Текст книги "Княжна (СИ)"

Автор книги: Елена Блонди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

– Исма, – в голосе Ахатты рядом с болью послышалась злая растерянность. Пастух быстро спустился по ступеням и, наклоняя бритое лицо к ее уху, зашептал:

– О горе, горе пришло к нам, высокая мать. Мед может остановить роды, ненадолго. Чтобы ты попрощалась с любимым мужем.

– Нет! – Ахатта хотела крикнуть, но еле пошевелила губами. А руки уже шарили по бортикам каменного ложа, ноги сгибались, отыскивая опору.

– Ты хочешь, чтобы он жил? – глаза Пастуха были совсем рядом, и несмотря на ее попытки встать, он не отодвигался, почти тыкаясь губами в ее ухо. Мысли Ахатты двигались медленно, как завитки тягучего меда, а потом метались быстро, как ласточки над цветами.

«Мне надо родить… Исма, мой Исма… роды высокого сына, они должны… мой Исмаэл, мой…»

Как рыба, она открыла рот, но Пастух опередил ее. Кивнув понимающе, сказал:

– Конечно, ты хочешь, чтоб он жил, ведь – муж. Возлюбленный твоего тела.

Стоя по колено в меду, ласково положил на голову женщины руку и крикнул, так что все замолчали, обернув к нему испуганные лица.

– Слушайте все! Высокая мать Ахатта, полная любви к своему мужу, выходит из медовой купели! Он возляжет на ее место, и драгоценное снадобье излечит его от смерти! Слава женщине, что жертвует своим сыном, который теперь родится на траве и по рождению станет тойром! Таким же, как вы – сильные юноши!

Тойром? Ахатта тряхнула головой, скидывая руку Пастуха. Туманными глазами всмотрелась в белеющее все сильнее лицо мужа. Тойром? Она шла рожать бога! И ей быть вышвырнутой в самое крайнее мгновение? Исма!

– Мы тут вместе… – умоляюще простонала, поднимаясь на ноги и изо всех сил давя на живот, в надежде, что мальчик очнется от неподвижности и выскользнет прямо сейчас. Но жрец с фальшивым сожалением покачал крупной головой:

– Нет, женщина. Или сын или муж. Или жизнь новому тойру – или одна смерть и блистательная…

Он не успел договорить. Сорванным голосом, отводя глаза от Исмы, Ахатта крикнула, оглядывая мужчин ненавидящим взглядом:

– Сын! Я выбираю сына! – И рыдая, снова легла в каменную купель, закрыла глаза, опустилась, как можно ниже, чтоб мед, заплывая в уши, отгородил ее от поднявшихся криков. И как только решение было принято, плод в большом животе резко и крепко ударил ее. Пнул. Она ощутила, как ребенок двинулся вниз, к раскинутым ногам. Раскрыла рот, как большая вялая рыба, заглатывая, сколько вошло, сладости с одуряющим ароматом яда. И потеряла сознание.

* * *

Под старой грушей стояла тишина. Ни вздоха, ни единого движения, будто она одна тут, посреди черного ночного мира, и глаза, полные слез, не видят больше ни звезд, ни луны. Нет сгорбленной фигуры старухи рядом и ее сверкающего глаза. Нет Хаидэ, сидящей прямо и напряженно, подав вперед голову с выставленным упрямым подбородком.

Сиплый шепот нарушил тишину, и Ахата не сразу поняла, это ее голос, чужой и далекий.

– Я… я не увидела, как умер мой муж. Я рожала. Так больно, так тяжело, будто стая волков вцепилась в мой живот и рвала его, добираясь до сердца. Не могла кричать, мой голос пожрала отрава. Не могла слышать – мои уши были полны меда. Только внутри кто-то толкал наружу бревно, которое шире меня самой, будто я рожаю целый мир, огромный и страшный.

Я не видела, как молодой Кос, положив наземь тело Исмы, рванулся к Теке, расшвырял жрецов и забрал свою маленькую некрасивую жену, таща ее на руках к раскрытой двери, почти теряя сознание от серого дыма. Это она потом рассказала мне. Грубая добрая Тека, любящая своего непутевого молодого мужа. Кажется, третьего у нее.

