Текст книги "Все, что смог (СИ)"

Автор книги: Елена Ляпота

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Елена ЛЯПОТА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Вся жизнь – игра

Глава 1

– Хватит! Я прошу тебя, не надо!

Наташа всхлипнула и отползла в сторону, придерживая разорванную на груди блузку. Губа распухла и неприятно покалывала, но девушка старалась не обращать на нее внимания. Матвей уже сделал свое дело, почему же он никак не отвяжется? Будто не понимает, что лежа в углу, в грязи, она не сможет заработать денег, чтобы вернуть ему долг.

– Я сказал, сучье рыло, чтоб завтра утром у меня в кармане было 200 баксов, – презрительно сказал Матвей и сплюнул на пол. Наташу передернуло от отвращения, но она благоразумно промолчала.

– Че ты молчишь, дура? – Матвей начинал закипать, но девушка прекрасно понимала, что она тут не при чем. Когда Матвей находился под кайфом, с ним еще можно было говорить, так сказать, по-человечески. Потому что тогда он был словно рыба, которая ни черта не понимает, да и не желает понимать. Когда ему не хватало на дозу, Матвей становился редкой сволочью. Многие его боялись, хотя особого авторитета среди местных воротил он не имел. Но если бы Наташа раскрыла рот и пожаловалась своему сутенеру, тот бы и пальцем бы не пошевелил. Все они, девочки у метро, были конвеерным товаром.

А Матвей запросто мог бы задушить ее, и это сошло бы ему с рук. Как покупателя и распространителя «дури» его ценили.

Не дождавшись ответа, Матвей со злостью пнул ее в бок ногой. Наташа постаралась сдержать крик боли, готовый сорваться с губ. По опыту знала, что это лишь удвоит его ярость.

Послышался звук шагов, и Наташа с Матвеем замерли, чуть дыша. Свидетели обоим были ни к чему.

Шаги становились все ближе, и уже сейчас вполне можно было определить, что у прохожего были трудности с ходьбой. Наконец, из-за угла показалась высокая сгорбленная фигура человека с гитарой, перекинутой через плечо.

– Чеченец, – с облегчением прошептала Наташа. Матвей услышал ее шепот и замахнулся было рукой, но девушка успела спрятать лицо в ладонях.

Чеченец – это хорошо. Хоть он слаб и практически беспомощен, рядом с ним она почему-то чувствовала себя в безопасности.

Чеченец хорошо пел, с душой и чувством, и вокруг него в метро нередко собиралась толпа. Многие любили его, хотя на уродство бродяги нельзя было смотреть без содрогания.

– Зачем ты бьешь девушку? – простой вопрос, заданный довольно спокойным тоном, в котором проскальзывала скрытая ненависть. У Чеченца был красивый голос – молодой, нежный, бархатистый.

– Отвали, урод, не то последнюю ногу вырву, – угрожающе сказал Матвей. Но Чеченца не так легко было запугать.

– Валяй. На двух протезах будет удобней.

– Ты что, нарываешься? – Матвей сжал было кулаки, но вовремя опомнился. Не драться же ему, в самом деле, с вонючим калекой, зарабатывающим на жизнь песенками в переходах. – Топай отсюда. И шалаву эту прихвати, расселась она тут…

Наташа проворно вскочила и, подбежав к Чеченцу, вцепилась в его локоть. Слава Богу, у Матвея было полно других дел, иначе им обоим пришлось бы плохо. Но если бы Чеченец не появился вовремя, ему хватило бы и минуты, чтобы превратить ее тело в сплошной синяк.

– Опять он тебя бьет? – спросил Чеченец, когда они подошли к метро, где им предстояло расстаться и разойтись по своим «рабочим» местам, – Когда ты перестанешь терпеть такую жизнь? Ты молода, красива, можешь уехать и забыть все к чертовой матери…

– Легко говорить, да сложно сделать. Нет у меня денег, образования, жилья. Все осточертело, особенно Матвей. Боюсь его до смерти. Но деваться мне некуда.

