Текст книги "Пасынки (СИ)"

Автор книги: Елена Горелик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Среди гвардии был запущен слух о покушении на самого императора, и преображенцы с семёновцами, безусловно преданные Петру Алексеевичу, не только не обиделись, что поручают им «собачье дело», но и выполняли приказания с небывалым рвением. Такая вот почти что военная операция переполошила город, но пока обыватели чесали затылки, недоумевая по поводу невероятной активности гвардии, практически все персоны из не слишком длинного списка уже были схвачены и в страхе дожидались приезда вышеупомянутых карет с зарешеченными окошками. Вот об этом никому было болтать не велено. И, что самое интересное, не болтали. От этого молчания в народе поползли самые невероятные слухи, от весьма близкого к истине раскрытого заговора до новой войны со шведами. Столь бурная деятельность не могла не привлечь внимание иноземных послов, и те подняли на ноги всех своих конфидентов – нужно добывать информацию, иначе что прикажете отписывать своим королям и герцогам?

Тем не менее, всё произошло настолько быстро, что Раннэиль заподозрила государя в давней подготовке к операции против заговорщиков. А может, и не конкретно против этих, а против любой фронды родовитых, которых он, потомок бояр Юрьевых-Захарьиных-Романовых, откровенно презирал. Но всё-таки спиной к ним старался не поворачиваться. Теперь, когда заговорщиков уже начали свозить в Петропавловскую крепость, у него появился прекрасный повод окоротить знатные роды, мечтавшие похерить[33]33
  Слово «похерить» в то время имело вполне определённый смысл: «отменить, не утвердить». Произошло от обычая перечёркивать не подлежащие утверждению документы крест-накрест, буквой «хер».


[Закрыть] и Табель о рангах, и обязательную службу государеву для людей дворянского звания. Окоротить – и, держа их в узде, куда меньше времени, сил и денег тратить на оглядки и подачки родовитым. Неизвестно, в какой конкретно момент Пётр Алексеевич понял, что в противостоянии с ними можно опереться на армию, но главная ошибка знатных состояла в том, что они сами этот момент проглядели. Что ж, теперь будут расплачиваться за невнимательность.

Раннэиль сбилась с ног, пытаясь разыскать своего ненаглядного, но всюду не успевала за ним на какие-то минуты. Пойманный ею слуга-отравитель уже исписал несколько листов своими показаниями, альвийка забежала в комнатушку и забрала эти листы, а Петра Алексеевича всё никак не могли углядеть в каком-то одном месте. Носился по дворцу и вокруг оного, как призрак Летучего Голландца, отдавая одно распоряжение за другим и наводя ужас на непосвящённых. Наконец, когда стали прибывать посыльные от Ушакова с вестями о «принятии» того или иного заговорщика, он немного успокоился и сам вышел навстречу княжне. Видимо, ему докладывали и о её перемещениях тоже. Раннэиль к тому времени задумчиво блуждала по канцелярии, держа в руках свёрнутые трубкой покаянные листы. Канцелярские «чернильницы», напуганные переполохом во дворце, сгрудились у дальнего окошка, не решаясь её побеспокоить, а при звуках хорошо знакомых им тяжёлых шагов попытались сделать вид, будто их здесь вовсе нет. Зато альвийка обрадовалась: наконец-то.

Выскочив в зал, к которому примыкала канцелярия, она в первое мгновение ничего не могла с собой поделать – откровенно им любовалась. Смирись, говорил ей пресловутый внутренний голос, ты просто женщина. Княжна и не собиралась спорить с этим утверждением. Но за первым мгновением наступило второе, трезвое, и она разглядела за спиной у Петра Алексеевича двух солдат в мундирах всё того же лейб-гвардии Преображенского полка. То, как они двигались, шествуя за господином, каким цепким холодным взглядом буквально ощупывали всех присутствующих, показалось ей очень знакомым… и нисколько не похожим на поведение обычных солдат, даже гвардейцев. Неужели телохранители? Вот это да. Когда успел обзавестись-то?

– Ну, Аннушка, – его взгляд при виде княжны заметно потеплел, – показывай свою добычу. Что у тебя?

– Вот, Петруша, – сделав шаг, чтобы протянуть ему письменные признания своей «добычи», она отметила, как один из странноватых солдат самую чуточку подался вперёд и запустил руку под епанчу. – Здесь всё, что удалось из него вытрясти.

