Текст книги "Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой"

Автор книги: Елена Криштоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава VII

Я всегда готовила уроки, особенно решала задачи, довольно охотно. В задачах заключалось какое-то единоборство с самой собой: смогу? Не смогу? Сумею? Но после того, как я нечаянно подслушала разговор в учительской, уже не простое детское прилежание вело меня по тернистой дороге к ответу на вопрос: «Чему равна площадь треугольника?» Совсем нет. Мной владели задор и азарт.

Азарт, надо сказать, был могучий. Он распирал меня, как иных (мою маму, например) распирает плодотворная энергия. Мне с ним стало необыкновенно легко садиться за уроки в предвкушении того, как завтра утру нос красотке нашей Классной Даме. И как она, близко подойдя к доске или наклоняясь к моему плечу, будет спрашивать: «Камчадалова, как всегда, справится с возложенной на нее задачей или подключить класс?» – «Зачем подключать? – оглянусь я, как отмахнусь. – Не убивайте инициативу».

Я, очевидно, честолюбива. Могу признаться: я б училась хорошо ради одной возможности улыбаться от доски так, что Пельмень начинает ерзать на парте, а сестры Чижовы осуждающе прислоняются друг к другу скромно причесанными головками хорошисток. Я бы училась на пятерки, даже если бы было не интересно… Но мне к тому же интересно – просто повезло в жизни.

Итак, я сидела над задачами, отвлекаясь от них и представляя в деталях завтрашний поединок с Ларисой-Борисой и голос, которым она скажет: «Ну, что ж, на этот раз пятерка бесспорная. Да!» И собственную пробежку от доски к парте, бочком-бочком между рядами, я представляла, и Генкины глаза, и невозмутимое, но и одобряющее лицо Громова…

Вся эта завтрашняя картина прямо стояла передо мною, когда я неосторожно взглянула в окно. Приближался самый прекрасный предвечерний розовый час. Море было спокойным и очень большим, кое-где оно уже отсвечивало золотом. За нашим домом, у меня за спиной, опускалось солнце и устраивало фокусы: горели стекла домов, пыль над дорогой клубилась нарядно и высоко, пронизанная лучами. А кроме того, в городе цвели каштаны…

Я уже хотела отойти от окна, как вдруг подумала: весна-то ведь кончается, между тем ничего хорошего со мною так и не случилось. С Викой мы почти не разговаривали, Поливанова я видела раза два у ворот нашей школы, где он поджидал Вику или Громова, или обоих сразу.

Как далеко все это было от того дня, когда в прохладной темноте сарая мы разбирали факелы, а потом я вышла на свет и увидела пустырь за школой, превратившийся в луг с влажной кустистой травой, по которому шел Макс Поливанов. Шел, высоко неся кудрявую голову и слегка оттопыривая пальцами карманы очень узких брюк. Почему он выбрал Вику, а не меня?

Надо же! Минуту назад меня совершенно всерьез интересовали задачки по стереометрии. Теперь же мучил один-единственный вопрос: почему не меня? Почему не меня выбрал Поливанов?

Ведь увидел тогда, в дверях сарая, и даже назвал герцогиней, почему же не попросил Грома познакомить именно со мной? А может, как раз попросил, да Гром сморозил что-нибудь насчет моей гордости? Насчет моей легендарной колючести? А Вика, известно, любую компанию украсит… И что-то вроде досады, даже вражды к Грому, охватило меня.

Я отошла от окна и, даже не оглянувшись на стол, на разложенные по-серьезному учебники, направилась к тахте. Я лежала, закинув руки за голову, и смотрела вверх, в угол. И передо мной буквально из ничего, из темнеющего предвечернего воздуха стала рисоваться такая заманчивая картинка: уже не Вика (вспомнившая о Генке), а я иду по городу с совершенно взрослым моряком, радистом – или кем он там работает? – с Атлантического рефрижератора «Лайна». И уже никому не важно, что я дочь человека, ушедшего из семьи, даже что я дочь хирурга Камчадаловой и внучка того самого Камчадалова на памятнике.

Я сама по себе. Меня выбрали Макс Поливанов и госпожа Удача. Самая капризная и самая стоящая богиня. Интересно только, почему я ничего не слышала о ней от отца, который так любит пересказывать разные мифы и легенды?