…Я очнулась, когда почувствовала, как горят под затянутыми веревками мои руки и ноги. А во рту таял комок смолы, той самой, что я отдала жрецу-пастуху. От нее в голове стало ясно. А лучше бы не становилось. На погребальном костре лежала я, а рядом, на таком же, огромном и пышном, украшенном белыми цветами и крыльями мертвых птиц – покоился Исма, запеленутый в саван. Снизу, мне не было видно, откуда, плакал ребенок. Капризно и зло, барахтаясь на чьих-то руках. И, когда я заворочалась, вытягивая шею, стараясь увидеть, заскрипели ступени под тяжелым телом Пастуха. Он поднимался по лесенке из жердей.

Смола таяла, я глотала мерзкую горечь и узнавала в смертельном ужасе, что произошло. Вспоминала. А лучше бы…

– Вот твой сын, – сказал мне Пастух, показывая голого младенца, дрыгающего ножками, – славная матерь Ахатта, вот твой сын, а наш ключ, жезл нашей воли. Ты просто женщина, глупая. Такая же, как твоя названная сестра из грубых тойров. Ты никогда не станешь матерью бога.

Его злые глаза смотрели с насмешкой, а слова жалили, как пчелы, и каждое оставляло в моем сердце ядовитое жало. Он обманул меня. Он все время обманывал меня, чтоб надсмеяться. Как же я была глупа!

– Доверие не глупость, Ахи! Ты не распознала коварства, потому что ты…

– Замолчи! – Ахатта вскочила и подбежала к Хаидэ, занесла руку для удара. И опустила ее, когда та не уклонилась.

– Не защищай меня! Имей силу признать, твоя сестра по племени, – жадная до славы, отвратительная сколопендра, недостойная даже дышать рядом с обычными людьми.

Цез хмыкнула и ловко отрезала еще один ломтик от большой груши. Протягивая, сказала:

– Съешь.

Но Ахатта закричала в ответ:

– Оставь меня! Уйди со своей грушей! Я…

– Ты упиваешься своей мерзостью, женщина, – старуха сунул ломтик себе в рот, прожевала и закончила насмешливо:

– Раз больше нечем. Посмотрите, хорошие скучные люди, какая я злая. Как целое стадо диких быков!

– Оставь ее, – на этот раз велела Хаидэ, и голос ее был налит такой ледяной яростью, что Цез перестала жевать, – дай ей договорить.

Ахатта не вернулась на место. Осталась стоять, неподвижной черной фигурой, и только хриплый голос, исполненный страдания, был жив в ней.

– Качая перед моим лицом ребенка, Пастух сказал, купель не создана, чтоб рожать бога. Она была для моего тела, чтоб наполнить его отравой, пока я рожаю и раскрыта для их целей. Я буду сожжена, сказал он, и пойду следом за Исмой, к снеговому перевалу. Я перейду его быстро, потому что мой доблестный муж любил меня больше жизни. Там, посреди ясных долин и снежных ручьев, нас встретит старый учитель Беслаи, бог Зубов Дракона. И я убью его своим телом. А чтоб не свернула с пути, казнясь и каясь, от мыслей, очищенных смолой Теки, мой сын… только рожденный мальчик, остается у них. И каждая секунда моих сомнений обернется ему тяжкими муками.

– Потому – ключ, – вопросительно и утверждающе проговорила Хаидэ, не ища взгляда старухи, – потому – жезл их воли. Он говорил тебе это в лицо, насмехаясь. Я ненавижу их, сестра.

– Не меня? – горько усмехнулась Ахатта, – а лучше бы меня. Я убила Исму.

– Мед не спас бы его. Я думаю, жрец лгал тебе и в этом.

– Но я все равно отреклась от него! Неважно, что это ложь, я даже не попыталась!

– Не казни себя сейчас. Как ты спаслась, расскажи.

Ахатта огляделась. Сказала удивленно, Верно так звучали ее мысли о том, что случилось потом.

– Кос спас меня. Это было так… так непонятно! Исма уже горел, жрецы пели страшные тягучие песни, стучали по стенам колотушками. И мой костер занимался, летели искры, я задыхалась, приготовилась умереть, уже умерев от ужаса, думая о предстоящей мне страшной дороге. И они снова ворвались, на этот раз сами, распахнули все входы. Кос лез наверх, орал, сверкая зубами. Ими он и грыз узлы на моих руках. И ногах. Грубый тойр, он укусил меня за лодыжку, теперь навечно там останется шрам – самая малая память мне о прекрасном герое-тойре. Любящем выпить и женщин. Он тащил меня, кинув на плечо, а позади бежала Тека, стукалась животом о стены и честила его на все корки, на всякий случай, чтоб не лапал меня на бегу. Это она уговорила его вытащить меня из огня. И он послушал свою умелицу!