– Долго трясла-то? – государь, как обычно, разбирая каракули до смерти перепуганного преступника, оставался притом предельно внимательным к тому, что говорилось вокруг.

– Недолго. Я это, считай, у него купила, за его же собственную жизнь.

Острый взгляд, сперва удивлённый, а затем с большой долей недовольства.

– А не много ли на себя берёшь, лапушка? – спросил он. – Жизнью и смертью преступников в государстве Российском распоряжаюсь я. Нешто бабью жалость проявила?

– Никакой жалости, Петруша, – честно призналась Раннэиль. – Обыкновенный расчёт. Он настолько боялся пыток, что за обещание избавить от них выдал всё и всех… Но если тебе так уж хочется его смерти, то он всегда может умереть, скажем, по пути в ссылку. Это никого не удивит, и не повредит тебе.

Последнее она произнесла с такой нежной улыбкой, что взгляд Петра Алексеевича сделался озадаченным.

– Ох, и стерва же ты, Аннушка, – негромко сказал он, положив бумаги в карман – впервые на памяти Раннэиль не дочитав до последней строчки. – Вот теперь верю, что ты была при батюшке вроде президента Тайной канцелярии.

– Ты бы, родной, пожил три тысячи лет при дворе моего батюшки, тоже отрастил бы ядовитые клыки длиной в руку, – вздохнула княжна, снова поймав себя на том, что смотрит на него и не может наглядеться.

– Может, и отрастил бы, – его суровый тон никак не вязался с насмешливым взглядом. – Что толку гадать? Лучше скажи – уверена, что нет более в том воре ничего, кроме дерьма?

– И того тоже нет… – вздохнула Раннэиль, отводя взгляд. Подобные словечки и понятия строгое альвийское воспитание не одобряло.

Ответом ей был громовой хохот.

Странные солдатики за спиной государя и ухом не повели.

Слава богу, задержанному успели принести чистую одежду. Хоть рожа и расцарапана – со стеклом шутки плохи – но хотя бы вид имеет более-менее пристойный. Не стыдно царю представить. Презрительно обозрев дрожащего, впрозелень бледного «вора», его величество брезгливо ткнул в его сторону концом своей неизменной палки.

– Этот, что ли, для меня яду не пожалел? – он сказал это так, что не поймёшь – то ли всерьёз, то ли пошутить изволил. – Да, хлипковат нынче злодей пошёл. Ну, что скажешь?

Злодей, задрожав ещё сильнее, повалился на колени.

– Всё сказал, царь-батюшка, – заскулил он. – Всё как на духу ведь выложил, что знаю!

– А так ли это? Может, позабыл чего, так в крепости мигом припомнить помогут.

– Н-не губи! – обречённо взвыл виновный. – Ведь матушка же обещала!..

– Матушке, – крайне недовольным тоном произнёс государь, смерив упомянутую тяжёлым взглядом, – ещё выдам на орехи, за то, что обещает кому ни попадя. Я здесь хозяин. Мне и решать, кого казнить, кого миловать… Всем ясно, что сказано?

Второй взгляд на княжну – и та едва сумела скрыть удивление. Что это? В его собственную тарелку насыпали лошадиную порцию яда, в городе повальные аресты, вовсю идёт следствие, а ему – весело! Кто-нибудь, объясните, что происходит?.. Тем не менее, Раннэиль приняла его игру.

– Ваше императорское величество, мой государь, – самым ангельским голоском, на какой она была способна, сказала альвийка, скромно потупив глазки. – Даже если вам угодно не принимать в расчёт данное мною слово, умоляю вас учесть, что этот человек ещё может быть полезен как свидетель против заговорщиков… Прошу тебя, Петруша, – добавила она, одарив его нежным умоляющим взглядом. – Ведь по глупости и незнанию человек в такое страшное дело влез. Если бы знал, наверняка бы ни за что не согласился участвовать в нём.

– Дурак – не пьяный, не проспится, – жёстко ответил государь, и сокрушённо покачал головой. – Эх, бабы, бабы… Из нашего брата разве только верёвок не вьёте. Ладно, будь по-твоему. Этого – в крепость, и стеречь крепко… чтоб засранец не вздумал ненароком зарезаться или отравиться от угрызений совести.

