Текст книги "Пасынки (СИ)"

Автор книги: Елена Горелик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Обоих? – император, обрадовавшись принесенной вести, в отличие от солдата, не церемонился, заговорил в полный голос.

– Обоих, ваше императорское величество, – кивнул солдат. – Сейчас привезут. А в Зимний дворец прибыл его императорское высочество великий князь Пётр Алексеевич. Просит о личной аудиенции.

– Петрушка-то тут что позабыл? – поморщился суровый дедушка. – Нешто за дружка своего просить примчался?

– Не могу знать, государь.

– Передай сопляку, чтобы ждал. Приеду – поговорю. Ступай.

– Их взяли, – княжна, едва за солдатом закрылась дверь, извлекла самое главное из услышанного. – Отца и сына Долгоруких.

– В Петергофе взяли, – хмуро проговорил Пётр Алексеевич, дожёвывая вкусную хлебную корочку, которую обмакнул в суп. – Как я и думал, они собирались за внука моего спрятаться. А коли тонуть, так вместе с ним. Чтоб уж наверняка…

Она поняла недосказанное: чтобы уж наверняка не оставить царю ни единого законного наследника. А кандидатуру любого, кого он укажет в завещании, кто-то другой мог после опротестовать. Назови царь хоть кого из своей женской родни, и быть смуте после его смерти.

А смута – последнее, что сейчас хотели бы видеть альвы на Руси.

– Чую я, государь, не Голицына теперь в подвал тащить надобно, а Алёшку Долгорукова, – приободрился Ушаков. – Коли главный заговорщик пойман, так и допросить его надобно тут же.

– Ивана, – тоном, не допускающим возражений, приказал Пётр Алексеевич. – Говорить с ним не ты будешь – Аннушка. А мы с тобою в щёлочку поглядим, каково она из него признание вытянет.

Раннэиль усмехнувшись, только головой покачала.

– Сперва кое-кто примет свои порошки и капли, – не без иронии сказала она, подавая на маленьком оловянном подносе бумажки с порошочками и стакан с водой, в которой только что развела крепкий настой сбора трав. – А потом уже можно будет заняться делом… Знаю, Петруша: порошки – мерзость, а от капель скулы сводит. Ничего. Болеть намного хуже.

– Видал, каково меня тиранят? – развеселился Пётр Алексеевич, кивнув Ушакову. – Спасу нет. У всех бабы как бабы…

– …а у тебя принцесса. Терпи, – с нежной улыбкой произнесла альвийка.

Он зашипел сквозь зубы, но по глазам было видно – веселился вовсю. С чего бы грустить царю-батюшке? Заговор разгромлен, дело шло наилучшим для него образом. Дворянская фронда подавлена, его личная власть усилилась. Теперь для закрепления достигнутого следовало провести показательный суд над заговорщиками. Кого-то казнить, прочих сослать подальше вместе с семействами. А под этот шум можно провернуть несколько иных дел и делишек, из тех, о которых не принято кричать на каждом углу. Княжна либо знала в общих чертах о его планах, либо догадывалась о том, о чём он умолчал. Знала – и понимала, что ей тоже отведена в них некая роль. И вряд ли это роль царицы, о чём он прямо сказал ей вчера вечером. Это – видимость, ширма, за которой должно происходить нечто другое. Раннэиль могла лишь догадываться, что для неё придумал коронованный возлюбленный, но на всякий случай не торопилась снимать маску тихой скромницы, изучающей языки и читающей книги.

Предстоит разговор с Иваном. Этого юношу она знала как друга своего племянника, и он не раз видел её – улыбчивую, скромную, хорошо воспитанную даму, любящую брата и его детей. На него нельзя надавить, как на его дядюшку. С Сергеем Григорьевичем, прожжённым царедворцем, можно было не стесняться. Ванечка же увидит совсем другую княжну Таннарил – подавленную горем, страдающую и готовую хотя бы попытаться ему помочь. Парень он неглупый и незлой, но безалаберный и не отличающийся проницательностью. Должно подействовать.