– Пусть паучихи Арахны ткут им самые мягкие покрывала, сплошь из золота и серебра, – тихо сказала Хаидэ, захваченная картиной побега.

– Пусть, – согласилась Ахатта, – я брыкалась и проклинала его, кричала, что там остался мой сын. Но его унесли в сердце горы, в дальние подземелья, как только тойры ворвались в пещеру с пчелами. И Тека, поспешая следом, кричала на меня, обещая, они найдут мальчика, главное, чтоб я спаслась сама.

Они не могли укрывать меня долго. Их была всего крошечная горстка, Кос, его братья и кумовья – первые мужья его вторых жен, я запуталась, когда они, быстро обряжая меня в мужские одежды, называя имена и родство, совали флягу с вином и сверток с вяленой рыбой. А потом, протащив узкими переходами на дикий склон горы, вытолкнули в лес. Старший брат первого мужа второй жены Коса провел меня до чащобы, где начинался мелкий лиственный лес, а за ним – уже были степи. И исчез, напоследок облапав мою грудь, ноющую от молока. Я пошла к тебе, сестра. Думала, Нуба тут. И он даст мне свою ворожбу против ворожбы жирных жрецов. Чтобы я смогла вернуться за сыном. Но ты прогнала его…

Хаидэ встала, подошла к Ахатте, взяла за руку, привлекая к себе. И бережно гладя длинные волосы, сказала с грустью:

– Он тосковал. Нам уже нельзя было вместе. И я отпустила моего Нубу. Но мы позовем его. Знаешь, я стала видеть его во снах.

Она огляделась. Небо светлело, еле заметно, и за степью загоралась тонкая полоска утренней зари. Сонно цвикали птицы, спрашивая и отвечая, сыпали с дерева сухие веточки и обрывки листьев.

– Пойдем. Ты устала, рассказ окончен, тебе надо как следует отдохнуть.

– А как же пророчества? Мы шли сюда, чтоб она, – Ахатта повернулась к Цез, которая казалось, задремала, привалившись к каменной стенке колодца, – чтоб она рассказала нам, что будет дальше. И ты должна была… – она смущенно замялась, и Хаидэ договорила за нее:

– Я должна была открыть и свою душу. Открою. Будет еще ночь, колодец и старое дерево. Все только начинается у нас. И лето, и следующая жизнь.

Обратно шли молча, за женщинами следовал Техути, поглощенный мыслями о разговоре со своим богом. А Лоя и стражника-раба будить не стали, оставив их спать на теплой земле.

В перистиле навстречу поднялась Фития, сурово посмотрела на усмехающуюся Цез. Сказала отрывисто:

– Иди в службы, гостья. Там в каморке постелено. А вас, – обратилась к подругам, – вас все дожидается этот, с дрынчалкой. Не пойду, говорит, никуда, пока не спою светлой госпоже своих песен. Какие песни, всех кур перебудит, мало нам одного, что с гостями куролесит…

Ворча, она шла впереди, неся потрескивающий факел, и, остановясь у лестницы ткнула им вниз обличающим жестом. Там сидел большой мужчина, замотанный в старый плащ и на мгновение сердце Хаидэ зашлось от тревожной радости – вот сейчас она положит руку на широкое плечо, откинется капюшон и черное лицо, сонно моргая глазами, покажется ей. Раздвинутся в улыбке толстые губы. Нуба…

Но мужчина пошевелился, капюшон сполз со светлых, почти белых волос. Шурясь от яркого света, Убог вскочил, закланялся женщинам, бормоча приветственные слова.

– Что ты хочешь, певец? Иди спать, а утром…

– Нет-нет, госпожа, позволь мне… Я принес песню. Ей, высокой и плачущей.

Ахатта замотала головой, пряча лицо в рукав.

– Я не хочу песен, бродяга. Мне больно. Я устала.

– Моя песня для отдыха. Ты спи, я спою совсем тихо.

Он повернулся к Хаидэ, протянул ей ладонь, разжимая пальцы.

