Текст книги "Пасынки (СИ)"

Автор книги: Елена Горелик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Сволочь-память тут же подсунула ей отражение в зеркале. Её собственное отражение, яснее всяких слов говорившее о катастрофе. «Нет, не сейчас. Потом, – она привычным усилием воли загнала отчаяние поглубже, на самое дно души. – Мне нужна ясная голова».

Оглянувшись на своих спутников, она лишний раз убедилась, что те всё прекрасно слышали и поняли. Воины разделяли чувства княжны. Ларвиль же не поддалась отчаянию лишь потому, что в её возрасте даже люди почти не осознают своей смертной природы.

Дальнейший обмен малозначащими фразами и размещение на постой в двух смежных комнатках – воинам придётся как-то потесниться впятером там, где места было самое большее на троих – много времени не заняли. Комнаты, к слову, были почище, чем в гостевом доме… как там этого толстого человечка звали? Выпало из памяти. Еда тоже оказалась вполне достойной, горячая и сытная. Именно то, что нужно озябшим путникам. Но предложенная им одежда… Сапоги из кожи грубой выделки были тяжёлыми, как придорожные валуны. Примириться с ними можно было только потому, что они оказались выстелены мехом. Ужасные платья с широченными неудобными юбками дамы с негодованием отвергли, и чиновнику пришлось распорядиться принести им мужскую одежду. Камзолы и штаны из плотного шерстяного сукна куда удобнее, а тёплые, мехом внутрь, одеяния, называемые местными людьми словом «шуба», должны были воздвигнуть непреодолимую преграду для холода и ветра. И от треуголок дамы тоже отказались: в них уши замёрзнут, а альвийские уши не в пример чувствительнее к холоду, чем людские. Потому шапки из заячьего меха были встречены с явным одобрением.

Вот теперь, сменив свои удобные, но изрядно поношенные одежды на человечьи камзолы, можно было не стыдясь предстать перед местной властью. Кажется, этот де Бон – военный? Отлично. Они найдут общий язык – командующий войсками провинции и альвийская княжна. Люди ценят любезный тон в устах высокородных.

* * *

Местные люди – русские – называют это словом «зима». Ничего общего с тем, что привыкли понимать под «зимой» альвы, и даже ненавистные немцы вкладывали в него несколько иной смысл. Две зимы, что они провели в саксонских лесах, то ли выдались на удивление мягкими, то ли были для тех мест в порядке вещей[10]10
  В первой половине восемнадцатого века зимы в Европе были холоднее, чем сейчас.


[Закрыть]. Но здесь…

В первый же день путешествия из Риги в Петербург княжна, не чинясь, поблагодарила всё того же сопровождавшего их «государева человека» за тёплую одежду. Ибо ветер, до сих пор дувший с моря, сменил направление на обратное, да и их кавалькада отдалилась от побережья.

Здесь уже воцарилась государыня зима. Настоящая, со скрипучим снегом, ледяным ветром и ясным, как драгоценный кристалл, небом. По дороге они обгоняли экипажи не на колёсах, а на полозьях. Видимо, по каким-то признакам местные жители определили, что серьёзных оттепелей до весны можно не ждать, и пересели на сани. В одной деревне, где им довелось остановиться задолго до заката, альвы видели, как дети, полив водой заснеженный склон холмика и дождавшись, когда вода обратится в лёд, со смехом и визгом скатывались вниз. В другой, проезжая мимо кладбища, утыканного деревянными крестами, были вынуждены пропустить скромную похоронную процессию, а заодно наблюдали, как трое мужчин копают могилу. Железная лопата была только у одного из них, двое других выгребали из ямы «нарубленную» им землю деревянным шанцевым инструментом с металлической оковкой. В третьей… Словом, дорога для них обрела лицо, вздохнула неким подобием собственной жизни и оставила неизгладимый след в памяти. А память у альвов хорошая, рассчитанная на века.

В Петергоф они приехали в вечерних сумерках.

Ещё в Риге княжну начало мучить смутное предчувствие беды. В дороге оно постепенно усиливалось, а весь последний день, из смутного превратившись в достаточно ясное и пугающее, колокольным звоном било в ушах. Конечно, то стучала кровь в жилах, но волнение, и только оно, заставляло сердце биться чаще. Дорога ещё только подобралась к побережью. Опять собрались низкие свинцовые тучи, и по левую руку можно было снова видеть серую, шершавую от выпавшего снега воду. Земля словно сомкнулась с небом, соединённая с ним плотным хороводом кружащихся снежинок. И только ровные ряды прямоугольных огоньков свидетельствовали о том, что впереди жилое здание. Причём довольно большое.

