Текст книги "К судьбе лицом (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Этой карой была я, верно?

Мысли не желают выплывать из мутного марева наслаждения – гуще стигийских туманов.

– А карателем – ты. Разве есть для матери мучение страшнее – знать, что твою дочь насилует властелин подземного мира.

Теперь она, рассеянно улыбаясь, проводит пальцем по моей щеке – одинокий корабль движется по морю. Корабль налетает на внезапные рифы – по скулам заходили желваки.

Туман из головы выметен ледяным ветром, и мысли больше не плавают: не в чем, вот-вот каменистые отмели покажутся…

– Я помню ее… когда вернулась тогда к свету. Тень… еще немного – и она сошла бы за мной в твое царство по естественной причине. С каким криком она бросилась мне навстречу… А потом она слушала волю Зевса о моем браке, будто свой приговор. По сравнению с этим твои казни более милосердны.

Наверное, Сизиф, который устал даже проклинать и с тупой покорностью катит в гору свою участь, с этим бы не согласился. Или Тантал, к которому на берег регулярно наведывается кто-нибудь из свиты: покушать в окружении красивых деревьев, на берегу прозрачной речки. Алчные взоры, стоны и проклятия казнимого никого не трогают.

– Ты выполнял волю Зевса? Или все же хотел меня?

– И то, и то.

Вернее, ни то, ни это. Просто однажды я поспорил с братом, посетил Нисейскую долину – и мне показалось, что стихия глупой Афродиты решила метнуть в меня молнию.

Странно – она все еще улыбалась. Убрала с моего лба прилипшие волосы. Медленно проследила пальцами морщину между бровей, попыталась разгладить – куда там! Обвела плотно сжатые губы с вечно опущенными уголками.

– Может, если бы ты… – начала шепотом и осеклась. – Знаешь, она так и бросается мне на грудь, когда я возвращаюсь. Будто я могла остаться здесь навсегда. А когда я ухожу – рыдать начинает за десять дней, так, что вся земля умывается дождями. И каждый раз уговаривает остаться еще на день… А если ко мне взывают герои – начинается одно и то же: «Как это ты пойдешь? Туда? Одна?! К нему?!»

– Твоя мать вообще способна посмотреть на тебя как на взрослую?

Сейчас это было трудно. Раскрасневшаяся, щедро облитая отблесками огненной реки, ослепительная в своей прелести, Персефона казалась совсем юной, и только улыбка – мудрая, исполненная житейского опыта – напоминала о правде.

– Царь мой… разве матери способны на такое? Для них дети никогда не взрослеют, а потому они готовы прощать и защищать до бесконечности.

Поудобнее устроившись у меня на плече, она принялась рассеянно смешивать – медь своих волос с чернью моих. Не замечая, что рука, обвивающая ее талию, окаменела.

«Вставай, лавагет!!!»

Звон в ушах? Крик? Голос Ананки?

Предчувствие?

Оглушительнее трубы, зовущей к бою.

«Вставай, Запирающий Двери! Ты заснул на своем посту! Ты был занят мелкими дрязгами, ты забыл о главном! Ты просмотрел! Ты упустил!»

Теплое дыхание жены едва согревало оледеневшую кожу.

Разрозненные куски с неумолимой точностью становились на место.

Падение Тифона, Гея, медленно бредущая от места славной победы Зевса…

Безумная девочка Макария, ныне – беспамятная тень: «Матери такие смешные…»

Матери смешные. Для них дети не взрослеют. Потому они готовы прощать до бесконечности…

Тишина – только треск камней под напором хитрого пламени. Полусонный шепот жены о том, что Афродита совсем обнаглела, сколько ей нужно любовников?

И вихрь, отчаянный вопль – не за плечами, а внутри, будто каким-то чудом Ананка втиснулась в грудь.

«Вставай, лавагет!!! К оружию!»

Гея – мать, которая готова прощать своим детям…

«Деметра, они заточили моих сыновей в Тартар! В бездну, где нет и солнечного лучика!»

Гея – мать, которая не готова простить то, что ее детей обрекли на вечное заточение.

Ведь такое уже было однажды: когда она готова была пойти против Крона за то, что он не выпустил Гекатонхейров и Циклопов.

«Я теперь могу выращивать разве что проклятия, и Флегры – мой душистый сад»…

Это проклятие нам. Победителям Титаномахии!