Понемногу до конфидентов иноземных посланников начала доходить сколько-нибудь достоверная информация, и в европейские столицы поскакали курьеры, развозя депеши о покушении на императора. Сведения немаловажные: Россия понемногу становилась той силой, без учёта и участия которой никакой альянс не имел серьёзных шансов на успех. Любое изменение политики Петербурга с некоторых пор отражалось в европейских странах то нервозностью, то надеждами, то серьёзными огорчениями. Правда, отношения к самой стране особо не переменилось: за Россией, признавая её растущую силу, по-прежнему не признавали права самостоятельно этой силой распоряжаться. Людовик Четырнадцатый, несмотря на склонность говорить завуалировано, однажды изволил озвучить слово, что наиболее точно характеризовало отношение европейцев как к Петру лично, так и к его стране: зависть. Ну, допустим, не озвучил, а написал в письме своему посланнику в Петербурге, но суть от этого не поменялась. Глядя на бескрайние просторы, на богатейшие ресурсы, иные политики Европы завистливо вздыхали: «Нам бы всё это!» Но вот загвоздка: на «всём этом» уже обитали русские, и прочие народы, признававшие власть русского императора. И если иные монархи, в особенности германская мелочь, только вздыхали и мечтали – а что им оставалось? – то европейские гранды, такие, как Франция, Англия и Священная Римская империя германской нации (сиречь, Австрия), имели вполне определённые виды на восточном направлении.

Самолично убедившись в том, что европейцы, заключая союзы, преследуют исключительно собственные интересы, а когда оные интересы того требуют, то благополучно забывают о любых соглашениях, Пётр плюнул и решил действовать аналогичным образом. Хотя бы в плане того, что союзы следует заключать только в интересах своей страны. Оттого и терпел подле себя откровенных агентов влияния вроде Остермана, которого, по большому счёту, должен был повесить ещё четыре года назад. Ведь первая редакция мирного договора со Швецией, написанная этим умным авантюристом, оказалась такова, что можно было смело навешивать ему обвинение в измене. Однако противостояние со Швецией – а через неё с Англией и Францией – толкало Россию на сближение с цесарцами. Государю пришлось ограничиться приватным, хоть и весомым внушением. Остерман намёк понял, синяки залечил, проект договора переписал, и с тех пор больше не пытался действовать столь нагло. Трогать его и впрямь не стоило, во всяком случае, пока Австрия – потенциальный союзник.

Но что прикажете делать с показаниями арестованных заговорщиков? Нет, нет, хитрец Остерман фигурировал там лишь единожды, всего лишь как собеседник Алексея Долгорукова. Не о нём речь. Что прикажете делать с послом Гогенгольцем, который фактически благословил заговорщиков, снабжал их деньгами и использовал свои связи для реализации их затеи? Этот вельможный чёрт не последняя фигура на политической шахматной доске, его роль в заключении необходимого союза весьма велика. Не с руки сейчас требовать его отозвания. Хотя… А стоит ли держать рядышком человека, который, готовя статьи договора о дружбе, другой рукой суёт золото твоим же врагам? Можно заранее догадаться, что за договор он сготовит, и какова будет та дружба.

Март выдался холодным, Нева ещё не вскрылась и, если верить приметам, не скоро вскроется. Цокали копыта лошадей, ступавших сперва по подмёрзшей набережной, затем по широким деревянным мосткам, нарочно положенным прямо по льду – на Васильевский остров, затем с Васильевского острова на Адмиралтейский. Едва слышно поскрипывали оси кареты. По обе стороны снова ехали безмолвные телохранители в преображенских мундирах, а впереди и позади – гвардейцы, по двое, тоже верхами.

Пришёл спасительный для многих вечер. Император возвращался во дворец.

Лицедеем он был никудышным, а его натура – эмоциональной. Весь ход мыслей отражался на лице, и Раннэиль не составляло труда всё это читать, как в открытой книге. Даже здесь, в карете, едва освещаемой скупым светом фонарей, висевших на корпусе снаружи, она прекрасно видела все перемены его мимики. А когда он чуть сильнее сжал её ладонь и гневно засопел, решилась заговорить.

– Что тебя так разозлило, Петруша? – тихо спросила она.

– Все альвы душеведы, или ты одна такая? – недовольно буркнул государь.

– Теперь одна. Остальные погибли. Так что случилось, милый?

– Цесарцы, с-с-суки… – прошипел он, вперив злющий взгляд куда-то за каретное окошко. – Сколь им в зубы кусков ни суй, всё мало.

– Я тоже читала показания, и там фигурировал венский посол. Конечно, любимый, он не мог не вдохновить заговорщиков на их авантюру, – вздохнула княжна. – Им куда выгоднее видеть на престоле твоего внука, а не тебя. Даже не столько потому, что он родственник их императора, сколько из-за возраста и, прости, не выдающегося ума.