– Вот он, Петергоф! – прокричал человек по имени Никита Кузнецов. – Там и семейство ваше обретается, гости государевы!

– Едем! – звонко выкрикнула в ответ княжна. – Едем, скорее!

Туда, туда, скорее! Поспеши! – кричало предчувствие, а Раннэиль привыкла ему доверять. Не раз и не два оно спасало жизнь воительнице из Дома Таннарил, в особенности часто это происходило здесь, в мире людей. Но сейчас опасность грозила не ей, и это было так же ясно, как и то, что сейчас не лето. Потому она безжалостно шпорила лошадь и раздосадовано ругнулась сквозь зубы, когда путь преградил пост. Впрочем, задержались они здесь ненадолго: чиновник обменялся парой фраз по-русски с командиром патруля и вручил ему какую-то бумагу, после чего их благополучно пропустили.

Скорее, скорее!

Ещё дважды их останавливали солдаты, последний раз – у самого дворца. И оба раза пропускали после короткого разговора с Кузнецовым. Тот, осадив коня чуть ли не у порога, что-то крикнул выбежавшему на шум слуге. Слуга мгновенно скрылся за дверью.

Скорее, спеши!

Спутники заметили, что с ней что-то неладно, но задавать вопросы не смели. Личные дела князей – это личные дела исключительно князей, никого другого не касающиеся. Потому они спокойно восприняли её приказ заняться размещением, раз уж они теперь тоже гости государя, и, ни слова не говоря, отправились следом за неким человеком, с поклоном заявившим по-немецки, что он к их услугам.

– Господин Кузнецофф, – чувствуя, как кровь стучит в висках, княжна все силы прилагала лишь для одного – казаться усталой, но невозмутимой. – Не будете ли вы так любезны проводить меня к моей семье?

– Это честь для меня, княжна, – человек, небрежно сбросив плащ на руки молодому слуге и отряхнув треуголку, сдержанно склонил голову. – Следуйте за мной.

Судя по тому, как он уверенно ориентировался в этих коридорах и лестницах, царские дворцы ему были не в новинку. Мысленно сделав для себя пометку почаще общаться с этим человеком, вхожим во дворцы, княжна, тем не менее, сейчас почти полностью была во власти своего предчувствия. Что стряслось? Что-то с родителями, с единственным выжившим братом, с племянниками? Она прекрасно знала, сколько на самом деле лет отцу и матери, и помнила, как этот мир изменил альвов. Так что самое вероятное – это старость и смерть родителей. И она, в глубине души надеясь на чудо, всё же подготовила себя к неизбежному. Но такой встречи не ждала, это точно.

Аэгронэль. Любимый младший братишка. Он, не церемонясь, выбежал навстречу, едва услышал о её приезде. Совсем как тогда, когда был ещё ребёнком.

Но сейчас перед ней был взрослый мужчина, очень похожий на старших братьев. Таких, какими она их запомнила.

– Нэ!

– Ну, здравствуй, малыш…

Они не виделись почти два года, а обнялись так, будто их разлука длилась не меньше двух эпох.

– Пойдём, сестрёнка, – проговорил брат, едва сдерживая слёзы – и непонятно было, были ли те слёзы вызваны радостью встречи или постигшим семью горем. – Отцу совсем плохо.

– Это отец… – на глаза княжны тоже навернулась непрошенная влага. – Я почувствовала ещё в пути, я спешила…

– Ты успела, сестрёнка. Ты успела, – брат ласково погладил её по слипшимся от снега и пота волосам. А затем, приложив руку к груди жестом благодарности, что-то довольно-таки любезно сказал Кузнецову. Тот ответил не менее любезным тоном, поклонился и ушёл.

– Я поблагодарил его за письмо и за заботу о тебе, – пояснил Аэгронэль. – Мы с ним побеседуем в другой раз, но сейчас нельзя терять ни минуты. Мама предупредила, что снадобье больше не действует.

Отец, отец, отец…

Отец уходит, как ушли многие из тех, кого знала Раннэиль.