– Больше нет ничего, добрая, у меня нет денег и нет вещей. Возьми это, она красивая. И веселая. Позволь мне петь для твоей сестры.

Факел пыхнул и затрещал, полоща красные языки в розовом свете утра. И по стеклянным плавникам и чешуям прозрачной рыбы запрыгали радужные отсветы. Хаидэ, задохнувшись, протянула руку, принимая нежданный подарок. Такой же, какой принес ей Техути, в первый свой день.

– Оттуда это у тебя, певец? Кто дал?

– Добрый человек. Я не помню имени. Сказал, бери, что нравится тебе, спасибо тебе, сказал он, бери, будет твое, продашь. Но я не продал, сердце спело мне, что это – твое. Я ее сам выбрал!

– Да, это мое. Я благодарю тебя за твой дар. Иди с Фитией, она покажет, где спит моя сестра, тебе разрешено находиться у входа.

Убог ушел, кланяясь, а Хаидэ, горя щеками, сжала в кулаке рыбу и схватила Ахатту за руку, зашептала:

– Иди, поспи, Ахи, иди. Это знак. Понимаешь? Все идет туда, куда должно ему идти. Мы справимся! Ну же.

И когда Ахатта, кивнув, собралась уходить, Хаидэ снова притянула ее к себе:

– Ахи, а скажи. Кос, когда тащил через гору, все-таки лапал тебя, а?

– Хаидэ! – Ахатта оттолкнула подругу, но, не выдержав, рассмеялась.

– Да. Но я шлепнула его по щеке. Чтоб Тека видела.

49

 
   Кони весенние, шеи крутые
   Ты мне спляши, хей-го-о
   Дева прекрасная, волосы черные,
   Неба ты ярче, света светлее…
 

Фития, не отрываясь, смотрела на черные и серые клубки, сложенные в подоле. Руки лежали поверх и в разгорающемся свете утра казались птичьими лапами. Вот он спел, тихо-тихо, маленькую песенку, которой юноши Зубы Дракона приманивают будущих жен. Фития знает такие – сколько пелось их на ее памяти, когда она, чистя у ручья казан или оглаживая щеткой лошадь, хлопотала у палатки в стойбище. Песенки пелись, двое уезжали из лагеря, далеко на закат или на восход солнца, а через год в их общей палатке орал первенец, сердито расшвыривая мягкие козьи шкурки. И мать, подхватывая его на руки, смеялась – воином будет, настоящим! А те, кто только вырос, пели новые песни большой весны. Эта – новая, Фития не слыхала ее, но все равно знает – из тех, что поют Зубы Дракона.

Усталая Ахатта заснула, еле добравшись до своей узкой постели, уронила голову на подушку, набитую шерстью. А певун сел на корточки у самой двери, правда внутри – Фития разрешила и села снаружи, чуть приоткрыв плотную занавеску. И пел тихо-тихо, помня про обещание, данное госпоже. Ахатта улыбнулась во сне, поворачивая к певцу скуластое лицо с темным румянцем. И задышала спокойно, светлея от каждого слова. Несколько раз шептала имя мужа. Исма, шелестом легкого ветерка доносилось от постели, и певец понижал голос, не прекращая петь. Мой Исмаэл…

Когда песня кончилась, бродяга, не поднимаясь, на корточках перебрался через порог и привалился к стене у самого подола старухи. Она смотрела на клонящуюся у колена светлую голову, поднимала удивленно брови, шевелила губами. Спросить ли? Откуда он – беловолосый и синеглазый, принес эту песню? Она не его. Но что изменят вопросы тому, кто не помнит вчерашнего дня? Спел и спел. Многое есть в мире, что не объяснить людям, оно ведомо лишь богам. Фития пожила достаточно, чтоб понимать – нужно смотреть и видеть самой, а не полагаться лишь на чужие слова. Сейчас она видела, как впервые со дня появления в доме, лицо беглянки стало светлым, девичьим, худые скулы мягко обвел мирный сон, и дыхание не отдавало отравленной сладостью. Такое не может идти от плохих богов, кто бы ни привел бродягу к страдалице – он сделал это для правильной цели.

Она подняла сухую руку и положила ее на светлый затылок.

– Иди на задний двор, певец, покажут, где пастухи, поможешь им. Как сделаешь работу, возвращайся, больная будет тебя ждать.

