Текст книги "К судьбе лицом (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– И я не припомню, чтобы ты кого-нибудь спас, кроме себя самого. Отсиживаясь на Пелионе. И даже сейчас… если они откроют Тартар – получишь выход обратно в свет за свое молчание. Разве не на это ты надеялся? Может, они даже оставят тебе Пелион – рядом с руинами Олимпа. Подкинут пару оставшихся детей нового истребленного века, чтобы ты мог сотворить героев для новой власти. Кому-то нужно будет отстреливать твоих прежних учеников – ты же понимаешь, что они будут сражаться на стороне олимпийцев?

Казалось, случится невиданное: скромная тень вмажет подземному Владыке. Копытом, которое хотя и принадлежит умершему, само вполне телесно. И может попортить царственный нос или царственный глаз.

Хирон все же сдержался. Поставил кубок, неловко положил кратер, изломал губы в жалкой, неестественной усмешке.

– Я все же забыл, с кем говорю. Любимчик… Какой ответ ты хочешь услышать?

– Правду, – сейчас он брякнет, что правда бывает разной, и мудрости в кентавре поубавится. Крови в нем тоже поубавится. – Как победить Алкионея?

– Твою Погибель?

Поздравь меня из Тартара, отец. Наверное, ты тоже у кого-нибудь спрашивал совета, когда услышал роковое пророчество. Пришел, скажем, к вещему Япету. Спросил: «Как я могу сделать так, чтобы меня не сверг сын? Как мне одолеть его?» Япет же наверняка потер заросший подбородок и переспросил: «Твою Погибель?»

Вот только проглотить Алкионея – это мне трудновато станет.

– Мать-Гея мудра, – кентавр говорил нараспев, заворожено глядя в пламя очага. – Она долго думала, как освободить своих детей. Выплавить новое оружие – острее серпа Времени. С Алкионеем у нее получилось.

Я молчал, поджав губы. На пламя не смотрел – иначе оно бы сбежало из очага, заполошной птицей заметалось бы по комнате, пытаясь уйти от взгляда.

Стена не могла никуда сбежать, а потому принимала взгляд с немым достоинством.

– Что ты хочешь услышать? – со вздохом повторил конечеловек. – Я видел их только раз, а слышал то, что говорила Гея. Я могу только догадываться. На Флеграх их не взять. Никого из них, наверное, ты это уже понял?

Молчание – ледяное, полное воспоминаний и затаенного страха – исполнено смыслов больше чем взгляды и слова.

Не взять. Там, где Гея соединилась с Тартаром, где познала ласки брата, где власть их отца и матери едины – их не взять.

Точно так же, как мне не выстоять против Алкионея, когда он шагнет к Тартару. Великая Пасть откликнется сыну с радостью, чего доброго – врата распахнет… и тогда мы будем бесполезны. Я, мир, все рати, которые я смогу собрать…

– Заставь его покинуть Флегры.

Волоком потащить? Привязать цепями – и проволочить на колеснице? Или издали поманить: эй, Гигант! Вот он я, царь мертвяков. Ну-ну, давай еще шажочек, давай другой…

Впрочем, способ найдется. Он найдется уже потому, что сам Гигант будет искать встречи со мной, потому что я – его смысл, замок, который он должен открыть. Потому что я держу Тартар, и без меня не получится…

– И?

Кентавр отвернулся к огню. Грел жилистые руки. Задумчиво подергивал хвостом. Морщился от сытных запахов жареного мяса и вина: в такой обстановке о таком говорить…

– Мать-Гея сделала своих сыновей неуязвимыми для бессмертных богов. Неуязвимыми даже для Владык. Они уязвимы лишь перед земным героем, который не видит разницы между Владыками, Гигантами и богами. Ты хочешь знать, перед кем еще они уязвимы?

Он не смотрит мне в глаза – учитель героев. Потому что там, у него во взгляде – эхо мучительного колебания. Не его – моего. Ты точно хочешь знать, любимчик? Точно-точно?!

– …если найдется тот, кто выше Владык…

Кентавр говорил что-то еще – с размаху рвал фразы на части и выкидывал в огонь, и тот вспыхивал после каждого слова, упавшего в него смолистым поленом. Вот яблоневое, вот сосновое, а вот целая фраза – охапка хвороста, наверное.