«К оружию, лавагет! К оружию!»

Лавагет запустил пальцы в волосы жены, словно мог отлить из них копье.

– Огонь и мрак, – шепнула Персефона, у нее слипались глаза. – Вечная война… А иногда кажется, что вечное зачатие чего-то…

Из вихрей пламени и сгустка темноты над Флегетоном, возле дворца Владыки свивалось, возникало предчувствие.

Жуткая тень материнского проклятия, от которой я постарался закрыть жену телом.

Сказание 6. О визите героя из героев и дурных новостях

Геракл был смел и полон сил

И, как гласит преданье,

Геройский подвиг совершил,

Великое деянье.

Царь Еврисфей сказал: «Добудь

Мне Цербера из ада!»

И вот Геракл пустился в путь —

«Раз надо, значит, надо»,

Джеймс Крюс

Говорят – внуков любят больше детей. За детей мы в ответе. Молотами воспитания выковываем в их свитках свои ожидания, надежды. Настойчиво пишем туда строки, которые хотели бы видеть в своих свитках.

За внуков в ответе родители. А потому можно наконец-то отвлечься от подготовки мальчика – к битвам, девочки – к замужеству. Всласть побаловать, ворча про себя: совсем эти родители ребенка загоняли, в чем душа только держится!

Думала ли ты когда-нибудь об олимпийцах как о своих внуках, Мать-Гея? Или они так и оставались для тебя – сыновьями Крона, любимого и старшего?

Детям дарят подарки. Внукам тоже дарят. Ты отдала Крону Серп, истребляющий все живое. Ты отдала нам Крона, когда дала Зевсу совет поднять Гекатонхейров из Тартара.

Детей наказывают. Внуков тоже. Только вот смертные ребятишки так просто стоять и ждать наказания не будут: дети бегут прятаться за плащ отца, внуки – за спины родителей…

Титанам некуда было спрятаться от твоего гнева: плащ оскопленного Урана-неба не укрыл бы их.

Олимпийцам от твоего проклятия тоже оказалось некуда бежать.

Мы с тобой не договорили, Мать-Гея. Все три раза, что разговаривали – может, потому твое лицо так настойчиво проступает в черной воде. Разное: то болезненное, с лихорадочными пятнами румянца, то иссохшее, с почерневшими от гнева глазами, то усталое – глаза тихой печалью подернулись…

Может, если бы я спохватился раньше – мы смогли бы избежать последнего наказания. Забросив в Тартар весь остров Эвбей. Снеся подчистую колыбель твоего нового проклятия.

И другой битвы – далекого отголоска Титаномахии – тогда бы не было. Мне не пришлось бы сидеть под тополем, глядя на серебро в пригоршне, вычерчивая бесконечную нить воспоминаний…

Мгновенный зеленый проблеск касается черных вод – это глаза памяти сияют из них ласковой безуминкой.

– Да, – шепчет безуминка вдохновенно. – О, да, сын Крона, тогда бы этой битвы не было. Вы получили бы отсрочку.

И ничего бы тогда не кончилось.

Деметра отбыла на следующий день. Бодрая и такая ядовитая, будто всю ночь наливалась ядами Гекаты. Не успел я заявиться к ней с предложением посмотреть мою вотчину, начиная с Полей Мук…

– Благодарю, о Гостеприимный. Нагляделась. Думаю, с меня уже хватит подземного гостеприимства – я многое могу о нем поведать! Не стану смущать тебя своим присутствием. И на поверхности много работы. И вообще, кто я, чтобы оценить прелести твоего царства?!

Кора, правда, все-таки сводила мать в свой сад. Показала розы, гиацинты, нарциссы, новые лилии – те, которые для Гестии.

Деметра фыркала так громко, что из моего сада сыновья Ахерона сбежались слушать.

В обратный путь сестру провожали опечаленные подземные: они-то уже успели запланировать Плодоносной приглашений на дюжину пиров. Мормолики находились в особенном огорчении: Трехтелая пообещала поразить Деметру в самое сердце своим радушием и, похоже, кое-кто принял это буквально.

Сестра, правда, не утерпела – на обратном пути взглянула на приросших к тронам героев у колоннского входа, но и только. От торжественных проводов отказалась («У твоих подданных много работы, о Щедрый. Резать пряди, прокусывать горло детям… разве пристало мне отрывать их от важных дел?!»).