Отец… А за ним наступит черёд матери. Потом уйдёт она сама, за ней последует брат, его жена, его дети, внуки…

Разве это справедливо? Почему они должны теперь стареть и умирать? Что такого страшного совершили альвы, если боги так их покарали?

Как ни радостна была встреча с любимой сестрой, всё затмило горе. Мудрено ли, что Нэ сразу же бросилась к постели умирающего старика?

– Доченька, – отец ещё нашёл в себе силы улыбнуться и погладить плачущую Раннэиль по голове. – Я верил, что у тебя всё получится.

Сестра, дева-воительница, всегда словно высеченная из крепчайшего гранита, разрыдалась, как дитя.

– Не плачь, моя девочка, – голос отца был очень слаб. – Таков закон этого мира, и нам надлежит его чтить.

– Разве нельзя было ничего сделать, отец? – громко всхлипнула Нэ.

– Мы попытались – и ты лучше всех знаешь, чем всё закончилось. Нет, доченька. Этот мир даёт нам столько же, сколько и людям, ни больше, ни меньше. Изменить это мы не в силах, а, значит, должны смириться… А теперь прости, маленькая. Пойди, обними мать. И… выйдите все. Я хочу поговорить с сыном наедине.

Вот и всё. Мысль о том, что отец, быть может, доживает последние минуты, отозвалась тупой болью в висках. Какая долгая, яркая, насыщенная жизнь завершается! Со своими жалкими семью столетиями князь даже не дерзал сравнивать себя с отцом. Но почему Высший из Высших желает разговора наедине? Что он скажет ему такого, чего не должны знать прочие родственники?

Дверь закрылась, и князь почтительно опустился на колени у отцовского ложа.

– Наклонись ко мне, сынок, – едва слышно проговорил старик. – Жизнь уходит… Мне так много нужно тебе сказать, а у меня так мало времени…

– Говори, отец, – он склонился едва не к самым его губам.

Но тот несколько мгновений лишь тяжело дышал, словно собирался с мыслью. Или не знал, с чего начать.

– Мой отец… – наконец прошептал старик. – Мой отец был охотником, сынок.

Услышанное было настолько не тем, чего он ждал, что на несколько последующих мгновений воцарилась полная тишина. Дар речи попросту князю отказал.

– Как – отец? – изумлённо переспросил он, едва смог связать два слова. – Но ведь ты…

– Да, я Первосотворённый, – голос отца обрёл некое подобие твёрдости, а в замутнённых старостью глазах промелькнул знакомый жёсткий огонёк. – Но у меня были отец и мать. И это не боги, что сотворили нас и дали своё благословение, а простые охотники… ещё не знавшие ни искусства садоводов, ни секретов выделки металлов… Боги взяли нас из семей ещё подростками и…пересотворили по-своему. Сделали непохожими на наших родителей. Дали свою речь, своё письмо, поделились знаниями. А те, кто не смог или не захотел меняться… Нам было велено забыть о них, о нашем родстве. И мы… Мы не подвели богов. Мы забыли.

– Отец, – у князя снова едва не отнялся язык. – Верно ли я понял, что ты сейчас говорил о…

– Да. О людях. О тех, кого боги выбросили, как мусор, на бесплодные окраины нашего мира. Но они выжили вопреки воле богов, и тогда мы, забывшие, взялись очистить наш мир… Я ещё кое-чего не сказал, мой мальчик. Никто не должен знать того, что я сейчас тебе поведал. Никто. Но, умалчивая об этом, ты не должен забывать мои слова. Они помогут тебе смириться самому, и убедить смириться наших Высших… Поклянись мне, сынок. В последний раз…

– Клянусь, отец…

– А теперь позови всех. И… отца Ксенофонта, – отец устало закрыл глаза. – В бога людей можно верить или не верить, но он есть. Я убедился. Хочу попрощаться… Скоро пойду… к нему…

Отец… Как же так?

Он плохо помнил, как отец говорил последние слова своим близким, как Предстоящий, отец Ксенофонт, в торжественном священническом облачении дал умирающему последнее причастие. Душу раскалённым металлом жгло предсмертное откровение родителя. Так, значит, люди – их братья? А ведь отец намекал на это, и не раз, но прямо не говорил.