– Хорошо, добрая. – Убог встал, возвышаясь над ней, закрыл розовый солнечный свет. И она рассмеялась – так хорошо улыбался, как странник своему давно покинутому дому, в который вернулся, наконец. Встала сама, ссыпая клубки в плоскую корзину у ног. Ей пора в кухню, госпожа немного поспит, а потом снова начнется день, полный хлопот. Придет учитель к Хаидэ, будет нараспев читать с ней, водя пальцем по трещащему старому свитку. Придут торговцы к Теренцию, громко крича и хлопая себя по коленям, сядут обсуждать следующие торги и покупку зерна нового урожая, а потом отправятся все вместе на верфь, там достраивает Теренций собственный корабль, уже третий. Завтрак будет легким, а вот к обеду надо все приготовить, и может быть придется идти на рынок, за свежими овощами.

Столько привычных дел – перескакивают из вчерашнего дня в сегодняшний и тут же сулят – завтра мы тоже будем с тобой, нянька Фити… Но поверх мелких суетливых голосков все громче слышался ей шепот – скоро все переменится, Фития, оно уже меняется, уже изменилось, но пока еще прячется, копясь, чтоб в один день вырваться на волю, как вырывается из земли новый родник, бьет во все стороны, прыгая и сходя с ума от свободы. И, упадая на траву серебром брызг, течет, основав новую реку.

Она взяла на руку корзину и медленно пошла за угол, где на заднем дворе уже бегали сонные девушки, готовя для Теренция завтрак.

Куда-то она принесет их, эта река.

Днем, занятый делами, Теренций не видел жену и к вечеру понял, что соскучился, очень. Пересидев ужин, проводил хмельных гостей, оставив свой кубок с вином почти нетронутым. И, омывшись в теплой воде бассейна, сел перед большим полированным зеркалом, придирчиво оглядывая себя, пока Гайя, заунывно напевая в нос, расчесывала его темные вьющиеся волосы и душила кожу ароматным бальзамом. Вгляделся в отражение, неожиданно понравившись самому себе. Он похудел, лицо стало жестче, но вместе с тем спокойнее, подобрался заметный раньше живот и руки (он поднял правую, сжал кулак, рассматривая надувшиеся мускулы) окрепли, напоминая о том, каким был когда-то, два десятка лет тому назад. Встав, поворачивался, позволяя рабыне облачить себя в белоснежный свежий хитон. И наклонил голову, на которую она осторожно положила венок с коваными золотыми листочками. Несколько факелов, укрепленных на стенах и светильники, расставленные на полках, давали теплый ровный свет, чуть колеблющийся, и по листьям бежали мягкие блики.

– Ты будто живешь в обратную сторону, мой господин, – отойдя и осматривая мужчину, сказала Гайя, – прошу тебя, молодея, остановись в том времени, когда ты одаривал меня своей любовью.

Черные глаза смеялись, и она, медленно убирая с уха жесткие прямые волосы, подбоченилась, взмахнув красной юбкой. Теренций взглянул на полные груди, с почти черной ночной ложбинкой и кашлянул. А ведь было, да. Он уж и забыл.

– Или я стара для тебя, мой Теренций? Мне всего на пять лет больше, чем твоей возлюбленной госпоже.

– Не в этом дело, Гайя. Вода течет в одну сторону.

– Так делает речная вода. А соленая приходит на берег и уходит обратно в море.

– Чего ты хочешь, Гайя? Разве я обижаю тебя, купленная за океаном? И госпожа тоже любит тебя.

Рабыня забрала свои волосы, закалывая их костяной шпилькой. Покачала головой, блеснув медной смуглостью щек.

– Я просто болтаю, мой господин. Ты стал красив. Ты любишь. Берегись, чтоб время, делающее тебя молодым, не бросило потом в бездну. А мне достаточно вашей доброты.

– Ты остерегаешь меня из-за Хаидэ? Ты что-то знаешь?

Стоя у выхода, следил, как Гайя, прижимая к животу скинутые им вечерние одежды, несет их к лоханям с мыльным отваром. Утром он безуспешно пытался разыскать Лоя и после наорал на черного конюха, который явился лишь к полудню, хлопая заспанными глазами. Болтал что-то о Гипносе, и его прохладной руке на потном лбу. В доказательство тянул себя за курчавые волосы, тыча рукой в переносицу. Внятного о ночи с пророчицей Цез рассказать так и не сумел.

