Текст книги "Сердечные риски, или пять валентинок (СИ)"
Автор книги: Елена Савенкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Мама сказала, что они с отцом решили снова быть вместе.
Вадим бросил на меня испытующий взгляд. Удивлен и озадачен.
– Вот почему ты такая… – хмыкнул, покачав головой.
– Двенадцать лет его не было в ее жизни. Ведь это тот же самый человек, который попрекал ее тем, что брат-инвалид ей дороже семьи, а через пару дней спокойно сказал «прощай» и ушел к другой женщине. Легко и просто решил проблемы. Как? Почему она могла принять его обратно? Разве что-то изменилось в нем? Сказала нам с Люсей, что все еще любит, что не переставала любить, что он очень сожалеет обо всем, а она давно простила. Что хочет дать ему шанс… Но есть вещи непростительные, незамываемые прожитыми годами…
Я вглядывалась в окутанное серым сумраком лицо Вадима, пораженно осознавая, что действительно жду, жажду от этого мужчины, постороннего, но ставшего крайне важным, ответа на вопрос, мучивший меня уже более суток. На секунду наши взгляды пересеклись. Савельев слабо, мимолетно улыбнулся мне, и я почувствовала, что наша обоюдная нервозность чуть ослабла.
Через несколько минут он свернул на парковку перед зданием небольшого торгового центра, в это время дня совершенно пустынную. Чернели вычищенные тротуары, справа в ряд, между молодыми елочками, усыпанными крошечными золотистыми огоньками-веснушками, стояли искусственные деревья из переливающихся разноцветных фонариков. Утро разгонялось, набирало силу, тускло серебрило высокое городское небо.
– Давай покормим тебя завтраком, – осторожно произнес Вадим, остановив машину. – Тебе надо поесть.
Его глаза смотрели на меня с терпеливой просьбой.
– Я не хочу есть, – отозвалась я, глухая головная боль и слабость подкатили к горлу дурнотой при упоминании о еде.
– Тогда хотя бы кофе. И мы поговорим. Нам обоим нужен этот разговор. – Он не отступал, но на этот раз в его напоре чувствовала мягкость и ласку.
Глаза вновь защипало, и я ощутила себя на грани: хрупкой, высосанной этим бесконечным напряжением, тревогой, борьбой. Отвернувшись, дала согласие без слов, отстегнув ремень безопасности. Я провозилась с ним: из-за усталости и тепла в машине разомлела, мышцы стали ватными, плохо слушались.
Открыв дверь, Вадим помог мне выбраться. Потом, не выпуская моей руки, просунул ее под свой локоть и неторопливо повел к углу здания, прямо к ряду фэнтезийных новогодних деревьев, переливающихся синтетическими огнями-самоцветами между лохматыми ветвями елочек с россыпью золотых крупинок-мелких фонариков на них.
Наполняющая воздух примороженная сырость тающего снега привела меня в чувство, давящая на виски мигрень отступила. Я крепче ухватилась за локоть своего спутника, драп его пальто согрел мои замерзающие пальцы. Перчатки лежали в сумке, но не хотела их доставать, нуждаясь в этой встряске холодом.
– Она оказалась в больнице из-за него? – вдруг спросил Вадим, сбавив шаг.
Остановившись, кусая губу, я вытащила руку из-под его локтя, накинула капюшон на голову.
– Мне кажется, что да, – направив невидящий взгляд на короткие толстые ветви из огоньков, теперь оказавшиеся всего в десятке шагов от нас, нетвердо ответила я. – Она сказала, что так получилось, перенервничала на работе…
– Возможно, так и было. – Тембр его негромкого голоса успокаивал. Надежность и теплота в морозной туманно-серой пустоте. – А как отреагировала Люся?
– Порадовалась. Года два назад она возобновила с ним общение, я не протестовала, мне казалось, что ей это нужно.
Холод пробирался под пальто, надетое мною на легкую футболку и тонкие брюки, леденил мои стиснутые пальцы. Озноб жестким корсетом сковал мышцы спины, но мне не хотелось согреться, поспешить в приютившуюся на углу здания кофейню, по белой вывеске которой скользнул мой взгляд. Здесь, на улице, я сосредоточилась на ритмично вырывающихся облачках дыхания – моего и Вадима, на плавном падении пушистых снежинок, на том, как в блеклое утро все больше вливалось молочного света от встающего где-то там, за горизонтом, за слоями облачности, солнца.