Почему? Чем ужасна эта правда? Тем, что разрушает древний, как мир, миф о Сотворении, подрывая основы альвийского общества? Или тем, что альвы, истребляя родню, словно диких животных, совершили грех перед лицом богов? А может – страшно подумать – перед лицом того, кого боги его мира собой подменили?

Смятение, охватившее князя, было таким сильным, что он почти не почувствовал уход отца. А, почувствовав, без сил упал на колени и зарыдал.

Отец, отец… Почему ты не захотел ничего изменить? Ты же мог… И не было бы изгнания в мир людей.

В мир кровных братьев и, быть может, истинного Творца народа альвов. Того, от которого Первосотворённые, сами того не ведая по детской наивности, отреклись.

Тяжелее всего будет выполнить последнюю волю отца – молчать об услышанном. Молчать, и действовать. Отличия альвов от людей очевидны, их нельзя отрицать. Но раз они с людьми равны перед лицом бога этого мира, значит, нужно сломать альвийскую спесь. Сразу не получится. А вот исподволь, понемногу… Люди говорят: «Капля камень точит». Значит, ему предстоит стать этой каплей.

Отец, отец… Как будет тебя не хватать…

«Ему недолго осталось. Но ещё надеется».

Государь выглядел так, что краше в гроб кладут. Сказать по правде, Никите Степановичу тяжело было смотреть, как он угасает. Тот, кто дал тысячам способных людей «снизу» возможность подняться, дорасти до чина, не может быть заурядным правителем. Таких при жизни ненавидят, а после смерти прославляют. Так вот, если верить виду Петра Алексеевича, час его славы недалёк. Два-три месяца, от силы.

Судя по всему, так же считало и большинство придворных. Но они крепко недооценили своего императора. Даже если замысел того насчёт лечения не принесёт желаемого результата, всё равно многие из тех, кто уже списал его со счетов, не смогут плестись за его гробом. В первую очередь это может коснуться императрицы, у которой не хватило ума немного подождать со своими амурами. Могла бы стать законной наследницей, царствующей императрицей, и блудить, сколько угодно. Она и ранее подгуливала, за что бывала мужем бита. После чего они мирились, и всё шло своим чередом. Но теперь, когда семейный скандал сделался скандалом публичным, государь ей этого не простил. Любовь и привязанность, какую он к ней испытывал все эти годы, исчезли в один миг. Родилось же на их месте нечто жутковатое. Какое-то холодное ожесточение, что ли. А поскольку на недостаток ума Пётр Алексеевич никогда не жаловался, это породило довольно странные последствия.

Одним из таких последствий и был господин титулярный советник Кузнецов…

– Что смотришь, Никитка? Хорош?

– Ваше императорское величество, мне сказать правду, или же не следует огорчать вас?

– Ты, дипломат хренов, словесные кренделя для иноземцев оставь. Здесь, со мною, говори, не чинясь, без лишних слов. Понял ли?

– Понял, государь.

– Так-то лучше, – император смерил его недобрым, тяжёлым взглядом. – Письмо твоё получил. Теперь хочу услышать то, о чём ты не написал.

– Спрашивайте, государь.

– Точно ли это та, о коей Бестужев сообщал Гавриле Иванычу?

– Точно, государь. Я помню описание.

– Что сам скажешь о княжне?

– Королева, государь. Умная, каверзная, расчётливая. Умеет молчать, когда надобно. Крови не боится.

– Так вот, значит?.. – государь не изменился в лице, был столь же хмур. – Спрошу иначе: будь она мужеска пола, дал бы ты ей свои рекомендации на службу?

– Безусловно. Ей недостаёт лишь опыта работы среди нас, прочего в достатке.

– Опыт – дело наживное. Что там, в Петергофе?

– У Таннарилов горе, старый князь помер. Княжна, как ни спешила, едва успела с батюшкой проститься.

– Старика жаль, большого был ума… Ты вот что, вели, чтоб карету заложили. Еду в Петергоф. Тебе иное дело будет. От Петергофа поедешь далее, в Ригу. Оставь надёжного человека, чтоб за дамой там приглядывал… За нею иные в Россию потянутся, ты их встречай. Буде возникнет в тебе спешная потребность, вызову.