Неслышно открывая дверь, в комнату вошла кошка Маргошка провести ревизию, узнать, чем занимаюсь я и не настало ли время примоститься рядом.

Она лежала у меня на тахте, такая же теплая и трехцветная, как плед, и сигналила, то жмуря, то открывая свои плоско святящиеся глаза.

Неизвестно, до чего домечталась бы я, пригретая глупой Маргошкой и собственной, тоже очень глупой, фантазией, но в это время тихо завозился мамин ключ в замке. Я постаралась сделать вид, что именно ее и ожидала увидеть. Впрочем, это оказалось не особенно трудно, потому что я действительно была рада ее приходу. Мама ставила сумки к стенке, снимала туфли. А я терпеливо ждала, когда же настанет время задать вопрос, один-единственный, которым я встречала ее теперь каждый день.

– Ну, что интересного? – наконец спросила я.

Вопрос задавала я, но это был ее собственный вопрос. Она нас приучила к нему. Меня никогда, например, не спрашивали об отметках, но всегда об интересном. И отца тоже. А это не так уж легко, если от тебя требуют каждый день приносить в дом интересное. А если интересное не происходит? Но нет, оно непременно должно происходить, иначе к чему тебе дарована жизнь?

И вот теперь я с точностью электронно-вычислительной машины каждый день задавала маме этот вопрос. А она вовсе не воспринимала это как месть и всегда отвечала.

– В самом деле, – сказала она и на этот раз, – чем же тебя порадовать? Удалось полностью залатать щеку и лоб монтажнику – тридцать швов. Тяжелые осложнения у того старика с пробитой головой почти ликвидированы. Еще один плановый нос и губа доведены до уровня мировых стандартов.

– Народ вами доволен, – сказала я. – Надеюсь, вы поступили в полное мое распоряжение?

– Да нет, старик бредит, тяжелый, – нахмурилась мама на минуточку. – Возможно, будут звонить.

Мама сидела на стуле в прихожей, вынув ноги из туфель и с удовольствием поставив их на холодный пол. Все больничное, опасное и, наверное, именно поэтому интересное выходило из нее медленно и почти ощутимо – паром. Мама остывала, переводила где-то внутри себя часы на другое, длинное, домашнее время.

– Кормить будут? – спросила наконец мама и, закинув руку мне за талию, опираясь и прихрамывая, пошла на кухню.

– Кормить будут вкусно, – пообещала я. И долго сидела напротив, с удовольствием глядела, как моя мама ужинает. Кормила я ее гренками, посыпанными петрушкой, луком, мелко рубленным яйцом.

И в это время раздался звонок.

Босыми ногами мать прошлепала к телефону, на ходу дожевывая и объясняя:

– Сегодня Татьяна дежурит, перестраховщица – не дай бог. Но лучше пусть десять раз потревожит, чем один – опоздает: старик плох.

Дальше она спрашивала дежурного врача о своем профессиональном, а я ее не слушала, просто смотрела на нее. У моей мамы были широкие плечи, широкая талия и широкие бедра, но есть гренки на ночь глядя она не боялась. Она вообще ничего не боялась: ни делать операции на черепе, ни заплывать в открытое море на весельной лодке, ни настаивать на переезде в столицу, несмотря на протесты отца и бабушкины предупреждения.

И сейчас, стоя у телефона, она не то чтобы боялась за старика, которому в пьяной драке пробили череп, она просто хотела сделать все как можно лучше, квалифицированней.

Я ничего не слышала из тех слов, которые говорила мама, до тех пор, пока она не рассмеялась, переспрашивая:

– И этот тоже? Ну, веяние времени: каждому не что-нибудь – золото подавай! Тут стакана воды, сама знаешь, не допроситься, а он… козу? Из-за козы все это получилось? Из-за соседской козы?

В телефоне булькали какие-то сведения насчет какой-то козы, и удивительно, как у мамы хватало терпения вслушиваться во всю эту ерунду и даже головой кивать согласно.

Но вот она перестала кивать, заговорила сама.

– Старухе ты топчан предложи, – говорила она. – Не хочет? А, ну пусть сидит, пусть сидит, пока сама не свалится, этого только нам и не хватало.