Кора потом еще несколько дней ходила в задумчивости. Как-то раз обмолвилась тихо:

– Я не понимаю, царь мой… Я ожидала, что она будет раздражена после такого приема… но у поверхности мне показалось, что она вздохнула с облегчением, – помолчала и добавила: – Или это она потому, что у поверхности…?

– Может, – отозвался я.

Гермеса удалось выловить почти сразу. Он не стал спрашивать, что я ожидаю найти на Флеграх. Взял шлем, свистнул крылышками сандалий – все привычно…

Принес меньше, чем ничего.

– Ну, пустошь, ну, огнем спалена, – развел руками. – Холмы там еще повсюду. Облетал мигом. Только нет там ничего. Местность мрачная… про холмы говорил уже? Владыка, а с чего ты вообще решил, что там может что-то быть?!

– Были причины, – я принял от Гермеса шлем. Провел пальцами по бронзовой поверхности. На миг мелькнуло внутри – отзвуком недавнего крика – а если бы самому? Как в старые времена: шлем на голову и потихоньку, скрытно…

Только что там найдешь?

– Ты слышал что-нибудь о Гее?

Гермес закатил глаза.

– Отец приказал приглядывать. Еще после восстания Тифона. Неужели и ты, Владыка…?

– Что Гея?

Вестник с недоумением поглядывал на ожерелье в моей руке. Ждал сухих, приятных щелчков – жемчуг о жемчуг, восемь-четыре-восемь… Вместо этого ожерелье беззвучно кружилось в пальцах змеей, увлеченной погоней за своим хвостом.

– А что – Гея? – всплеснул руками Гермес. – Сидит у себя, ни к кому не ходит, ни с кем не разговаривает, все больше спит или стонет. По пепелищам шастает, это точно. Может, и на Флеграх была, только вряд ли что дурное делала: я же говорил, нет там ничего. Холмы, гарь, камни.

Могла Деметра ошибиться? Принять пустую угрозу за настоящую? Бред обезумевшей матери – за план мщения?

– Поглядывай, – обронил я, прерывая трескотню племянника.

– За Геей?

– За Флеграми.

Гермес еще раз закатил глаза. Какие, мол, Флегры, когда такие новости! А ты знаешь, Владыка…

Сейчас, вглядываясь в себя-прошлого, я все спрашиваю и не могу ответить: что было бы, если бы на Флегры тогда отправился я. Хватило бы у меня умения смотреть? Увидел бы семена до того, как проклюнулись всходы?

Вопросы – один другого бессмысленнее. Не пошел. Не увидел. Отделывался небрежным «поглядывай» – лишь бы заглушить недавно услышанный крик: «Вставай, лавагет!»

Лавагет на посту. Стоит, двузубец держит, только бить пока что некого.

И вообще, какие тут битвы, когда такие новости.

Кастор и Полидевк благополучно вернули сестру – прекрасную Елену – из Афин. В отсутствие героического Тесея крылатым братьям и помешать-то было некому. Геракл долго и упорно добирается с коровами Гериона к Микенам. Гера развлекается тем, что пугает коров (Аполлон уже сложил об этом пару оскорбительных песенок, теперь мачеха на него зла). Эврисфей срочно ищет, куда бы еще послать надоевшего героя. Герой мимоходом прибил еще какого-то сына Посейдона, теперь Черногривый опять в гневе.

Падают жемчужины – нет, это падаю я. В блаженную, прекрасную, невообразимо сладостную рутину, в бесконечные суды теней, в легкие прикосновения к щекам пахнущих нарциссами пальцев. В сплетни Гермеса, ссоры и дрязги стигийских, вяловато-удовлетворенное бурчание Тартара, в водопад вприскочку несущихся дней – куда угодно, только бы получить крохотную отсрочку… от чего?

Кто там знает, может, ничего и нет вообще.

«И ничего не скажешь напоследок, царь мой?» – «До скорого свидания». Впервые расставание кажется скорым и легким, потому что я взахлеб дышу каждым днем, который мне достается – серым, скучным, судейским днем, даже без нее – потому что живу торопливо, будто пытаясь отобрать у Ананки все, чего могу лишиться.