Скинув ворох ткани с рук, Гайя обернулась. Отрицательно покачала головой. И сказала одно имя, внимательно следя за напряженным лицом Теренция:

– Мератос.

– Девчонка? – тот расхохотался, – да ее вчера выронили из-под женской юбки! Не болтай чепухи, Гайя!

– Из семечка белены вырастет лишь белена, – низким голосом ответила рабыня, – хоть заморскими маслами поливай его. Поверь.

– Ну, хорошо. Постараюсь не помереть в ужасе, когда она будет подавать ужин.

Он вышел и двинулся узким каменным коридором к лестнице, а потом стал подниматься к покоям жены, с каждой ступенькой забывая о Гайе и девчонке Мератос.

Волнуясь и от того молодея еще больше, сдвинул штору и вошел, плотно задергивая ее за собой, чтоб не оставлять щелей для стража, скучающего на лестнице.

Голая Хаидэ стояла посреди спальни, прямая, как светлое пламя свечи. Только глаза темнели под волной распущенных волос, падающих наискось по плечам. В раскинутых и повернутых ладонями к мужу руках лежали, впитывая мерцающий свет, две стеклянные рыбы, круглые, как большие грубые монеты. Да ярким солнечным глазом сверкал на груди подаренный Теренцием медальон – две змеи впереплет, золотая и серебряная.

За ее спиной, в сумрачном углу, невидимо прошелестел бубен. И глядя перед собой темными глазами, женщина согнула в колене ногу, вытягивая носок, поставила впереди, делая шаг. Поплыли, волнуясь, круглые очертания бедер. Бубен шуршал, встряхивался, поблескивали белки глаз темного мальчика-раба, отбивали ритм по натянутой звонкой коже подушечки смуглых пальцев. И в такт постуку шаги ускорялись, тело волновалось, как поставленная на хвост морская волна.

Когда княгиня подошла вплотную, не отводя от лица мужа темных глубоких глаз, он сглотнул и закрыл свои ладонью, пытаясь разорвать связь, уйти от взгляда. Но через ладонь чувствовал его, как пламя свечи, если провести над ним раскрытой рукой.

Опустил руку, и она повисла вдоль бедра. А другая комкала край хитона, разыскивая застежку богатого пояса.

– Что… – прошептал, но жена положила рыб на столик, поднесла палец к своим губам, подкрашенным ярким кармином и коснулась его рта, прерывая вопрос. Поднимаясь на цыпочки, продолжая танцевать, так что у колен ходил, еле касаясь голых мужских ног шепчущий ветерок, положила ладони на основание шеи, провела пальцами по волосам и нажимая на затылок, опустила голову мужа к своему пылающему лицу. Теренций, расставляя босые ступни, чтоб не терять равновесия, увидел, как раскрываются красные губы, и мелькнувший язык прячется за белыми зубами. Вдохнул сладкий, сотканный из высушенных цветов и морской соли, из пряного бальзама и острого заморского мускуса, запах ее дыхания. И, обхватывая гладкую талию, прижался ртом, утопая губами в ее губах, путая языки в медленном глубоком поцелуе. После вечности поцелуя, смутно дивясь, что мальчик-музыкант не состарился и не умер, продолжая постукивать неутомимыми пальцами, нагнулся, подхватывая жену под напряженные ягодицы, и понес к ложу, накрытому разноцветными драгоценными покрывалами. Укладывая на постель и проводя рукой по впалому животу, до защекотавшего ладонь треугольника светлых волос, медленно ложился сам, наваливаясь на узкое, вытянутое тело, прошептал:

– Мальчишку… выгони…

– Нет, – еле слышный шепот пролетел мимо уха, темные глаза смотрели за его плечо в расписной потолок, по которому бежали и бежали, мерцая коленями и щиколотками, нереиды от морского фавна, пугающего дев торчащим поленом огромного фаллоса.