Хотелось смеяться. Смех колол изнутри сотней копий – острый, отравленный черным стылым варевом, как приговор, который я произнес самому себе, взяв века назад свой жребий. Задать какой-нибудь вопрос? Зачем, аэды ведь уже давно сложили песни о неизмеримой мудрости Владыки Аида. Аэдам неизвестно, что я – дурак.

Так что пора быть мудрым, наверное.

– …кто-то бы сказал, что выше Владык только Ананка, но ведь ты понимаешь, любимчик…

Слово ожгло, резануло. Заткнуть этого кентавра, сказать это раньше, чем он обрушит на меня неподъемный груз шелухи. Уймись, учитель героев, не пытайся заболтать меня.

Я понял.

– Владыки уязвимы. Уязвимы настолько, насколько остаются по-прежнему богами. Все их слабости… все колебания. Неумолимость Судьбы, которая для них прописана. Вот если бы Владыкой стал не бог… знаешь, сын Крона, ведь Владыкой может стать любой. Бог, титан, Гигант, наверное, тоже…

Дыхание кентавра было сиплым, прерывистым. Будто коня запрягли в колесницу, хлестнули по гнедым бокам – тащи неподъемное! – конь выбивается из сил, тащит груз в гору, а возница охаживает плеткой.

– Чудовище. Нет колебаний. Нет судьбы – предназначение. В чудовище, как во Владыку, может превратиться любой – ведь получилось же у Медузы и Ламии. В конце концов, мы все здесь оборотни.

Так почему тот, кто стал Владыкой наполовину, не может стать Владыкой – и чудовищем? Только – зажмурить глаза и наконец распахнуть объятия самому страшному из мне известных чудовищ.

Моему миру.

Разжать пальцы и свалиться – в одну из двух пропастей, над которыми так долго гулял по раскаленной нити. В божественный, властный холод, не знающий не просто любви – увлечений. В вечную скуку, не ведающую не просто дружбы – признательности и приятельства.

Где я мог слышать это? И почему молчит Ананка: ушла прогуляться или свитки свои пересматривает? Зато мир бьется в экстазе, подрагивает безмерным сердцем. Шепчет: «Ну, наконец-то. Давай, давай, до конца. Это же просто. Так просто. Так…»

Во рту кислый привкус от этой простоты.

– Есть способ вернуться? – выдавил я и по пораженным глазам кентавра понял, что ляпнул не то и не тем тоном. Будто мальчик, жмущийся к матери посреди полыхающего дома: «Мам, а умирать не больно? Мам, в Аиде не страшно?!»

Учитель героев оставил в покое костер, глаза – по яблоку. По крупному. Какие Деметра на Олимпе выращивает.

Наверное, ни один из его учеников не задавал ему настолько безумных и нелепых вопросов.

– Я не знаю. Никто и никогда…

Он осекся, предугадав по моим стиснутым губам ответ: «Мы все здесь оборотни!» Вздохнул. Потер лоб и сказал глухо и безнадежно:

– У Владык нет того, ради чего стоит возвращаться. Это все равно, что богу стать смертным, – помедлил, выдохнул единым болезненным комом, – испепелить себя изнутри…

Еще помедлил, наверное, думал: договаривать про Психею, жену Эрота, которая хотела стать смертной, но разорвала себя между людьми? Про Гестию, ушедшую в людские очаги?

Да ладно, наверное, этот любимчик не настолько дурак все-таки.

Мы оборотни, которые могут идти только вперед. Дорога позади схлопывается, закрывается, исчезает. Желаешь – в боги из смертного? Пожалуйста. Хочешь – в смертные из богов?

Сгори.

Бесконечная лестница, и тебя настойчиво пихают по ней в спину.

Мом-Насмешник страстно желал стать богом, не подозревая, что он – уже выше богов: без колебаний, без слабости, без Ананки… Потому и лопнул. Хирона я вынудил оставить бессмертие, спустившись ко мне по доброй воле – среди остальных умерших.

«Просто, – воркует ласковый мир, будто распутник, соблазняющий невинную девицу под городской стеной, – просто… Тебе понравится. Ты и я. Единое целое. И зачем возвращаться? Что нам – Алкионей?! Так, песчинка… И ведь ты же уже пробовал, да? Разве это было случайно?! Ведь все равно же, рано или поздно…»

Рано или поздно я все равно бы не удержался от искушения разжать пальцы. Ступить со скользкой нити в воздух – и безвозвратно упасть вверх, в пропасть, имя которой – владычество. Наверное, так падаем все мы, раньше или позже.