Мамин голос звучал и грубо и бодро, как будто с той стороны провода ждали не ее врачебных советов, а только натиска, только уверенности, что все обойдется, если обо всем можно говорить именно таким голосом. Вообще все. А не только осложнения с какими-то неизвестными мне стариком и старухой…

– Ну, – заканчивала мама, – что ты в самом деле, Татьяна, как маленькая, без шпаргалки не можешь… Ну, я же оставила опий. Ну… Хорошо, хорошо, около двенадцати буду ждать. А вместо соседки Клавдию посади, так будет лучше… Подумаешь, какой современный старик! Бредит золотом не хуже других. Тоже землекоп, между прочим, – сказала мама мне, неизвестно с кем отождествляя старика. – Там, в канаве, которую рыл, и получил лопатой от дружка-соседа. Теперь дружок свою жену прислал дежурить после реанимационной. Старуха вполне толковая, ничего, только устанет за ночь, поймет цену нашему хлебу. Соседи они. Какие-то козы куда-то не туда зашли, что-то чужое попортили…

Мама стояла посреди кухни, как будто раздумывая, а все ли она узнала из телефонного разговора о тяжелом старике, потом спросила, правда, с обидным опозданием:

– А у тебя-то самой что-нибудь интересное было?

– Представь – ничего.

Не стану же я ей рассказывать, что решила задачу по стереометрии, которую никто решить не мог, в том числе Денисенко Александра. Да и не было это интересно.

Но зато очень интересно было узнать, по какому поводу делала вокруг меня круги моя мама. Несколько раз она подходила со спины, клала руки мне на плечи и отходила снова. Я, конечно, вообразила, что ей надо узнать что-нибудь о Вике. Моя собственная персона в том плане, который всегда волнует взрослых, к сожалению, ничего из себя не представляла…

Я думала так и не хотела облегчить ей первого шага. Больше того, я схватила учебник и хмурила брови, стараясь поймать ускользавшие строки.

И вдруг мама спросила глухим, усталым голосом:

– Женя, ты знаешь, что у твоего отца большие неприятности?

– Лагерь запретили? – вскочила я так быстро, что раскрытый учебник полетел на пол.

– Какой лагерь? – Мама даже головой мотнула, чтоб отогнать мой детский вопрос.

– А другие неприятности у отца каждый день, с тех пор как вы начали ссориться.

– Ну, ну!.. – Мама смотрела на меня спокойными, даже прозрачными глазами. – В чем ты меня еще обвинишь, Женечка?

– А в чем его обвиняют?

– Все в том же, все в том же. – Теперь мама стояла против меня, опираясь на стол, и во взгляде у нее появилось какое-то сожаление. Как если бы я была маленькая, глупая, незащищенная. – Пойми, Женечка, в жизни нельзя быть таким доверчивым мечтателем, таким… ротозеем…

– Как мой отец?

– Как твой отец, – грустно и согласно кивнула мама.

– А что он собственно прозевал? – спросила я, воинственно выставляя подбородок. – Что?

– Золото, – ответила мама тихо. И от этой тишины почему-то мурашки побежали у меня по спине. – Золото он прозевал в данном случае, Женечка.

– Как?

– А так, что другие нашли. И оно теперь «ходит» по городу. Я надеюсь, ты понимаешь, что это значит?

– На наших раскопках нашли?

– А этим занимается следователь. Отца он уже вызывал, представь себе, – мама опустилась на стул возле меня. – Не найдя, умудриться потерять, как это на него похоже…

Мама вдруг сморщилась и поднесла руки к вискам, но растерянность ее продолжалась недолго.

– Видишь ли… – через минуту говорила мама, посмотрев на меня быстро и стряхивая со лба летящую челочку «сессон». – Видишь ли, кто бы ни нашел, ответственность все равно на отце… До сих пор его репутация в этом городе была безупречна. Более того, репутация его матери и отца…

Тут она замолчала, а я успела подумать: «О погибшем во время десанта разве можно сказать так просто: «Репутация».

– Репутация его родителей в этом городке даже как бы обеспечивала его рост по служебной линии… Он не воспользовался. Хорошо. Он не воспользовался также возможностями моего отца. Гордость? А может быть, боязнь ответственности? К тому же он не честолюбив – наш папочка… Но у меня есть ты, и я хочу, чтобы ты училась в лучшем вузе страны…

– Предлагаешь сматывать удочки?

– Прежде всего ему предлагаю уехать из города, где сочли возможным вызвать кандидата наук, ведущего археолога Камчадалова к следователю, в прокуратуру или куда там еще. А ты – дура.