– Нет… пусть играет…

«Что она делает…» Мысль приходила и разлеталась, натыкаясь на неподвижный темный взгляд, но тут же возвращалась, и билась в виски, а потом он понимал – не в виски, это его тело совершает ритмичные движения, повинуясь постуку смуглых пальцев. «что… что… что…»

«Это не просто так…» наваливался снова, кусал раскрытые губы и не мог укусить, потому что она подавалась, раскрываясь вся, топила его в себе. «так… так… так…»

«Неужто старуха… чертов пьяница Лой…» Его колено ерзало по ткани, сбивая покрывало, собирая его мягкими складками, и они давили на кожу, как железные оковы. «Лой… лой… лой…»

И не в силах вырваться, отвернуть голову, он вдруг освобожденно возненавидел ее за бесконечную совершенную темную власть, за то, что она сейчас вкладывает в его голову и сердце, наполняя его напряженное мужское женской медовой сладостью. Закричал, дергаясь и схватив ее волосы, накручивая на запястье, прилип губами к шее, там, где прыгала под кожей неровная жилка – одна показывающая, как летает в ночной любви и она. И нащупав, понял – она с ним, тут. Сейчас – тут. И это он дарит ей неизмеримое наслаждение, от которого светлое тело изгибается луком, каменеют колени, подрагивая, царапают его бока полированные ногти на пальцах ее ног, выкрученных в сладкой судороге.

«Я – ей. Она – мне. И неважно, кто победит. Двое. Сейчас – двое… двое… ддд-ввв-ооо-еее!»

– О-о-оеее! – проревел вслух, обрушиваясь на женское тело тушей убитого морского зверя, из тех, что не выносят земного воздуха и умирают, глотнув его.

Постук стих, прошуршали, медленно замолкая, легкие пальцы по натянутой коже старого бубна. И тихие шаги мимо раскинутых на постели полу-умерших тел сказали Теренцию – вышел. Спускается по лестнице, удаляясь, наверное завтра его не найти в службах и на конюшне, потому что его вызвала из сновидений эта… лежащая под ним. Жена уже десять лет, которую брал когда-то и отдавал, холодно наблюдая, цинично усмехаясь, ловя приходящее от ступней в пах жесткое наслаждение.

Ветерок, пришедший в окно, нагнул огоньки светильников, они прыгнули хором, а потом так же одновременно вытянулись, протягивая к потолку черные нитки копоти.

– Зачем сделала это? – прошептал Теренций, глядя на бегущего фавна. Венок, свалившийся с головы, колол ему локоть, но он не менял позы, а нажал на руку сильнее, чтоб прояснилась голова, – и – как?

Княгиня промолчала. И тогда он вдруг испугался. Испугался, что завтра вдруг прилетит ураган, балка сорвется с крыши, ударит ее, и она умрет. А может через день она прыгнет в море купаться, дикая ведь, до сих пор, упрямая, как молодая ослица. А волна накроет ее с головой и не даст дышать. И она умрет. А еще говорили купцы, что на некоторых кораблях везут пятнистую лихорадку, конечно, врут, чтоб сбить цену товарам соперников, но все равно – столько болезней, а вдруг она – умрет? Заразится, кашляя, сляжет и будет как эта ее Ахатта, стонать и худеть. Умрет. Мир будет без нее. Ладно, мир. А как ему жить в этом мире?

Страх был таким явным, резким, так ударил по сердцу, что он испугался еще раз – силы своего страха. Как жить, если испытываешь такое? Может быть, легче умереть самому, первому? Но она будет жить без него, в мире полном опасностей, на тропу может выползти змея, и укусит за голую пятку. И она…

Резко сел, сминая в кулаке мягкое золото с острыми краями. Женщина лежала, положив руки под голову, и тени на обнаженной груди показывали место, где бьется сердце. Сказал сипло:

– Не ходи босиком. В степях сейчас гадюки.

– Хорошо, муж мой, – красные губы с размазанной в уголке рта помадой разошлись в покойной улыбке. Полузакрылись темные глаза. Только волосы, ловя блики огней, казалось, шевелились, ползая по цветным подушкам. Да появлялась и пропадала тень над быстро бьющимся сердцем.

– И в воду всегда добавляй вино. Красное. Оно не пускает в кровь лихорадку.

– Да, Теренций.

– Хочешь, я завтра велю купить те золотые серьги, и браслеты, что показывал караванщик? А еще я видел у него изумруды, их надо гранить, но зеленые, они будут хороши в твоих волосах.

Хаидэ засмеялась и положила руку на его колено. Сказала равнодушно и тепло:

– Как хочешь, муж мой. Если это порадует тебя.

– Тебя! Я хочу порадовать тебя! Потому что, я, я люблю тебя, княгиня.

