Текст книги "Княжна (СИ)"

Автор книги: Елена Блонди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

31

Свадьба продолжалась.

Сюда в покои доносился ее шум. Хаидэ увели, как только солнце начало клониться к закату – готовиться к ночи. Теренций остался с гостями, отпускавшими вслед невесте соленые шуточки. Смеялся, пил, обнимал счастливого и пьяного Флавия. Хаидэ не все из сказанного понимала, но достаточно, чтобы уши у нее запылали.

Ее привели в купальню, в третий раз за сегодняшний день. Сняли роскошные одежды – тоже три раза меняла сегодня. Рабыни, переговариваясь на непонятном языке, снова искупали ее в мраморном бассейне.

Нуба ждал снаружи.

Хаидэ вспомнила, как скривился Теренций, увидев черного раба.

– У моей невесты хороший вкус, – сказал, ползая глазами по мускулистому телу, – надеюсь, он выхолощен? Проверьте. Если нет, отведите на конюшню, пусть там займутся.

Несколько рабов кинулись к Нубе, пытаясь развязать повязку.

– Что они хотят, Флавий? – испугалась девочка.

– Ничего страшного, княжна. Проверят, есть ли член. Если есть – отсекут. Тогда он сможет ночевать в твоей спальне на полу.

– Нуба, – велела Хаидэ, – стой смирно, не калечь никого. Помни, это и мои люди теперь. И – сними повязку.

– Ого! – поднял брови Теренций, – жаль холостить такого жеребца!

Хаидэ подошла, таща за руку Флавия, подняла лицо:

– Послушай меня, высокочтимый Теренций. Нуба – мой раб. А я – не твоя рабыня! Никто не дотронется до него. Флавий, я верно говорю? Понятно для князя? А если с ним что-нибудь случится, я заколюсь или отравлюсь. Ты сам объяснишь Торзе, что за беда произошла с его любимой дочерью. И с моей смертью твои интересы и интересы Зубов Дракона разойдутся.

– Флавий! – утомленно воззвал жених, – ты чем в степях два года занимался, негодник! Привез маленькое чудовище с замашками тирана. Ну, да ладно, невеста. Ты юна, но – права. Твой раб, делай, что хочешь. А ты не седлала его, чтоб скакать ночами? В степной темноте перепутать двух черных жеребцов несложно!

Хаидэ нахмурилась, пытаясь понять скрытый смысл знакомых ей слов.

– О, дикая юность, – вздохнул Теренций, забавляясь, – тем приятнее будет тебя объездить, ах, прости, обучить и просветить. Сначала ты торжественно и официально подаришь Греции свою степную невинность. Все будет довольно скучно. А попозже – займемся.

Хаидэ опустила глаза, злорадно вспомнив о своей невинности. Что он сделает, когда узнает? Она не боится. Пусть делает, что хочет. А если совсем уж страшное захочет сделать, она заберет Нубу и убежит. Или – прыгнет в окно. Вон, какой высокий дом – три комнаты одна на одну поставлены.

…Приведя с пира, рабыни завернули уставшую, помытую горячей водой девочку в нежную ткань, отвели к мраморной лежанке. Уложив на толстое покрывало, растерли мягкими звериными шкурками кожу. Поднимая одну за другой руки, снова выскоблили подмышки. Хаидэ лежала, мрачно глядя в потолок, на котором мозаика – голые женщины и мужчины. Одна из рабынь шепнула что-то другой и обе прыснули, сразу же став серьезными. Но кусали губы и щурили смеющиеся глаза. Хаидэ напряглась, вырвала руку из цепкой ладони смуглой женщины, села, натягивая край покрывала на живот. А та прикрикнула, стаскивая покрывало. Заговорила, мешая слова разных языков и показывая пальцем на волосы внизу живота. В другой наизготовку держала сверкающее мокрое лезвие. Девочка свела ноги и, крепко прижимая к животу покрывало, ощерилась, как зверек. Смуглая, каркнув, пожала плечами, но лезвие убрала.

Где же Фития, думала девочка с тоской, сутулясь, пока рабыни натирали шею, лопатки и плечи сильно пахнущим маслом, от запаха которого у нее кружилась голова. Няньку не пустили в купальню, отправили куда-то в дом, раза два слышался ее голос. И она – не боится, покрикивает вон на кого-то, будто домой к себе вернулась. А сама Хаидэ от злой растерянности и усталости, проведя много часов в пиршественном зале, почти забыла греческую речь: редкие слова влетают в уши, понимаясь, а прочее, что болтают женщины быстро – звучит, как журавлиное курлыкание.