– Подойди. Можешь смотреть.

Кто сказал, что вглядываться в бесконечные людские нити – неинтересно? Там такого насмотришься – куда там Зевсу с его похождениями или аэдам с их песнями!

Вот потрясающая душу ужасом кража овцы. Вот душераздирающая история измены мужа с соседкой. О, с двумя соседками. И от каждой дети. Могу поручиться, Гера не чувствует половины того, что ощущала смертная пряха. А вот подвиг: вдова отдала последнее, чтобы вырастить сына здоровым, в учение отдать.

–Покой и забвение – твоя участь.

Эй, вы… визиты вкрадчивой Аты, бесконечные рассказы Гермеса, и гнев Посейдона, и в очередной раз влюбившаяся Ламия, и смешливые сны-сыновья Гипноса, и гранаты в моем саду – да, вы… летите сюда. Будьте здесь, потому что я дышу вами.

От суда к суду, от разговора к разговору.

Почти без перерывов.

А в перерывах остается… что остается-то?

Сны. Заплесневевшие, надоевшие своим однообразием – но хоть какие-то.

Когда Владыка спит – его свита тоже почитает за лучшее лечь спать. Понятное дело, это не относится к Танату, или к богам сновидений – у них самое время бодрствовать – но остальные торопливо направляются на покой, опасаясь нарушить безмолвие моего дворца шорохом или шепотом.

Потому как у Владыки – скверный характер и двузубец лежит возле ложа: протяни руку – и схватишь.

И потому что Владыка долго объяснялся сегодня… уже вчера со своим средним братом по поводу его сыновей. В последнее время сыны Посейдона хлынули в царство толпой, Пристань Скорби превратилась во что-то сродни семейной пирушки: «Ты, что ль?» – «Ага, я!». А Владыка Посейдон внезапно решил, что и ему позволительно попинать старшего братца и прислал Гермеса с бесстыжей рожей и ультиматумом: отдавай, мол, детей.

Впрочем, бесстыжая рожа – это у Посланца с рождения, так что от Колебателя Земли был только ультиматум.

Детей я отдавать отказался. Во-первых, ничем хорошим не закончится: все земные отпрыски Посейдона от отца брали разве что неистовство. Во-вторых, их сюда направил не кто-нибудь, а пресловутый Алкид, от упоминания которого у меня начинают ныть зубы и чесаться пальцы на верном двузубце.

Удружил ведь с Танатом. Убийца до сих пор не отошел от того захвата, случается даже – мажет, а ко мне после каждого раза Ирида от Мойр носится: мол, Владыка, ты там, случаем не запил? Или посланец твой? Мы еще нить резать и не собирались, а вы самоуправничаете!

Изрядно пришлось полетать Гермесу туда-назад, передавая то мне – бурю Посейдона, то Посейдону – холод от меня. Судимые тени, поеживаясь, оглядывались на мелькающего под бронзовым потолком посланца, правда, раза с четвертого он перестал пользоваться выспренними словесами и передавать мне все ругательства Жеребца, ограничиваясь сутью:

– Предлагает дары!

– Предлагает большие дары!

– Предлагает отпустить только двоих, только на полста лет и за дары!

– Спрашивает: в какой кишке отца ты, Владыка, потерял совесть?

– Спрашивает: тебе что – жалко?! Двоих же, на полстолетия и за дары!

– Ну, хотя бы в Элизиум их всех!

– Ну, в общем, там уже земля трясется, а он во гневе и обещает тебе своды снести…

Жеребец был как обычно сдержан. Владыка Морей, Колебатель Земли…

– Мои своды крепки. Гнев Посейдона лишь добавит жителей моему царству. Ответ я дал.

Взмыленный Гермес тяжело дышал, привалившись к бронзовой стенке. И силился соблюдать почтение.

– Все?

– Все.

– Ну, можно я хоть ругательствами разбавлю?!

Нельзя.