– Было бы желание…

– Кто бы говорил! – воскликнула Наташа, но тут же пожалела об этом. Она – здоровая крепкая кобылица, на двух ногах. А Чеченец… Преодолев отвращение, девушка заглянула ему в глаза, и поразилась увиденному.

– Тебе ведь нет еще тридцати, верно?

Чеченец грустно улыбнулся, обнажив беззубые десна, но ничего не ответил.

Глава 2

Тело обнаружили на станции метро около часа ночи. Милиция прибыла ровно через десять минут, немного опередив «Скорую», которой, в общем-то, спешить особо и не требовалось.

Убитый лежал в довольно странной позе, неестественно вывернув голову, и на лице его застыло удивление. Он явно не был готов к нападению и преспокойно поджидал свой поезд, очевидно, возвращаясь домой.

После беглого осмотра стало ясно, что целью нападения, скорее всего, был обыкновенный грабеж: в карманах убитого не обнаружилось ни денег, ни бумажника, ни мобильного – никакой ценной вещи. На шее остались следы от цепочки, довольно массивной, учитывая вмятины. На загорелом запястье виднелась полоска белой кожи – там, где люди обычно носят часы.

Врач, приехавший на скорой, констатировал смерть, по предварительным данным наступившую около часа назад.

– Быстро его обнаружили, – пробормотал майор Квасин, начальник убойного отдела. Как всегда. Все было так банально и обычно: звонок после полуночи, труп, срочная необходимость срываться с любимой подушки и лететь на другой конец города, чтобы нахвататься зрелищ, как раз на сон грядущий. Впрочем, Квасину давно перестали сниться сны.

– Жестко его сделали, – заметил врач, – Стукнули по затылку чем-то тяжелым. Видимо, хотели вырубить. Удар, кстати, довольно сильный. Убитый вполне мог потерять сознание. Но этого показалось мало, и ему свернули шею.

– Прям как в кино, – улыбнулся Квасин и задумался, обмозговывая логические выводы.

Убийца силен, и, скорее всего, профессионал в подобных вещах. Свернуть шею здоровому мужику – это не шутки. Грабители так обычно не поступают. В случае чего, они орудуют ножом – быстро и эффективно – чистят карманы и смываются.

Чтобы сломать шею требуется сноровка. В «чисто случайно получилось» Квасин верил слабо. В носу неприятно защекотало, и он громко чихнул. Отовсюду понеслось участливое «будь здоров!». Как же – будешь здоров, когда внутри шевелится нехорошее предчувствие: намаются они еще с этим убитым.

– Я вот что думаю, – послышалось за спиной. Квасин обернулся и бросил раздраженный взгляд на коллегу. – Грабитель слегка увлекся, выбирая методы обезвреживания жертвы. И вот мы имеем труп с чистыми карманами.

– Увлекся… слегка… – пробурчал Квасин.

Увлекаясь, не сворачивают шеи. Можно еще было предположить, что убитый вызвал агрессию у грабителя, сказав что-нибудь обидное. Или еще проще – одним своим «богатеньким» видом спровоцировал убийцу на классовую ненависть.

Но для кого проще – для следствия, чтобы не копаться в грязном белье убитого с целью обнаружить причины «заказного» или преднамеренного убийства. Или для родственников убитого, которых еще предстоит найти.

– Смотрите-ка, документики обнаружились. В мусорке. Кажись, убитого фотка, – сказал дежурный, протягивая Квасину паспорт.

– Ну сколько вас, остолопов, учить. Вещдоки следует извлекать в резиновых перчатках и класть в целлофановый пакет, – затараторил Квасин, втайне радуясь, что одной проблемой стало меньше. Ворюжки часто так делают – выкидывают документы за ненадобностью в мусор. Да и личность убитого устанавливать не придется.

– Добролюбов Антон Станиславович, – прочитал он вслух, – семьдесят девятого года рождения. Пацан еще.

– Леонид Сергеич, – обратился к нему дежурный, – Все уже? Врачей отпускать?

