен я согласилась забыть его профессорское звание. – Бывает, что странствуешь, учишься у многих, а учителем зовешь одного, и не обязательно первого, кто взял на себя этот труд, и не того, под чьей рукой ты провел больше времени… О, это орехи? Как вы догадались?!

– Так, отчего-то пришло в голову. – Я не стала говорить, что скорлупки, втоптанные в ковры, приметит даже слепая женщина – по тому, как эта мерзость хрустит под каблуком.

– Вы их не боитесь?

– Кого?

– Обезьян. Марта прямо-таки терпеть его не может, сразу ахает и гонит тряпкой. Позвольте, я позову эту тварь. – Он встряхнул мешочек с орехами и крикнул: – Ауэрхан!

Я не боюсь обезьян, но и сугубой приязни в моем сердце они не пробуждают. Когда мохнатый бурый клубок с пронзительным воплем пронесся через комнату, я чуть не подпрыгнула на стуле. Тварь махом взлетела на плечо к господину Вагнеру и перескочила на стол. Ноги у нее были как руки, а морду, пожалуй, следовало бы назвать лицом, когда бы не шерсть и не дырки вместо носа. Хитрые глазки обозрели съестное, протянулась черная ладошка: давай, что ли, орехов, раз звал.

– Держи. – Обезьяна тут же запихнула добычу за щеку и снова с ужимкой заправского нищего протянула ручку. – Боюсь, как бы вы не пожалели о своей щедрости, Мария. Это животное понимает порядок, но вот скорлупу и объедки бросает где ни попадя, никак не могу его вразумить. На случай бесчинств с его стороны: больше всего на свете он боится метлы. Только возьмитесь за метлу, его и след простынет… Ауэрхан!

Заинтересовавшись моим кубком, обезьяна ухватила его сразу рукой и ногой. На окрик она не обратила ни малейшего внимания.

– Вот потому я его так и прозвал (*), – с сокрушенным вздохом сказал господин Вагнер, левой рукой беря обезьяну за шкирку, а правой изымая кубок. – Глуховат, но только тогда, когда ему это нужно… Будешь еще шкодить? Будешь… Ну ладно, живи. Но при повторном впадении в грех наказание будет ужасно!

[Auerhahn – «глухарь» (нем.)]

– Откуда он у вас? – я невольно улыбнулась. Ученый медик, возящийся с мартышкой, будто скоморох на ярмарке…

– Кто его знает, откуда он. Его принесли в город балаганщики с юга. Они, бедолаги, не знали, что в Виттенберге обезьян почитают порождениями ада… Ну, а когда смекнули, что к чему, сразу изгнали зверушку из своей гильдии – не голодать же их детям из-за одной поганой твари. Я его подобрал и через два дня уже горько каялся в содеянном, а выгнать не смог, жаль было. Теперь мы с ним поладили, но говоря откровенно, это все же гнусная бестия. Не то чтобы в самом деле порождение ада, но мягкое обращение его портит…

Тем временем Ауэрхан, увидев, что хозяин не сердится, опять воссел у него на плече. Задние лапы крепко вцепились в мантию господина профессора, а передние стянули черный берет с его головы.

Волосы господина Вагнера лишь слегка редели со лба, но были совершенно седыми. До сего мига сорок лет, названные Мартой, казались мне преувеличением, сделанным для пущей важности, – теперь же и сорока было мало.

– Вот об этом и речь, – с чувством сказал господин Вагнер. – Последний страх потерял, ты, скотина. (Обезьяна с серьезнейшей миной перебирала его волосы.) Отдай берет и проваливай… На, возьми свои орехи и более не беспокой нас. Простите, Мария, я отвлекся на этого дурня. Вы ешьте, а я буду говорить.

Мой отец был доктором медицины и имел практику в Зюсдорфе – совсем глухое место, ничем не примечательное. Отцу я обязан тем, что повторил подвиг Филиппа Меланхтона – поступив в университет тринадцати лет, к пятнадцати получил степень бакалавра. По этой причине я был одинок: слишком молод для того, чтобы сравниться с товарищами… э-э… в чем-то, кроме наук, да и совесть им не позволяла вовлекать мальчишку в забавы. С другой стороны, до прославленного Филиппа мне было-таки далеко, а потому и старшим, солиднейшим ученым я не стал ровней. Профессор, на чьем попечении я находился, мир его праху, часто бывал недоволен. Я шел по стопам отца, и притом полагал – со всей самонадеянностью щенка, который одолел несколько трудов господина Гогенгейма! – что медик, пренебрегающий физикой, химией и астрологией, недостоин имени врача, поскольку обречен на борьбу со следствиями, причины коих ему неведомы. Весьма мудрое заключение – оставалось только понять, что именно нужно медику от сих трех дисциплин, ведь ту же химию можно изучать годами и нисколько не преуспеть в медицине. Но я был решителен: все в природе связано прочными узами, следовательно, нет бесполезных знаний, а идеальному врачу надлежит постичь ВСЕ науки. Повторю еще раз: мне было пятнадцать лет, я был бакалавром, и ученость была тем единственным, в чем я превосходил моих сверстников. Теперь-то я понимаю, что у моего наставника были все основания для неудовольствия: я сам такого ученика придушил бы своими руками! Он не позволял мне отступать от намеченного плана занятий – я самоотверженно занимался ночами, а наутро являлся к нему с воспаленными глазами и кружащейся головой. К тому же я вечно был голоден, ибо не находил времени заработать на хлеб… Словом, даже когда основные занятия не страдали, я должен был изрядно сердить профессора своим тупым упрямством и мученическим видом.