И властным жестом подал Раннэиль руку.

Вслед им понеслись искренние рыдания – «Спаси вас бог!» да «Век за вас молиться стану!» Странно, но княжне почему-то неприятно было их слышать. И, вероятно, из-за весьма насыщенного событиями утра снова повторилось то странное состояние, что она испытала вчера за столом. Может быть, чуточку слабее, но всё равно неуютно.

– Куда ты сейчас, Петруша? – спросила она, усилием воли преодолевая накатившую слабость.

– В крепость, – отрывисто бросил он на ходу.

– Я с тобой.

– Охота на дознании поприсутствовать? – нахмурился он. – Не знаю, как там было у вас, а у нас это не бабье дело.

– Я должна их видеть, – Раннэиль остановилась так резко, словно споткнулась. – В конце концов, этот яд предназначался ей, а мне готовили топор, да с таким расчётом, чтобы ты сам приговор подписал… Это – и моё дело, Петруша, не только твоё. И… Помнишь, о чём мы говорили? Либо ты доверяешь мне, либо нет.

Их взгляды встретились.

«Три тысячи лет, – думала княжна, стараясь передать эту мысль во взгляде, лицом, всем существом. – Три тысячи лет я всего лишь существовала. А жить начала только сейчас… Пойми, родной мой, услышь, почувствуй. Я живу для тебя, дышу для тебя, моё сердце бьётся для тебя – потому что ты для меня единственный в обоих мирах, ради которого действительно стоит жить, дышать, думать… Не знаю, наберусь ли смелости когда-нибудь сказать это вслух… А может, ты и так всё знаешь?»

Может, он что-то и почувствовал, как тогда, на пиру. Может, действительно знал. Только взгляд его сделался тяжёлым, как Гром-камень.

– Плащ принцессе! – громко, чтобы наверняка услышали, приказал он. – Ну, гляди, сама напросилась, – добавил он тише.

– Что с тобой, Петруша? – спросила княжна уже в карете, когда две безмолвные тени в преображенских мундирах, будучи верхом, заняли места по обе дверцы. – Сам на себя не похож. И эти двое… Давно они при тебе?

– А что, не нравятся? – хмыкнул Пётр Алексеевич.

– Когда ты успел завести телохранителей?

– Ещё в том году. Когда все эти, – неопределённый кивок куда-то в сторону, – меня заживо хоронить вздумали. И Никитку тогда же к себе перетянул. Всех в тени держал… до поры. Теперь, сама видишь, пришло время действовать.

Последнее слово он выделил таким тоном, что Раннэиль больше не захотелось задавать ему вопросы.

– Наташа! Мы кататься едем!.. Давай с нами!

Те, кто знал юного цесаревича, помнили, что на ласку он не слишком щедр. Если уж кого невзлюбил, то всё, лучше на глаза не показываться. А не любил он много кого. Но верно было и обратное. Если Петруша привязывался, то надолго и всерьёз. Сестру же просто обожал. Тонкая, болезненная девочка обладала огромным влиянием на младшего братишку. Некоторые ловкие персоны, подметив это, старались – на всякий случай, а вдруг? – найти подходы именно к ней. Полдюжины батистовых платочков, кружева, шкатулочка, красивый веер – казалось бы, просто мелочи, милые сердцу девочки-подростка. Не настолько дорогие, чтобы вызвать подозрение в подкупе, но вполне приятные, чтобы расположить к себе. Словом, недостатка в безделушках она не испытывала. Даже сейчас надела подаренные кем-то расшитые перчатки, чтобы руки не мёрзли. Подобрала цвета бордо, к платью и широкому, отороченному светлым мехом панье. Получилось вполне уместно и изящно.

Вот бы ещё Васька, язва такая, не сказанул снова что-нибудь, по форме вроде учтивое, а по сути – сущее издевательство. Как в прошлый раз, когда предложила говорить без обязательных политесов. Вы, мол, Наталья Алексевна, принцесса, а с принцессами следует обращаться исключительно куртуазно. Можно подумать, принцессы вроде фарфоровых ваз – и тронуть не смей. Так-то он хороший друг, но с заумью, а этого Наташа не понимала.