– Да отпускайте. Людям спать, тьфу, работать надо. И жене убитого, кстати, позвонить следует. Кто-нибудь, передайте в отдел адрес Добролюбова, чтоб телефон узнали.

Прибывшая на место преступления оперативная группа несколько оживилась, осознав, что убийство, скорее всего, обычное. И не придется рыть носом, изображая вездесущих детективов, коими никто из оперов не был, и разводить руками перед раздраженными физиономиями начальства «я ж старался, но кто, поди, этого киллера найдет». А так – грохнули пацана за бабки и мобилу. И никто не виноват, что понесла его нелегкая поздно вечером в метро. Сидел бы дома, обнимал жену, смотрел по телевизору футбол или в гонки гонял на компьютере, как сейчас многие делают – не лежал бы сейчас со свернутой шеей.

Хотя с нынешним ростом преступности и среди бела дня за вшивую двадцатку нож под ребро всадить могут. Но это, как говорится, судьба.

Квасин почувствовал, что по лбу его стекают капельки пота и достал из кармана платок – обычный дешевый в клеточку, твердый, как будто из картона, но чистый и аккуратно выглаженный. Это у его жены пунктик такой – раз муж офицер, значит, должен быть с иголочки. Леонид Квасин обожал свою жену, которая будучи на пять лет старше, была по-детски наивной и до фанатизма хозяйственной. Любить – не любил, но ценил и лелеял, потому как знал наверняка: такую глупую, что гордо произносила «мой муж – милиционер» и мирилась с бытом, который он мог позволить ей на свою жалкую офицерскую зарплату; да еще и рубашки с формой, платочки, носки – все неизменно было чистое и отутюженное, – такую встретить за счастье. И не жениться при этом – полный идиотизм.

И ничего, что молоденькие студентки все еще вызывают сладкую дрожь в коленках при одном лишь взгляде на упругую маленькую грудь и тонкую талию. Потискаться или более чего в отдельном кабинете – это для них как спорт. Опыт жизненный, значит. А как что посерьезнее – так зачем им опер нужен? С ним не жизнь, а одни мучения. И денег мало. И в хозяйстве никакого толку.

Так и жил Квасин: счастливо, сытно, не любя. Да и по правде, любовь не нужна ему была вовсе. Ну, не вписывалась она в его жизненные принципы, и все тут. Жизнь – это вам не мексиканские сериалы, где и любят, и убивают понарошку. В жизни любовь – каторга, а смерть – вот она, за поворотом. И не где-нибудь в глуши сибирской, со слов подвыпившего дяди Вани, растерзанный мощной медвежьей лапой, сгинул хороший парень Антоша Добролюбов. Здесь он – холодный и неподвижный, на голом асфальте с переломанной шеей – без надежды на чудесное воскрешение.

Темное дельце-то, в который раз вздохнул Квасин. Глухарь глухарем. Ну что делать – привыкли уже. В листке разноса одной строкой больше будет.

– Леонид Сергеич, – позвал дежурный, – кажись, свидетель есть.

– Что за свидетель? – встрепенулся Квасин, и сердце его предательски застучало: поздно было. Работать не хотелось. Домой, покушать и спать. А тут вдруг свидетель. С ним возиться надо, расспрашивать. Протокол вести.

– Девчоночка, что в киоске ночном торгует, говорит, бомж один тут все время ошивается. Ночует в метро. Может, видел чего?

– Ну-ка давай его сюда, бомжа этого. А чего он в метро ночует?

– Да мы их постоянно гоняем, Леонид Сергеич, – залился краской дежурный, – Только ведь за всеми не уследишь. Лезут, как тараканы, во все дыры. Пьянь поганая.

– Да я не об этом… Лето ведь. В метро душно. А на лавочке в парке все-таки приятнее.

Дежурный пожал плечами, не понимая, что непонятного-то: спит мужик в здании, комары не кусают, люди не плюются и пальцами не тыкают. Между тем ребята из патрульной службы приволокли какого-то грязного старикашку и тихонько позевывали у стены, ожидая, когда начальству придет охота допросить бомжа.