Странен был «кабинетец» государев без неизменной трубки на столе и сизого табачного дыма. Видимо, события последнего месяца, ноября, без всякого преувеличения изменили Петра Алексеевича до неузнаваемости. Страшнее всего не сделавшаяся главной его чертой дьявольская расчётливость, а утрата доверия к кому бы то ни было. История с Монсом заставила его наконец-то взглянуть на своё окружение трезво, и он узрел сие змеиное гнездо во всей мерзости. Страх поселился в его душе, Никита Степанович видел это так же ясно, как толстую свечу на медном узорчатом подсвечнике. Но и страх бывает разный. Случается, он отнимает волю и силы. А случается, даёт силы и направляет волю. Ныне был как раз такой случай.

Пока готовили карету императора, господин титулярный советник успел хорошенько обдумать услышанное, и сделал кое-какие выводы. Задумка Петра Алексеевича была, как и всё, им планируемое, прямолинейна, но не безнадёжна. Точнее, это был его прежний расчёт на императрицу Екатерину, но с заменой главной персоны. Династический брак с одной из европейских принцесс – штука хлопотная, долгая, и надежды на то, что какая-то немка сумеет потянуть этот воз, маловато. Тем более, тянуть-то будет по-своему, по-немецки. Альвийские же принцессы – вот они, под рукой. Четыре княжеских семейства, и в каждом хотя бы одна девица на выданье. Хороши собой, неглупы, воспитаны, благородны. Бери любую, не прогадаешь. Правда, до сих пор император, при всём его женолюбии, с альвийками держался отстранённо, как бы не с опаской. Племя неведомое, иди знай, может ли вообще получиться что-то путное из такой связи. Но раз уж Петру Алексеевичу пришло в голову породниться с альвами, пусть и по расчёту, значит, считает, что дело того стоит. Одно неясно: среди альвийских княжон хватает молодых и ослепительно красивых. С чего ему вдруг сделалась интересна лесная разбойница, да ещё и перестарок? Неужели даже не надеется ни на что, просто хочет к внуку своему суровую няньку приставить? То-то он альвийского княжича уже к мальчишке подослал…

Бог весть. Когда имеешь дело с Петром Алексеевичем, ни в чём нельзя быть уверенным.

Успеет ли? Ведь плох он, это и слепому видно.

Понимая, что ни черта не понял, Никита Степанович отправился доложить: можно ехать.

Церковка между Большим дворцом и Верхним парком с трудом вмещала желавших помолиться за упокой души старика-альва.

Странное дело: ну, кто он им, этот чужой князь, нелюдь? Жил здесь без году неделя, а поди ж ты – сумел завоевать симпатии. За него пришла помолиться даже петергофская дворня, слова худого от старика ни разу не слыхавшая.

Они вошли в церковку, сняв шляпы и перекрестившись. Пахло ладаном и свечами. От алтаря волнами расходился густой поповский бас, почти начисто забивавший шепотки собравшихся. Императору и приехавшему с ним светлейшему князю Меншикову тут же дали дорогу – подойти, почтить память покойника, сказать пару слов его семейству. Только сейчас господин титулярный советник, пристроившись за спиной государя, смог разглядеть сбившихся в кучку альвов, неподвижно стоявших у гроба. Семейство Таннарил, трое мужчин и три женщины разного возраста, застыли, будто каменные. Лиц отсюда не видать, но и так понятно – скорбят искренне, не натужно. Старую княгиню, всю в чёрном, поддерживает под локоток остроухая служанка. Молодая опиралась на руки сыновей. Только брат и сестра стояли у самого гроба и недвижно глядели на белое, как мел, лицо умершего батюшки… Вот странно – подумалось Никите Степановичу – отчего людские покойники становятся восковыми, а альв по смерти сделался белее снега?.. Мыслишка не слишком уместная, но прогнать её стоило огромных усилий. Может, оттого чуть не проглядел момент, когда государь сам, своими руками, едва не порушил собственный замысел.

Никита Степанович не первый год служил по дипломатической части, и доселе не один раз приходилось видать императора в разных видах. В том числе и когда он примечал на приёме хорошенькую бабёнку. Глаза делались маслены, и он тут же, забыв о прочем, направлялся к даме – заводить знакомство. Кто царю-то помешает? Сейчас происходило нечто подобное. Нет, хуже: странно, как от его взгляда не вспыхнула тончайшая чёрная вуаль, прикрывавшая голову княжны и почти не скрывавшая благородных очертаний лица.