– Но я-то ещё жив! – гневно воскликнул Пётр Алексеевич. – И эти тоже меня хоронить собрались!.. Петрушку на престол? Не бывать тому!

– Гогенгольц в разговоре со мной тонко намекнул, что Вена навряд ли признает иного твоего наследника. Разве что в обмен на строгое следование курсом венского кабинета. Ты такую цену платить не станешь, я знаю. Я бы тоже не стала.

– Плевал бы я на эту паршивую Вену, если б не нужна была их армия в подмогу противу турок, – государь признал очевидное. – Войны новой не избежать, и быть ей с агарянами. Давно пора султана и хана крымского урезонить. А без цесарцев как обойтись? Кто румелийскую армию на себя отвлечёт, если не они?

– Быть им битыми, – усмехнулась альвийка, видавшая австрийских офицеров как наёмников в саксонской армии. И бившая их тоже.

– Нам-то что с того? Лишь бы взяли на себя половину дела, а там викторию будут торжествовать, или их вперёд ногами вынесут – не моя забота.

– Судя по действиям посла, они догадываются об отведенной им роли, и хотят переписать договор под свои нужды, – предположила княжна. – При тебе этому не бывать. Покушаться непосредственно на тебя мог только полный дурак, да ты и сам это видел. Следовательно, им нужно было убрать тебя опосредованно. С женой ты поссорился. Я – пока никто, но, наверное, ещё могу рожать. Не знаю, не случилось раньше проверить… Стояла задача убрать нас обеих – а вдруг ты бы простил Екатерину? – и подорвать твоё доверие к альвийской медицине. Тогда ты остался бы один на один со своими недугами, Петруша, и…

Последнее пугало княжну не на шутку, и она старательно скрывала этот страх. Но Пётр Алексеевич тоже был воробушек стреляный. Чтобы скрыть от него сильную эмоцию, нужно было быть талантливым актёром. Раннэиль за собой особого таланта в лицедействе не числила, и подозревала, что любимый давно знает о её самом большом страхе.

Страхе потерять его.

– Ссориться с цесарцами сейчас нельзя, – сказал он, покачав взъерошенной головой. – Однако ж и на сворке у них бегать нам не пристало. Тут хитростью надо брать… и я от тебя в том помощи жду, Аннушка.

– Я всегда готова тебе помочь, Петруша, только скажи – как?

В ответ княжна, к своему удивлению, получила недоумённый взгляд.

– Ты с матушкой не говорила ещё, что ли?

– Я не видела матушку со вчерашнего вечера. Но причём здесь она? – ещё больше удивилась Раннэиль. Нужно особо отметить – искренне удивилась.

– Ну и чудеса, – хохотнул он. – В кои веки не баба к мужику с эдакой вестью является, а наоборот!

Лицом княжна была приучена владеть с детства, и смогла как-то пережить мгновение смятения, когда мозги обратились в кашу, не показав этого. Вот уж действительно, чудеса. Вот только голос предательски дрогнул.

– Это… слишком большая новость для меня, – сказала она, слабо улыбнувшись. – Вся сразу в голове не умещается. Матушка вчера как-то странно на меня смотрела, и потом… Это она тебе сказала, верно? Почему не сказала мне, ещё вчера?.. И что теперь нам надо сделать, любимый?

– В Москву ехать.

И ответ был для неё странным, и отразившиеся на его лице эмоции. Он тоже удивился, и тоже искренне. Видно, не той реакции ждал.

– А что в Москве? – спросила княжна, начиная понемногу приходить в себя.

– А в Москве – Успенский собор, – Пётр Алексеевич сказал это так, словно объяснял прописную истину, но делал скидку на её незнание старых традиций России. – Мы с тобою и без того бы неплохо прожили, но мой наследник должен быть законным, чтоб ни одна собака в его сторону не тявкнула. А там пусть цесарцы хоть передавятся от тоски, но Петрушке на престоле не бывать. Внук вперёд сына наследовать не будет.

– Но… если это дочь? – Раннэиль лукаво улыбнулась. Только сейчас до неё окончательно дошёл смысл происходящего. Новость и впрямь оказалась великовата.