Но чудовищем станет только один (или я просто буду – первым?). Уж очень мир располагает.

Памятная божественная скука коснулась щек, поползла по пальцам стигийской гадиной. Стряхнул куда-то в траву.

Оперся плечом о древесный ствол. Осмотрелся.

Я не заметил, как шагнул в свой сад, созданный Аскалафом. В темный шепот кипарисов и серебристые вздохи ручья. Прошел спокойно, по миру – как по себе.

И это, и божественная скука там, под Пилосом, обозначают одно: я уже начал падать. Я обманывал самого себя, когда сказал себе: удержусь.

Или, может быть, меня слишком основательно подпихнули в спину.

Гранат с ближайшей ветки лег в ладонь покорно и доверчиво – домашним, нецарским жребием. Лишним.

Жребий может быть – один. Путь может быть – один. Они все были правы: Пряхи там, на Олимпе, и молчащая Ананка за плечами, и отец. Правы были даже смертные аэды, опередившие меня своими песнями.

Нужно было – раньше.

Выбирать раньше. Делать шаг навстречу миру, не пытаться быть учеником Аты – и обманывать себя попытками жить.

Думать, на что я подписывался, когда тащил из чаши свой трижды клятый приговор.

Лучше слушать тени прошлого.

Серебристые тополя усеивают листьями плащ и черную дорожку. Тянут ветки к искусно кованному над огненными водами мостику.

В огне вод Флегетона мечутся они – отзвуки памяти.

«На что вы готовы ради этой проклятой войны?!» – взмахивает руками Фемида. Посейдон – не Владыка, а брат – озадаченно чешет подбородок. «Я вот, наверное, уже на все, – сообщает шепотом. – Аид, а ты? На что готов?!»

Серебристые тополя тихо поскрипывают – всхлипывают стволами. Будто могут предугадать шепот прошлого, желающий просочиться в настоящее: «Хочешь – исчезну?»

Из живого своего сада я перешел в мертвый – сад камней. Вошел в памятную беседку.

Стеснительно посверкивали гроздья рубинов, ложась на перила. Колокольчиковой глубью отливал аметист, и змеился ручей в своей хрустальной оправе – такой же мертвый, как все здесь.

Пальцы медленно поворачивали плод граната, сорванный в живом саду. Цвет крови и форма слез – ах, какое сочетание…

Кто мог подумать, что ты окажешься таким трусом, Кронид?

Разве тебе все еще есть что терять, Кронид?!

– Маленький Кронид, – успокаивающе лепечет Судьба из-за плеч. – Что с тобой такое? Так ведь будет лучше…

А между слов слышится – мучительным упреком: «Я ведь говорила тебе, невидимка. Я говорила: у Владыки не может быть…»

Смялся гранат – лопнувшей кожурой, кровавыми брызгами.

Это ведь так просто – поверить: «Да, это я».

Это ведь так просто – стать своим миром.

Это ведь легко – убить в себе себя…

Гранатовый сок, стекающий по пальцам, не пачкает столешницу из черного мрамора. Блестят капельки на черном – кровью на жертвенной бронзе.

Прошелестели легкие шаги. За долгие годы брака этот ритуал успел обратиться в игру.

– Я ухожу, – сказала она, появляясь на пороге.

«Ты остаешься. Ты просто еще не знаешь об этом, но ухожу нынче – я. Об этом ты тоже не узнаешь… тьма Эреба – я, кажется, перестал понимать, кто из нас уходит».

– Я знаю, – ответил я, любуясь бликами в ее волосах.

– И ничего не скажешь напоследок… царь мой?

Насквозь лживая фраза «До скорого свидания» застыла внутри груди – глыбой мрамора. Я поднялся и в несколько шагов пересек беседку, останавливаясь напротив жены.

Это ничего не значит – посмотреть ей в глаза перед прощанием. Это ничего не значит, слышишь, Ананка?! Клянусь: совсем скоро для меня перестанет существовать этот миг – а пока я хочу взглянуть на самое ценное, что когда-либо было в царстве Аида Щедрого.

В широко распахнутые зеленые глаза самого ценного, где читается удивление: ты ничего не скажешь напоследок, царь мой?