Логика у моей умной-благоразумной матери на этот раз явно хромала, но, обозвав меня дурой, она в чем-то была права. Все бы я ей простила в этот момент, не только «дуру», лишь бы она не добавила: «Делали бы, как я сказала, не пришлось бы слезы размазывать». Действительно, не послушавшись и поступив по-своему, мы с отцом часто попадали в глупые или смешные положения. А для мамы какая-то особая сладость заключалась в том, что, нахватав шишек, мы кидались к ней под крыло. Но ведь кидались все реже и реже? И например, услышав тот дурацкий разговор в учительской, я и вовсе обошлась без крыла.

И отец на этот раз обошелся. Похоже, что о прокуратуре мама узнала не от него.

– Кстати, как у вас там со Шполянской-младшей? – перебила мои размышления мама.

– Нормально, – буркнула я не очень охотно.

Мама посмотрела на меня внимательно.

– Ты что-то хуже стала относиться к Вике, – отметила она задумчиво, как будто это имело для нее большое значение. Или как будто наши отношения с Викой были так же важны, как ее отношения с отцом.

Я молчала.

– Не знаю, уж что вы там не поделили…

Я опять пропустила колкие мамины слова мимо ушей. Стоило ли нам ссориться, как двум девчонкам? Особенно теперь, когда мы остались вдвоем и нам обеим было плохо. Я смотрела на маму с полной готовностью помириться и старалась, чтоб эта готовность была написана у меня на лице крупными буквами. Но тут мама спросила неожиданное:

– А как у Шполянской с этим тенором в светлых брюках?

У мамы, неизвестно почему, была просто идиосинкразия к светлым брюкам.

– Нормально. Но почему тенор?

– Я же не знаю ни имени, ни фамилии. И знать не хочу. Заметь.

– Интересно. А что у него тенор – знаешь?

– Не хотела бы я, – сказала еще мама, – увидеть тебя в подружках этакой фигуры.

А после этого мы разошлись по своим комнатам, но заснуть я все равно еще долго не могла.

Глава VIII

Весна действительно шла к концу, а школьная жизнь между тем все еще не выпускала нас из своих объятий. Только я подходила к школе, как Денисенко Александра, чуть не до половины высовываясь из окна, кричала на весь двор:

– Женька, у тебя триста сорок шестая сошлась с ответом?

– Сошлась, а что?

– Тогда давай быстрее. Чижовы пришли, а у меня ничего нет!

Но чаще не Шунечкин крик, а Генка встречал меня у школы. Он стоял под старым каштаном, откуда видна была вся улица, по которой шла в школу Вика. Но когда на этой улице первой появлялась я, Генка ко мне просто кидался: «Жень, что я хотел у тебя спросить!» – но так ничего и не спрашивал.

Я знаю, ему было страшно одному встретить Вику. Она приходила с лицом, на котором было написано, что ей сегодня хорошо, завтра будет еще лучше. А уж послезавтра, переполненная счастьем, Вика взлетит, как тот воздушный шар, такая же легонькая, кругленькая, и ее коротко остриженная головка будет кивать нам, высовываясь в просветы между облаками.

Генке было легче увидеть Вику не одному, а вместе со мной. И потом, уж не догадывался ли он о моем отношении к Поливанову? О моих «картинках»? Тогда ведь получалось, что мы стояли рядом как товарищи по несчастью.

Но когда я запаздывала, Генки уже не было. А в школьном дворе кипело обыкновенное центростремительное движение. И оно было куда медленнее, чем центробежное после уроков. Мы все шли в школу с одним выражением на лицах: имейте в виду, это из последних сил. Учителя же бодренько обходили наши нестройные ряды, будто не замечая, что нас надо немедленно выпустить в пампасы.

А пока Охан, надев на шею двойную веревку удавкой, делал вид, что сам себя волочит к школьному порогу. Интересно, где он раздобыл такую мохнатую веревку и долго ли обдумывал свой номер? Сзади шли сестры Чижовы и не одобряли. У них вообще было любимое занятие – не одобрять.

Обогнав Чижиков, летел Мустафа Алиевич, физрук. Спрашивал Охана:

– Помочь не надо, Андрей? Сам во двор коня сведешь?