– Дело нехитрое, – ответил многоопытный папаша, по-хозяйски приобняв её. – Сколько там твоя матушка мне отвела? Десять лет? Успеем ещё одного, а то и двоих сочинить. А далее… далее тебе этот корабль вести, Аннушка, – добавил он, помрачнев. – С моей стороны это подлость – сбросить всё на бабу. Но ты – не Катька, ты удержишь.

– Я не знаю фарватера, – на Раннэиль при его словах тоже напала печаль, но она продолжала улыбаться. Заодно блеснула одним из тех словечек, которые были ему по душе.

– Так учись, пока я жив. Время ещё есть.

Карета остановилась. Вот и Зимний дворец.

Безумный день, кажется, подходил к концу. И слава богу.

Ну и денёк сегодня!

Не успел продрать глаза поутру, а тут город уже гудит, будто потревоженный улей. Шутка ли – аресты! Долгоруких с Голицыными в Тайную канцелярию волокут! Всё с ног на голову перевернулось, а светлейшему князю никто ни полсловечка не сказал. Узнал новости одним из последних.

Обидно.

Впрочем, просыпаться надо хотя бы до полудня, а не после. А как изволите вставать с утра пораньше, если вчера празднество было? А как на празднестве, да не воздать должное хорошей выпивке? Никак. Приходится поутру… гм… то бишь, по пробуждении рассольчик употреблять. Без рассольчика голова пустая, и гудит, словно колокол на неё надели.

– Алёшка! Тащи письма, кои не читаны ещё!

Являться пред очи государевы, чтобы просто полюбопытствовать о причинах внезапной опалы Долгоруких – это дурная затея. Пётр Алекеич сейчас наверняка таков, что может и пинком из приёмной залы вышибить. Но если порыться в свежей корреспонденции, что доставили вчера вечером или сегодня утром, то обязательно найдётся хороший предлог появиться во дворце. Нет, светлейший князь прекрасно знал, что Долгорукие что-то затевают. Они всегда что-то затевают, более или менее рискованное. Хотя, если дошло до арестов, значит, натворили нечто вовсе безбожное. Но что? Кто скажет? Кого выспросить надобно?

И письма, как на грех, всё не те. Доклад о состоянии его личных счетов в Голландии, нижайшие просьбы провинциальных чиновников, искавших покровительства светлейшего, рапорт капитана Ингерманландского пехотного полка о количестве отсутствующих и причинах их отсутствия, какие-то малозначительные записки… Мелочь. С таким сейчас в Зимний не побежишь. Придётся разузнавать новости иными способами.

Ближе к вечеру его людишки кое-что да разузнали, и сложившаяся из их донесений картина заставила светлейшего князя присвистнуть от изумления. Ишь ты, на кого руку-то подняли! Немудрено, что Пётр Алексеич малость осерчал, и сейчас в подвалах крепости повернуться негде, всё забито заговорщиками. А смысл, смысл-то каков? Ну, притравили бы они царя, и дальше что? Или надеялись разом задавить всех своих врагов, в числе коих и сам князь обретался? А вот это уже глупость. Алёшка Долгоруков точно не дурак, хоть и великим умником его тоже не назовёшь, и хитёр, словно лисица. Нет, что-то тут не то. Как ни вертел эти новости в голове Данилыч, что-то не срасталось. О чём-то немаловажном его людишки не пронюхали. Оставалось одно – справиться у того, кто знает больше.

Больше знали, наверняка, лишь двое – сам Пётр Алексеич…и его «кошечка». Остроухая принцесса точно не осталась в стороне, князь Меншиков готов был поставить на это всё своё имущество против стёртой полушки.

Отчего светлейший пребывал в такой уверенности? Всё очень просто.

Первое знакомство с альвийской княжной вышло, гм, неудачным. Знать бы тогда, с какой славой она прибыла в Петергоф, точно не полез бы, но с того дня старался не упускать её из виду. Потихоньку собирал сведения, сам приглядывался, если случалось встретиться лично. Когда она заговорила по-русски, попытался вызвать на откровенный разговор. Видел же, на кого она нацелилась, хотелось знать, чего от неё ждать. Не вышло, она не захотела с ним откровенничать. Мило улыбалась, благосклонно выслушивала комплименты, но от разговора о своей персоне деликатно уклонялась. Принцесса, чтоб её… Мин херц до сладенького всегда был охоч, а тут эдакая красотка рядышком крутится. Светлейший уже знал, как это продолжится, не в первый раз наблюдал. Даже подумывал предложить даме своё покровительство, как только Пётр Алексеич к ней охладеет: ведь чем старше он становился, тем короче делались его интрижки. И здоровье уже не то, и даже «сладенькое» начинало опостылевать, да ещё и болезнь эта. Кто мог подумать, что он так привяжется!