Я ничего не скажу напоследок. Слова – шелуха. Им не вместить, не вынести, не выразить… Может, стоило прибегнуть к ним раньше, когда еще можно было передать хоть что-то. Может, мне стоило последовать примеру Зевса, который разбрасывается словом «любовь» направо-налево, может, стоило произнести это слово хоть раз, поправ образ мрачного Владыки. Теперь поздно: очень скоро для меня останется только одна женщина – за плечами, а твою участь оплачут другие, Персефона, – ты станешь женой чудовища.

Хотя они ведь и так тебя оплакивают.

Плохо, что боги не умеют сожалеть о принятых решениях. Иначе я просил бы у тебя прощения за все, что было – с Элевсина, за все, что будет…

– Царь мой, – прошептала она, и только тут я сообразил, что задержал взгляд на ее лице, что взгляд у меня всегда был слишком выразительным и что она смотрит на меня с испугом. – Хочешь – я останусь? Я могу выкроить неделю – пусть весна будет холодной…

Хочу. Только этого сейчас и хочу – до разрыва в груди: чтобы ты осталась, чтобы было еще несколько дней – не особенных дней, а обычных, когда я мог бы смотреть на тебя. Опытный воин – я хочу отсрочки перед боем, жестокий палач – хочу растянуть время до собственной казни, я хочу, чтобы ты осталась, Персефона…

Поэтому уходи и не оборачивайся.

– Ступай, – сказал я. – Пусть весна будет теплой.

* * *

Поражения и победы пахнут одинаково.

Кровью. Потом. Нагретой медью.

Плачем уводимых в рабство.

Для одних – терпким хмелем вина, которым пытаешься залить чуть показное ликование. Для других – безумным хмелем поражения с привкусом полыни.

Погребальными жертвенными кострами.

Разрушенными стенами.

Кто говорил это? Ата, кажется. После какой-то моей вылазки как Черного Лавагета. Я стоял над пепелищем, стараясь задавить тошноту от самого себя, и вытирал брызги с лица, когда она объявилась поблизости. Сказала: от Зевса. Принялась, жеманясь, расписывать, как победительный Громовержец истребил трехглавого дракона из скифских земель: «Все в ликовании!» Потом закрыла мне ладошками глаза и прошептала: «Давай поменяем все местами? Раз-два-три, ты стоишь на поле великой победы! Победы и поражения пахнут одинаково, маленький Кронид…»

На губах оседал едкий пепел, а от ее ладоней настойчиво веяло тимьяном.

Тимьяном тянуло от костров под павшим Пилосом. Пряный сладковатый запах летал над развороченными воротами, выщербленными стенами. Смешивался с криками в городе и важно, не торопясь садился на землю сумерками.

После Олимпа покрытый дымами лагерь Гераклова войска казался лагерем проигравших. Тишина меж шатрами – не погребальная ли (да нет, просто победители еще собрали не все трофеи)? Рыдания на одном конце лагеря, на другом – не оплакивают ли поражение (да нет, это пленницы, приведенные в лагерь после насилия, изведанного в родном городе)? Костры – не пожарища ли (да нет, благодарственные жертвы, погребальные для победителей будут потом)?

Закрой глаза ладонями, сосчитай – раз, два, три – и сходство станет полным.

Больше, чем полным.

Потому что в лагере победительного войска не хватало героя – главного победителя. Не пировал у костра, не хвалился трофеями.

Не плясал в диковатом свете огня, чтобы показать свою удаль.

Вокруг костров опасливо жались досужие аэды – падальщики не хуже воронов…

А победитель, сражающий богов и берущий города, истребитель чудовищ и герой Эллады, победитель смерти…

Сидел в разгромленном шатре.

Вино прихлебывал – неразбавленное.

И орал песню.

Такого вольного содержания, что Дионис – и тот бы покраснел.

Великий сын великого отца. Совершающий подвиги. Избавляющий от чудовищ. Сражающий богов.

Ножку козленка в зубы, отхватил шмат мяса, жир по бороде потек. Отхлебнул вина, проглотил…

И опять орать – надтреснутым голосом. О юном пастушке и сатирах.

Меня он заметил не сразу – и не из-за шлема невидимости. Я явился открыто.

Просто, кажется, не ждал.