– Ты раньше любил?

Он насупился, перебирая ее пальцы.

– Думал да. Теперь знаю – нет. Теперь все глупости, о которых слышал и над которыми смеялся – они все мои. А еще – страх. Вдруг ты…

Он не смог сказать слов смерти и замолчал. Хаидэ медленно гладила его по колену. И вдруг, с тоской, высасывающей душу, он понял – она не любит. Танцует себя, и ей может быть все равно – он тут или целая толпа гогочущих пьяных мужчин, которые в конце-концов смолкнут, побежденные ее силой. А она продолжит свой танец, выходя из двери, забранной тяжелой шторой, медленно слетая по лестнице, проскальзывая через просторный перистиль, где притихнет и перестанет метаться золотой леопард в ночных пятнах. И промелькнув мимо раскрытых и запертых входов, мимо окон, смотрящих на степь и море, взлетит на коня, ударит голыми коленями в атласные бока. И исчезнет, смеясь, из его жизни. Вспоминая с неубывающей теплотой своего мужа, простив ему все, потому что – не любит.

Надо ее убить, решил, жадно разглядывая спокойные плечи, арку ребер над впалым животом, розовые соски небольших грудей, глядящие вверх. И тут же увидел ее холодное, замолчавшее тело, губы, полуоткрытые для поцелуя, который она не почувствует. Убить и оставить так, ворожбой, чтоб не менялась. Мысли прошли мимо, покачивая серыми морщинистыми боками, будто они – слоны. И скрылись, мелькнув ненужностью, несовершаемостью.

– Ты уходишь, – тоскливо сказал Теренций, – уходишь. Это лишь первый танец, жена, дальше будут еще. И с каждым ты все дальше уйдешь от меня, пока не исчезнешь за краем земли. Превратишься в звезду, будешь скалиться с неба, смотри, мой властелин, смотри, что имел и потерял. А я, как дурак, буду плакать по вечерам, глядя в небо, напиваться и сочинять плохие стихи. Но и в этом буду я счастлив. Наверное. Разум мне говорит так. Но разве можно тебя, – он снова оглядел ее, – можно тебя – разумом? Моего не хватает.

– Его хватило, чтоб понять главное. И за это спасибо тебе.

– Не завтра? Скажи, что нескоро!

Она рассмеялась и села, складывая ноги накрест, облокотилась на них обнаженными руками. Волосы свесившись, закрыли щеки, мягко блестя, и Теренций перестал слушать, глядя и думая, надо бы зарыться в них и нюхать-нюхать…

– Не завтра, муж мой. И – нескоро. Подожди, я покажу тебе рыб.

Она спрыгнула с постели и, уйдя к столику, вернулась, снова держа на ладонях стеклянных рыб. Через круглые тулова чуть просвечивали сомкнутые пальцы. Он покивал, разглядывая и смутно дивясь – изумруды оставили ее равнодушной, а тут какие-то стекляшки. И когда, насмотревшись сама, положила их рядом на покрывало, Теренций потянулся и, укладывая ее поверх себя, попросил, зажигаясь от касаний ее рук:

– Ты обещала мне сына, княгиня. Если уж собралась улететь, не забудь, обещала!

Не было бубна, но двоим и не нужен он был. Теренций поворачивал послушное тело, делая то, что делал когда-то, с ней же, и замирал от удивления – какое же оно другое это делаемое, огромное и рвущее душу дикими воплями, накрывающее мир, в котором нет никого – двое, снова двое. Только двое.

И накрытый ими мир милосердно дожидался, когда двое снова достигнут вершины, замерев, стоял, и держал в себе остановленных коз на древних холмах, птиц с завернутым в вираже крылом, мошек с мельтешащими усиками, полураскрытые цветы и пчел, полугудящих над венчиками.

А потом, высушивая любовный пот, признак пришедшего жаркого лета, двинулся дальше, неумолимо вертясь все быстрее.

Огоньки всколыхнулись, вспугнутые торопливыми шагами – кто-то бежал по лестнице и через вскрикнувшего стражника, проламывая повисшую на карнизе штору, ворвался, тяжело дыша и отрывая от себя руки исполнительного раба.

– Княгиня!

Техути, застыв посреди спальни, увидел обнаженного Теренция и смуглое лицо сделалось серым. Грек сел, спуская ноги с ложа, положив одну руку на плечо жены.