Сильно и бережно поворачивая лежащую девочку, женщины натерли все ее тело, снимая излишки масла комком мягкого полотна. Подав руку, высокая чернявая гречанка с забранными косами, поклонилась, уже серьезно. Накинула белоснежный хитон и повела к стене, на которой висело огромное полированное зеркало. Усадила на низенький табурет. Увидев себя, Хаидэ запахнула на груди белую ткань, стараясь, чтоб движения не были поспешными.

Переговариваясь, женщины освободили золотистые волосы от сложной прически, тщательно расчесали. Обмакивая пальцы в плошку с маслянистой жидкостью, чернявая ловко закрутила концы прядей. И, крепко закалывая одну прядку за другой, подобрала все, оставив короткие кудряшки. Бережно надела ажурный обруч, усыпанный коваными золотыми листьями. Смуглянка убежала, вернулась с крошечной баночкой. Дернулась было к Хаидэ, отвинчивая крышку, но старшая прикрикнула. Отчитала, показывая на стену, откуда плыл толчками пьяный гул.

Заколов на плечах легкую ткань, торжественно вывели в длинный пустой коридор, освещенный медными светильниками и, поддерживая под руки, отвели в спальню. Здесь Хаидэ еще не была. Открыв рот, оглядывалась. Сколько тканей! Ковры! Ложе за прозрачными занавесями, зеркала. Столики, шкафчики, тумбочки, кресла…

Рабыни надели на девочку коротенький синий хитон, подпоясали. На ноги – сандалии: два ремешка да крылышки на щиколотках. Подвели к зеркалу. Глядя на пухлогубое отражение – лет десяти, не больше, Хаидэ подумала, вот так растешь, растешь, и что? Даже грудь не видна за всеми этими складками!

Но, наверное, эти лучше знают, как надо…

Усадив перед зеркалом, рабыни набелили загорелое лицо, положили на щеки румяна, обвели черной краской глаза, мазнули по губам ярким кармином.

– Теперь жди, – улыбаясь, сказала по-гречески старшая, – еще приду, попозже. Потом муж придет.

Ушли, оставив двери незапертыми. Хаидэ шепотом позвала Нубу. Он сразу пришел, возник в дверном проеме, огромный и мрачный. Зыркнул на ложе в шелковых подушках. На роспись над ним – козлоногие мужчины с большими торчащими членами бегают за женщинами в прозрачных одеждах, а те смеются. Сев на ковер, положил большие руки на блестящие черные колени и следил, как Хаидэ ходит, осторожно трогает вещи, открывает ящички и шкатулки, тащит низки жемчугов, камней. Поворачивается к зеркалу, прикладывая к шее.

Утомившись рассматривать, девочка села напротив раба, протянув руку с тяжелыми браслетами, тронула пальцем темное колено. Сказала негромко:

– Нуба? Помнишь, я тебя просила на песке? Чтоб не было мне больно? В сердце? Нуба… я решила, ты сегодня не делай ничего. Понял? Ничего. Я сама хочу разобраться. Хорошо? Послушаешься?

Нуба, помедлив, опустил голову, так и остался сидеть, не глядя на хозяйку. Хаидэ вздохнув, встала, поцеловала бритую макушку.

– Ты, когда Теренций придет, будь за дверями, ладно? Далеко не уходи. Если что, я позову. Иди.

Теренция не было долго. Устав ждать, княжна заснула на огромной постели, свернувшись калачиком и положив руку под набеленную щеку. Нуба сидел за дверями на корточках, свесив большие руки.

Проснулась резко, почувствовав чьи-то руки на подоле хитона, жесткие пальцы на обнаженных коленях.

«Вот!» – молотком стукнуло в сердце. Раскрыла глаза. И – еще шире, увидев старшую рабыню над собой. Ухватилась за подол, оглядываясь из-под сползающего золотого венка.

– Тихо, тихо! – засмеялась та, – лежи спокойно, дикарка! Князь уже в купальне, сейчас поднимется.

И прикрикнула, отцепляя ее пальцы:

– Убери руку, дай умастить! Так надо!

Хаидэ нехотя отпустила ее руку. Старшая зачерпнула пальцем из баночки, и, придерживая девочке колени, смазала внутреннюю поверхность бедер, до самого верха. Девочка, морщась от жаркого прикосновения мази, нахмурилась и изо всей силы стиснула колени.