А может, привык, что к Гераклу Непобедимому просто так не суются, а если сунется кто – из старых и хорошо знакомых. Племянник Иолай, например.

А вместо племянника Иолая в палатке торчит Владыка Мертвых, в плечо которого Геракл Непобедимый не так давно всадил отравленную стрелу. И лицо у Владыки ничего хорошего не предвещает.

– Выпей, – говорит враг всего живого и протягивает донельзя подозрительную чашу с черноватой жидкостью.

А ведь выпил. Будь в чаше яд – Танату привелось бы свести счеты с Алкидом через секунду.

Но у меня начала появляться нехорошая черта: быть хуже, чем про меня думают.

Мгновенно протрезвевший Геракл поглядел угрюмо.

– Зачем?

– Чтобы ты мог слушать, а я – говорить.

А я предпочитаю беседовать с Алкидом, а не с винной бочкой, в которую он старался себя превратить.

Корявой трещиной показалась улыбка на лице героя.

– Радоваться мне не предлагаешь, Владыка?

Я молча сел, не дожидаясь, пока Алкид проявит гостеприимство. Отыскался осколок какой-то скамьи – кажется, даже из-под пиршественного стола. Сидел, крутя в руках хтоний, и рассматривая непобедительного победителя: львиная шкура будто к телу приросла, только голова свесилась набок, волосы всклокочены, взгляд затравленный. Лев, долго метавшийся по клетке, обезумевший от поисков чего-то важного… с тайным вызовом глядящий на своего тюремщика.

– Скажи своему посланцу – сегодня ему повезло, – голос спокойный, как дремлющий вулкан. – Успел бы – скрутил бы ему не крылья, а шею. Мне говорили – брат еще дышал, когда…

В глазах – пламя. От погребального костра. От погребального костра Ификла-близнеца, с которым родились в один день, сына той же матери, но не того же отца. Не героя. Просто хорошего брата, который как-то заявил: а давай и я с тобой, вдруг чем помогу…

Хорошие притягивают копья. Стрелы летят на верных, как осы на патоку. Мечи любят их до безумия, особенно меч Таната, и Убийца сам не может объяснить, в чем тут дело. Просто – поставь в ряд девять подлецов и одного верного, швырни камень наугад – и готовься хоронить верного.

В глазах – сощуренных, как перед тем выстрелом – вопрос: это ты, Владыка? Это –за ту стрелу?

Если бы.

– Куда… его?

– В Элизиум. Вкушать вечное блаженство.

Потухли два костра в глазах. Остались угли. Тлеют надеждой.

– Я с ним встречусь? Потом?

– Ты никогда не спустишься в мой мир. У моего брата на тебя другие планы.

Как будто он бы позволил Танату забрать своего любимого сына.

– Ясно. Планы.

Потянулся было к чаше, но под моим взглядом передумал.

Сидел, морща лоб, шевеля губами и покачивая головой – что-то подсчитывал. Глаза опущены на круглый щит со сценками из Титаномахии – видно, доспех покойного брата.

«Немейский лев, – шевелятся губы. – Гидра, конюшни, кони-людоеды… еще хряк этот был, как его…»

«Планы, – упираются глаза в бронзу шлема. – У него планы».

У тебя тоже были планы, Алкид, не ставший тогда еще Гераклом? Строгать детей, пить вино да охотиться на мелочь, вроде Киренского людоеда? Были планы? До того, как шеи твоих сыновей хрустнули под твоей же ладонью, до того как по приказу Геры тебя коснулась Лисса-безумие? До того, как оракул Аполлона предрек тебе подвиги во искупление?

До того, как ты стал ремесленником геройства, и подвиги обратились в рутину, бои – в работу, победы – в привычку?

Здесь мне повезло больше: у меня и планов-то не было. Когда закончилась война с титанами – я не успел понять, чего хочу и как буду жить – а потом было поздно, и мой кулак сжимал положенный мне жребий. Я выбрал смысл для себя, и все мои расчеты с того момента упирались только в ворота Тартара… а сожалеть о принятых решениях я не умел никогда. Божественное везение.

– Сколько мне еще… так? – выдавил он наконец.

– Я тебе не мойра, – отрезал я со своей скамьи, глядя на ужасающую своей красотой ковку хтония.