Петруша в нём души не чает. В нём и в Ваньке Долгоруком. Везде их за собой таскает. Если бы дедушка разрешал ему почаще выезжать на охоту, они бы там целыми днями пропадали. Сегодня, правда, никто охоты не устраивал. Зато Васька пригласил покататься верхом. А что? Солнышко светит, землю мартовским морозцем прихватило, ветра нет, верховые прогулки дедушка не запрещал. Велел только, чтоб не пускали лошадей вскачь да без слуг не выезжали. Вскачь тут и захочешь, не поездишь: после оттепелей прихваченные морозцем дороги стали похожи на остекленевшее болото. От слуг можно попробовать отделаться словами: «А мы вокруг парка, и никуда более». Не всякий раз эта уловка срабатывает, но вдруг?

Кажется, сегодня именно «вдруг» и случилось: им позволили покататься втроём: Петруше, Васе и ей. Ванька второй день в отъезде, слава богу, хоть не станет докучать болтовнёй о том, как они вскорости все замечательно заживут. Будто ей такое интересно слушать.

– Ну, какая может быть охота по таким буеракам? – выговаривала она братцу, когда тот посетовал, что нельзя поохотиться сейчас. – Только голову свернёшь.

– Это верно, – неохотно признал Петруша. – А зимой-то, помнишь, как зайцев гоняли? Ух, славно было!.. А сейчас оленины что-то захотелось…

– Оленины тебе добудут, только прикажи.

– Скушно это, Наташа. Самому бы добыть… Вась, а, Вася? А у вас каково на оленей охотятся?

– Не помню, – грустно улыбнувшись, ответил вышеназванный. – Я родился, когда шла война. Было не до развлечений.

Вот оно как. Наташа, мысленно посочувствовав, всё-таки удивилась: это что же за война такая шла, если августейшим персонам было не до развлечений? Но спросить это вслух не решилась. Мало того, что не дело царевне судить о войне, так ещё и ударишь по больному месту. Нехорошо это.

А на Петрушу прямо стих нашёл. Расчирикался про охоту, не остановить. Даром, что сам в них участвовал по большей части в свите, раза два или три только как охотник. И то на него дичь нарочно выгоняли, прямо под выстрел. Впрочем, пусть чирикает. Ему приятно, а Ваське полезно. Самого-то альвёныша батюшка родной не особо на охоты отпускает. С виду совсем взрослый, почти как Ванька, а батюшка с матушкой обращаются с ним, как с Петрушей, с дитём неразумным. Почему так?

Конечно, поначалу ведь с Васькой так и было – сущее дитё под личиной большого парня. Да только переменился он с тех пор. Как мальчишки этого не видят? Повзрослел Васенька, душою старше стал. Сделался задумчив и молчалив. И сейчас Петрушу молча слушает, только кончики ушей, покрасневших от холода, чуть заметно подрагивают.

Ох, и напугалась же Наташа, впервые увидев его уши! Одно слово – нелюдя узрела. А вот узнала поближе, и бояться перестала. Опять же, в церковь, как все, ходит. Был бы он исчадием ада, как болтали…некоторые дуры, небось, не пустил бы его боженька в свой храм. А слух у Васьки – любому коту на зависть. Не подкрадёшься к нему. Не только шаги услышит, но и скажет, чьи они. Ещё не видно никого, а он уж головой вертит…

Ой, и вправду – вертит. Опять услышал раньше всех, что к ним кто-то приближается. Кто на сей раз?

Ванька, кто же ещё может так нестись, да по такой дороге…

Догадка оказалась верной. Князь Иван Алексеевич Долгоруков действительно любил быструю езду, хоть верхом, хоть в экипаже. И сейчас нёсся, будто курьер. Узнав его, мальчишки замахали руками.

– Ванька! Наконец-то! Давай к нам!

Но что-то с Ванькой явно было не то. Почему он не придержал коня, увидев своих друзей? Почему мчится, словно от смерти спасаясь? Подъехал – лицо красное от заполошной скачки, дышит тяжко, волосы спутаны, будто не чесал с утра, а поехал, сразу от подушки оторвавшись. И взгляд. Испуганный, мечущийся.

– Слава богу! – выкрикнул он, осаживая коня рядом с Петрушей. – Слава богу, застал тебя, Пётр Алексеич! Беда!

Улыбку словно ветром с лица братишки сдуло, да и Васька помрачнел.