– Понятно, – будто бы для себя заключил Вадим и, подступив ближе, вдруг накрыл мои замерзшие руки своими, теплыми и большими, расцепил их, а затем вложил в карманы моего пальто. Кожу еще больше защипал синтетический шелк подкладки. Я вздрогнула, очнувшись, посмотрела в его лицо. Бездонные, все понимающие глаза, ветерок ерошил волосы…
– Как принять назад человека, уже однажды предавшего? Пусть даже любишь… Мама всегда была верна принципам. Была бескомпромиссной, но сейчас… Не понимаю.
Он грустно улыбнулся одним уголком рта и мягко обхватил мои плечи. Приблизил свое лицо к моему, удерживая мой взгляд, удерживая меня рядом. Его руки – моя опора.
– Не сомневался, что она бескомпромиссная. Кто-то должен был служить для тебя примером. Но… Насколько я успел узнать, любовь – странная и крайне нелогичная штука.
– Любить вопреки, а не за что-то? – зубы клацали от холода, но я давила одолевающий озноб.
– И это тоже. Но вообще любовь как злой рок. Ты видишь человека и понимаешь, что должен быть только с ним. Ни с кем больше. Все определено для тебя с этого момента, даже если он совершит что-то жуткое, даже если будет гнать тебя прочь, не ответит взаимностью. Ты просто пропал.
Темные глаза прожигали, завораживали.
– Это нереально, – пробормотала я.
– Реально. Я знаю, о чем говорю, – он мрачно усмехнулся, на секунду усилил хватку рук на моих плечах, словно подкрепляя сказанное. – Настоящая любовь. Ее не спутаешь с удобной дружбой-влечением, которая постепенно сходит на нет. У меня было уже подобное. Говорили друг другу «люблю», а на деле? Когда она сказала, что уезжает и вряд ли вернется, сердце даже не ёкнуло. Ни у нее, ни у меня. Было жаль лишь налаженный быт, схему, по которой три года существовали. Удобство и привычка – ничего более. Будь чувство настоящим, я был бы разбит. Поехал бы с ней или перекрыл бы дверь. Сделал предложение, в конце концов. Настоящее чувство – это боль зависимости, это разрушающая тебя ревность и полное смирение. Одновременно. И к черту принципы и здравый рассудок.
Несколько мгновений мы молча глядели в глаза друг друга, меня колотило, но уже не от холода, а от понимания, от острого волнения, от того, что читала в его взгляде…
– Все наладится. И человек может меняться. Мне кажется, твоя мать увидела, что может доверять, – я впитывала его слова, следила за тем, как двигаются его губы. – А теперь пойдем скорее, ты совсем замерзла. – Он твердо обнял меня за плечи, озябшую, растерянную, и повел в тепло кофейни.
***
Под красноречивым и требовательным взглядом Вадима я справилась с половиной своей порции блинчиков и третью чашки кофе. Он нахваливал здешнее мастерство в приготовлении капучино, который и заказал. Только проблема была во мне – вкус пищи и напитков будто выцвел, потеряв свои грани. Кофе казался обжигающей горечью, воздушно-кружевное тесто блинчиков, щедро политое медом, в другой день вызвавшее бы у меня аппетит и восхищение, обеспокоило тем, что окажется слишком тяжело для желудка, около суток не видевшего ничего кроме воды и чая.
Он пытался втянуть меня в разговор, делясь новостями о событиях в офисе, расспрашивая о Менделеевске, о Люсе и Руслане. Но из-за свинцовой усталости, притупившей восприятие, рождающей апатию и равнодушие, я отвечала кратко и односложно.
Словно пробежала десятки километров, вложив в эту дистанцию все имеющиеся физические и интеллектуальные силы, совершив рывок сверхчеловеческих возможностей – и все, выдохлась, угасла. Желала только одного – быстрее оказаться дома, в тишине, совершенно отрезанной от всего внешнего, от меня не зависящего.
