Текст книги "Княжна (СИ)"

Автор книги: Елена Блонди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

29

Теренций сидел в покоях жены и, хмурясь, оглядывался. Втянул воздух и скривил широкое лицо с обвисшими щеками.

– Тут все еще пахнет твоей новой игрушкой. Что, рабыни не могут прибраться как следует?

Хаидэ отошла от окна, села на придвинутый Мератос табурет, расправила складки тонкого льна.

– Ты просто хочешь ругаться.

– Нет.

– Иногда ты похож на мальчишку, высокочтимый Теренций.

– Для зрелого мужчины разве это плохо?

– На капризного мальчишку, которого давно не наказывали.

Она улыбнулась мужу, наклоняя голову к плечу. Из-под золотого обруча выбилась завитая прядь и закачалась у щеки. Румяна, сурьма на глазах. Теренций с удивлением присмотрелся.

– Ты куда-то собралась?

– Нет. Я знала, что ты придешь.

– Раньше тебя это совсем не волновало, княгиня.

Хаидэ кивнула. Прядь скользнула по щеке, щекоча кожу. Надо же, это приятно, спасибо девчонке Мератос, глупой девчонке, напомнившей ей о том, что мужчины просты.

– А сейчас волнует.

Теренций вытянул ноги и откинулся к завешенной ковром стене. Скрестил на широкой груди толстые руки. Заявил:

– Я тебе не верю.

– Ну что ж, – Хаидэ встала с табурета. Медленно прошла по комнате, трогая стоящие на поставцах безделушки, встала так, что дневное солнце просветило края одежды. И подняла руки, поправляя волосы.

– Веришь, или не веришь, есть ли разница? Я хочу мира. Сколько можно воевать с собственным мужем?

– А ты спросила меня? Я хочу этого мира? – он подался вперед, хлопнул себя по колену.

Хаидэ смотрела внимательно и печально. Но и с удивлением. Вот он сидит, тот, кому ее отдали когда-то, а она была совсем девочкой и ничего не хотела, лишь бы остаться в степях и летать на черном огромном Брате, навстречу западному ветру. И за то, что их разделяли прожитые им годы, за то, что она была вырвана из своей земли, за обиды, наносимые ей по его грубости и невнимательности, она ненавидела его. Поначалу. Но ненависть – удел ограниченности, так поняла позже, и отказалась от нее, сменяв на равнодушие. Для того, чтобы понять, равнодушие задевает мужчину сильнее ненависти. Вот если бы годы, разделяющие их, были не так длинны. В этом, сидящем с расставленными ногами, толстыми и крепкими, с обвисшим от постоянного хмеля лицом и небольшими недобрыми глазами, совсем не виден тот юноша, каким он когда-то был. Лишь в чертах крупного лица еле-еле мелькнет иногда абрис другого, незнакомого ей человека. Понравился бы ей молодой грек, полный надежд и честолюбивых устремлений? Каким он был? Как Исма? Жесткий и одновременно добрый, спокойный и иногда белеющий от ярости, так, что на обтянутых кожей скулах блестели бескровные пятна? Или таким, как Абит? Увальнем, с немного растерянной улыбкой, с которой он мог свалить и коня.

– Теренций. Каким ты был?

– Что?

– В свои двадцать лет, каким ты был? Ты помнишь это?

– Ты считаешь меня беспамятным стариком?

– Да нет же! – быстро подойдя, Хаидэ села на пол и посмотрела на мужа снизу, с требовательной просьбой на лице.

– Ты умен, а говоришь со мной как… как с камнем у обочины. Пнешь и все. Чтоб не мешала. Я для тебя всегда была лишь необходимостью, девчонкой, которую надо взять в дом, посадить в покоях, чтоб высокий князь Торза отправлял в полис наемников. Я выросла, князь. Ты это видишь?

Теренций с удивлением смотрел на поднятое светлое лицо. Кашлянул. И нахмурившись, полез в пристегнутый к поясу кошель.

– Вот. Если тебе впрямь интересно.

Вокруг толстого пальца обвилась цепочка из белого и желтого золота. Хаидэ приняла в ладонь круглый медальон, перевернула. На гемме, вырезанной из дымчатого опала – профиль юноши с гордо посаженной на крепкой шее крупной головой. Густые волосы вьются копной, прижатой тонким венком, мясистый нос чуть нависает над пухлыми, капризно сложенными губами. Пристально смотрит вперед глубоко посаженный под тяжелой бровью глаз.