– Вот и все! – рабыня говорила негромко, умащивая Хаидэ и стараясь не запачкать тонкий подол жирной рукой.

Рука скользнула выше, жар кинулся за ней, обжигая живот.

– Не дичись, ровно тебя в силки поймали.

Убрав руку, чернявая вытерла пальцы полотном, расправила синий подол на бедрах невесты. Рассматривая ее, проговорила певуче:

– Высокочтимый князь искусен в любовных утехах. Он добр со многими. И с женщинами тоже.

Улыбнулась и добавила:

– Подожди, сейчас будет хорошо.

Хаидэ опустила ресницы, часто дыша, и вдруг застонала, облизывая губы. Жар палил кожу, намазанную снадобьем, будто по бедрам и животу растекался горячий мед. Девочка открыла блестящие глаза, повела взглядом, ничего не узнавая вокруг. И вцепившись в руку рабыни, потащила ее к подолу, разводя колени.

– Нет! – засмеялась та, легонько хлопнула девочку по пальцам и отняла свою руку, – терпи. И сама себя не трогай, не смей трогать. Потерпишь – слаще будет.

– Нуба! – стонала Хаидэ, – иди сюда, Нуба!

Черный мгновенно возник в дверях, глядя на сбитый хитон, руки, дергающие вырез одежды, блестящие глаза.

– Иди, иди ко мне, скорее, Нуба, сюда вот иди! – проводя по коже пальцами, показывая, требовательно звала.

– Э, нет, раб, – властно сказала старшая, выходя в боковую узкую дверцу, и увлекая Нубу за собой, – с этой поры твое место – за дверью.

Глянув на перекошенное лицо, добавила тихо:

– Ты, здоровяк, уйди на задний двор. Я скажу вина тебе дать.

Нуба вырвал руку и, тяжело сползая по стене на корточки, сел у двери.

На другой лестнице уже слышались пьяные голоса. Флавий распахнул дверь в спальню, втаскивая Теренция, закутанного в роскошное банное покрывало верблюжьей тонкой шерсти. Конец покрывала волочился по полу.

– Вот, м-милый, – Теренций, покачиваясь, навалился на резную спинку ложа, – вот! Лежит мой козырь, моя п-политическая необходимость. Я рад, что она не лохмата грудью, как парадная шапка ее отца. Вы знакомы? Ах, да, учил два года! Ее… Ты хорошо следил за моей женой, Флавий? Развлекалась она с каким-нибудь скифским мальчишкой? Или – с двумя? Тремя, а, Флавий? Грязными, но – хорошенькими? А какой получился пастушок, прелестный, да? Из нее…

Хаидэ сидела, выпрямив спину и поджав под себя согнутые ноги, натягивала на колени короткий подол. Мяла в руках край тонкого синего полотна, переводя взгляд с одного мужчины на другого. У нее кружилась голова, сердце, размахиваясь, проваливалось вниз, и тогда ей казалось, она, как только рожденный младенец, намочила покрывала богатой постели, вместо теплого вылив на него огненную кипящую жидкость. И нет стыда, который должен бы накрыть с головой, она ведь – воин, пусть женщина и пусть еще не вошла в возраст зрелости, вместо стыда за мокрое горячее пятно под собой она ощущала только жадное нетерпение. Скорее бы раскланялся и исчез Флавий. Скорее бы ее муж протянул к ней руки, погасить то, что пылало, вскипая тяжелым варевом, заливая бедра, низ живота и груди нестерпимым желанием. Иначе она просто сгорит.

Наклоняясь вперед, прижимая грудь к коленям, быстро улыбнулась Теренцию, облизнув губы.

– Моя прелесть, – умилился тот, – видишь, дружок! Говорил, зря я платил золотом за это снадобье, а? Погляди. На эту степную зверюшку. Я закажу бочку этой дряни. Весь Триадей полюбит старого дурака Теренция!

– Я люблю тебя без всяких снадобий, князь! – важно сказал Флавий, икнув. Покачнулся, сполз на пол рядом с ложем и захрапел, сунув голову под свисающее покрывало.

– Ну, вот, м-милая, милое дитя, – Теренций ухватился за столбик балдахина, – усну-ул твой учитель. Я тебя сам… н-научу…

Качаясь, прошел к столику, таща за собой сползающее покрывало. Нацедил из пузатой бутылки резко пахнущей жидкости и выпил, морщась. Постоял, опираясь руками о край каменного стола и, кажется, немного протрезвел. Вернулся к ложу, топча покрывало босыми ногами и, крякнув, грузно упал рядом с Хаидэ. Она повернулась к нему, быстро дыша. Скользнула пальцами по бритой груди, круглому животу.