Его проникновенный, сочувственный взгляд, улыбка, предупредительность, с которой он мгновенно свернул разговор и заторопился на выход после того, как я, рассеянная, осовелая, едва не опрокинула на себя кофе, заставил почувствовать себя недопустимо бессильной, больной. И от этого тоже желала освободиться.
Практически в полном молчании мы проделали путь до моего дома. Вопреки моим опасениям, я не заснула. Смотрела в окно на пробуждающийся город, огромный, потерянный в зданиях и улицах, монохромный, суетливый, взбирающийся в бесцветное небо. И ни о чем не думала.
Вадим довел меня до самой квартиры, занес вовнутрь чемодан и остановился на пороге, устремив на меня сосредоточенный, пронзительный взгляд:
– Отдохни. Ложись сразу же, а вещи разберешь потом. Завтра утром в офисе особо делать нечего, запланировал для нас кое-что на вторую половину дня. Небольшая выездная работа. Поэтому никаких будильников на семь утра. Я позвоню тебе, и мы договоримся, когда за тобой заехать.
Механически кивнула в ответ, с трудом справляясь с пуговицами пальто. Он помог мне снять его, повесил на вешалку, туда же отправил и шарф, аккуратно размотанный им и снятый с моей шеи. Подробности едва откладывались в памяти.
Сжал мою руку, дрогнувшим тихим голосом спросил:
– Ты справишься? – в глазах – тревога, плавящая нежность.
– Конечно. Просто очень устала.
Два чеканных щелчка замка, когда закрывала за ним дверь, а после – глухой вакуум тишины и я, погребенная в нем.
Не раздеваясь и не расправляя постели, я легла, накрылась пледом, стянутым с кресла. Боль мигрени отстукивала тамтамом. Закрыв глаза, исчезла в накате бескрайней, безбрежной усталости. И только там, вдали, предугадывались обетованные, все еще вполне возможные берега спокойствия, счастливого распутывания всех узлов.
***
Когда я открыла глаза, часы моргнули, замерев на цифре три двадцать одна. Черный провал тьмы за окном означал, что сейчас ночь.
Итак, я проспала более шестнадцати часов. Странное состояние: туманное, невесомое сознание и тяжелое, вялое тело. Поднявшись, еле-еле шевелясь, переоделась в халат, добрела до ванной.
Душ, кофе и завтрак из йогурта и тоста вдохнули в меня энергию и жизнь. Я привела в порядок квартиру, пустовавшую без меня два дня, проверила почту, написала Люсе электронное письмо…
Никогда не писала ей больше семи-восьми строчек, но именно сегодня почувствовала, что должна сказать все: правду о своем непонимании и невозможности до конца принять решение мамы, о своих страхах и чувстве вины, правду о том преследующем меня выводе, что практически все упускаю и в своей судьбе, и в судьбе близких мне людей из-за диктата правил, принципов и правильных целей, которые ведут … куда? Не разобраться.
В начале седьмого, помыв чашку и турку, я застыла у окна. Утро уже сделало свой первый вздох, в фиолетовом сумраке сплетали свои ветви деревья, тускло серел осевший из-за оттепелей снег, соседние дома засветились редкими прямоугольниками окон, резко затарахтела во дворе чья-то машина. А я думала о маме.
Она действительно верит, что у них есть шанс, а я – нет. Тому причиной моя обида на отца или же логические рассуждения и опыт? «Любовь как злой рок… Все определено для тебя с этого момента, даже если тебя будут гнать прочь, даже если не ответят взаимностью». Воспоминания о нем, о его словах рождали в сердце щемящее, причиняющее боль тепло и дискомфорт и, следом, – желание закрыться, задавить их.
Нет, любовь – это не злой рок. Любовь – это риск. Сердечный риск не разовый, а постоянный. Ты отдаешь сердце и душу во власть того, кого не знаешь и, наверное, не сможешь никогда узнать до конца. И в любую минуту может оказаться так, что они ему больше не нужны, в любую минуту даже в собственном чувстве ты рискуешь разглядеть лишь самообман и выстроенный вокруг него мегаполис эмоций и надежд.