Да, тут Данилыч просчитался. Долго пытался понять, чем принцесса так зацепила его царственного друга. Смазливой мордашки и приятных глазу округлостей маловато будет. Среди кошачьего племени есть дамы и моложе, и краше, а Пётр Алексеич на них лишний раз не глянет. Умом взяла? Не обделена, опять же, как всё её племя. Снова не то. Умных не так уж и мало, да не всякий ум к потребному делу приложить можно. Долго же пришлось ломать голову, пока неделю назад светлейший не был зван к государю. Говорили о делах армейских, флотских, о лесе, что никак не менее пяти лет должен сушиться, а тех пяти лет им, быть может, и не даст никто. Говорили и о казне, что второй год исправно наполнялась, и о том, что иные подати можно уже и отменить. Хотя, это зря, наполняется кубышка державная – и государю хорошо, и людям государевым. Словом, говорили долго. Разговор сей прервала принцесса, любезно сообщившая, что стол накрыт. Новость хорошая, отчего бы и не подкрепиться? Жаль, при даме особенно не поговоришь… Но вот тут-то и постигло Данилыча удивление превеликое. Пётр Алексеич и ранее за один стол с бабьём садился. С той же Катькой совместно трапезничал и гостей называл. Но чтобы обговаривать с метрессой государевы дела, как только что со светлейшим обговаривал? Не было такого. Вот рубите на куски не сходя с места – не упомнит князь Меншиков ни единого случая. И глядел старый друг на эту красавицу иначе, чем на прочих своих баб. Не было масляного блудливого блеска, замешанного на снисходительном превосходстве. Зато было нечто иное, чего Данилыч до сих пор разгадать не смог.

Одно было ясно: с остроухой придётся считаться. И дураку понятно, зачем Пётр Алексеич с Катькой разводиться надумал. Значит, быть новой императрице. Чёрт же дёрнул её братца начать бодаться со светлейшим именно сейчас. Надо мириться, пока не стало поздно. Теперь Долгорукие что-то несусветное учудили, да так неудачно, что угодили прямиком в Тайную канцелярию. Бог с ними, раз попались, пусть терпят. Нужно поглядеть, не удастся ли на секвестре их имущества немного…заработать. Так, по мелочи – домишки в Петербурге и Москве, землицу с деревеньками, а если повезёт, то и золотишко… Ладно, о том после подумается. Сейчас – одеваться, и в Зимний дворец. Была – не была, без предлога обойдёмся.

Пока одевался, явился раскрасневшийся от холода и ветра курьер с потёртой кожаной сумкой через плечо. Лишь одно письмо заинтересовало светлейшего – надписанное собственноручно князем Василием Лукичом Долгоруковым. «В собственныя его светлости князя Меншикова руки». Одного имени автора было бы достаточно, чтобы заинтересовать. Простой подсчёт показывал, что никак не менее трёх дней курьер провёл в пути, прежде, чем доставил письмо адресату «в собственныя руки», Варшава хоть и не за горами, но свет не близкий, особливо по ранней весне. Значит, хитрая лиса Васька Лукич ещё три дня тому назад, если не больше, знал нечто такое, что преодолел фамильное отвращение к бывшему пирожнику?

Хрустнула печать. Светлейший углубился в чтение, разбирая мудрёные завитушки письма опытного дипломата.

Не прошло и четверти часа, как он уже мчался ко дворцу, а тайна сегодняшних событий уже не была тайной. Как, всё-таки, хорошо, что Долгорукие умеют не только заговоры устраивать, но и предавать друг дружку!