– Что стряслось-то? – спросил Петруша.

– Беда, дружочек, – повторил Ванька, немного отдышавшись. – Раскрыт заговор. Государя отравить хотели. Тебя, Пётр Алексеич, на престол прочили. Теперь их хватают, а батюшке моему ведомо стало, что уговорились они на тебя показывать – мол, всё знал и одобрял… Беги, Петруша, – добавил он страшным, свистящим шёпотом. – Прямо сейчас беги, в Петергоф не возвращайся, ждут тебя там уже.

Наташа ойкнула, холодея от страха. Дедушка суров, и родню свою, если что, не щадит. Кому это и знать, как не ей.

– Куда бежать? Зачем? Ты в своём уме, Ванька? – братик испуганно завертел головой, словно ища преследователей.

– Да уж не в чужом, – Иван схватился за узду Петрушиной лошади. – Едем, Пётр Алексеич. И ты, Наталья Алексевна, тоже езжай, не оставайся на расправу.

– Ванечка, ну, что ты такое говоришь, – как ни старалась Наташа, а голос дрожал. – Как это – ехать? Прямо как есть, что ли? Без… всего? И куда?

– А то у вас родни немецкой мало? – невежливо огрызнулся Ванька. – Приютят, никуда не денутся. Не медлите. Там, у дороги, батюшкина карета. Садитесь и езжайте.

– Батюшкина карета, говоришь?

Какой, оказывается, может быть злой голос у Васеньки. И взгляд такой же. Альвийский княжич, толкнув коня пятками – шпор он не признавал, как все его родичи – оттеснил Ваньку от Петрушиной лошади.

– Прикрыться им хотите? – Вася улыбался, но от его улыбки становилось не по себе. – Наследника престола российского за границу увезти, чтобы им там помыкали все, кому не лень? Чтобы императору условия всякие ставили?.. А вот это видал?

И показал Ваньке фигуру из трёх пальцев, коей у Петруши выучился.

– Не лезь, Васька, – странным, страшным голосом проговорил Иван. – Не твоё это дело.

– Я здесь не чужой.

– Уйди. Ведь убью, и не поморщусь.

– Попробуй.

– Замолчите, оба! – в их перебранку вклинился звонкий от гнева голосок Петруши. – Никуда я не поеду, пока мне не объяснят, что случилось!

– Да что тут объяснять! – Ванька сорвался на крик. – Государь, дед твой, сына родного не пощадил, думаешь, тебя по малолетству щадить станет? Ну же, поехали!

– Ты меня не понукай, не запряг ещё! – взвился Петруша. – Не поеду я никуда, понял? Батюшке своему так и передай!

– Ой, что же вы делаете, – всхлипнула Наташа, чувствуя, как покатились слёзы из глаз. – Ну, перестаньте же, пожалуйста! Не надо, не ругайтесь!

– Тихо!

Резкий, как удар хлыста, выкрик Васи оборвал и споры, и причитания. Княжич обернулся лицом к невидимой из-за насаженного леса дороге, и явно к чему-то внимательно прислушивался.

– Пятеро, – глухо проговорил он. – Нет, шестеро, верхами… Там, говоришь, карета Алексея Григорьевича осталась?

Ванька, сжав кулаки, опустил голову и тихо зашипел сквозь зубы. Наташа была почти уверена, что он что-нибудь скажет, но этого не произошло.

Тягостное молчание нарушил братишка.

– Беги ты, Ванька, – буркнул он, хмуро глянув на упомянутого. – Езжай, пока они тебя не видят. А мы скажем, что не встречали никого.

Как бы ни было сейчас Наташе страшно и горько, всё же она заметила немного удивлённый Васенькин взгляд, обращённый на её братца. Юный альв словно узнал что-то новое и весьма интересное для себя.

– Петруша прав, – сказал княжич, немного подумав. – Беги, пока не поздно.

– Поздно.

Когда Ванька поднял голову, его глаза подозрительно блестели.

– Отца не покину, – добавил он, и намертво замолчал.

…За ним из тех шестерых, кого услышал Васенька, явились четверо. Отдав офицеру шпагу по первому же требованию, Иван всё так же молча последовал за ними – в Петербург. Не оглянулся даже.

И тут Наташа не выдержала, разревелась окончательно.