День, переменивший мою судьбу, с утра вовсе не казался мне прекрасным. Изо всех сил изображая усердие, я изучал труд некоего Иеронимуса из Вормса, как сейчас помню: о семи свойствах холеры, и делал выписки под бдительным оком наставника. Тогда-то я и увидел впервые вашего отца, Мария. Он стремглав ворвался в комнату и вместо приветствия возгласил: «Я был прав! Желчь, любезный, черная желчь, и никак не вода!» Разумеется, к тому времени я уже слышал о Фаусте, «универсальном докторе», но встречаться с ним мне не доводилось, так что я понятия не имел, кто передо мной. Он показался мне старым, но отнюдь не почтенным: щуплый и сутулый, небольшого роста, одет в городское платье, встрепанная бородка с проседью… и очень много горячности, не подобающей старику. Работа мешала мне вслушиваться в их разговор, и оттого я вздрогнул, когда он с размаху ударил меня по спине и громко воскликнул: «Ну-ну, об этом и он бы догадался!» Чернильная капля, слетевшая с моего пера и запятнавшая постылый труд, была воистину последней каплей. Иссякло мое уважение к чужим летам и званиям; я встал (господин Вагнер показал, как он тогда встал, – получилось весьма воинственно) и… э-э… разъяснил гостю, в чем состоит его неправота, primo, secundo et tertio… впрочем, я говорил по-немецки и выбирал не слишком изысканные выражения.

Затрещину от наставника я получил в тот самый миг, когда опомнился и устрашился своего нахальства. Зато гость расхохотался. «Поистине беспутный у тебя мальчишка! – сказал он. – Всегда такой?» Наставник – а его терпение, по-видимому, тоже иссякло – принялся рассказывать о моей дерзости и самонадеянности, о моих пустых и посторонних занятиях, и говорил до тех пор, пока пришелец не перебил его: «Эрих, отдай мне этого малого! Тебе он ни к чему, не столкуетесь все равно, а у меня дела иного рода. Отпусти его со мной! – С тобой? – Отчего ты удивился? Разве я не профессор университета?» Наставник проворчал нечто невнятное: дескать, не слышно ничего доброго о твоих выучениках… «Хотя, размыслив… этот пусть решает сам. – Да будет так. Слушай, парень. Я – Иоганн Георгий Фауст. У меня ты сможешь учиться медицине, и вдобавок я обещаю, что химии, физики, астрологии и многих других наук будет тебе столько, сколько сумеешь ухватить. Голодным сидеть не будешь, но спать лишний час не придется. Что скажешь?» Я сказал «да». Возможно, это был мой самый мудрый поступок, хотя и был он продиктован скорее детской досадой на строгого наставника, чем желанием учиться у великого человека. Досточтимый Эрих до самой своей смерти мне не простил. Но, бесспорно, разлука наша была ко взаимному облегчению.

Так я стал фамулюсом вашего отца. Доминус Иоганн уже тогда был… неким героем мифа, хотя и не в том роде, что теперь. Тогда его имя связывали не с чертом, а с четырьмя стихиями – впрочем, иные пациенты всегда готовы были признать его за чародея, и в университетских кругах многие сомневались, умещаются ли его занятия в рамках натуральной магии, той, которая преобразует вещи благодаря естественным причинам и без помощи демонов, и потому дозволена святой инквизицией. Сам доминус Иоганн вместо ответа на мои расспросы, как я уже говорил, вручал мне «Молот ведьм» – дабы я сам учился отличать дозволенное от недозволенного. Сразу скажу, что замечательная книга преподала мне великий урок: различение дозволенного и недозволенного происходит в зависимости от расположения духа, в коем пребывает лицо, облеченное властью. Так, составление гороскопа является, с одной стороны, исследованием естественного влияния светил на все сущее, а с другой стороны – кощунственной попыткой предсказывать будущее; использование заклятий во время лечения дозволено, если слова понятны судье, и недопустимо – в противоположном случае… Словом, каждый честный ученый – а медик в особенности, – да и любой, кто использует в своей работе иные силы, чем сила собственных рук, рискует оказаться за пределами дозволенного. Обращение Германии к истинной вере ничего здесь не переменило, кроме того, что этим делом занимается не инквизиция, подчиненная Риму, а городской суд, – но и в суде ведь тоже люди вершат дела, а не всеведущие духи. Те ссылались на папские буллы, эти – на труды доктора Лютера, Лютер же справедливо писал, что колдунов должно истреблять, а невинных миловать, но не углублялся чрезмерно в сии материи и не разъяснил подробно, как отличать тех от других, так что «Молот ведьм» остается в силе, и уроки вашего батюшки, не дай-то Бог, еще могут пригодиться… Ну а тогда я принял эту опасность, как принимают вызов, впрочем, плохо еще сознавая, сколь она страшна.