– А ты почти не изменился…

– Этой гемме сорок лет, жена. Мне было семнадцать. Я был… необуздан, всегда. Горд и тщеславен. Собирался достичь многого. Готов был сделать для этого все. И делал. Двадцать лет делал. Стал советником в городе, уважаемым человеком. У меня была жена и двое детей. А потом по навету меня пришли арестовать. Я сбежал, ночью. Нас ждала маленькая лодка, мы скрылись на небольшом острове. Совсем недалеко от Греции, у многих там были виллы, потому пришлось уйти на другой конец острова, к пастухам. Они жили в пещерах.

– Жена… Ты был женат.

– Конечно! Я делал карьеру и хорошая жена – половина пути наверх.

– Ты любил ее?

– Нет.

Хаидэ наматывала на палец цепь и смотрела, как гемма качается в воздухе. Казалось, юный Теренций кивает словам.

– Не любил. Но она была хорошей женщиной, не самой красивой, но послушной и доброй. Они умерли, все трое, от малярии. Это было больное место, с болотами вокруг. Я всегда был здоров, как бык. Мне ничего не стало! А оба моих сына умерли, в грязных тряпках, у стены, по которой все время текла вода.

– И жена…

– Да, и она тоже. Когда я их похоронил, то решил уйти обратно, в столицу. А оттуда пробраться на торговый корабль и уехать. Мне было все равно куда.

– И ты попал сюда?

– Дай сюда, – он снял с пальцев Хаидэ цепочку, свернул и спрятал в сумку.

– Нет. Когда я пробрался в город, ночью, одетый в рванье нищего, я пришел к своему другу. И тот рассказал мне, что вышло помилование. Давно. Меня помиловали. Давно! Если б знал раньше, мои сыновья остались бы жить.

– Мне жаль…

– Мне тоже. Я напился. Бегал под луной и выл, как бешеная собака. Я выл от злости. Когда проспался, стал думать, чем прогневил богов. Кто наслал на меня проклятие? И понял…

– Кто?

Теренций нагнулся к сидящей на полу жене, взял ее за плечо и сдавил. Дыша чесноком и сандалом, выдохнул:

– Кто угодно! Я многих обидел, пока карабкался наверх, очень многих. И некоторых из них арестовали, чтоб я мог занять место позначительнее…Я стал жить один в своем доме, а он был огромен, мой дом, его строили лучшие архитекторы. Я пил, и пировал. И просадил все свои деньги. Потому что не знал, чье проклятие настигнет меня и когда. А дом потом продал. И после этого отправился на судно, идущее в Эвксин. У меня в Греции остались друзья, которые ценят звонкую монету. Поэтому меня ценят здесь. Как ты сказала тогда – нарисовать свой портрет на тюках шерсти и амфорах с маслом? Чтоб знали, как выглядит заморский купец Теренций?

Он оттолкнул жену и расхохотался. Замолчал, оборвав смех.

– Ты что жалеешь меня?

– Д-да. Наверное, да. Да, муж мой, я жалею тебя.

– Не прикидывайся доброй тетушкой!

– Жалею, что ты так бездарно растратил свою жизнь. И продолжаешь тратить.

– Вот! Узнаю свою строптивую жену. А скажи, дикая женщина, может и ты для меня – чье-то проклятие? Для чего затеян этот разговор? Что ты хочешь выманить из меня?

Хаидэ встала. У двери переминалась Мератос, слушая с жадностью, приоткрыв пухлый рот. Глядя на мужа сверху, княгиня сказала ровным голосом:

– Если тебе привычнее говорить так, будто ты торгуешься, будем говорить так, муж мой. Я хочу, чтоб ты купил мне в рабы египтянина Техути. Мне лично.

– Техути, Техути… подожди. Ты о ком говоришь?

– О том жреце из Египта, которого приводил показать Флавий. В ночь, когда вы нашли Ахатту.

– Ах, вот что! Этот маленький человечек, похожий на бобовый стручок. Ты, кажется, вела с ним ученые беседы. После того, как плясала голая, изображая менаду. Он недешев. Да зачем он тебе? Попросила бы коня или паланкин, драгоценностей, наконец. Тебе нужны новые украшения, у нас бывают полезные гости.

– Я хочу раба.

– Ты их будешь собирать, как я лошадей, а, жена? Выводить на площадь, похваляясь тем, сколько душ подарил тебе нелюбимый супруг? И станешь требовать то черную красотку, то узкоглазого звездочета, а то захочешь зеленолицего водяного человека?