– А потом что? Если не к тебе…

Я качнул головой и поднял палец. Если не ко мне и не в Тартар – ты знаешь, куда, Алкид. На Олимп. К тронам Двенадцати. К ногам отца-Громовержца, который наверняка тебя женит (раз уж у него получилось со мной), разрешит назвать в твою честь созвездие… с Герой помирит. И с Аресом, наверное, друзьями станете.

– У меня было мало дорогого, Владыка, – слова валятся тяжелыми глыбами. – Сыновья вот… Брат. Иолай остался. Я думал – легче будет…

Кто-то топит горе в вине – Геракл, сын Зевса топил его в подвигах. Напрягал бугристые мышцы: душил, как Немейского льва, как моего стража врат, взваливал на плечи, как Эрифманского вепря, вымывал кровью врагов из души, как гной – из конюшен Авгия.

Больше! Опаснее! Сцепиться с Танатом – вдруг это поможет? Принять небо на плечи – вдруг выпадет старая заноза из сердца?

А оно только хуже, потому что к лицам детей добавляются другие.

Врагов и друзей. Убитых умышленно или в очередном приступе безумия. Или – нечаянно, как пораженный отравленной стрелой Хирон.

Или погибших потому, что шли рядом.

– Я думал… когда умру… может, Лета…

– Есть средство забвения вернее, чем ее воды.

– Какое?

– Стань богом.

И Мнемозина отступит от тебя, закрывая глаза своим гиматием. Боги глядят только вперед: в сегодняшний день и в будущее. Призраки памяти их не тревожат, а если обиженная пренебрежением Мнемозина пытается подойти – отступает, скорбно качая головой: с этими не получится. Она живет в моем мире, знаешь ли. И время от времени ее стоны долетают до меня.

– Ты говоришь мне, Владыка: стань богом… Мой отец хочет сделать меня богом. Похоже, пришла пора клясться Стиксом.

Откуда и речь взялась – ровная, горькая. Не те обрывистые фразы, которые он выпихивал из себя в моем мире, прося отдать на время Цербера.

– Богом можно сделаться по-разному. По воле отца, который наделит тебя бессмертием. По своей воле, совершив то, после чего смерть не осмелится к тебе приблизиться.

– А разве сейчас Танат…

– Можешь верить мне – жаждет отмщения.

Ему только скомандуй: «Можно» – и ты познакомишься с острием его меча. Не представляешь себе, герой, по какой тонкой грани ходишь.

Ножка козленка валялась в луже вина. Лежали рядом куски лепешки. И стрелы, вымазанные черной желчью гидры – недалеко.

Смотрели друг другу в глаза двое, припертые к стене Ананкой. Только один был прижат к своим подвигам, второй – притиснут спиной к готовым открыться вратам Тартара.

– Что ты хочешь, Пиларт[1]?

– Придет время – и Олимп позовет на помощь. Ты слышал о Гигантах?

Потер лоб рукой, поерошил вьющиеся – в отца – волосы. Вздохнул, как бы говоря: «Еще и это!»

– Ага.

– Приближается война. Нет, не война. Битва. Одна битва.

Первая и последняя.

– Битва, в которой будешь участвовать ты. Потому что тот, кто может сразить бога…

Едва заметно дернулось раненое плечо. Геракл усмехнулся. Повел подбородком с всклокоченной бородой. Как бы говоря: «А-а, а я-то думал, зачем ты под мои стрелы сунулся».

– Проверял, значит?

Я не ответил.

– Что тебе нужно? – повторил он.

– Чтобы ты отправился на Флегры до того, как тебя призовет Семья. Чтобы встретился с единственным Гигантом, который там останется.

– Убить?

– Он бессмертен там, где рожден. Заставь Алкионея покинуть Флегры. Дальше я сам.

Дальше мы сами. Аид и аид.

Двузубец тихонько мурлыкал под ладонью.

– Потом можешь возвращаться… куда угодно. Вскоре тебя навестят. Афина или Гермес.

С вестью о том, что запылал Олимп.

Геракл поморщился, будто зарево этого пожара уже опаляло ему лицо.

– А потом?

Да. Есть герои, для которых все просто. Это для Владыки Аида вопрос: а будет хоть какое-нибудь «потом»? Или «потом» будет уже не нашим, а – Гигантов?

Или «потом» станет воплотившимся «рано или поздно»?