Образ жизни моего господина и учителя не способствовал доброму мнению о его занятиях. Этого дома еще не было; здесь, неподалеку, стояла обыкновенная беленая развалюха – облупившиеся стены, трещины вдоль балок, дырявая крыша и вечно неисправный дымоход. Рабочая комната служила также кухней и столовой: бывало, что из камина вынимали сосуд с продуктом кальцинирования и на тех же углях жарили мясо. Все это – и кальцинирование, и мясо – как раз и входило в обязанности вашего покорного слуги. В точности как и обещал доминус Иоганн, я не бывал голодным, но спать успевал не каждый день.

Здесь я понял, что не столь умен, как воображал раньше. Ни мои юные лета, ни ученость не могли никого удивить. Мои соображения, прежде называвшиеся дерзкими и ни на чем не основанными, в доме Фауста оказывались ошибочными или тривиальными, или тем и другим сразу. Когда же я перегревал раствор или недостаточно мелко перетирал соль, ваш батюшка честил меня такими словами, каких я прежде не слыхал ни от кого. Счастье, что у меня достало рассудительности не обидеться на судьбу. Желание достичь вершины всех наук сменилось чуть более скромным: заслужить похвалу доминуса Иоганна. Думаю, это пошло мне на пользу.

Теперь мне приходилось меньше работать с книгами и больше – с колбами и ретортами. Мы не занимались поисками философского камня, но яды, признаюсь, делали. Должен заметить, что доминус Иоганн не слишком пекся о своей и моей безопасности; будь я постарше, наверное, ужаснулся бы при виде того, как царская водка льется из широкого горла в узкое горлышко, ну, а тогда я просто перенял его манеры, так что теперь ужасаются мои знакомые. Вероятно, разумные люди правы, этому не следует учить юношей, а следует, напротив, всячески предостерегать от подобного… но с нами ничего дурного не случалось. Один только взрыв, пожалуй, был страшен. Когда в алембике забурлило, я понял, что будет, успел заорать и оттолкнуть доминуса и, помню, последнее, что подумал: слава Господу, раствор смешивал не я, а он!… Случалось и ему ошибиться, плюнуло так плюнуло. Дом, к счастью, не сгорел, но всю комнату закидало копотью и углями из камина, мы же остались целы, если не считать ожогов. Затоптали пламя, выпили по глотку вина и взялись заново…

Приятели доминуса Иоганна его, конечно, бранили: и за него самого, и за то, что подвергает опасности меня, щенка. Однажды он послал меня к прокаженным: им как раз тогда выделили землю в нескольких милях от города, так вот мы решили испробовать одно средство… говоря коротко, ничего у нас не вышло, но я несколько раз побывал там, причем один. Когда это стало известно, доминуса вызвал университетский сенат. Заставили меня подтвердить: ходил, мол, один. Спрашивали его, откуда в нем такое бессердечие и как он намеревается отвечать перед Богом, если мальчишка заразился. А он положил мне руку на плечо и переспросил, прищурясь и усмехаясь: «Он?!» Я расцвел, как горная лилия: разумеется, я не заразился! Я знаю все правила, и окуривать могу, и прижечь царапину, учитель не просто так на меня понадеялся! Пусть они все говорят, что им угодно, я был горд, что меня равняют со взрослыми мужами.

Правду говоря, не все наши ночные бдения были посвящены наукам. На пирушки у доктора Фауста собирались самые различные люди: студенты, ремесленники, монахи из числа университетских преподавателей – тогда духовное лицо в этой должности никого не удивляло, – миряне, не занимавшие никаких государственных должностей, иноземцы и приближенные курфюрста, который уже покровительствовал Лютеру… Впрочем, о вопросах веры говорили мало, то есть мало сравнительно с любыми другими сборищами. Мне – сопляку, поглощенному науками, – представлялось, что все эти распри, религиозные и нерелигиозные, равно как и французские короли с итальянскими герцогами суть не более чем навязчивые сны, несравнимые с настоящей жизнью. Может, так оно и есть – покуда эти сны не пробуждают нас от яви… Нет, впрочем, вспоминали об истинном и ложном благочестии – по поводу дела о сожжении еврейских книг в Кельне. Для вас, Мария, это древняя пыль – вас, верно, и на свете не было, когда началось это дело: император, доминиканцы и Рейхлин, которого обвинили в чересчур горячей любви к еврейскому языку. Кто знает, чем бы кончилось, если бы многие умные люди не заявили во всеуслышание, что разделяют эту любовь… А ваш отец, помнится, сказал тогда, что невежда, сжигающий книгу, подобен холопу, разбившему колбу с драгоценным эликсиром, и скверно уничтожать то, что не можешь воссоздать. Он всегда говорил, что нет недозволенного знания – есть недозволенные поступки, и только фыркал в ответ на аргумент, что знание также может быть сочтено поступком…