А если нет, если это и не самообман, то тогда любовь – это работа. Над собой и своей жизнью. Ежедневный труд, когда ты по кирпичику выстраиваешь здание совместного быта, состоящего из полного взаимного принятия, гибких границ, жертв и обретений. Крепишь балки собственных и его чувств, меняющихся, растущих или слабеющих, но ежесекундно рискуешь оказаться под завалом.
«Ты просто пропал, – он определил это так. – Я знаю, о чем говорю». Мне не хотелось размышлять о том, кто та, которая заставила его почувствовать себя подобным образом. Не хотелось даже мысли допустить, что это могу быть…
Быстро отвернувшись от окна, я пошла собираться в офис. Из шкафа были извлечены кремовая блузка и черная юбка-карандаш с высокой талией… Что бы ни говорил мой руководитель, у меня есть та работа, которую не успела доделать из-за своего скоропостижного отъезда в Менделеевск. И уверена, что найду еще массу дел для себя.
***
Зернистой поземкой ветер чертил по асфальту собственные дорожки, гнал по небу невесомые массивы туч, темно-серые, перетекающие из одной формы в другую, бодрил легкой морозной свежестью – хмурое, темное и истинно февральское утро. Неуютно, пусть и не зябко. Памятуя о том, как мерзла вчера, сегодня я даже, кажется, переусердствовала, надев под пальто теплый кардиган и обув зимние сапоги.
Шаг за шагом. Я думала о бесконечной и совершенно вымотавшей меня зиме, о ждущих в офисе делах, о жизни в столице и жизни в маленьком городке, обо всем, кроме… А больше не следовало ни о чем думать. Пока – передышка. Пока – сосредоточиться лишь на одной проблеме, чтобы убедиться: я поступаю верно.
Через несколько десятков метров уже появится офис, спрятавшийся за углом здания. Вряд ли мой начальник будет там так рано, но возможно… Сердце гулко заколотилось, горло сдавило…
Нет. Хватит. Я заставила себя сбавить шаг, выровняла участившееся дыхание, уняла волнение.
На парковке действительно оказалась одна-единственная машина. Но не «Ауди». На серой эмали городского квартала плавно, но хищно выписывала свои линии дорогая иномарка очень хорошо знакомая мне: «Мерседес» Дмитрия Савельева.
Кровь отхлынула от рук и ног, выкристаллизовавшись в бешено застучавшем сердце. Что он здесь делает? Я ускорила шаг, намеренно перевела взгляд на красные перила крыльца офиса. Едва чувствовала свои ноги, несшие меня вперед, сконцентрировалась лишь на том, чтобы дойти, быстрее оказаться в рабочей, упорядоченной обстановке.
Вероятно, он ждет брата…
Дима открыл дверь и вылез наружу, и, когда я сделала первые шаги по парковке, окликнул меня, улыбаясь широко, обаятельно. Только оба брата Савельевы умеют так захватывать внимание своей улыбкой и тембром голоса.
– Ариша, с добрым утром! Вот ведь приятный сюрприз!
Я стиснула челюсти, от охватившего тело напряжения шаги выходили деревянными, чеканными.
– Удели мне минуточку, пожалуйста.
Я, приблизившись к «Мерседесу», ясно увидела его лицо: могущая растопить лед просьба в глазах и виноватая полуулыбка.
– Пожалуйста, – повторил, растягивая слоги. – Я просто хочу поговорить. На правах старого доброго друга.
От живота вверх поднимались тошнотворная горечь, злость и боль. О чем он хочет теперь говорить? Давно очевидно, что все темы для наших разговоров исчерпаны. Я пристально, твердо глядела в лицо мужчины, некогда бывшего дорогим, а сейчас ставшего отталкивающим, даже опасным, без слов говоря ему, что не намерена давать ход какой-либо беседе. Но он выдержал мой взгляд.
– Всего секунду, Арина.
Сунув руки в карманы пальто, я выдохнула. Что бы ни было между нами, это осталось за плечами, в прошлом. Должно быть, он тоже стремится расставить точки над i. Пусть не хочется, но необходимо признать: это правильно – вот так столкнуться нам обоим нос к носу, чтобы опустить занавес и остаться друг для друга максимально нейтральными людьми. Чтобы без гнева и осуждения вспоминать минувшие события.