На полусонном лице начальства была написана скука и нежелание вести какую-либо деятельность вообще. Квасин заложил руки за спину и подошел к бомжу, опустившемуся удобства ради на пятую точку – прямо на заплеванный пол. Ну, чего уж там – ему не привыкать. Квасин задумчиво осмотрел носки своих начищенных с вечера ботинок. Гладкий кожзаменитель уже припал серой пылью, но все же казался чище, чем лицо потенциального «свидетеля».

– Как звать? – спросил Квасин, подумав, что представляться бомжу – много чести.

– Женя.

– А скажи-ка, Женя, что ты делаешь в метро?

– Как что? – удивился бомж и, зажав в ладони рукав старой спортивной куртки, вытер им нос. – Живу здесь.

– Стало быть, прописан? – усмехнулся лейтенант, – А документы есть?

– Потерял.

– Понятно…

– А в чем дело, начальник? Я ничего не крал, я уже говорил… – запричитал бомж, – и не видел никого. Мое дело – маленькое. Я – что плевок на асфальте – все стороной обходят. Ну и я ни к кому не лезу.

– Знаем мы вас! – хмыкнул один из патрульных. Квасин посмотрел на него достаточно красноречиво, и тот послушно замолчал.

– Стало быть, ничего не видел?

– Клянусь, ничегошеньки, – закивал головой бомж по имени Женя. Немытые космы зашевелились, словно клубок червей. Квасин сглотнул тошноту и с трудом удержался, чтобы не сплюнуть на пол.

– А чего ты в метро ночуешь? Жарко, а рядом парк с лавочками. Ночь, звезды, красота…

– Да, и подростков куча. Они, знаете, какие сейчас? Мне позавчера один сопляк патлатый в живот дал, а другой сигарету об лоб потушил. Вон – отметина осталась.

Бомж убрал со лба прядь липких волос и ткнул пальцем в небольшое красное пятнышко. Однако Квасин был хронически не расположен к сочувствию. У каждого своя чаша. Только один пьет из фарфора, а другой – из копеечного пластикового стаканчика.

– Так значит… Ничего не видел, не слышал, помогать следствию отказываешься… В следственный изолятор хочешь?

– Нет, – испуганно пробормотал бомж, – не хочу.

– Тогда вспоминай.

– Что вспоминать. Говорю, что не видел ничего… А вы лучше Чеченца найдите. Я видел его минут двадцать назад – он выгребал из метро. Может, чего видел…

– Что еще за чеченец? – разозлился Квасин. Мало бомжа, так еще и с нацменьшинствами разбираться придется. Что за чертов день…

– Это местный калека. Поет в метро и переходах, на гитаре бренчит, – ответил за бомжа патрульный, – Мы часто его тут видим. Иногда слушаем – красиво поет, с душой.

– А ну, живо найти и привести сюда, – скомандовал Квасин и раздраженно добавил, – Развели здесь целую филармонию. И никто ничего не видел.

Чеченца нашли довольно быстро. Он лежал на скамейке в парке и отдыхал, обхватив руками колени. Рядом валялась старая видавшая виды гитара.

Он не сопротивлялся, когда ребята из патрульной службы подняли его и повели в машине, где их ждал Квасин.

Они шли очень медленно: вместо левой ноги у Чеченца по колено был протез. За день культя опухла, и ему было тяжело идти.

Увидев Чеченца, Квасин недоумевающе нахмурил брови: он ожидал увидеть заросшую кавказскую морду с бритой головой и хищным насмешливым взглядом узких черных глаз. Волосы Чеченца были цвета спелой соломы – золотистые, с рыжиной, собранные в короткий хвостик на затылке. Через лоб шла черная истрепанная повязка, прикрывавшая левый глаз. По всей щеке тянулся бугристый шрам от ожогов, спускался на шею и продолжался по всей руке до самых пальцев, из которых только три были целыми, а от остальных осталось по одной фаланге.