«Куда, бабник чёртов?!» – мысленно взвыл господин титулярный советник, когда Пётр Алексеевич сделал движение, будто вознамерился сделать шаг к альвийке. Но, то ли обстановка – всё-таки отпевание, а не свадьба – сыграла свою роль, то ли что иное, он остановился. Надо сказать, вовремя. Доселе безучастный молодой князь словно вынырнул из омута горя и, узнав государя, почтительно склонил голову перед ним.

Слава богу, его беспутное величество сумел к тому мгновению опомниться и принять приличествующий событию вид…

Альвы чувствуют мир куда тоньше людей, и реакция на мир, соответственно, куда сильнее. Если бы не тренированная годами жизни при дворе отца выдержка, князь вряд ли смог бы более-менее спокойно отстоять Служение, называемое людьми «отпеванием». Эти люди, подходившие к нему с соболезнованиями и скорбным выражением на лицах, навряд ли соболезновали от всей души. Они вели себя так, как было предписано обществом, и в этом были воистину родственны альвам. Впрочем, некоторые сочувствовали искренне, в особенности те, с кем молодой князь успел близко познакомиться за эти полгода. Но – только сочувствовали. Так со-скорбеть, как это делали альвы, они то ли не умели, то ли не желали.

Князь чувствовал себя одиноким, как никогда. Семья, понятное дело, не в счёт: их скорбь вполне искренна и понятна. Но альв нуждался не только в их поддержке.

Явился и государь, удивив многих. Намеренно прибыл из Петербурга в Петергоф, и князь подозревал, что не только ради соболезнований и стояния на заупокойном Служении. Вид имел весьма нездоровый и мрачный, но альва после окончания Служения обнял по-братски.

– Ты держись, князь Михайла, – негромко сказал император. – Знаю, каково вам сейчас. Плохо, небось.

– Плохо, государь, – неожиданно для самого себя признался тот, не замечая, что дерзко смотрит Петру Алексеевичу прямо в глаза.

– Верю. Молитесь за упокой души батюшки. И я с вами помолюсь.

Отец однажды рассказал сыну, как поп Ксенофонт принимал у него первую исповедь. Говорил, что Предстоящий отпустил ему все прежние грехи разом, сопроводив сие словами: «Предвижу, у твоего сиятельства было их столько, что всей оставшейся жизни моей не хватит выслушать». Неизвестно, разделял ли бог людей жизнерадостность и юмор своего Служителя, но сын верил. Верил и надеялся, что там, в обители их нового небесного покровителя, отцу будет лучше, чем здесь. Оттого его молитва, произнесенная по-церковнославянски с альвийским акцентом, шла от души, от тех её глубин, где, собственно, и живёт надежда.

Альвы умирали и раньше, но никогда – от старости. Оттого было вдвойне больно.

«В бога людей можно верить или не верить, но он есть. Я убедился…»

Что ты видел, отец? Что именно тебя убедило?

Князь крепко подозревал, что на постижение этой истины у него может уйти вся жизнь, и приоткроется она лишь перед самым концом, когда не останется времени поделиться откровением. Когда настанет пора идти туда, откуда оное откровение происходит.

Согласно священной книге, бог создал людей из земли. Потому погребение было не огненным, как принято у альвов. Отца похоронили скромно, водрузив большой деревянный крест, сверкавший свежеоструганными поверхностями. «Потом, княже, как могилка просядет, поставишь каменное надгробие, – нашёптывал кто-то. Ах, да, князь Меншиков, и он здесь… – И эпитафию на камень закажи, чтоб сразу было видно – упокоился тут достойный… альв». А князь, слыша всё, понимая всё и делая то, что полагалось делать, никак не мог забыть комок холодной земли, что первым бросил на опущенный в яму гроб отца. Глинистые крошки пристали к ладони, которую он так и не отёр платком.

Как жить, зная, что смерть неизбежна? Почему люди не теряют надежды?

Это нужно понять. Ведь остаткам народа предстоит жить здесь столько, сколько пожелает непостижимый бог людей. Жить и умирать, согласно установленному им закону, обязательному для всего живого.

Немного опомнился он только по возвращении во дворец, когда отправил беременную супругу под присмотром матери и сестры в отведенные их семье комнаты. Но не успели сыновья, потрясённые смертью деда не меньше него самого, что-либо сказать, как дверь со стуком отворилась.

Государь.