Обогнув машину слева, я остановилась в трех шагах от Димы.
– Доброе утро, Дмитрий Евгеньевич, – произнесла ровно, возвращая под контроль все эмоции. И, продолжая смотреть ему в глаза, притягательные и живые, копирующие глаза старшего брата, неожиданно осознала: я до сих пор неспокойна в отношении его. Все, что угодно, но неспокойна. Я не простила, хотя давно должна была, а, следовательно, и не отпустила. Заготовленная фраза «Нам с вами лучше распрощаться и не друзьями, и не врагами, а незнакомцами» умерла на моем языке, я осталась безмолвствующей, словно замороженной в своем напряжении.
– Ну, не будь такой суровой. Какой, к черту, Дмитрий Евгеньевич? Перестань, Ариш! Ты ж знаешь: ненавижу формальности, – он мягко улыбался, пока говорил.
Некстати вспомнилось, что так же улыбался мне Вадим: обезоруживающе, с нежностью. Я прикусила губу изнутри. Формальности… Оба брата склонны не принимать их в расчет. Вероятно, так же сейчас следует сделать и мне.
– Я удивлена, что ты здесь так рано, – безучастно выдала я, заставляя себя не отводить взгляда от его лица. Чего он на самом деле хочет? Что заставило противника подъемов в шесть тридцать утра появиться у офиса, едва рассвело?
– О да, не похоже на меня, – Дима весело рассмеялся, его не уязвляла моя холодность. – Так я ведь все. В смысле, с концами отчаливаю в Питер. Жду Вадика, чтобы сказать ему об этом. Шельмец теперь взял за правило мои звонки игнорить. Короче, мстит мне. И, конечно, я надеялся повидать тебя, чтобы попрощаться как следует. – Серые глаза лукаво блеснули.
Если он уезжает, то смог определиться с приоритетами. И что происходит между братьями? Почему они все еще в ссоре? Полмесяца миновало с того корпоративного вечера, так почему Вадим, чувствуя такую ответственность за брата, до сих пор не наладил с ним контакт?
Нет, не стоит расспрашивать его об этом. Чтобы не услышать правды.
– Наверное, следует и извиниться... Понятно, что мы поставили тебя тогда в неловкую ситуацию, – Дима покаянно понизил голос, но в глазах, словно прощупывающих мою реакцию, не было ни следа раскаяния. Я поняла, что речь зашла о корпоративе, и ожидала, как же дальше он развернет эту тему.
После паузы он неторопливо начал сыпать словами:
– В общем, некрасиво вышло в тот чертов вечер. Понимаешь, Вадик всегда был счастлив воспитывать, отчитывать и трепать мне нервы, но тогда он просто переполнил чашу моего терпения. Больше того, он добил меня просто. Не ожидал, что он такой фортель способен выкинуть… – махнул рукой в мою сторону, – Мол, видишь, она теперь со мной. Я взбеленился, он взбеленился. Короче, я рад, что ты конца нашего разговора не слышала. Уши бы скрутились, я серьезно, – он продемонстрировал этот процесс соответствующим жестом, сопроводив его озорной усмешкой.
Я перевела взгляд на сугроб, лежащий за низенькой оградкой клумбы: дымчато-серый, жалкий и просевший, с холодно поблескивающими, острыми многочисленными вершинками и канапушками грязи.
Предсказуемо. Дима таков, какой он есть, по-прежнему верен себе. Только он может извиняться, не извиняясь при этом, признавать: да, поступил плохо, но это потому, что таково было веление обстоятельств, если даже не вина окружающих. Он, точно проказливый мальчишка, уверенный в своей безнаказанности и в силе своего обезоруживающего обаяния. Даже его протест против опеки брата, как ребяческая шалость и своеволие, недейственен, несерьезен.
Я вновь вернула взгляд к лицу младшего Савельева. Тот, ероша темные, красиво подстриженные волосы, очаровывал своей яркой улыбкой, в глубине глаз плясали знакомые мне околдовывающие огоньки.
Я судорожно вздохнула, сердце защемило.