Хаидэ стояла, ожидая, когда мужу надоест насмехаться. Когда он замолчал, ответила:

– Мне нужен лишь египтянин. Пока что. И я знаю, это пойдет и тебе на пользу. Когда-нибудь ты поймешь. А пока, если хочешь торговаться дальше, выслушай.

Теренций изобразил насмешливое внимание.

– Ты даришь мне этого раба, – Хаидэ говорила медленно, раскаиваясь в том, что не обдумала своего предложения раньше. Но все приходило в голову внезапно, и она решила не останавливаться, идя за судьбой, – ты даришь мне египтянина, а я отправляю гонца к Торзе. Ты получаешь десять воинов, в личное пользование, сроком… на три года. Допустим, на три.

– В личное? На семь, Хаидэ. Семь лет и ни годом меньше.

– Техути еще не здесь, высокочтимый Теренций. А семь лет – слишком большой срок. Даже я, единственная дочь великого Торзы, не смогу обещать тебе такого. Три года, муж мой. Что угодно, иди с ними войной на побережье, отдавай в наем, посылай на грабежи.

– Хм…

Теренций встал и заходил по комнате, отмахиваясь от залетевшей с ветерком мухи. Маленькие глаза разгорелись. Остановившись напротив жены, он смерил ее пристальным взглядом:

– В чем его дальняя польза мне? Ты сказала, он будет полезен, и кротко добавила, что я туп и не понимаю, для чего. Так растолкуй старому тупому мужу.

– Прости, Теренций. Нам обоим надо учиться говорить друг с другом по-новому.

– О чем ты?

– Я не должна была… Ну, ладно. Что касается египтянина… Он очень умен. Я готова учиться. И я твоя жена. Не враг, Теренций, жена. Я пришла к тебе и по доброй воле, жизнь моя связана с тобой. И не забывай, когда ты брал в жены девочку из степного племени, ты брал дочь вождя Зубов Дракона и амазонки. Девочки становятся женщинами. Дочери вождя – могут стать большим. Ты заметил, что я изменилась? Это – начало. Я буду тебе не только женой, но и союзником. Не товаром для мены на воинов, а большей ценностью.

Теренций молчал. Легкий ветер гулял по просторным покоям, шевелил откинутые летние занавеси, солнце отблескивало на медном боку холодной жаровни и на завитках кувшинов и ваз. У большого зеркала в плошках громоздились цветы, вываливаясь на каменную полку. И краснели натертыми до блеска боками вынутые из кладовой последние зимние яблоки. Его жена стояла, опустив руки, унизанные витыми браслетами, и на щеку, тронутую румянами, свисала, покачиваясь, золотая прядь. Да. Она изменилась. Повзрослела, сидя тут, на женской половине, занимаясь тканьем ковров и другими медленными женскими делами. И вдруг оказалась – женщиной двадцати четырех лет, слишком старой, чтоб соблазнять мужчин юностью, но еще полной свежести и молодой силы.

И слишком уж спокойное у нее лицо, думал Теренций, когда, поклонясь, спускался по лестнице, слишком спокойное для таких разговоров, прямо величественное. Скругленные ступени падали вниз под ногой, потому что Теренций не желал опираться на перила. Шел осторожно, чтоб не поскользнуться, и не мог обозреть даже мысленно этих медленно ползущих десяти лет, проведенных его женой на женской половине дома-дворца. Длинных десяти лет, из которых восемь она была предоставлена сама себе.

– Теренций!

Поднял голову, покачнулся, схватившись за перила. Хаидэ стояла наверху, из-за ее плеча выглядывала маленькая рабыня.

– Ты не ответил. Я получу свой подарок?

– Спустись-ка. И оставь свою наушницу там.

Шлепая босыми ногами, Хаидэ быстро сбежала вниз, и он подумал о тридцати с лишним годах, лежащих меж ними.

– У меня были сыновья, княгиня. Теперь моя жена – ты. Мне нужен сын.

– Это… это слишком большая цена.

– Да? А мне кажется, вполне нормальная, для законной жены. Которая просит себе в игрушки другого мужчину. Ты говорила со мной как взрослая женщина. Я сейчас говорю с тобой так же.

– Ты сам перестал заходить в мою спальню.

Сказала тихо и в голосе неожиданно для нее самой, прозвучал упрек. Теренций усмехнулся.