Светлейший знал, что перед ним открываются все двери. Ну, или почти все. Однако что прикажете делать, ежели государя нет во дворце? Ясно, что далеко не уехал. Даже ясно, куда именно: в Тайную канцелярию, самолично дознание учинять. Не то, чтобы Пётр Алексеич находил в том некое удовольствие. Данилыч знал: государь просто желал убедиться, что ему более не грозит опасность, хотя бы со стороны арестованных. Это таким вот боком выходил давний, ещё детский испуг перед стрелецким бунтом… И всё же придётся делать то, чего князь не любил более всего – ждать в приёмной. Тем более, в обществе надувшегося при его появлении Петруши. Курёнку сему он самым учтивым образом поклонился, наговорил любезностей, даже пригласил в гости. Мальчишка не сплоховал – отвечал так же учтиво, вежливо отклонил приглашение, сославшись на то, что не может ходить в гости без разрешения его величества. Правда, фасон не умел держать, то и дело читалось на его мордашке раздражение. Мол, отстанешь ты от меня когда-нибудь, светлейший князь? Светлейший князь отстал, ему тоже не улыбалось беседовать с этим сопляком. С кем бы из присутствующих он действительно хотел поговорить, так это с его дружком-альвом. Но князёнок молчал, словно в рот воды набрал. Только цепко следил за каждым его движением, что старому опытному волку Меншикову вовсе не понравилось.

Вторая головная боль проистекала от внезапно явившихся царевен, Елизаветы и Натальи. На светлейшего они внимания не особо обращали, но разболтались с мальчишками так, что голова заболела вполне натурально. Приходилось терпеть, на этих не прикрикнешь, как на своих дочек… Ну, отчего же так задержался-то государь? Где его черти носят?

Государь изволил явиться, когда уже было темно. К тому времени светлейший весь извёлся от столь откровенной бездеятельности, и даже молодёжь поскучнела, перестала трещать, не желая в третий раз обсуждать переговоренное. Но первым в приёмную явился не император, а Макаров, прижимая локтем к боку пухлую папку с торчащими из неё краями разномастных бумаг. С важным видом кабинет-секретарь объявил, что государь изволит принять в первую очередь великого князя, а затем прочих, кто испросит дозволения. Светлейший поморщился: с каких это пор Пётр Алексеич внучка своего непутёвого вперёд старого друга чествовать стал? Ладно, дознается ещё. А покуда – улыбаться. Он ведь царедворец. Того, кто не научится скрывать истинные чувства, при любом дворе съедают. С косточками.

Второй неприятный звоночек – мин херц прошествовал через приёмную под ручку со своей дамой, даже не оглянувшись на светлейшего. Только бросил внуку сквозь зубы: «Ну, заходи, коли дождался». Хмур был, что туча грозовая, и принцесса выглядела не лучше… Что стряслось-то? Нешто кто из арестованных его, князя Меншикова, оговорил? Или всплыли некоторые неприятные моменты прошлых коммерций, что он вёл – несмотря на долгоруковскую спесь – совместно с Василием Владимировичем? Знал бы – соломки бы подстелил, да кто ж ему скажет?.. Да, а с чего это остроухая так серьёзна, словно распорядитель на похоронах? Небось, насмотрелась на дознания, и чем-то недовольна. Кстати – вот приклеилась мыслишка, не отделаешься – почему её всегда видят в одних и тех же платьях? Одно домашнее и два либо три для выхода в свет. Все – ихнего, кошачьего покроя. Побрякушки носит не дарёные, фамильные. Своих метресс Пётр Алексеич не шибко баловал, но мелкие приятные презенты делал. Колечко, там, поднесёт, серёжки красивые, либо домик отпишет, либо протекцию родственнику окажет по-свойски. А этой даже тряпки худой не подарил. И ведь не скажешь, что не любит. Напротив: иной раз он рядом с нею словно пьяный, хотя трезв аки голубь. Таковым Данилыч его всего раз видел. Давно это было, аккурат, когда в его жизни появилась Катерина.

В чём дело? Что вообще с ним творится?

Светлейшему очень не нравилось, когда он чего-то не понимал. Это означало, что нечто важное прошло мимо него. А за такое ротозейство при дворе наказывают, и жестоко. Но что он мог поделать? Пока не переговорит с государем, ничего не прояснится.

Наследничек, царевич сопливый, вышел от государя спустя полчаса, и со следами слёз на щеках. Самое интересное, что за руку его вела альвийка, и сочувственно, почти по-матерински приговаривала:

– Не надо плакать, Петруша. Ты ведь мужчина, верно? Мужчины не плачут… Да и не помогут сейчас слёзы. Ты сам видел, что он своей рукой написал.

– Видел… – шмыгнул носом великий князь.

– Здесь ни от тебя, ни от меня ничего не зависит, малыш. Смирись. Все под богом ходим.