В конце концов, сошлись на том, что ладно уж, детей Посейдона еще много осталось, а Геракл – зараза. Не такая, как Крон, но все-таки…

Жеребец на этом особенно настаивал, и в конце концов я согласился. Кое-как разгребся с судами теней, в который раз подумывая о том, что с такой смертностью – мне нужны помощники, только вот какой бог согласится день-деньской сидеть и слушать жалобы бывших смертных? Потом еще пришлось пару раз облететь мир на колеснице: в Стигийских болотах буянила тень Лернейской гидры, до которой запоздало начало доходить, что она только тень. Сделать эта тварь никому ничего не могла, но своим шипением вывела из терпения Ламию и Эмпусу – вот еще, не хватало чудовищ судить… Пристроил гидру сторожить дальний вход, через который нет-нет да забредали тени – для них хватит.

И много еще было раздражающих мелочей, которые, кажется, и раздражать не должны – а все-таки…

Во дворец вернулся, когда Нюкта уже покинула свою обитель возле Тартара и поднялась на небо. Молча зыркнул на Горгиру, прислуживавшую за столом, глотнул нектара с таким лицом, будто в кубке уксус. Пинком отправил в дверной проем крылатого шпиона из свиты Гекаты.

Не раздеваясь, упал на ложе, прислушиваясь к тишине, мгновенно затопившей весь дворец. И Гипнос еще долго не осмеливался приблизиться ко мне.

Не тревожьте Владыку подземного мира. В особенности если он утомлен прошедшим днем.

И если жезл – на расстоянии вытянутой руки…

И если Владыка спит один.

Глубоким, неверным сном, который спешит разделить с ним его царство.

– Давай-давай, отрывай! Раз-два! И-э-э-эх! Пошел-пошел-пошел!

Сон сбежал с глаз, ускакал прятаться по углам. Глуховатый густой бас, отдавшийся в ушах, был чужероден и не принадлежал моему миру… моему царству.

Кто бы это ни был, поклялся я, протягивая руку за двузубцем, – он явился, куда нужно. Тут ему и оставаться.

Поднялся, потер затекшую шею, пытаясь сообразить спросонья: откуда голос-то? Бас не унимался, перекатываясь в ушах отзвуками отдаленного грома.

– Да как вас угораздило-то? Ну, давайте еще, рывком!

И чей-то боязливый тенорок рядом:

– Так ведь руки же из плеч нам выдернешь! И так больно…

Но этот уже – знакомый… Ах, да. Это же у колонского входа, Герои на троне. Тесей – еще сын Посейдона – с неразлучным Пейрифоем.

И кто-то, кто задумал их освободить и взялся за дело с выдумкой и размахом, если судить по громогласному рыку:

– Да ты сам зад от каменюки отрывай, сын Эгея, а то сидишь, будто в патоку влип!

Кто бы мог быть? Впрочем, какая разница.

Было двое на троне, станет трое…

Подхватил хтоний, лежавший рядом с двузубцем. Колесницы, как всегда, дожидаться не пришлось.

У колонского входа разворачивалась баталия, которая может поднять настроение даже Аиду Угрюмому, сдернутому с постели после короткого сна. Двое любителей чужих жен сидели, где их посадили, отчаянно от этого страдая, а сдернуть их с каменного насеста пытался…

Помяни – и явится, подумалось мне, когда я взглянул на львиную шкуру. Шкура трещала на широких, напрягаемых в усилии плечах. Бугрились мускулы под загорелой кожей. Валялась палица железного дерева неподалеку – такой запросто можно перешибить хребет Атланту…

Капли пота падали на кучерявую бороду, пальцы крошили гранит трона, а сквозь зубы вырывался отрывистый азартный шепот:

– Что ж ты туда, на локоть ушел, что ли… сейчас поддену…

Немного поодаль стоял Гермес и беззастенчиво над сценой ржал.

Эреб и Нюкта… что понадобилось Алкиду в моем царстве? Если эти двое – сколько ни оторвет – все его. Впрочем, нет, он явился с Посланцем за плечами, и крылья гермесовых сандалий трепещут гордо-официально, что значит – от отца…

Таната нужно отослать, подумал я, глядя, как сын Громовержца медленно, но верно отдирает сына Посейдона от его каменной кары. Тесей скрипел зубами, но отчаянно терпел, весь кривясь от благодарности.

Отослать Таната. Рано или поздно они здесь закончат и предстанут перед моим троном – не думали же они меня миновать? И Убийца, который хватается за меч при одном упоминании о Геракле, окажется не к месту.

И червячком вползла предательская мыслишка: призывал ли герой Персефону, когда шел сюда?