– Это не разговор для лестницы, жена. У нас обоих есть, что сказать, и это будет впустую. Потому я говорю, будто только что вышел на эту дорогу и делаю первый шаг. Ты хочешь раба. Мне неважно, для чего он тебе. Если… Я сказал о своих условиях.

– Я подумаю, Теренций.

– Вот и хорошо, подумай.

И глядя, как она подбирает длинный подол, собираясь ступить выше, добавил:

– А наемников можешь оставить отцу. Или нет, пусть их будет пятеро. Уже отвернувшаяся Хаидэ от неожиданности отпустила подол и прижала руку к губам, пачкая ее помадой. Побежала наверх, повторяя про себя слова отказа, что превратились в продолжение торговли. Пусть их будет пятеро. И спать с ней.

30

Босые ноги шлепали по ступеням, твердо отстукивали шаги маленькие пятки. Рукой Хаидэ держала складки хитона, и ветер овевал горячие колени. С тех пор, как появился этот чужеземец, кожа ее горела почти постоянно. И после танца в зале, посреди пьяных мужчин, жарко дышащих и хлопающих себя по бокам, подбадривая танцовщиц, как кобылиц на соревновании, тело не желало долго оставаться в неподвижности. А еще хотелось кричать…

Что же это?

Влетев в покои, упала в скрипящее кресло и, кинув руки, улыбнулась в потолок. Это Афродита пришла за ее телом, принесла ночью кубок, наполненный сладкой отравой, и заставила выпить. Заставила? Нет, она сама ждала и просила. Тут, в полисе, это – Афродита, и алтари стоят в каждом доме, где-то роскошные, а где-то просто маленький грубый столик с неуклюжей фигуркой. Греки знают о женской силе, потому прекрасная Афродита радует и пугает их одновременно. Верить такой богине Хаидэ отказывалась, до этих пор, слушая рассказы о том, как и что происходило на Олимпе. Разве может быть любовь такой злой, безжалостной и мстительной? Но сейчас, слушая, что происходит в теле, вдруг поняла, да, может. И месть Афродиты направлена против того, кто не оценил, посчитал пустяком женскую силу. Даже если это сама женщина.

– Но я люблю Нубу, – прошептала она. Повернула голову на звяканье посуды и сказала громко:

– Мератос, поди вниз. К фонтану, набери новой воды для цветника.

– Но госпожа, цветы политы…

– Иди.

– Хорошо, госпожа. Я скажу Фитии, пусть придет сюда?

– Нет. Я буду одна.

Остро глянув, девочка пробежала к двери и задернула за собой штору. Хаидэ наклонилась вперед, зажимая руки между колен. Улыбаясь, топнула босой ногой. Двигаться, двигаться! Внизу лежит больная Ахатта и ее жалко, Нуба канул в неизвестность и по ночам приходит тоска. Исма умер, бедный прекрасный воин Исмаэл… Так почему же тело поет, кричит свою песню? Будто свалившееся на нее оказалось ключом, открывающим двери. И там – такое. Как быть с ним?

Рассмеялась, облизывая языком пересохшие губы. Вскочила и, подойдя к зеркалу, отстегнула пряжки с плеч. Опустила руки, потряхивая, чтоб одежда быстрее сползла к ногам и, не дожидаясь, стала стягивать, топча подол босыми подошвами. Зеркало, дрожа полированной бронзой, отзывалось на движения. Упал поясок, звякнули пряжки. Зашелестело на груди золотое ожерелье, щекоча кожу, когда Хаидэ подняла руки, освободить волосы от тугого обруча.

Поворачиваясь, внимательно смотрела на себя. И рассмеялась, вспомнив, как девочкой на теплом песке рассматривала свое спящее тело.

– Мое тело проснулось. Совсем проснулось.

Округлости и впадины, освещенные мягким, процеженным через полотно солнцем, держали взгляд. Тут хорошо, и тут хорошо – отмечала, глядя на изгиб талии, линию бедра, на то, как напрягается икра, когда пальцы ноги упираются в пол. А тут – слишком мягко, эй, дочь степи, ты можешь превратиться в греческую матрону, с вислым животом и большими грудями. Если не будешь танцевать и заниматься гимнастикой.

Встретившись с глазами отражения, скорчила гримасу, дразня себя.

«Так Теренций смотрит на стати купленной кобылицы». Безжалостная мысль, ударив, принесла наслаждение.