Проходил медлительный человек, географ Иг Игович, поднимал бровь, спрашивал:

– Кровь предков играет, Оханов? В степь хочется?

В предках у нашего Андрея определенно ходил скиф. Глаза у него узкие, а скулы, наоборот, широкие и всегда загорелые, даже среди зимы.

И наконец, появляется главный зритель. Лариса Борисовна иронически косилась в сторону Охана:

– Может, легче отпустить на волю, Андрей? Нет?

– Ни в коем случае. Сейчас он у меня пойдет как миленький за вами следом. Нет? Да!

– Ну, как знаешь! – смеялась наша Классная, быстро-быстро перебирая ножками, спешила, не нам чета.

Что в ней, в нашей Ларисе, однако, хорошо было, так это то, что не бросалась она одергивать. Наверное, помнила, как совсем недавно сама не могла дотерпеть до настоящего, свободного лета. А Марта Ильинична – та была другая. Она считала долгом приободрить:

– Ну, ну, всего ничего осталось. Будь мужчиной, Андрюша.

Тут Охан начинал делать «дыбки», сам от себя отбрыкиваться к полному смущению Чижиков.

Но Марточка уже шла рядом с сестричками.

– Устали, девочки? Спите и во сне видите каникулы? Главное, имейте в виду, все будет хорошо. Сыпать вас никто не собирается. Все перейдете, все школу окончите, волноваться нет никаких оснований.

Удивительно люди умудряются отстать от времени и не заметить этого.

Во-первых, кто сейчас волнуется по поводу экзаменов? Разве что бедный Денискин плохо поспит последнюю ночь, да и то не из-за себя, а из-за своих подшефных. Во-вторых, кто же думает, что учителя нынче «сыпят». А в-третьих, это давно уже не называется «сыпать», а называется «заваливать».

– Надо уметь взять себя в руки. Одна из примет интеллигентного человека – умение брать себя в руки. Перед любым экзаменом. Кстати, еще на моей памяти экзамены назывались испытаниями, – говорила между тем наша литераторша, пересекая школьный двор.

Жалко мне ее, что ли, становится в этот момент? Или стыдно оттого, что мне семнадцать, а ей через год на пенсию? Оттого, что она несет тяжелый портфель и ни у кого нет охоты ей помочь?

– Разрешите? – подскакивает сзади Громов и выхватывает «чемодан» из рук Марты Ильиничны. – Понесу ваш забор.

– Забор? Почему забор, Володя?

– Ну, небось колов нагородили на семь верст?

– Что ты, мальчик, кто же нынче колы ставит? – спрашивает Марта Ильинична грустно-грустно. – Для телевизионного века вы вполне грамотны, а некоторые даже образованны.

Как-то так говорит она с Громовым, будто отдает себя под его защиту, и, оставляя меня далеко сзади, они входят на школьное крыльцо. Потом и я вхожу. Рабочий день начался.

И продолжался он очень обычно, с незначительными подробностями. Так, например, на уроке географии наш Игорь Игоревич все выше поднимал брови, пытаясь выпытать у Охана какие-то подробности насчет нефти на Ближнем Востоке. Пока Охан не признался:

– Хоть под расстрел, Игорь Игоревич, не скажу. В Нижневартовске, знаю, есть.

Желтоватый лоб географа вздернулся складочками:

– Хорош Ближний Восток.

– Не дальний же? Мой родитель туда смотался: шестьдесят четыре рэ на самолете. Женился там.

– Кто?

– Отец.

Иг Игович опустил лоб, нагнулся над журналом:

– Хорошо, я тебя завтра спрошу.

А мы не рассмеялись. Совсем уже собрались, да расхотелось. Такое было у нашего Охана лицо, словно он прислушивался к дальним звукам. К тому, как работает на буровой в Нижневартовске его отец? К самолету, который увез отца и все не привозит? Или к себе самому прислушивался Охан? Во всяком случае, голова его была наклонена к плечу, а крепкие пальцы держали крышку парты, сжав ее до белых косточек. Можно сказать, просто вцепились в нее.

Нет, Охан не разыгрывал географа, что было в традициях. Охан скорее удивлялся жизни и тому, что кого-то интересует другая нефть, кроме Нижневартовской.