– Ну-ну, – поморщился князь, – не торопись. Хочу на тебя посмотреть. Встань. Пройдись.

Хаидэ, умоляюще глядя на него, медлила. Но Теренций прикрикнул, и она соскочила с кровати.

– Иди. Иди к зеркалу, не поворачивайся. Руки подыми. Выше. Потянись. Нагнись теперь. Потрогай ковер. Хорошо! Прелестный мальчик с золотыми кудрями. Ну, иди к Теренцию, иди, мое сокровище.

И прикрыл глаза, ожидая, пока девочка заберется на постель.

– Ляг вот так, головку поверни. Ах, какой профиль! Я закажу гемму с твоим профилем, мой пастушок. А хочешь, начеканим золотых монет?

Он завозил руками по спине девочки, задирая подол. Хаидэ застонала, приподнимаясь, сгорая. Теренций подхватил ее под живот, навалился, дергаясь. И отталкивая, шлепнул в сердцах по ягодице, оставив красный отпечаток руки:

– Я… сегодня много. Выпил.

Хаидэ, прикусив подушку, грудью уперлась в покрывало, заерзала, сжала кулаки. Из глаз текли злые слезы.

– Погладь меня, – попросила прерывистым шепотом, – как старшая, когда умащивала…

– Старшая? – Теренций заворочался, провел рукой по лицу, соображая, – позови раба своего, – приказал, – зови!

– Нуба! – крикнула Хаидэ, а черный силуэт плыл перед ее глазами, расслаиваясь и снова слипаясь, – Ну-ба!

– Сюда, раб, – велел князь, – иди к своей хозяйке.

Нуба, пройдя мимо ложа, встал у изголовья, тяжело глядя в стену.

Теренций снова рванул девочку вверх за бедра, прижал к себе. Хаидэ застонала, упираясь руками в покрывала.

– Снимай повязку, раб! – Теренций держал невесту, не сводя взгляда с высокой фигуры раба.

– Сними, Нуба! – закричала княжна.

И тот, жадно глядя на обнаженного черного воина, затрясся, задергал девочку на себя, закричал, понукая, хлеща голосом, как кнутом:

– Давай! Давай, звереныш!

Снизу поднимался и отступал шум веселья. Звенела посуда, и время от времени пьяные голоса заводили заздравную песню для молодых. Кто-то брел по коридору, выкрикивая имя Теренция, а потом налетели еще голоса, и крик захлебнулся возмущенно, удаляясь. Шторы висели недвижными колоннами, отгораживая освещенную множеством огней спальню от степной ночи, в которой шевелилось невидимое море, смыкаясь волнами с берегом и отходя, чтоб снова сомкнуться. Черный раб стоял неподвижно, сведя лицо, стиснув зубы, и только в опущенной большой руке подрагивала распустившаяся повязка.

Хаидэ закричала, зазвенела голосом, падая на живот, сминая в кулаках расшитое покрывало. А следом грузный Теренций, откидываясь, взвизгнул тонко. Застонал, наваливаясь на обмякшее тело и, сам ослабев, перекатился на спину, тяжело дыша. Разжал потные кулаки, вытирая их о вышитое полотно праздничной постели. Выдохнул, закашлялся.

– Иди в купальню, жена, черный, пошел вон, – пробормотал, засыпая. Отвернулся, наматывая на себя тонкие сбитые простыни, – да не наступи там, на Флавия, – вспомнил. И заснул, всхрапывая и переглатывая храп.

Хаидэ лежала ничком, лицом в подушку, в зыбкой и дрожащей, как огни светильников тишине, окруженной дальним шумом пира.

Не поднимая головы, медленно отползла на самый край ложа, подальше от храпящего мужа, закинула на спину руку, цепляя пальцами, потащила задранный подол хитона – прикрыться. Тянула, а он, короткий, уворачивался от пальцев и, бросив, чувствуя озноб на недавно горящей желанием коже, прижала руку ко рту, кусая костяшки пальцев. Внутри ходила тошнота, качалась, как пьяная, прислонялась то к желудку, то ко лбу, от ее прикосновений хотелось вывернуться наизнанку и так умереть. Пришла медленная мысль про купальню. Там вода. Чистая, свежая. Но туда надо идти. Переступать ногами. Глаза открывать, видеть мужа. Флавия. Нубу. А если лежать так? И не поднимать головы – никогда-никогда… Будто весь мир исчез. Нет ничего. И – не надо. И чтоб утро не наступало. Не лезло в глаза солнце, отражаясь в зеркалах.