Сдав хнычущего мальчишку на руки цесаревнам и собственному племяннику, принцесса обратила взор на светлейшего. Спокойный, ясный взор зелёных глаз… Ах, какие глаза у альвийских баб! Он бы и сам не прочь в таких утонуть.

– Государь желает видеть вас, князь, – напевно проговорила она. – Но прежде подпишет несколько бумаг. Всё ли готово, Алексей Васильевич?

Это уже Макарову. Тот почти по-птичьи тряхнул головой, покрытой модным париком.

– Готово, матушка, – он выхватил из своей папки несколько больших листов дорогой бумаги, исписанных чётким каллиграфическим почерком кого-то из канцеляристов. – Сей секунд.

– Вы простите нас за недолжное внимание, Александр Данилович, – едва за секретарём закрылась дверь, альвийка изобразила невесёлую улыбку. – День получился крайне…волнующим.

– Увы, извещён, – сокрушённо вздохнул Данилыч. – Да вот и письмецо любопытное получил сегодня, как раз по тому же делу… Любопытствуете, ваше высочество?

– Сил уже нет на любопытство, князь, – вздохнула принцесса. – Впрочем, вы ведь так или иначе Петру Алексеевичу это письмо покажете. А я всё равно буду там, в кабинете.

«Вот сучка, – невольно подумалось светлейшему. – Почему ей такое доверие, какого я сам не имею?»

Вслух он собирался сказать нечто иное, куда более любезное, но тут в дверях появился Макаров – с подписанными бумагами.

– Чтоб поутру сие было объявлено и в курантах пропечатано, – вслед ему из глубины кабинета донёсся звучный голос Петра Алексеича. – Разослать с эштафетом по губернским городам – немедля.

Макаров мог бы и не заверять государя, что всё будет сделано. Всё действительно будет сделано, за ум и исполнительность его на такой высокой должности и держали. Теряясь в догадках относительно содержания тех бумах, светлейший проследовал за принцессой – в кабинет.

– Ты мог бы доверить ему свою жизнь?

– Он вор, но друг мне. Да, мог бы.

– Хорошо, я спрошу иначе: ты мог бы доверить ему жизни своих детей? Анны, Лизы, Наташи?

Молчание.

– Если есть хотя бы тень сомнения, значит, ему не следует знать.

– А он, и не зная, будет делать, что велю.

– Хорошо, если так… Брат прислал мне записку. Он подкупил одного человека, и тому удалось списать копию с некоего письма из Голландии, адресованному светлейшему князю. Речь идёт о двух миллионах.

– Хочешь Алексашку вытряхнуть? Он тебе вовек не простит.

– Вор, который держит украденное за границей, в любой момент может стать врагом, пусть и поневоле. Хочу заставить его вернуть эти деньги в Россию. Потом пусть хоть ест их на завтрак, но из Голландии должен вывести… Брату хватило десяти рублей, чтобы узнать секрет его счетов. Те же французы или англичане, когда это им понадобится, окажутся щедрее. Что будет далее, я предсказать не берусь… Петруша, если он тебе и вправду друг, помоги ему.

– Алёшку Долгорукова ты так же сломала – уговорила спасти сына, взять вину за попытку похищения мальчишки на себя. А там слово за слово, и он всё прочее сам вывалил, без оглядки на показания других… Может, прав был его братец, что назвал тебя сукой?

– Скорее всего, прав. Но ты ведь такую и искал.

– Похоже, я сам не знал, кого ищу, покуда тебя не увидел.

Снова молчание. Тихое потрескивание единственной свечи на столе. Тени, лениво пляшущие по бумагам и перьям.

Зачем говорить о том, что очевидно для обоих и не нуждается в доказательствах?

– Тебе надо отдохнуть, любимый. Завтра тоже будет трудный день.

– Завтра я хрен кого сюда пущу. Особливо тех, кто плевался нам вслед, а после манифестов моих бросится заверять в преданности.

– А посланники?

– Тут ты права, Аннушка, от этих не отделаешься… Ну, идём, что ли.

Гаснет задутая свеча. Щелчок замка – и государственные секреты остаются запертыми в этой комнате. В ящиках с замками, в столе, за двумя дверями и спинами караульных. До утра, которое вечера мудренее.

Рука в руке. Казалось бы, не так уж сильно они сжали друг дружку, но поди расцепи. Не удастся. Потому что безумец, помешанный на государственной идее, нашёл то, что искал – такую же сумасшедшую.

Бог с ними. Всевышнему всегда были по душе безумцы.