…Не знаю почему, не умею объяснить, но последнее время я что-то очень часто стала вспоминать осень в совхозе на яблоках. Может быть, потому, что это было лучшее время из жизни нашего класса? Время, когда мы все любили друг друга, когда у нас только что появилась наша Классная Дама, молодая и такая красивая, что всем девчонкам захотелось иметь если не золотистые волосы, то хотя бы ее походку.

Моя мама сказала, увидев Ларису-Борису, что от нее исходит обаяние легкого шага. Но этот легкий шаг не так-то легко было перенять, гораздо проще оказалось пришить к кофточкам погончики на пуговичках, что и сделали почти все, включая и нас с Викой. Правда, погончики прилаживали не мы сами, а Марта Ильинична на бабушкиной машинке, после праздничного обеда в честь нашего возвращения.

Но я хотела рассказать не о такой мелочи, а о том, как было в совхозе, куда мы отправились под началом нашей Классной Дамы, которую мы всего лишь полтора месяца назад получили взамен Марточки…

Правда, Марта Ильинична тоже отправилась с нами в совхоз, но лишь для подстраховки молодого специалиста. Не знаю, может быть и не считаясь с желанием Ларисы. Лариса тогда завоевывала нас, свой авторитет, звание Классной Дамы и еще что-то, не совсем ясное. Может, с первых же шагов она решила: ее класс должен стать лучшим в школе?

Это все происходило, если точно сказать, семь месяцев тому назад и тянулось, остывая, выдыхаясь, но все-таки хоть слабо, да отсвечивая, до самого того проклятого разговора в учительской, когда меня поменяли на Денисенко Александру.

Когда мы вернулись в Город, на всех мальчишках были шапки «гребешками» («Фригийские колпаки», – сказал мой отец). И пять из них мы связали своими руками. Не потому, что именно этих пятерых больше всего любили, а потому, что у них до поездки в совхоз не было. В совхозе же на полках «стекляшки» завалялась пряжа, и Лариса намекнула: «Нехорошо, когда у одних нет, у других есть». Но вот что интересно: шапки эти (связанные под неусыпным руководством Марточки и наполовину ее руками), шапки эти не всех обрадовали. Мишка Садко определенно скис. Как же! До сих пор были только у него с Генкой…

Генке привезли родители – понятно и уже привычно. А Мишке – сколько ж это надо было приложить усилий, чтоб приобрести бразильскую! А она теперь вроде ничем, кроме ярлыка, не отличается от той, которую связали Андрюшке Охану!

Однако именно с ярлыком получилась история, на короткое время, но все же нарушившая нашу идиллию. Вика вдруг стала рассматривать этот ярлык и морщить нос от удивления. Очень сильно она его морщила, всем напоказ, пока не спросила:

– А с каких это пор, Мишенька, в Бразилии изъясняются по-английски? Я тебе всегда толковала: Иг Игович тоже пригодиться может. А ты его ни в грош не ставишь.

– Зато ты – в целковый!

– Я в пределах ярлыков географию знаю!

Так они старались, перекидывались насмешками. А шапку Вика из рук не выпускала, сама рассматривала и всем показывала, как ярлык пришит. Скорее всего, пришит он был Мишкиной бабушкой.

Зачем это нужно было Вике, я не понимала. Наверное, и другие не понимали, стояли вокруг, глазели, пока Марта Ильинична не спохватилась, не выполнила свои обязанности старшего товарища и недавнего классного руководителя.

– Я полагаю, можно обойтись и без междоусобиц, – сказала она, освобождая шапку из сжавшихся Викиных пальцев. – В такой-то день…

Марточка улыбнулась, приглашая и нас посмотреть вокруг. Как ни странно, мы посмотрели.

Сад еще не окончательно осыпался, но уже стал просторнее, далеко проглядывался. На почти золотых деревьях висели золотые яблоки, и паутинка, колеблясь, проплывала перед нашими лицами в синем воздухе. Но Мишка ничего этого не замечал.

– А чего она? – вел он голосом сырым и нудным. – Сотрудник СЭВа нашелся, на меньшее она не согласна.

– А ты на что согласен, Мишенька? На управдома? – не унималась Вика.

Неизвестно, сколько бы еще продолжалась эта перебранка, если бы Шуня Денисенко не посмотрела честными глазами в честные глаза Марты Ильиничны и не затарахтела:

– Да, да, Марта Ильинична, вы совершенно правы: есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора. – Шунечка сделала ударение рукой и голосом на первом слове. – Знаете? Весь день стоит как бы хрустальный, и лучезарны вечера… А? Как сегодня. Нет?