Боже, будь этот мужчина совсем другим… Будь он не красивой картинкой, а настоящим сплавом энергии и харизмы, кремнем в своих установках, постоянным в своих желаниях, будь он внимателен к чувствам других, принципиален и ответственен, но сохрани ту завораживающую мальчишескую непосредственность, чертовщинку и идеализм… Будь он скромен, но настойчив, люби он меня так, чтобы иметь силы и держаться на расстоянии, ожидая, и не отпускать – понимать, принимать, заботиться, – слать смс с вопросами о поездке, о маме и ее здоровье, шутить по поводу сделанной мною работы, высветляя тьму, сгустившуюся над головой, злиться, обижаться на мое отчуждение, а в следующий миг уже согревать своим теплом, улыбкой… объятиями… Будь он таким, каков его старший брат, у меня бы не было ни шанса. Я бы пропала. Я последовала бы за ним куда угодно. Я была бы его, душой и телом. Полностью и безоглядно.
И это мое чувство не имело бы ничего общего с мимолетным порханием эмоций влюбленности. Оно было бы похоже на монолит, такое же неколебимое, неубывающее, основанное на влившейся в кровь вере, признательности, привязанности, восхищении...
Это и есть то, настоящее?.. О котором он говорил?..
Я люблю… Осознание, безжалостное и резкое, как гильотина. Я помертвела, невидящим взглядом смотрела в лицо Дмитрия. Он продолжал что-то говорить, но никак не могла уловить сути…
– … Вадик уже полтонны моих нервных клеток сожрал своим деспотизмом. Ты сама на моем месте иначе бы среагировала?
Волна адреналина схлынула, усилием воли я вернулась в настоящий момент: февральское хмурое утро с кружевным морозцем и ветром, перегоняющим тучные стада облаков куда-то на запад, красные перила крыльца офиса, до которых осталось шагов пятнадцать, и Дмитрий Савельев, локтем опирающийся о крышу своей машины, – лицо скривилось в кислой гримасе.
– Да, – ответила я, голос дребезжал. Ощущала сильнейшую потребность объяснить, оправдать его. – Вадима можно понять, он решил взять на себя роль отца. Я не говорю, что это правильно. Ему не следовало этого делать. В шестнадцать отец был нужен и ему самому…
Дима, демонстративно широко открыв рот, удивленно уставился на меня, вынудив сбиться и умолкнуть.
– Он рассказал тебе и это? – шокировано спросил Савельев, округлив глаза.
Я смутилась, замялась, сочла нужным кратко пояснить:
– У нас получилось стать друзьями.
Он секунду изучал меня острым, как ланцет, взглядом.
– Ну надо же! А я думал, он еще только примеривается, а вы вон как…
Я поправила ремешок сумки на плече, сделала небольшой шаг в сторону. Нужно сейчас же закончить этот разговор, вызывающий неприятие и какое-то болезненное натяжение внутри. Прикрыв ладонью лицо, Дима заразительно засмеялся, после, подавив смех, качая головой, поглядел на меня с какой-то укоризной и любопытством:
– Друзьями? Ариш, Вадик, конечно, на всех производит впечатление рубахи-парня, готов жать руки каждому встречному и поперечному, болтает и располагает к себе за милисекунду, но его настоящими друзьями являются лишь единицы. И этих единиц я могу по пальцам одной руки пересчитать. Так что к чертям эту конспирацию, я все понял.
Он подмигнул мне, а я, отступив, крепко зажала в кулаке ворот пальто.
– Нет никакой конспирации, – я ставила точку в этой беседе, желание закрыться и уйти выжигало нервы. – И мне пора.
Успела сделать пару шагов вперед до того, как Дмитрий остановил меня, ухватив за рукав пальто.