Уцелевший правый глаз был ярко-голубым, под цвет весеннего неба – словно горькая насмешка над общей картиной уродства, которую представлял собой калека.

«А этот, стало быть, подростков не боится…» – заметил Квасин, – «он ведь сам еще… мальчишка».

– Стало быть, в Чечне воевал? – уточнил Квасин.

– Воевал, – ответил Чеченец. Голос у него был, словно мед.

В глубине души Квасина что-то шевельнулось. Жалость? Досада? Сочувствие? Раскаяние за то, что эти солдаты – совсем дети, не остывшие еще от теплой материнской груди, – возвращаются домой вот такими… И еще неизвестно, что лучше – такими или в казенном цинковом гробу…

– Звать как? – спросил Квасин.

– Андрюшин Юрий Владимирович. Двадцать шесть лет. Документов нет.

Чеченец смотрел Квасину прямо в глаза – тяжело, не мигая. В этой жизни ему нечего было бояться. Единственный глаз казался огромным и глубоко-глубоко седым.

– Расскажи-ка, Юрий Владимирович, – взгляд Квасина цеплял, словно пронзал насквозь, подмечая малейшую деталь, любое движение мышц, способное выдать – правду говорит хозяин, али врет, – Что делал сегодня в метро? Что видел?

– Песни пел, товарищ майор милиции. Под гитару.

– А видел что? Как парня убили, видел? Прямо на платформе шею свернули. Ты, кстати, рядом там крутился. Свидетели есть.

– Ну, раз видели, значит, был там, – улыбнулся Чеченец, – Я везде хожу.

– Мне не интересно, где ты ходишь. Я конкретно спрашиваю: что видел? – Квасин подошел поближе и в упор уставился ему в лицо. Чеченец казался невозмутим, только на виске пульсировала жилка. Нервничает. Стало быть, что-то знает.

– Как убивали – не видел. Я уже на мертвое тело наткнулся, – ответил Чеченец, – Хотя, может, еще и не мертвое. Я не проверял.

– А с этого момента поподробнее.

– А вы протокол писать будете? – недоверчиво спросил парень. Квасин метнул в него взгляд, полный злобы. Вот тебе – умники нашлись. В переходах песенки бренчат, милостыню клянчат, но процедуру, глядишь, выучили наизусть.

– Буду. Позже. Сейчас важно, чтоб по горячим следам… Да и не твое дело это. Говори лучше, как убитого нашел.

– Я не искал. Просто шел себе и увидел: лежит кто-то на платформе. Вроде не двигается. Может, пьяный. А может… мало ли? Я не стал его трогать и пошел дальше.

– Что это еще за отношение к людям? А вдруг ему плохо стало? Вдруг его можно было спасти? Ты об этом не думал? – заорал на него Квасин.

– А вы сами – неужели каждому пьяному в ножки кланяетесь. Вон их сколько по городу валяется. Лежат себе, на жаре, люди мимо проходят, шарахаются, как от чумных. И редкая душа поинтересуется, может, «Скорая» нужна?

– Но ведь никого рядом не было. Можно было… проявить сострадание.

– Как же, – усмехнулся Чеченец, – Сострадание. Чем я мог ему помочь: поднять его не смогу. Телефона у меня нет. Карточки тоже. А просить кого-то позвонить – так от меня бегут во все стороны… Да и устал я сильно. Отдохнуть хотелось.

Это Квасин понимал. У самого все мысли о чайке горячем, да о подушке своей родимой…

– А что ж ты по метро шастал? – подозрительно спросил он.

– Искал, где бы притулиться. В парке собак много, спать мешают. Но в метро душно было, и я решил, что собак можно и потерпеть.

Все было так просто. Так складно. И прицепиться не к чему: ну, видел. Ну, ушел. И что дальше? Никто ведь не обязывал калеку разыгрывать из себя героя-спасителя. Сам вон – еле ноги волочит. Но что-то не давало Квасину покоя. Жилка, пульсирующая у виска. Темнит что-то Чеченец. Недоговаривает чего. А, может, у них тут банда, которая сообща грабит прохожих? Ага, одернул себя Квасин. Банда с навыками спецназа.