Хорошо бы заплакать, подумала холодно, будто голова была не ее головой. Но глаза были сухими, слез не было. Значит, придется – так.

Упираясь рукой, и не глядя на Теренция, спустила босые ноги на ковер, рядом со сброшенными сандалиями. Отдыхая, как после тяжелой работы, сидела, смотря на мелко дрожащие колени. В голове тянулся длинный коридор, бесконечный. Повороты. В купальне горит свет. Там – рабыни-мойщицы. С глазами.

Она подняла растрепанную голову, и через пряди свисающие из-под криво надетого венка до пояса, увидела напротив лицо няньки. Фития стояла на коленях перед ней. И у нее было белое, как зимняя степь лицо, на котором чернели глаза. Такое белое лицо, что Хаидэ испугалась невнятным страхом.

– Няня, – проговорила голосом шершавым, как старые листья, – что, няня? Отец?

У Фитии затряслись бескровные губы. Она поднялась, держа в руке пузырек с чем-то черным. Склонилась над ложем и, быстро с ненавистью, глянув на храпящего князя, вылила на запачканное покрывало из пузырька. Кровь растеклась мрачным цветком, впитываясь в тонкий шелк. Фития молча сунула руку к животу мужчины, выплескивая остатки. И, спрятав склянку в сумку на поясе, подхватила Хаидэ, приговаривая, шепотом выпевая бессмысленную детскую песенку.

– Ой-ли, ой-ли, на поле мыши, на дереве птицы, в небе звезда…

Огибая Флавия, пнула ногой по ребрам изо всей силы. Тот забормотал, чмокая мокрыми губами, и свернулся клубком, не просыпаясь.

– Тебе ли, тебе ли, птичии песни, звездочкин свет, во поле борозда…

Напевая, закутала девочку и медленно повела в коридор. Там ждала старшая. Поднимая руку с огоньком светильника, кинула сидящему на корточках Нубе:

– С нами иди, черный. Поможешь.

В купальне старшая, накричав вполголоса на хмельных рабынь, которые, не успев спрятать кувшин, хихикали, толкая друг друга, приготовила горячую ванну. Выгнала девушек, погасила светильники, оставив один – маленький огонек над изогнутым носиком плошки. Да широкое окно уже светлело сонной утренней зарей.

Поговорила с Фитией тихо, указывая на полки с чашами и пузырьками, на шкафчики, помогла уложить девочку в горячую воду. Придерживая на мраморном изголовье растрепанную голову, вынула оставшиеся шпильки, складывая их в шкатулку. Кивнула няньке и ушла, прижимая к животу полированный ящичек.

Фития искупала Хаидэ, не переставая бормотать. И долго сидела рядом, подливая ковшиком теплой воды из огромного казана. Потом помогла выбраться из ванны. Закутала в сухое, накидывая край ткани на волосы, оставила только лицо с зажмуренными глазами и крепко сжатым ртом. Кликнула Нубу.

Тот подошел из тени, принял девочку на руки. Хаидэ, сжимая кулаки, отчаянно отворачивала розовое лицо с горящими на щеках пятнами.

Нуба стоял, вздыхал тяжело, поднимая большую грудь. Взял вялую руку, пристроил на своей шее, но она убрала, уронив. Снова подхватил, упрямо укладывая на шее. Тогда, разжав кулак, она нерешительно обняла его.

Стоял, покачивая, баюкая. Пока нянька не подтолкнула – иди. Хаидэ заворочалась встревоженно:

– Няня? В спальню? Я – не хочу… – проговорила хриплым расколотым голосом.

Фития вздохнула:

– Ты теперь жена, Хаидэ.

Девочка уткнулась носом в плечо Нубы. Промолчала.

Раб нес ее медленно. Проплывали над головой чадящие факелы. Такой короткий коридор. Вот уже и дверь. Уложил на край постели, на чистое, заново постеленное девушками покрывало. Укрыл. Фития принесла глиняную чашку, полную горячего молока и, приподняв девочке голову, заставила выпить все. Хаидэ послушно пила, трудно глотая. Допив, откинулась на подушки, выпростала руку, ухватилась за черный локоть:

– Нуба. Ты… Ты не разлюбил меня?