Да, – она закружилась, потряхивая головой и раздувая ноздри, – кобылица, которую покупают. Вот что сидело во мне, все это время. Может быть, это демоны. Те самые, что приходят с болотными огнями, пробираются по ночной земле, нюхая, и если находят женский след, то вползают в женскую нору, забирая женщину целиком. Так говорят о женской силе в степях. И, не боясь демонов, смеются. Потому что ни один демон не справится с дочерьми Зубов Дракона, которые могут скакать день и ночь, драться голыми руками и спать на холодной земле. Но тут, в ленивом и безмятежном покое дома-дворца демон, нашедший ее среди местных чужих богов, может стать сильным…

– Может, – согласилась Хаидэ.

– Но я все равно сильнее!

Схватила плащ, накинула и запахнула, затягивая поверх складок кожаный пояс. Дернув занавесь, побежала вниз по лестнице, выкрикивая имя няньки.

– Что? Что птичка?

Фития торопилась навстречу и Хаидэ остановила ее, схватив за руку.

– Не надо наверх, Фити. Пойдем, дашь мне одежду.

– Какую?

– Мне нужны штаны и рубаха. Все. Нет, еще нужен лук, простой.

– А…

Нянька глянула на разгоревшееся лицо и промолчала. Пошла впереди, кренясь и одной рукой касаясь белых колонн. Свернув за угол, отперла дверцу своей комнатки. Подошла к корзине, в которой свалено было вперемешку всякое тряпье.

– Тут вот, стирано, для слуг в доме. А лук, где же я тебе лук-то…

– А мой?

Старуха, держа в руках мятые штаны из грубого полотна, повернулась.

– Ну, есть твой. Тебе зачем?

– Фити. Где он? Тетиву надо, наверное, новую. Ну, скорее давай!

– Не нужна новая. Цел, я уж старалась. Натянешь только сама, а то руки у меня слабы.

Хаидэ дернула из ее рук штаны и, прикрыв двери, скинула плащ. Засмеялась, глядя, как хмурится нянька. Одеваясь, слушала ворчание, впрочем, никакой злости или испуга в голосе няньки не было. Завязала узлом волосы и, подхватив их старым шарфом, плотно намотала его на голову, оставила край, чтоб закрывать лицо.

– Проведешь меня на конюшню. Там есть кто сейчас?

– Поели, спать ушли, ленивцы. Как нет хозяина, так их не дозовешься. Но коней почистили, причесали. Нету твоего Брата, девочка, только Брата нет.

– Ничего, Фити. Брат с Нубой.

– Улетели два черных. Погоди… А ты сама? Ты не собралась ли?

– Нет-нет, Фити. К рассвету вернусь. Сегодня на перекрестке старых дорог можно совершать обряд почитания Гекаты. Скажешь Теренцию, я взяла Цаплю, петуха и хлебы, мешок изюма. Я ему говорила. Он знает.

– И что мальчишкой поедешь, в штанах, тоже знает?

Хаидэ снова накинула плащ, подпоясалась. Топнула ногой, проверяя, хорошо ли сел наспех натянутый сапожок. Внутри все дрожало, просясь – скорее, скорее же!

– Видишь, плащ. А что под ним – мое дело.

Белую Цаплю вывели к задней калитке. Дом сонно молчал, лишь из окон, то из одного, то из другого выглядывала неугомонная Мератос, пока Фити не погрозила ей кулаком.

– Иди, Фити, иди. Присмотри за Ахаттой. Мужу скажи, я вернусь, утром. Скажи, Хаидэ будет просить Гекату, за него, поняла?

– Да, да. Езжай уж. Хаидэ…

– Что? – княгина нетерпеливо посмотрела, как танцует Цапля, вытягивая серебристо-бархатную морду к мощеной дороге, обсаженной густым кустарником.

– Подчини болотного демона, птичка. Пусть Ночная красавица хранит твое сердце.

Управляя послушной Цаплей, Хаидэ повела плечом, проверяя, на месте ли детский лук, похлопала рукой по колчану со стрелами. И свернув за угол, смешалась с едущими и идущими с базарной площади крестьянами. Шарф закрывал лицо до самых глаз. Пристроившись к скрипящей телеге, доверху набитой мешками с овечьими шкурами, порадовалась, что время мирное и городские ворота открыты.

– Йее-хо! – там, где летняя дорога уходила прямо, сверкая светлой затоптанной глиной, она свернула в степь и понеслась от побережья в рыжие и зеленые травы. Цапля заржала коротко, рванулась вперед, радуясь бегу под полуденным солнцем.