Чпок! Алкид наконец сладил с каменным сидением, и седалище Посейдонова сына оказалось на свободе. В троне образовалась порядочная ямка, окруженная гранитной крошкой. Силён.

Совершенно красный Гермес вытер щеки, а Тесей испустил облегченный вздох и бросился благодарить – плевать, что на ногах не стоит, а одна рука висит плетью: вывихнул-таки могучий Алкид.

Геракл принимал благодарности хмуро, почесывая бороду пятерней. Теперь, когда он выпрямился, сын Посейдона едва доставал ему до подбородка.

– Да чего там, в самом деле, – буркнул наконец герой из героев, оценивая глазами Пейрифоя. – Самому интересно – как ухитрились… Эх, глубоко ушел, ничего не сделаешь. Резать надо.

И достал из ножен меч (гефестовой ковки, сразу заметно). Прищурив глаза, смерил взглядом Пейрифоя…

– Скалу резать? – уточнил тот шепотом.

– Тебя. Если тянуть – правда руки оторву, за пояс обхватить – так пополам разорву, чего доброго. А так…ну, подлечишься потом. Опять же – не самая важная часть…

Эреб и Нюкта, охнул я про себя. Если этот лапиф согласится на такое – я его сам освобожу. Подожду, пока Алкид с мечом к трону подойдет, – и отпущу.

Пейрифой задергался так, будто собирался сбежать вместе с троном.

– Ге… геракл Неистовый… ты что? Ты… зачем резать?! Да я лучше тут, я лучше посижу… год или два. Я привык уже, а ты… – трагическим шепотом, – ты же мне все там отхватишь! Лучше тяни…

Геракл покладисто пожал плечами и вложил меч в ножны. У него за спиной беспомощно повизгивал от смеха Гермес.

– Ну, тянуть так тянуть…

Нет уж, хватит. Легкий удар двузубцем – и содрогнулась земля под ногами, наполнила уши мгновенным рокотом. Тесей – пусть уходит, опять же, сын Посейдона. Все равно договорились отпускать. Да и виновен он разве что в чрезмерном своем благородстве – полез выполнять клятву…

А вот тот, кто был зачинщиком – пусть сидит.

– Воля богов! – провозгласил Гермес, разводя руками. – Пейрифою не суждено быть освобожденным сегодня! К свету пойдет лишь славный Тесей!

Тесей готов был рвануть на свежий воздух и без этих слов, однако же – героическая натура! – повернулся к Гераклу.

– Разве ты не пойдешь со мной?

– Мне к самому Владыке, – прогудел тот, поднимая палицу. Из-за жеста слова прозвучали как-то нехорошо. – По приказу Эврисфея.

Больше Тесей ничего спрашивать не стал – только взглянул с немым изумлением.

– Пусть же Тиха-удача сопровождает тебя в твоем походе! – проговорил он. – Как надеюсь я, что мы еще свидимся однажды, и я смогу воздать тебе хоть чем-то…

Он не договорил – потемнело лицо. Он что-то предчувствовал или понимал, сын Посейдона, и это не относилось к миссии Геракла. Утешься, герой Афин. В Элизиуме нет скорбей, и возвращения сюда тебе стоит бояться меньше, чем возвращения домой.

Благородство из Тесея все же выветрилось не настолько, насколько надо бы: он задумал проститься и с другом.

– Я принесу жертвы Щедрому Дарами и его царице и буду умолять их о твоем прощении, Пейрифой! Надежда жива в моем сердце, что однажды…

– А ты не мог бы сейчас? – перебил его друг. – Вот и Геракл Могучий к Аиду собрался. Если бы ты с ним…

Тут в венах у афинского героя закончилось благородство, он развернулся и заковылял к выходу из моего мира. Не дослушав. С большой скоростью. И не оборачиваясь.

Пейрифой провожал его стонами и мольбами, Гермес прыскал со смеху, Алкид скреб бороду и выглядел таким хмурым и таким… Гераклом, что Пейрифой не посмел тревожить просьбой и его.

– Не медлите, – послышался голос от входа. В проеме маячила стройная фигура Афины. – Путь до дворца Владыки долог и нелегок, я буду сопровождать вас.