– Как же так? Неужели ничего нельзя сделать? – плакала она. – Ведь он же ваш друг! Петруша, братик любимый, ну, сделай же что-нибудь!

– Меня Тайная канцелярия слушать не станет, – пробурчал Петруша.

– Меня – тем более, – ответил Вася, провожая удалявшуюся кавалькаду каким-то странным взглядом. – А если обратиться к самому императору? Тебя ведь к нему допустят без разговоров.

– Дедушка меня не жалует. Может и не допустить.

– Гадать станем, или поедем и проверим?

Мальчишки переглянулись, оживились. Даже Наташа перестала плакать.

– Едем! – решился Петруша. – Прямо сейчас и едем. Даст бог, будем в Петербурге раньше…этих.

– Будет переполох, когда увидят, что я одна с прогулки возвращаюсь, – Наташа, шмыгнув носом, попыталась улыбнуться.

Какие же они, всё-таки, хорошие друзья, Петруша и Васенька. А Ванька дурак, если этого не ценил.

– Ужасно.

Обстановочка и впрямь…особая. Тёмный подвал, освещаемый лишь тусклыми свечечками да огнём открытого очага, где напоказ калились страхолюдные железяки. Запах горящих дров, вонь жжёного мяса, кислый пот, блевотина… и изысканный одеколон, аромат коего исходил от брошенных на пол одежд. Скрип блока, вопли пытаемого, дополняемые омерзительным шипением живой плоти, соприкоснувшейся с калёным железом, да вопросы, задаваемые жёстким, повелительным тоном. И имена, имена, имена, что вырывались из уст, разбитых крепкими ударами кулака, будто кровавые сгустки.

Её собственная жалость скончалась в муках много столетий назад, потому альвийка с трудом верила в наличие жалости у окружающих. И была абсолютно уверена в отсутствии оной у одного слишком хорошо знакомого ей человека. Нет, она прекрасно умела «бить на жалость», если это могло принести результат. Но сейчас княжне было не по себе. Вся эта живодёрня… Зачем? Это же чудовищно неэффективно, не говоря уже о том, что гоблинские забавы с пытками были альвам отвратительны… последние пять-шесть тысяч лет. С гоблинов что возьмёшь? Им не столько сведения нужны, сколько сами муки пленных, так они задабривают своё божество. Но люди, тем более, не худшие из своего племени? Тратить столько времени и сил на то, чтобы изломать кости, и добиться признаний, возможно, лживых, вместо истины? Это и вправду ужасно.

Над самым ухом раздалось короткое хмыканье, не лишённое ни доли сожаления, ни доли презрения. Это Пётр Алексеевич изволил заметить её реакцию на происходящее безобразие.

– Говорил я тебе – не бабье это дело, – сказал он.

– Ужасно, – повторила Раннэиль, словно не расслышав его слов. – Если бы я так вела дознание, батюшка выгнал бы меня со службы.

Ответом ей были два взгляда, удивлённый и хмурый. Два – потому что ни двоим заплечных дел мастерам, ни их жертве было не до дамочки, до сей поры тихо сидевшей в уголке и внимательно наблюдавшей за происходящим. Ушаков-то ладно, он княжну не знал. Оттого и удивился, услышав такое; даже не уследил, кляксу на допросный лист посадил. Но Пётр Алексеевич, видимо, так увлёкся новым делом – расследованием заговора – что позабыл обо всём. Теперь, когда напомнили, ему это не понравилось. Да и настроение у него было изрядно подпорчено вестью о том, что главному заговорщику – Алексею Долгорукову – удалось бежать, вместе со старшим сыном. Кто-то предупредил, и солдаты вломились в его дом, опоздав на какие-то четверть часа и до смерти перепугав ничего не подозревавшую княгиню с детьми.

– Весело вы там жили, – проговорил он, хмурясь. Не любил, когда его отрывали от дела, чем бы ни занимался. – Андрей Иваныч, – это уже Ушакову, – а уступи-ка принцессе право допросить этого разговорчивого. Поглядим, каково у альвов дознание ведут.