Завидев этот живой монумент, повыше любого альва, опиравшийся на массивную дубовую палку, мальчики учтиво поклонились и, повинуясь жесту императора, ушли в комнаты.

– И ты, Данилыч, иди с богом, – государь, полуобернувшись, хмуро сказал это торчавшему за его плечом Меншикову.

«Человек с двумя лицами», скрывая недовольство, поклонился и покинул гостиную, закрыв за собой дверь.

– Государь, – снова поклонился князь, изящным жестом указав на обитый парчой богатый стул. – Прошу.

– Благодарствую, Михайла Петрович, – его величество грузно осел на мягкое сидение и бросил на колени чёрную треуголку с тонким галуном. – Царствие небесное батюшке твоему. Светлейшего ума был князь Пётр Фёдорович… Что матушка твоя?

– Держится, государь. Матушка всегда была сильна духом.

– Ведомо мне, что сестрица твоя из Европы вернулась. Верно ли сие?

– Верно, государь. Сестра, её воспитанница-сирота, и пятеро воинов из её… полка.

– Это что же, княжна в офицерах ходила?

– Да, государь. У нас редко, но случается, что женщина обладает достоинствами воина. Хотя чаще это бывает с женщинами из воинского сословия. Они сражаются наравне с братьями.

– И гибнут тоже.

– Они знают, на что идут, когда берутся за оружие.

– Будет время – представишь сестрицу ко двору. Расспросить её хочу кое о чём. Сейчас не зови, – государь заметил его порыв и пресёк в зародыше. – Успеется. Сейчас у тебя спрошу: много ли воинов князь Пётр Фёдорович, земля ему пухом, оставил прикрывать вашу ретираду?

– Не более пяти сотен общим числом, государь, – с готовностью ответил князь. – Под началом шести оставшихся в живых офицеров, среди которых была моя сестра.

– Насколько мне ведомо, они не стали держаться вместе, и разбились на отдельные отряды. Таково верные люди из Дрездена отписывали.

– Это так, государь.

– Значит, если кто ещё уцелел, те следом явятся.

– Наверняка так и будет, государь.

– Добро, – кивнул император, и только сейчас князь обратил внимание, как много седых волос поблёскивало в его тёмной шевелюре. – Я уже думал о том. Как манифест пропечатали, велел губернаторам, коли альвы явятся, беспрепятственно выписывать подорожные и снабжать припасами. Как видишь, пригодилось.

– Вы мудры, государь. Однако воины остались там без надежды выжить и воссоединиться с родными. Вы не могли знать, что для альвийского воина нет большей чести, чем умереть за свой народ. Они сами тогда предложили отцу…

– Плохо ты своих воинов знаешь, князь. Коли задача выполнена, нет более резона оставаться да помирать, – криво усмехнулся Пётр Алексеевич. – Леса саксонские не забором огорожены, выйти можно. Им, видать, «Ведомости» с манифестом попались, да нашёлся толмач, что перевёл. Стало быть, решили они, народ под моей рукой в безопасности. Вот и двинули сюда. Не веришь? Сестру спроси.

– Видимо, я плохой правитель, государь, – виновато потупился князь. – Я должен знать, что думают и чувствуют альвы, доверившиеся мне, а не знаю даже таких простых вещей.

– У нас говорят: «Век живи – век учись». Ладно, князь. О сородичах твоих, что из Европы теперь выбираться станут, мы поговорили. Приму их. А Августа Саксонского обрадую, что не будут они более его земли разорять, коли преград им чинить не станет. Теперь о другом побеседуем, крестник… Худо мне.

– Простите, государь. Это видно, – признался альв.

– Капусту кислую ем едва ли не вёдрами, из ушей скоро полезет. Фруктаж, свежий да в меду вываренный, да молоко, да капли Блюментростовы употребляю. Чуток легче станет, а дела навалятся, так имя собственное вспомнить некогда, не то, что предписания разные соблюдать. Всё сызнова начинается. А дел ещё… И оставить некому.