– Ну, – подхватила Марточка, – точь-в-точь. Где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто все – простор везде, – лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде.

– Борозды, правда, еще нет. И паутинка – тю-тю! – Шунечка махнула рукой в сторону, где исчезла тонкая ниточка.

Я, надо сказать, не сразу поняла, что эти двое просто отводят нас от ссоры, что же касается паутинки и осени первоначальной – это я тоже знала наизусть, как и многое другое…

Вечером того дня мы дольше обычного сидели на крыльце, тепло было почти как летом. Какой-то разговор шел справа от меня, я не прислушивалась, но услышала Марточкины слова:

– Должно уметь прощать слабости ближним.

Вроде неизвестно, о ком и о чем она говорила, но, очевидно, в виду имелась история с Мишкиным ярлыком и Викиной задиристостью. И неожиданно Марточка продолжила:

– В России испокон веков порядочные люди боролись не со слабостью, а с силой…

– С самодержавием, что ли? – спросил Мишка таким тоном, как будто он заранее чувствовал оскомину от той лекции, какую готова была прочесть Марта Ильинична.

– Ну! – Шунечка засмеялась, обхватила руками колени и прижалась к ним щекой. – Ну, Миша, зачем так узко? С самодержавием, с самомнением, с саморекламой они боролись.

– Ладно, идемте спать, – сказала Марта Ильинична.

Лучше любой весны была для меня прошлая осень!

В ту осень никто из нас не помнил зла.

Двумя днями позже Мишка удержал стремянку, вместе с которой чуть не свалилась моя Викуня. Стремянку Мишка удержал так неудачно (или наоборот – удачно?), что гвоздь пропорол ему ладонь – и кровь полилась!

Кровь полилась, и Марта Ильинична, оказавшись рядом, крикнула не своим голосом, резко и властно:

– Йод и бинты в моем чемодане! Быстро!

Она так крикнула, что сестры Чижовы даже не успели в ужасе прислониться друг к другу плечиками – их как ветром сдуло.

А Мишка стоял довольно спокойно, зажимая пальцами там, где врачи находят пульс. Мы же смотрели на маленькое темное пятно, расползавшееся все шире у Мишкиных кроссовок.

И тут появилась Лариса-Бориса. Она не кричала, как Марта Ильинична, и не прижимала ладони к щекам, как мы. Она взглянула на Мишку и вдруг изо всей силы рванула себя за рукав. Рукав оторвался, но не совсем. Лариса подвинула плечо Вике:

– Помоги мне! Что же ты стоишь? А? Жгут надо.

В самом деле, сколько раз на всяких занятиях нам говорили: жгут надо!

Жгут накладывал, конечно, Володька Громов. А рядом стояли Марта Ильинична с виноватым лицом и Лариса с оторванным рукавом. Гром закончил со жгутом, мазал Мишину ладонь йодом, приговаривая:

– Не дергайся, устроил цирк, терпи всю программу.

Интересно, к чему относились слова насчет программы? Неужели к оторванному рукаву? Не может быть!

Это сейчас я думаю: зачем надо было рвать рукав? Если учесть, что Чижики с бинтами явились тут же? Но тогда ничего такого мне в голову не приходило.

И уже на следующий день была придумана «дразнилка», если, конечно, эти строчки можно считать «дразнилкой»:

 
Эх, яблочки – лежат парочкой!
Нет красивше, нет умнее нашей Ларочки!
 

Собирала яблоки и услышала, кто-то поет на дальних рядах. Кажется, Андрюшка Охан. Или Мишка? А кто сочинил? Может быть, даже из девчонок кто-нибудь. Это ведь не была чисто мужская «дразнилка».

Мы влюбились в нее все. Она как бы олицетворяла собой наше будущее таким, каким мы все хотели его видеть.

А небо все по-прежнему стояло над нами яркое, и мы радовались этому, хотя в совхозе ждали дождя.

Мы смотрели в синеву, где летели в дальние края паутинки расставания. Так их кто-то назвал, неизвестно почему. С чем это мы могли расставаться в самом начале?

Мы работали хорошо, мы работали лучше всех, и это нам нравилось.

Но прошлая осень была далеко, между тем нынешние события разворачивались вот как…