– Потом ничего. Вступив в битву с Гигантами, ты станешь равным богам. Можешь жить, делать детей, совершать подвиги… можешь даже умереть – это неважно. Путь будет лежать на Олимп.

– И я забуду? А, Владыка? – усмешка нехорошая и почти отцовская. Помедлив, я кивнул. Геракл тоже кивнул – успокоено. Откинулся на шкуры, на которых полулежал, и припечатал: – А я не желаю забывать.

Я вновь опустил глаза на успокаивающе-черный хтоний. Догорали два факела в высоком шатре, исходя серым чадом.

Люди вечно тащат за собою лишнее. Наберут в заплечную котомку дурных мыслей, примет, каких-то давних надежд и страхов – и волокут. Была б возможность – и на поля асфоделя бы притащили, да вот, Лета не пускает.

Ну, зачем тебе в бессмертии давняя боль, Алкид? Зачем лица, которые пожрало время? Зачем память о мертвых?

– Потому что это – я.

Сверкнули глаза – устало тлеющие угли. Распрямились два утеса – плечи под львиной шкурой.

– Слышишь, Владыка? Каждый день – это я! Каждая убитая тварь – я! Каждый друг, каждая война, каждая женщина, каждый… Это все я! И все равно, куда! На поля асфоделя, в Элизиум, на Олимп, в Тартар… не через забвение! Ты слышишь меня, Владыка?!

Сдвигаются брови – кустистые тучи. Голос рокочет громом с поднебесья. Вот-вот полетит молния.

– Слышу.

– И что скажешь?

– Выполни мою просьбу – и я сделаю так, чтобы ты не получил божественного забвения.

– Сделаешь?

– Сделаю. Стикс, услышь мою клятву.

Ирида, вестница богов, приподнялась на светлом Олимпе с ложа. Тяжко вздохнула и вылила черную воду из появившейся в руке чаши: клятвы не всегда приходят вовремя… Хорошо бы, моих слов она не расслышала. Или решила бы, что это проделки Онира.

Владыка Аид только что поклялся водами Стикса, что не позволит величайшему сыну Зевса по-настоящему стать богом. Безумец. То есть, оба.

Один собирается и на Олимпе продолжать безнадежную схватку – с памятью, с горечью, с тем, чего не вернешь и не изменишь: нашел себе противника по силам, тварь, более живучую, чем Гидра и более свирепую, чем мой трехглавый страж.

А второй каким-то невообразимым образом собирается дать первому возможность для этого – в обход постановлений Зевса, который уже готовит для сына божественный покой.

Безумцы. Припертые спиной к стенке.

Глядящие друг другу в глаза над лужей темного сладкого вина и недоеденной козлиной ножкой, над щитом покойного Ификла и черным шлемом-невидимкой.

Молния – в неизбывную тьму.

– Сделаю.

Он не стал клясться Стиксом. Уронил короткое слово героя, которое дороже клятв богов.

Я поднялся и вышел из шатра.

Хрустнула под ногой стрела, спущенная с тетивы во время боя. Валялась неподалеку бляха с медного пояса – отсвечивала темным медом в лунном свете.

Под стеной огрызались псы, натравленные на тела побежденных, правда, зеваки разошлись, и дележ проходил поспокойнее.

Разграбленный, изнасилованный Пилос потрясали пиры и погребения, и даже стены дышали укоризненно – косили бойницами: «Эх, боги…что ж вы, боги?»

А что – боги…

Они на Олимпе пируют. Дела им до ваших воплей. Идите гуськом к ладье Харона, побежденные. На Островах Блаженства, может, и перевидитесь с победителями, которые натравливали собак на ваши тела и уводили в рабство ваших жен и дочерей.

Правда, вы друг друга не узнаете.

«Колеблющий твердь, зачем ты отступил от нас?!» «Чем мы прогневали тебя, о Дий-Отец?» «Афина, за что караешь?!» «Гера-заступница…»

Арес, Аполлон, Артемида, Гермес… вы б еще Диониса вспомнили, побежденные. Зашиваясь в углы своих домов с выбитыми дверями, выкупая у победителей возможность похоронить мужа или сына, трепеща перед героем, который орет песни в своем шатре – вспоминайте и молите…

Боги на Олимпе.