Князь уже был достаточно осведомлён о раскладах петербургского двора, чтобы не задавать дурацких вопросов. Единственный прямой наследник государя – девятилетний внук, рождённый от сына-предателя, в тюрьме скончавшегося. Таких наследников альвы лишали всех прав и ссылали в глушь. Мальчишка не в глуши только потому, что, кроме него самого и деда, в доме Романовых более нет мужчин. Старшую дочь государь только что просватал за голштинского принца. Герцога Карла князь знал лично, и был уверен, что это не тот человек, которому можно доверить даже Голштинию, не говоря уже о России. Елизавета? Красивая девочка пятнадцати лет, у которой ещё на уме наряды и танцы. О младшей дочери, Наталье, тоже речи быть не может – моложе собственного племянника. Коронованную императрицу Екатерину уже весь двор списал со счетов. После громкого скандала с Монсом она потеряла доверие государя… Ну, выражаясь фигурально, супруги даже не разговаривают. Конечно, при дворе могут найтись авантюристы, которым в случае смерти царя было бы выгодно возведение на престол полностью управляемой женщины, но для самих альвов это совсем некстати. Воспитанные в строгости, они сдержанно осудили неверную жену. Этого может быть достаточно, чтобы оказаться в опале при императрице Екатерине. Потому самый лучший вариант – это лишние десять лет жизни государя Петра Алексеевича. И откладывать лечение, судя по болезненному виду императора, не стоит.

Вот ведь ирония какая: жизнь и благополучие альвов зависят от жизни и благополучия одного человека…

– Надолго ли вы в Петергоф, государь? – осведомился князь.

– Побуду ещё пару дней.

– Тогда сегодня вечером я поговорю с матушкой. Завтра, самое позднее послезавтра она даст вам ответ по поводу сроков и дальнейших методов лечения.

– Девять дней хотя бы подожди, что ли…

Даже не слишком искушённый в лекарском деле князь видел, как тяжело поднимался государь со стула, какой нездоровой краснотой горело его лицо, как его настиг приступ глухого кашля. «Он и месяца может не протянуть, – внезапно подумалось альву. – Я поговорю с матушкой сразу после поминального обеда».

Матушка поймёт. Когда судьба народа висит на тонком волоске, собственные чувства могут и подождать.

Тысячи лет народ служил Высшим. Тысячи лет Высшие заботились о народе так, как сами понимали эту заботу. Казалось, так будет вечно. Но…

Лишь осознав конечность собственной жизни, старая княгиня стала задаваться вопросом, а так ли уж верно она понимала своё служение? В чём был смысл её прежней жизни?

Насчёт этой, второй жизни в мире, лишённом магии, где суровый бог наделил их ровно теми же свойствами, что и своих родных детей, княгиня больше не сомневалась. Здесь целью жизни уцелевших Высших стало выживание остатков народа. Горькая расплата за ошибку, которую они совершили, едва переступив порог миров. Супруг, уже покинувший мир живых, все последние дни только это и твердил. Словно боялся, что семья не сочтёт важным и забудет. Нет. Не забыли. Не забыла и княгиня, которая с этого дня и до последнего вздоха будет носить чёрное траурное одеяние. Хотя, что ей, старухе, печалиться? Самой недолго осталось… Не забудут и дети. У неё хорошие дети, и сын, и дочь. Жаль, что её любимица Нидаиль, старшая дочь, приняла яд, узнав о гибели всех своих сыновей. Раннэиль, младшая, всегда была слишком независима, мыслила слишком уж по-мужски, чтобы сблизиться с властной матерью. Вот отец и братья её безумно любили. Но ничего не поделаешь. Теперь Раннэиль, пока незамужняя, будет первой дамой Дома Таннарил. Именно ей нужно отдать фамильные амулеты… хотя проку от них не больше, чем от обычных драгоценностей. А сыну намекнуть, что сестрицу, пока не поздно, нужно выдавать замуж. В идеале – за овдовевшего князя или княжеского сына. На крайний случай можно рассмотреть кандидатуру кого-нибудь из прославленных военачальников. Живы сейчас всего двое, и оба вдовцы. Начавшая стареть княжна Таннарил всё ещё достаточно завидная партия, чтобы побороться за её руку. В самом плохом случае можно подумать насчёт кого-нибудь из русских князей. Породниться с местной знатью – не лучшая идея, но другого выхода у них может не быть. Впрочем, это лирика. Сейчас старую княгиню волновали не матримониальные перспективы младшей дочери, а то, как она поведёт себя при дворе императора Петра. Раннэиль княжна, а значит, умеет держать себя в руках. Но при такой чистой, незамутнённой ненависти к людям сможет ли она продолжить дело отца и матери? Не возобновит ли свою войну другими методами, опорочив и приведя к гибели весь народ?