Чеченца следовало дожать. Вдруг прояснятся еще какие детали…

Но это с утра. Все дела и заботы с утра. В конце концов, за вредность им никто не доплачивает. А по ночам не спать – вредно.

Майор Квасин приложил кулачок к губам, сдерживая зевоту, и коротко приказал оформить Чеченца в изолятор. Чтоб не сбежал. А заодно и бомжа по имени Женя. Чтоб не скучно было.

– Вот тебе и прописка. Временная. Ищите по такому-то адресу, спрашивайте майора милиции…

Квасин улыбнулся собственной шутке, а затем его лицо приняло равнодушно-отсутствующий вид. В конце концов, убийство как убийство. Он с этим всю жизнь сталкивается. А убитый подождет. Ему все равно спешить некуда.

Глава 3

Утро началось с обычной вереницы проблем. Правда, этой ночью их стало на одну больше, но она мелькнула слабой искоркой и затерялась в ворохе неотложных дел, каждое из которых «горело» уже который день. Дел было много – времени мало. А желающих работать на совесть – еще меньше.

Все попытки дозвониться до родных или близких убитого оказались бесполезны: либо он жил один, либо никто особо не переживал, что Добролюбов не ночевал дома. В трубке слышались длинные занудливые гудки.

К обеду Квасин решил, что стоит отправить кого-нибудь побеседовать с соседями. Узнать побольше про убитого: где и кем работает, потом позвонить на работу и так далее… Обычная процедура.

На это дело Квасин подрядил молоденького лейтенанта Гришку Клевера. Пускай побегает, а то, чай, от бумажной работы задница к стулу прирастет.

Гришка вернулся через три часа. Довольный, он размахивал черной пластиковой папкой, и, зайдя к начальнику в кабинет, привычно швырнул ее под самый нос Квасину.

Майор ничего не сказал. Он давно привык к тому, что Клевер, несмотря на свою певучую фамилию, неисправимый хам, который, к тому же, смутно соображает, что кто-нибудь может назвать его поведение хамским. Будь на его месте человек с другим характером, Клевер наверняка получил бы выговор. Но одним из редчайших положительных качеств Квасина было терпение к недостаткам окружающих. Правда, оно распространялось ровно настолько, насколько эти недостатки задевали самого Квасина.

Летающая по столу папка была мелочью, на которую он не пожелал обратить внимание.

– Рассказывай, что узнал, – сказал Квасин и сложил ладони на папке крест накрест.

Гришка Клевер довольно потянулся – выспался наверное, сволочь – и выдал улыбку на все тридцать два кривых, с табачной желтизной, зуба.

– Много узнал. Интересная личность этот Добролюбов. Вдовец. Жена умерла полгода назад. Выбросилась из окна – он, кстати, на десятом этаже живет. Жил, то есть.

– Причина? – удивился Квасин. Его всегда удивляли люди, отважившиеся на святое святых – убиение самих себя. Он считал это делом страшным и неразумным.

– А причина в том, что наш красавчик загулял.

– Тьфу ты! – в сердцах воскликнул Квасин. Если такую мелочь близко к сердцу брать, то по стране начнется настоящий женопад из всех окон отечественных многоэтажек. Видно, нервная была жена. Оттого и выбросилась. Оттого и загулял наш убитый, что, видать, покоя дома не было.

Однако Квасин глубоко заблуждался. Клеверу удалось выяснить, что покойная Татьяна Добролюбова была на редкость тихой и уравновешенной особой. Немного грустной, но всегда отзывчивой и доброжелательной. И очень-очень красивой.

Что ж ему не хватало, этому скакуну ретивому – над этим ломали голову многие соседи. И тут же добавляли: денег. Поэтому и закрутил Антон роман с дочерью собственного шефа. Роман серьезный. Даже развестись хотел.