– Погоди, Ариш, – улещающая улыбка и мягкие, вкрадчивые нотки в голосе. Я сложила руки на груди, освобождаясь от его прикосновения, твердо, красноречиво глядела в его лицо. – Я же не злюсь, нет и нет! Я на самом деле рад за вас. Честно-пречестно. И если он еще не сказал, что всегда ждал такую, как ты, то еще скажет. Так что будь к этому готова. До моего сведения он довел это весьма определенно: мол, руки прочь, и рядом чтоб ноги не было, займись лучше своей Ларисой и прочее в этом духе. И пусть ты все еще волнуешь мое сердце, – театральным драматическим жестом он приложил к груди руку, сверкнув грустной крохотной улыбкой, а меня передернуло, – я отступаю. Знаешь, я только сейчас понял, почему и где тут собака зарыта. Я ведь всегда тянулся за ним, подражал ему. Ты понравилась мне тогда потому, что ты безумно понравилась бы ему, ты как раз из того же редчайшего теста, что и сам Вадик. И я это знал. Ладно, исправляюсь: знал подсознательно.
Шутил и паясничал, но был искренен. И я испытывала на себе беспокоящее и неприятное давление этой правды, заключающейся в его словах. В кои-то веки, играя, Дмитрий Савельев был со мной и откровенен, и серьезен. Был точен и прав. Меня вдруг опалило жаром, а потом вернулась высасывающая силы и эмоции слабость, которую, как мне показалось, я оставила во вчерашнем дне. Вернулся вопрос «Что дальше?», остро наточенным лезвием ткнувшийся под ложечку.
– В общем, я прощаюсь с тобой. И хочу кое-что преподнести тебе с пожеланиями счастья. – Ухмыляющийся Дима повернулся к машине и, открыв дверь, достав с заднего сиденья шелестящий оберткой букет, протянул его мне.
– Бери. Мне повезло, что я тебя встретил, могу теперь, так сказать, вручить лично. По правде говоря, на такое и не рассчитывал. В любом случае я оставил бы цветы у тебя на столе с запиской, а в ней – мое трепещущее сердце, – издал ироничный смешок, означающий, что он весьма доволен собой и своей звучащей в голосе мелодраматичностью.
Я смотрела на розы, скрутившие свои мягкие белые бутоны за прозрачной хрустящей оберткой. Блеск зеркальной фольги под цветами резал глаз.
– Вадик прав, ты для меня слишком хороша. Но помни, ты и для него слишком хороша, так что пусть остерегается соперников, – добавил он, посмеиваясь.
Меньше всего хотелось брать этот букет. Особенно – под тем соусом, которым Савельев приправлял преподнесение такого презента. Крайне неловкая, непонятная и ненужная ни одному из нас ситуация, но Дмитрию ведь не свойственно четко осознавать, что и почему он делает. Слух уловил, что парковка позади ожила, подъехала чья-то машина, момент стал еще более дискомфортным и двусмысленным.
Механически я приняла цветы, чувствуя досаду. Прозрачная обертка трепетала на ветру, подрагивали кучерявые тонкие лепестки пяти бутонов. Я пробежалась взглядом по зубчикам темно-зеленых листков. Белые розы – красивые, но чересчур изнеженные и самовлюбленные цветы.
Его первый и последний букет. Излишний знак несуществовавшего чувства и с блеском разыгранной сцены прощания. Легкомысленный человек, всегда идущий на поводу собственных желаний и слабостей и мало отдающий себе отчет в них.
– И, кстати, говоря о соперниках... – младший Савельев, бросив короткий взгляд за мою спину, перевел его на мое лицо, лениво, довольно улыбнулся и быстро, сквозь смех пробормотал:
– Прости, но не могу удержаться от того, чтобы не подразнить его.
Неожиданно он подался вперед и, быстро наклонившись, оставил на моей щеке легкий поцелуй. Я отпрянула, напряглась, возмущенно глядя в смеющиеся серые глаза, азартно заблестевшие, накрыла рукой место прикосновения его губ, оставивших жгущий точно ядом след.
Зачем он это сделал? Подразнить кого?
За спиной громко хлопнула дверь автомобиля и я, вздрогнув, обернулась. Застыла. Сердце стиснуло.