Раннэиль сделала вид, будто не заметила недоверия в его голосе. «Разговорчивым», висевшим на дыбе, был не кто иной, как Сергей Григорьевич Долгоруков, родной брат князя Алексея. Только недавно приехал из Варшавы, уступив место посланника своему родичу Василию Лукичу. Но если тому, опытному дипломату, затея кузена пришлась не по душе, то Сергей Григорьевич полностью поддержал брата. Вот чего не отнять у Долгоруких, так это семейной солидарности. Горой друг за дружку стояли. Князь Сергей при первом допросе не назвал ни единого родича, клянясь, что ни в чём таком не участвовал, разве что слышал сторонкой, да сам не понимал, о чём речь, пока не подвесили. Как подвесили, начал орать и давиться второстепенными именами, в том числе именем собственной жены. Но брата не назвал. Это не соответствовало тому, что было известно о заговоре, и потому взбесившийся от подобного упрямства Пётр велел жечь его калёным железом. За это государь был щедро вознаграждён полным списком долгоруковских домочадцев и дворни, якобы злодейски умышлявших на его персону, но имена Долгоруковых и Голицыных так и не прозвучали. Стало ясно, что этот умрёт на дыбе, но истины не откроет. Крепкий орешек попался. И этот орешек Раннэиль должна была расколоть, не прибегая к грубому насилию.

Что ж, альвы не ломали плоть. Альвы за тысячелетия своей истории поднаторели ломать душу, и ещё неизвестно, что хуже.

– Спустите, – мягким голоском велела княжна, поднимаясь со скамьи. Тихо прошелестел шёлк её платья, скрытый плотным плащом: несмотря на душную жару в подвале, ей было зябко.

Два дюжих неразговорчивых мужика, голые по пояс и мокрые от жара открытого огня, со знанием дела отпустили верёвку. Казнимый со стоном осел на полу, словно не веря в облегчение.

– Посадите его и дайте воды.

Зверски выкрученные руки князя не могли удержать кружку, и поил его один из палачей. Долгоруков глотал воду жадно, захлёбываясь и расплескивая. На его костлявых, несмотря на ширину, боках выделялись свежие страшные ожоги.

– Ну, спасибо, матушка, уважила, – сказал он, проглотив воду и продышавшись. – Век не забуду. Да только зря думаешь, что за кружку воды продамся. Знаю я… эти игры.

– У вас, Сергей Григорьевич, действительно богатый опыт, – тонко улыбнулась княжна, цепко следя за его мимикой. – Сами, должно быть, в подобные игры играли, если знаете правила?

– Сам, не сам – тебе-то что с того, матушка? – его глаза сделались злыми. – Или я мало имён назвал? Так более не назову, ибо не ведаю.

Улыбка альвийки стала нежной и мечтательной.

– Андрей Иванович, – она обернулась к Ушакову, ведшему записи. – Не будете ли вы так любезны подать мне список имён, названных подследственным?

Ушаков, бросив мгновенный взгляд на государя и увидев его разрешительный кивок, вынул два листа из исписанной стопки.

– Извольте, ваше высочество.

Судя по всему, он по прежнему не очень понимал, что происходит, и с чего Петру Алексеевичу взбрело в голову приплести к дознанию эту даму. Но с царём не спорят. К тому же, и впрямь интересно, каково у нелюдей следствие ведут.

А княжна, пробежав список небрежным взглядом, села прямо напротив опального князя, баюкавшего истерзанные руки.

– Сергей Григорьевич, – произнесла она, глядя ему прямо в глаза и продолжая улыбаться, – хотите знать, что я думаю по поводу ваших показаний?

Она сделала паузу, чтобы подследственный понял, что от него ждут ответа.

– Ну, скажи, – глухо процедил тот, явно догадываясь, что услышит от неё. – Не веришь ведь.

– Вот, – Раннэиль одним движением с хрустом разорвала оба листа и небрежно швырнула на пол. – Все эти показания не стоят бумаги, на коей написаны. Половина людей, упомянутых вами, не виновна ни в чём. Половина другой половины виновна в таких мелочах, что высечь и забыть. Жену оговорили… Вы не по злобе душевной подставляете их под пытку. Эти люди для вас грязь под ногами, не жалко. У вас иной умысел был – назвать побольше непричастных, чтобы их здесь ободрали до костей, и они, спасаясь от мук, назвали иных непричастных, и так далее. Увести следствие по ложному пути, заставить нас напрасно терять время и силы, а тем временем главный виновник, быть может, и спасётся… Ведь так, Сергей Григорьевич?