Черный, стоя на коленях, нагнул круглую голову, положил девочке на живот. Руками провел по закутанным бедрам, задержался на них, растопыривая пальцы.

В высоком окне свет становился все ярче, и небо из нежно-зеленого наливалось утренней синевой. По ней мелькали черные ласточки, чертя острыми хвостиками.

– Хорошо, Нуба. Иди. Уже не болит, – Хаидэ погладила его руку. Совсем засыпая, добавила шепотом, – я что-нибудь придумаю, Нуба. Наверное.

Рука Хаидэ упала на постель и Фития похлопала Нубу по плечу, указывая на дверь. Они вместе вышли, оба оглядываясь.

Маковый отвар, добавленный в горячее молоко, усыпил девочку крепко.

Она не слышала, как поздним утром проснулся Теренций. Сел на постели, толкая ногой Флавия. Глядя на красные пятна по вышивке и свой запачканный кровью, морщась от головной боли, проговорил:

– А я тебе не верил, друг мой! Дикая козочка сохранила себя. Рядом с эдаким жеребцом! Или – по-другому развлекались?

Не видела, как Флавий прыгал и дергался на широкой, как стол, спине ее мужа, целуя Теренцию шею и затылок.

Не чувствовала, как, вторя любовнику, сжимает князь пальцы на ее закутанном в тонкую ткань бедре.

Лежа на боку, выпятив в сторону мужа маленькую круглую задницу, положив руки под щеку, Хаидэ спала. Скакала на Брате по жаркой степи. Плавала с Нубой. Ела ракушки…

На заднем дворе Фития, незаметно выскользнув в маленькую калитку, прошла по каменным плитам, метя их черным подолом плаща. Огляделась и, выбрав участок стены, что огораживала эту часть полиса, скрылась под низкими ветвями старой смоковницы, растущей у самых камней. Маленьким ножом вырыла ямку среди корней и спрятала туда пустой пузырек. А потом, выпрямившись, приложила к груди сжатые кулаки.

– Вы, те, кто смотрит на мою княжну со снегового перевала, если вам надо, чтоб так было, пусть это будет для чего-то. Или меня…

Голос прервался, она замолчала, пережидая. Потом продолжила:

– Возьмите мою жизнь. Черного жизнь тоже отдаю вам. Только сберегите ее. А если некому беречь, кроме нас, дайте нам сил. И долгой жизни.

Слева над огромной бухтой вставало солнце, беля светлые стены и зажигая огнем красные черепичные крыши, кудрявя пышную зелень деревьев в садах. Легкий бриз пришел с моря, овеял суровое темное лицо, вздохнул и пропал. Старая женщина кивнула солнцу и ветру. Поклонилась. Постояла еще. И, боясь, вдруг чужих богов окажется мало, опустилась на колени, легла ничком, кладя ладони на теплую землю. Шепча, повторила мольбу тем богам, от которых когда-то увезли ее в степи быстрые конные воины. Столько лет назад это было, что степь стала ей домом и родиной взамен той веселой гористой страны, где солнце, всходя, скакало по изукрашенным садами холмам, а луна отражалась в озерах таких же круглых, как ее светлый лик. Боги ее племени танцевали сами, и принимали молитву танцем, но тут не было места и времени плясать. Потому, лежа на сонной земле, она еще раз поклялась жизнью своей и жизнью Нубы. Встала, отряхивая руки.

Взметнув подол, пошла обратно, неслышно притопывая кожаными подошвами по вытертой мостовой.

В темном углу за конюшней сидел Нуба, неотличимый от темноты. Закрыв глаза с яркими белками, прислушивался, протянув невидимую нить от своего сердца к сердцу спящей девочки. И неровный стук ее сердца, повинуясь большому и сильному сердцу черного великана, замедлился, успокаиваясь. Два сердца бились вместе. Нуба ровно дышал, держа на коленях сжатые кулаки, перед закрытыми глазами его плыли, показываясь с разных сторон: рука с чуть согнутыми во сне пальцами, он знал – на мизинце всегда обгрызен уголок ногтя; колено со следом старого ожога; лопатка с тонким шрамом от утонувшей в ручье ветки… Мысленно поворачивая девочку, держа ее ладонями, ставшими большими, как две темных поляны, дул тихонько на старые ссадины, вытягивая губы трубочкой, зашептывал новые больные места, укладывал волосы – прядку к прядке. Только сердце не трогал, удивляясь мудрости вчерашнего ребенка, попросившего не давать маленькому сердцу забыть новую боль.