Позади меня у своего «Ауди» стоял Вадим, сверля брата тяжелым неприязненным взглядом. Лицо замкнутое и мрачное, рот твердо сжат, руки стиснуты в кулаки. Он был без пальто. Одет в светло-серый костюм, на шее – тот синий галстук, который выбирала для него, посчитала, что он очень шел ему, выделяя, делая завершающий мазок к его притягательности, обаянию, солидности. В следующий миг мы уже смотрели в глаза друг друга, и в его я видела…
Это и есть то, настоящее чувство? То, о котором он мне тогда сказал, сравнив его со злым роком? Я его испытываю сейчас, глядя в ожесточившееся лицо мужчины, сделавшего для меня так много? Могу ли быть уверена, если все так смешалось, кривой аппликацией наклеилось друг на друга? Могу ли знать наверняка, если оказалось, что не знаю даже самой себя, не знаю, что делать с собственной жизнью? Если дошло до абсурдности: рядом стоит тот, кому всего лишь два месяца назад готова была сказать «люблю», но так ошиблась в нем и в себе, а напротив – тот, кто притягивает с неимоверной силой, приводит в смятение, активно вмешивается, влияет на меня и события и этим пугает?
Между двух мужчин…
Любовь к обоим означает любовь ни к одному из них. Допускаю также, что в какой-то момент могла перекинуть чувства с ранившего меня младшего брата на согревшего заботой и вниманием старшего. Они ведь так похожи внешне…
Неприемлемо, нельзя. Любила ли я или жила иллюзией любви, люблю ли сейчас, недопустимо слишком свежую эмоцию закрашивать другой, более надежной, имеющей под собой крепкое основание. Да и в чем оно, это крепкое основание? Оно не могло появиться всего лишь за месяц с лишним знакомства и взаимодействия. И Кира в таком случае правомерно судила обо мне как о той, кого швыряет от одного брата к другому.
Это унизительно. Ничем не оправдано.
Вадим не намеревался сводить с моего лица полыхающего взгляда, я сама разорвала контакт наших глаз, отвернувшись, опустив голову. За какую-то кратчайшую секунду внутри меня словно все выгорело, все мысли ушли, угасли, в груди свинцово холодела пустота и спокойствие. Больше не было ни дрожи, ни нервов и адреналина, я израсходовала весь возможный лимит собственных переживаний.
Начинающийся день свернулся в серый комочек: глухой замкнутый закуток квартала, грязный снег на газонах, сливающийся местами со смерзшейся землей, грязно-коричневая дверь офиса, решетка перил лестницы. Я обнаружила, что двигаюсь туда, к ней, позабыв о правилах этикета, не произнося ни слов извинения, ни приветствия… На автомате уловила фразы начавших разговор братьев:
– Что ты здесь делаешь? – Вадим, обозленный, выплевывающий слова.
– Приехал поговорить с тобой и с Ариной. – Дима, беспечный, открыто потешающийся. – Что с тобой? Кажется, ты готов на этот раз реально вмазать мне. – Засмеялся.
– Дельная мысль.
– Скажи, каково это – быть проигравшим, а, Вадик?..
Осторожно прикрыла за собой дверь. Не слышала его ответа.
***
Мертвое спокойствие и бесчувствие заключили меня в свой надежный футляр. Они даже не пугали, наоборот, спасали, как и сумятица, в которой оставила свои дела до отъезда к маме. Впрочем, я разобралась с ними уже к десяти, однако благодаря затруднениям, возникшим у Кожухова, буквально сразу же нашла себе новую работу.
Давно требовалось составить общие презентации всех линеек продукции дистрибьюторов, причисленных к нашему отделу. Этим и занялась. Я не прерывалась на чай или кофе, даже телефонные звонки сегодня не мешали, раздаваясь достаточно редко. Едва ли обращала внимание, что устали глаза, шея и кисти рук. Существовала только информация, ее переработка и систематизация, а также кадры «Пауэр Пойнт». Даже Артем не почувствовал, что скрыто за моей проделываемой с остервенением работой. И я сама тоже не сразу смогла определить.
Было скрыто нечто, сродни нервному ожиданию. Подобно тому, как ты сидишь в здании вокзала или аэропорта, потерявшись, распрощавшись с чем-то прежним, куда заколочены все пути, сидишь минута за минутой, час за часом, внимательно прислушиваясь к объявлениям прибытий и отправлений, резко вскидывая голову всякий раз, когда слышишь голос из динамиков, полагая, что вот – сейчас… Ты готов отправляться, взнуздал свое желание сделать это немедленно, но приходится ждать и как можно продуктивнее занять свое время до момента отбытия.