Они бежали, летели вместе, подставляя носы и глаза степному ветру, переполненному запахами полыни и чабреца. Мягко колыхалась широкая спина, взлетали копыта, бился о бока заплетенный хвост. Трепался по ветру шарф, и края плаща вспархивали серыми крыльями. Мысли скакали обок, подчиняясь мерному топоту.

Мое тело. Оно проснулось бы раньше. Но я попросила Нубу. И он сделал. Нуба, любимый. Но время пришло. Я – другая. Я – настоящая. Сегодня ночью я отворю себя. Прошлое сомкнется с настоящим.

К рассвету воды времени потекут одной рекой.

Летя через степь, оглядываясь, и видя – одна, совсем одна посреди желтого, рыжего и зеленого, Хаидэ закричала, во все горло, сердито и требовательно, без слов, одним лишь голосом, бросая крик в небо.

– Йее-хо!

Не вытирая слез, скакала, время от времени кричала снова и снова, так что из травы, выстригая крыльями жаркий воздух, поднимались перепелки. Смеялась и снова кричала.

После долгой скачки натянула поводья, похлопала по мокрой шее уставшую кобылицу. Ехала шагом, нюхая воздух, смотрела по сторонам, не обращая внимания на заболевшую с непривычки спину. На пригорке, по бокам которого толпились прозрачные молодые деревца, спрыгнула с лошади и охнула, растирая рукой бедра. Рассмеялась, покачав укоризненно головой, сбросила наземь плащ. И, оставив кобылу пастись, спустилась вниз, в рощицу.

Свет желто падал между тонких прямых стволов, ложился на траву пятнами. Хаидэ шла, бесшумно ставя мягкие подошвы сапог, нагибалась, подныривая под ветки. У отдельно стоящего дерева замерла, приготовив лук. Болел палец, незащищенный рукавицей, слезились уставшие глаза. Она закрывала их, проговаривая короткую просьбу к учителю Беслаи, чтоб не оставил одного из своих учеников, чтоб позволил утолить голод. И открывала снова.

Неподвижность охотницы обманула мелкое зверье. На поляну вышел барсук, поводя черным носом, переваливаясь, ушел под небольшой обрывчик, фыркая, захрустел улиткой. Мелькнул за деревьями заяц, одетый в летнюю серую шубу. Над головой хлопали крылья, то мелко, то сильно и мягко, Хаидэ определяла по звуку – это зяблики, а это – вяхири, пролетев, заворковали в зелени. Но не поворачивала головы и не шевелилась. И, наконец, из-за дерева вышла и замерла маленькая газель, повернула к солнцу морду с черной полоской по глазу.

Мысленно поблагодарив Учителя за заботу, Хаидэ, не дыша, натянула тетиву. Тенькнула недлинная стрела, будто прилетев из того времени, когда с этим самым луком она отправлялась на охоту с Нубой. И, прокричав детским голосом, газель упала, дергая ногами-ветками.

Нагибаясь, Хаидэ отразилась в остекленевшем черном глазу. Солнце наливалось желтизной, заглядывая в лицо сбоку, наблюдая, как, присев, молодая женщина старым ножом отрезает заднюю ногу убитого зверя. Тянет окровавленными руками шкуру, подсекая лезвием и, обмазав окорок глиной, кладет рядом на траву, собирая ветки для маленького костра. Полнясь красным вечерним соком, солнце смотрело, как сложенные накрест ветки ловят искры, одну за другой, высекаемые гладким круглым камнем о длинный брусок. И уходя за деревья, оставило темноте прыгающий на корневище из прогорающего хвороста неспокойный цветок огня.

Сдвинув в сторону еще горящие ветки, Хаидэ закопала в золу мясо и села, свесив руки, привалившись спиной к теплому стволу. Поодаль ходила Цапля, фыркала, дергая пучки тугой травы.

Воды времени, что разошлись когда-то, утекая из родника, и так долго текли своими путями, сходились. И скоро сольются в одну реку.

Запах крови уходил, на его место шел, щекоча ноздри, требовательный аромат жареного мяса. И из памяти поднимался, перемешиваясь с ним – другой, резкий, сплетенный с запахами специй и трав. Так жарили баранов на свадьбе, что была когда-то, десять лет назад, в этом же доме, с открытым небу каменным двориком, украшенном ребристыми колоннами. И этот запах мешался с множеством других: сладкие – благовоний, хмельной – вина, кисловатый – пива, скачущие запахи охапок цветов, невнятные ползущие – косметических притираний и бальзамов. Так много для чуткого носа девочки, привыкшего к ветрам степи…