Я вернулся к колеснице, не обнаруживая своего присутствия. С такими провожатыми сын Громовержца попадет в мой тронный зал раньше меня самого… впрочем нет, нужно ж еще подвигов насовершать. Два-три обещания теням, которые еще не успели хлебнуть из Леты; замахнуться мечом на какое-нибудь почившее чудовище (жаль, Алкид вошел не там, где я поставил гидру на страже). Афина при этом будет играть роль олицетворенного благоразумия (ей не приедается), Гермес станет копировать сестру, нацепит маску мудрого и серьезного проводника… пусть разбираются.

За чем же все-таки ко мне Алкид?

Жену я застал в тронном зале, тщательно поправляющую медные локоны.

– Они далеко? – было первое, о чем она спросила.

– Идут мимо Стигийских болот, – отозвался я. Умолчал о том, что идут – это несколько тысяч, потому что за Алкидом на очень почтительном расстоянии следовала толпа теней, которую не отпугивали даже сдвинутые брови Афины.

– Значит, я не ошиблась – и Тесей все же возносил мне моление о прощении с земли?

И когда только успел – за те минуты, пока моя колесница преодолела расстояние от колонского входа до дворца?

Тронный зал подозрительно быстро наполнялся свитой. И теми, кто к свите не принадлежал – надеюсь, хотя бы чудовища Гекаты явятся не все. Сама Трехтелая уже успела занять удобное место…

– Конечно, это задание Эврисфея, – пробормотала Персефона. – Его могли послать что-нибудь доставить из твоего мира… кого-нибудь.

Танат и раньше стоял и хватался за меч, а теперь вцепился в него и начал тащить с пояса. Эреб, о чем я думал…

«Убийца, тебя здесь нет».

Стиснул зубы, выпятил подбородок: «Не желаю показывать себя трусом!»

Плевать мне, кем ты желаешь себя показывать, те времена давно прошли. Знаю я, твою сдержанность, когда дело касается тебя лично, а мне потом с Зевсом и Мойрами объясняться… Вон отсюда работать!

Исчез. И свита что-то поредела. Первой рванула на выход Эмпуса, прорычав о том, что вот, мол, дело какое-то любовное. Потом унеслись Керы, крича что-то о новой войне наверху. Понемногу из тронного зала исчезли все, кого можно было хоть с натяжкой отнести к чудовищам, кто не исчез – либо зашился глубже во мрак, либо держался поближе к двери, Гелло ворочался за спинкой моего трона.

Время шло, страх перед Алкидом Неистовым витал в воздухе, да еще Геката бормотала себе под нос нарочито отчетливо: «Эреб, сделай так, чтобы его послали сюда не за Персефоной, а то вместо одного Неистового тут станет двое».

Алкид вступил в залу, докрасна накаленную слухами о нем, неспешной походкой человека, который проделал дальний путь. Афины с ним не было: провожала только до входа во дворец, Гермес держался чуть позади, видно, изнывая от желания взлететь. Все же дотащил подопечного короткой дорогой.

Жена смотрела на прославленного героя с восхищением. Я мысленно приподнял чашу: «Хорошая работа, брат». Найдите мне второго твоего сына, который был бы так похож – и так непохож на тебя…

И мощные плечи – отцовские, а манера их чуть сутулить – нет. И брови кустятся так же грозно: сдвинет – и молния из взгляда! – а он их не сдвигает, и нет взгляда-молнии, там ничего не блестит, там только внимательное, равнодушное спокойствие ремесленника, человека, который покорился своей Ананке.

И в достоинстве сквозит обреченность – это у него откуда? Что он такого видел, знает, почему смотрит как…

Я увидел, как перевела взгляд с Геракла на меня и обратно Персефона, как подскочили ее брови – и заставил себя не заканчивать мысль. Подумать о том, что у Геракла есть еще отцовская черта: рядом с ним становишься меньше. Хочется заслониться или хоть шлем-невидимку надеть. Только вот не от величия того, кто стоит перед тобой, как в случае с Зевсом Вседержителем – а из-за ощущения собственного ничтожества. Потому что это достоинство без гордости, эта тяжелая поступь без признаков царственной выправки, эти скрытая усталость и скука во взгляде – это все наводит мысль не о воине, а о рабочем, который забивает скот на мясо. Привели рабочего куда-то, а где скот-то? Этот, что ли? Или этот? Когда уже приступать?