А Татьяна тут возьми, да и забеременей. Их соседка по лестничной площадке в женской консультации работает, так что все известно было: и срок, и радость молодой женщины, когда та узнала, что будет матерью. Но Добролюбов ребенка не хотел, и отправил жену на аборт. Та не соглашалась ни в какую. Видимо, думала, что ребенок поможет спасти семью. Но не спас: очередная ссора с мужем закончилась нервным срывом, а на следующий день случился выкидыш.

Татьяна еще не вышла из больницы, а муж уже побежал в ЗАГС – разводиться. А когда вернулась домой, так мадам уже в открытую звонила почти уже бывшему мужу. Женщина не выдержала: покончила с собой. Говорят, что Добролюбов даже расстроился. Совесть, вроде, заговорила. Памятник жене поставил гранитный…

– Ну что, это все? – пробурчал Квасин, – А друзья-враги? А коллеги по работе?

– На работе тишина. Все как один твердят, что Антон Станиславович был человеком умным, трудолюбивым – хоть сейчас на доску почета. Оно и понятно – жених шефовой единственной дочурки. Только слово лишнее вякни – тут же пакуй вещички на вылет.

– Хитрозадый, стало быть, – вздохнул Квасин. Не любил он двуличных людей, что сладко улыбаются, а сами за полтинник душу вынут, да в прозрачном целлофанчике – аккурат в руку кормящего…

Но что поделаешь, если каждый, кто не нищий, так в основном без души…

– С родителями Павлов разговаривал. В морге. Они в шоке. До сих пор не могут поверить, что их сына убили.

– Оно-то понятно…

– Но дали мобильный одного из друзей убитого. Я позвонил, договорился встретиться вечером.

– В свободное от работы время? – хихикнул Квасин.

– А оно у нас есть, Леонид Сергеевич? – хмуро заметил Клевер. – Мне еще дамочку убитого обрабатывать надобно. А у нее истерика. Мать подняла трубку, сказала, что у них «Скорая». Мариночке от волнения плохо стало. Так что пока не знаю…

– Ты мне это «пока не знаю» на ужин себе оставь. У нас тут не экзамен с пересдачей. Дело принял – кровь из носу закрыть надо. Потому что кроме этого еще с десяток висят, как шишки на елке.

Клевер замолчал, поскреб в затылке и послушно ретировался – то ли по делам, то ли делать вид, что занят. За такую зарплату особо рвать душу не хотелось. С начала дела питал интерес. А после интерес съедала бюрократия. И только жужжание начальства, навязчивое, как стая зеленых мух, выступало двигателем прогресса.

– Да, и Чеченца допросить не забудь. А то прописать придется в камере…

Гришка Клевер состроил озабоченную мину, хотя мысленно начал рисовать картинку, как от души отвешивает Квасину под его тощий зад правой ногой, с хорошего захода. С бомжами мараться охоты нет. Но раз Квасин сказал – придется…

Он вернулся в свой кабинет и тоскливо взглянул на старенький электрический чайник – весь в пыли и грязных потеках. Опять ребята из соседней комнаты брали и не вымыли – свиньи! А обещали, и вместо этого наставили жирных отпечатков, так что теперь даже кофе пить тошно. Все кажется, будто кто наплевал внутрь – и не сполоснул.

В дверь громко постучали, а затем, не дожидаясь его, Гришиного, ответа, дверь отворилась и в проеме показалась бритая голова Димки – молодого опера, что был у него на посылках.

– Гриш, там Квасин бомжа велел привести, чтоб ты допросил. Так я привел.

– Что, прям сюда, под кабинет? – возмутится Клевер, чувствуя, что накрылся его кофе медным тазом. А он пирожки как раз у бабки на углу прикупил, да в газетку завернул, чтоб не остыли. Вот сволочи-то!

– Давай сюда своего бомжа, – рявкнул он, бросив косой взгляд на бумажный сверток, пахнущий жареной капустой. В животе заурчало, а рот наполнился слюной. Но не жевать же при бомже: так аппетит надолго пропадет. А то и делиться придется. Бомж-то, поди, голодный небось. Кормит нынче государство плохо. Но устраивать в кабинете столовую Клевер не собирался. Так и зарплаты никакой не хватит.