Кроме одного идиота, который меряет шагами поле недавней битвы. Но час воззваний ко мне еще не пришел. Вот когда победительная армия оставит Пилос и вы сможете хоронить своих павших без опаски – будут моления к Запирающему Двери, и отточенная бронза, взлетающая над головами черных быков, и медь, и медовые лепешки – умилостивить не только владык, но и их слуг…

Остатки доспеха попадались часто. Разрубленные щиты. Осколки мечей зарылись в землю, норовя уязвить из темноты. Лежала сандалия с оборванными поножами – в крови. Над лошадиным трупом копошились серые совы – видела б Афина, как пируют на падали ее символы… Ковырялись в мусоре битвы ушлые торговцы то ли из Пилоса, то ли с окрестностей. Бродили бесстрашно, всматриваясь, подхватывая то целый колчан из ясеня, с медным дном, то дротик, выпавший из руки убитого, то кусок бронзы от секиры – все в дело пойдет…

На меня не смотрели: не потому, что шлем. Не хотел – и не смотрели.

Только тысячеглазая Ночь пялилась сверху. Да еще стояла – она. Улыбалась.

Хитон длинный, искусно вышитый по краю лилиями. Золото на зеленом. И глаза – улыбающиеся – отливают золотом, а может, лунным светом.

Волосы кокетливо подобраны с неприкрытых плащом плеч, играют платиной и адуляровым блеском. На свидание ли собралась, к возлюбленному в таком виде и с такой улыбкой?

Самое место для встречи: вместо травы или каменистости укромного грота – взрытое сандалиями и боевыми сапогами поле, вместо журчания ручья или пения птиц – смертное затишье ночи…

Самое место для встречи с Памятью.

– Ты слышала.

Я не скажу тебе – «радуйся». Это поле и без того ярче освещается твоей улыбкой, чем луной, Мнемозина, дочь Урана и Геи.

– Ты хочешь, чтобы его память вечно была с ним, о Владыка Мертвых?

Дикая кошка в предвкушении трапезы не мурлычет так.

– Я хочу, чтобы она осталась с ним, когда он взойдет на Олимп.

Давая клятву – избегайте ненужных слов. Вроде «вечно», «никогда» или «до скончания времен». Может быть, от этого она станет чуть менее великой.

Зато выполнить ее будет легче.

– Что же будет потом?

– Ананка прихотлива.

Может, он выиграет бой как и раньше и отбросит от себя дарованную память, погрузившись в блаженное божественное забвение, и будет пировать на Олимпе, хлопать по плечу Ареса, и лица сыновей и брата никогда не станут тревожить его. Он будет – Геракл, а не Алкид, и герои будут приносить ему жертвы, после которых он снизойдет и выполнит их просьбы.

Или же он наконец проиграет схватку – и не сможет быть на Олимпе, потому что бог не может жить в окружении призраков своей памяти. Тогда, покорившись им, он оставит бессмертие и обретенную семью и шагнет туда, где место умершим героям: в Элизиум, чтобы встретиться с братом. Он будет – Алкид, а не Геракл, и герои будут приносить ему жертвы, дым которых никогда не дойдет до него.

Ананка прихотлива.

– Трудно оставить человеческую память тому, кто уйдет в бессмертие. Особенно такую память.

– Назови цену.

Молчание над полем недавней битвы. Миг наслаждения: Владыка пришел поклониться той, от которой отвернулись остальные боги! Сияющая улыбка становится опасным оскалом, Мнемозина – Немезида, странно играют созвучия. У тебя иные одежды, чем у Возмездия, Память, и лица у вас разные, и волосы… но у вас одинаковые улыбки, уж можешь мне поверить.

– Что ты предложишь, о Щедрый Дарами?

Раз Щедрый Дарами, значит – щедрый дар…

– Память за память. Оставь ему его воспоминания. Я выпью из Леты.

Как тебе цена, Мнемозина? Каковы грузики на весах? Память смертного героя, правда, полная подвигов и утрат, но – неполных сорок лет. Против памяти бога, одного из Кронидов, видевшего Титаномахию, века владевшего подземным миром, память Аида-невидимки, Аида-колесничего, Мрачного Брата, Аида-насильника и рогоносца, Запирающего Двери, Щедрого Дарами… как тебе?

Почему ты смеешься, Мнемозина?!

Вспорхнули с лошадиной туши совы, потревоженные едва различимым повисшим в воздухе серебряным звоном.