Впервые за невесть сколько лет мне захотелось поерзать на троне.

Поклонился он низко – давая в подробностях рассмотреть оскаленную львиную голову, откинутую на плечи.

– Не гневайся, Владыка умерших! – пророкотало по бронзовому залу.

Слова словно приложили не к тому голосу и не к тому телу. Геракл и сам их стеснялся, видно, Гермес его научил, что говорить, ишь, сияет за плечом сводного брата, слушая, как тот выговаривает заученную речь…

– Не по своей воле я стою перед тобою! Великий Аид, не сердись на мою просьбу, ибо…

А в глазах: «Гидре было легче головы открутить! Не сбиться, не сбиться…»

– Оставим церемонии, герой, – перебил я. – Говори сам. Что заставило тебя оставить свет солнца и спуститься в мое царство?

Уж конечно, не желание проведать любимого дядюшку.

Геракл шумно выдохнул свое облегчение – будто цепи сбросил.

– Эврисфей, Владыка, – чтоб его в Тартар… Воля богов ведь – чтобы десять подвигов. Ну, а я… послали – пришел.

Я худо считаю или плохо осведомлен о верхнем мире?

– Разве ты не совершил уже десять подвигов?

– Не засчитал мне два, – и по привычке поскреб бороду. – Сюда послал – получится девять.

А ведь хорошо послал. Богатая фантазия у Эврисфея. Попадет ко мне – поставлю казни придумывать.

– Что же он хочет из моего царства?

– Да привести ему надо… – Гелло заскулил за троном, остальные замерли. – Стража твоего приказал привести. Цербера. Владыка, не по своей воле – но уж как есть, так есть…

…до такой фантазии и мне далеко. Захотел, не умирая, увидеть стража моих врат? Что ж не Таната приказал притащить?

– Своих собак у него нет, что ли, – в тон мыслям хихикнул Гермес. Вроде, и незаметно хихикнул. А видно: стоит за плечами у Геракла воля Зевса. Благодари, Владыка, небеса, что Цербера попросили, а не жезл.

– Ну что ж, бери.

Алкид открыл рот, чтобы поблагодарить, согнулся в полупоклоне – мимоходом взвесив в руке любимую дубину. Напряглось левое плечо: как там лук, не заскучал?

Ну уж нет. Разговор шел о Цербере, а не о шкуре, костях… что там еще от него останется?

– Но я отдам его тебе лишь с условием, что ты укротишь моего стража голыми руками и отведешь его в Микены живым. Тебе придется оставить оружие, герой.

Нахмурился – слегка. Обвел серыми глазами бронзу стен, то ли что-то прикидывая, то ли сомневаясь, а может, ожидая еще каких-то указаний…

– Где можно палицу положить?

Как же у некоторых героев все просто.

Палица была оставлена здесь же, в зале, вместе с мечом, луком и стрелами – под присмотром Гермеса, который в случае чего должен был возвращать добро хозяину. Геракл, освободившись от оружия и спросив меня дополнительно, можно ли оставить при себе львиную шкуру, обвел зал еще одним взглядом: удивительно цепким и деловитым, человека, который знает, что сейчас начнется рутина… работа.

– Где собака? – как будто собрался гончую натаскивать.

– У врат, которые вы миновали, – я кивнул Гипносу. – Тебя проводят.

Геракл еще поблагодарил, смерил взглядом Гипноса, как бы припоминая что-то («я – брат», – торопливо вставил бог сна) и той же ровной походкой потопал на выход.

– Медовые лепешки ты ему не приказал оставить, царь мой, – заметила Персефона.

Я кивнул.

– Потому что у него их нет.

Застонал Гермес, глядя на оружие, которое ему поручено было оберегать.

– Вот знал же, что что-то забуду!

Почти сразу же поднялась Геката: наверняка не могла пропустить такое зрелище. За ней убыла вся ее свита, потом Онир с Морфеем, Ахерон с женой…

Остальные держались напряженно и ловили каждый звук в воздухе.

Ждать пришлось недолго: Гипнос провожал на славу.

Жуткий вой взрезал тьму моего мира, заставил пригнуться асфодели и затрепетать – тени. Вой перешел в почти такое же громкое рычание, а за рычаньем вслед катился бас, который, наверное, расслышали только я да еще жена:

– Кусаться, зар-раза?!