Князь одарил её ещё одним злым взглядом, но смолчал.

– Это хорошо, что вы такой преданный брат, – продолжала альвийка, чинно сложив ручки. – Пожалуй, скажу Алексею Григорьевичу, как вы стойко молчали, оберегая его от больших неприятностей. Вот только незадача: вас разом взяли. Всех. Догадываетесь, к чему я клоню?.. Ох, и весело же будет, если вас сейчас собрать в одной комнате, да зачитать, кто, что и о ком наговорил.

– Ошибался Алёшка… – злой взгляд князя Сергея сделался ненавидящим. – Даже жалел тебя, матушка, считая, что безвинно погибнешь. Лес, мол, рубят – щепки летят… Мол, очередная царская забава. Всё одно, говорил, натешится государь, обрюхатит и выгонит, как прочих до тебя. Али замуж приткнёт за кого не жалко. А так хоть нам польза будет. Ан нет. Ошибался брат. Я тоже ошибался… Не везёт царю-батюшке на баб, – добавил он с видом человека, которому уже нечего терять, и с вызовом посмотрел на Петра. – Первая дура была, вторая гулящая, а третья – умная да верная, но сука, каких свет не видывал.

В отличие от своего возлюбленного, Раннэиль прекрасно поняла, чего добивался князь. И едва успела повиснуть на руках Петра Алексеевича, пришедшего в совершеннейшую ярость и вознамерившегося кое-кого убить на месте.

– Уймись, Петруша, он того и хочет.

– Языком бы его поганым, да нужное место чистить! – рявкнул государь, понимая, что не сможет высвободиться, не причинив княжне вреда, ибо вцепилась она в него прочно. – На бабе отыграться решил, сучье племя!

– Ну, что ты, милый, – княжна снова улыбалась, но за его рукава всё же держалась крепко. – Когда князь Долгоруков называет меня эдаким словом, сие следует расценивать как комплимент. Бессильный гнев – признак поражения, не так ли?

Последнее она адресовала, скорее, князю Сергею, и тот это понял.

– Улыбаешься, матушка? – хмыкнул он, кривя разбитые губы. – Улыбайся. Наплачешься ещё. Через царя нашего, батюшку, все плачут. Никого не щадит.

Осознав, наконец, что гнев не лучший советчик, его величество вернулся на свою скамью.

– Ишь, распелся, – зло бросил он, жестом указав княжне сесть рядом. – Соловей наш, разбойничек. А ведь смотри, Андрей Иваныч, альвийская метода действует. Как зацепили стервеца за живое, так и раскололся до самой ж… Не хотел, а братца сдал.

Долгоруков не ответил, глядя вперёд омертвевшим взглядом. Для него уже всё, по сути, закончилось, прочее не имело значения.

– Что с ним делать-то, государь? – спокойно, как ни в чём не бывало, поинтересовался Ушаков, дописав строчку.

– В камеру, – велел Пётр Алексеевич. – Там видно будет, драть его дальше, или для суда уготавливать. Ты, Андрей Иваныч, лучше распорядись, чтобы нас накормили. Мы по милости господ Долгоруких без завтрака остались.

«Утренний приём лекарств он тоже пропустил, – подумала княжна, с тревогой глядя на него. – Хоть бы обошлось».

– Не побрезгуйте, государь, разделить со мною трапезу, – любезно предложил Ушаков, блеснув перстнем. – Мне только свистнуть, вмиг наверху стол накроют.

Трапеза у господина Ушакова была простая, но сытная и здоровая: Андрей Иванович старательно придерживался советов лекарей и берёг желудок. Супчик с отварным мясом и мелко нарезанной зеленью, да свежий хлебушек. Но не успела княжна поблагодарить гостеприимного хозяина всея Тайной канцелярии, как в комнату, где они обедали, ввалились один за другим два денщика. Первый принёс корзинку с лекарствами, которую Раннэиль тут же у него забрала – вроде бы подготовить нужные флакончики, а на самом деле проверить, не изменился ли запах. Шутка ли – корзинка эта полдня была без её присмотра. А второй, едва не столкнувшись в дверях с первым, подскочил к государю и что-то зашептал ему на ухо. Так тихо, что даже альвийка с трудом могла разобрать отдельные слова.