Димка отворил дверь, пропуская вперед Чеченца. Клевер, который доселе не видел его, вздрогнул. Молодой парень, а урод уродом. Пытливый взгляд тут же подметил, что одежда на Чеченце была довольно чистая, и не висела мешком, как бывает, если натягиваешь тряпье с чужого плеча.

Он проковылял к табурету, что стоял сбоку стола Клевера, и, не спрашивая, сел. В ноздри ударил неприятный запах немытого тела, каким были пропитаны камеры, где держали бомжей, однако больше ничем не пахло – ни мусором, ни испражнениями, чем отродясь славился отечественный бомж.

– Ну что ж, уважаемый господин, – Клевер закашлялся от смеха при слове господин, но что тут поделаешь, если привычное, дошедшее с совковых времен «товарищ», больше не устраивало антикоммунистически настроенную общественность, – …Андрюшин. Рассказывайте все, как есть.

– А что рассказывать? – спросил Чеченец. – Бродил я себе по метро. Никого не трогал. Меня никто не трогал. Вот и все дела.

– Ты мне репу тут не парь! – вскричал на него лейтенант, единственной целью которого было поскорее выпроводить бомжа. Клевер не рассчитывал на дельную информацию. Но Квасин сказал…

– Парень мимо меня пробежал. Быстро так, чуть с ног не сбил. А еще он что-то в урну кинул, – спокойно сказал Чеченец, – Больше ничего сказать не могу.

– Так, что за парень? – нахмурил скудные брови Клевер.

– Откуда ж мне знать. Парень как парень. Вроде молодой. Черноволосый. В спортивной куртке «Адидас». Пронесся мимо ветром и исчез, словно призрак какой. А минутой позже я увидел того, убитого, что на платформе лежал.

– А поподробнее… Рост, цвет глаз, национальность? Сейчас художника позовем, – Клевер положил руку на трубку телефона, но Чеченец усмехнулся и покачал головой.

– Да не скажу я ничего. Русский вроде. Не восточных кровей. А там не знаю. Бежал он быстро, а я одним глазом мало что успел рассмотреть. Да и не знал я, что следует рассматривать. Просто обратил внимание, и все.

– Повязка у тебя для маскараду, али глаз действительно один? – спросил Клевер, хмурясь, как осеннее небо.

Совершенно невозмутимо, будто это было обычным делом, Чеченец поднял руки и снял повязку. Зрелище было не столь отталкивающим, сколько нагнетающим тоску. Через всю бровь до самой щеки, захватывая верхнее и нижнее веки, шел бугристый шрам от ожога. Сквозь узенькую щелочку поблескивало – видно, чудом уцелевшее – глазное яблоко.

– С повязкой все же лучше, – пробормотал Клевер, – Ты извини, если что. Мало ли как бывает. Иные и шрамы себе рисуют, и раны фальшивые приклеивают.

– Я б тоже… рад был бы шрам приклеить…

– Ладно. Все, молчи. Я протокол составлю.

Несколько минут в полной тишине, прерываемой лишь звуком дыхания и трением шариковой ручки о бумагу, Клевер записывал показания пока что единственного свидетеля. Окончив писать, он протянул Чеченцу бумагу и ручку для подписи.

– Вот так, – удовлетворенно сказал Клевер, принимая бумагу, – Теперь можешь возвращаться в камеру…

– За что? – удивился Чеченец, – Я ж все сказал.

– Иди-иди. Посидишь на казенных харчах, – бодро подмигнул ему Клевер, – Пока начальство не согласится, чтоб гнали тебя отсюда поганой метлой. А пока сиди. Отпускать не велено.

Ярко-голубой глаз Чеченца возмущенно блестел, и казалось, что он сейчас начнет метать молнии, однако сам он не сказал ни слова и послушно вышел вслед за Димой – обратно в камеру. На временно-постоянное жительство.