Текст книги "Хаидэ (СИ)"

Автор книги: Елена Блонди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц)

Еще чуть-чуть времени и будет ясно, получилось ли у Ахатты то, что подсказывало ей черное серебро, когда она делала каждый следующий шаг.

Глава 22

Лежа под тяжким телом Теренция Мератос вертелась, закусывая губу и проговаривая заученные слова выдуманной хозяином игры, в которой она – грязная степная дикарка, которую нужно брать силой, наказывая и тут же прощая. Сегодня ей было все равно, что делает мужчина с ее грудями и бедрами, захватывая в кулак длинные пряди рыжих волос. Сердце стукало, в голове метались беспорядочные мысли. Приехала эта. Хозяйкина страшная сестра. Ходила к наследнику и осталась спать в перистиле. Мератос кое-что слышала, прячась за колоннами. И испугалась. А может, времени не остается вовсе, чтоб совершить задуманное? Хорошо, что она не медлила, и Лой принес ей рыб-травы. Пучок сиреневых цветочков с запахом сладкой пыли лежит в кожаном кошельке, привязанном к поясу платья. Кто знает, что завтра сделает хозяйкина сестра. А вдруг захочет забрать мальчишку? А вдруг Теренций соберет воинов и поедет навещать свою беглую жену и увезет его туда, где Мератос не сумеет подобраться близко?

– О-о-о! – шепотом закричала она, скользя руками по мокрой от пота спине, – больно, как больно, мой светлый муж, мой повелитель.

– Так то! – прохрипел Теренций, отваливаясь и тяжело дыша.

Девочка сползла с постели и протянула ему кувшин с вином.

– Охлади свой рот, бесценный мой, чтоб тебе прибавилось сил.

Теренций забулькал, глотая. Отдышавшись, вытер рукой губы.

– Какая ты сегодня. Верткая, как змея. Иди сюда, хочу еще.

– Дай отдохнуть, мой драгоценный супруг. Ты так силен, мои кости ноют от твоих ласк.

Она села, гладя его по волосам, скользя руками по груди, что поднималась и опускалась. Он уже пьян. А в кувшине маковый отвар, совсем чуть-чуть. Только, чтоб заснул пораньше. Но он сильный, этот старый бурдюк, все хлопает глазами, разглядывая ее лицо.

Мератос скроила сладкую гримаску, перебирая пальцами седую шерсть на груди хозяина. Замурлыкала песенку, следя, как тот моргает все реже. Вот глаза закрылись, и мужчина захрапел, булькая горлом.

– Ты корявое толстое бревно, – пропела нежным голосом. Засыпающий открыл глаза, уставился на нее с удивлением и, кивая, закрыл их снова.

Девочка замолчала. Посидела еще немного и ткнула его пальцем. Шлепнула ладошкой по лбу. И вскочив, быстро натянула на голое тело яркий хитон, затянула пояс, нащупывая на боку кожаный мешочек.

Выбежав, строгим шепотом сказала рабу, что дремал и вскинулся, когда она толкнула его ногой:

– Хозяин сильно устал, спит. Смотри, чтоб никто его не тревожил.

И полетела вниз по ступеням, неслышно ступая босыми ногами. Надо пробраться в коридор к детской, придумать, что сказать стражам. Посмотреть, просто посмотреть. Сегодня ночью и завтра, пока гостья не покинет дом, Мератос должна знать все-все. Все, что сможет увидеть…

Выходя в перистиль, подумала с надеждой – один из степняков все время провожает ее глазами. Она ему улыбается, каждый раз. На всякий случай. Красивый мальчик, смуглый, с горбатым носом и темным пушком на щеках. Если бы он там один… давно бы уже подошла, заговорила. Но их всегда двое.

Она совсем уже ступила из черной тени за колоннами в прыгающий свет от жаровни, но вдруг застыла, сделала шаг назад. За бассейном, за красным светом, отсеченным такой же черной тенью с другой стороны, под колонной сидела Ахатта. Ее почти не видно, но на лбу поблескивает кожаная повязка, расшитая бисером, и сверкают браслеты на откинутой руке.

Зачем она сидит там, в темноте? Напротив коридора, ведущего к детской?

Мератос прижалась к теплому шершавому камню, не отрывая глаз от черной фигуры. Время текло медленно, будто шло через сумрак, нащупывая ступнями теплые камни перистиля. И ничто не меняло тишину погруженного в сон дома. Почти. Один раз Ахатта застонала, браслеты сверкнули – поднесла руку ко лбу. В другой пошевелилась, выпрямляясь, видно, стряхивая сон. Из коридора вышла светлая тень, тихо прошла по диагонали в сторону заднего двора. Это кормилица, теперь там с мальчиком только Гайя. Мератос в раздражении переступила чуть зазябшими ногами. Чего тут ждать? Ворожея Гайя всегда при мальчике ночами. Да стража. Скоро их сменят те, что спали днем, и встанут отдохнувшие, без капли сна в зорких глазах. Да вот они идут.

Дверь с задней половины открылась, кидая свет на угол бассейна. Тихо переговариваясь, мужчины пошли через пустой перистиль. Девочка глянула в черную тень, ожидая, что гостья застынет, прячась. Но засверкали украшения, та встала, вышла на свет и, придерживая рукой широкий подол, двинулась навстречу воинам. Подойдя, поклонилась, а те поклонились ей. Мератос слушала тихий разговор и негромкий смех, и после увидела, как прощаясь с воинами, Ахатта обняла каждого за шею, прижимаясь щекой к мужскому лицу.

И осталась стоять, глядя им вслед. А потом медленно ушла в дальнюю часть перистиля, где лежали на полу покрывала и подушки.

Мератос постояла еще, дожидаясь, когда из коридора выйдут прежние стражи. Вот за ними закрылась дверь и все стихло. Лишь в бассейне тихо капала вода, стекая с желоба, ведущего с крыши. Девочка оглянулась, раздумывая, что делать. И вдоль стены, стараясь не выходить в свет, заскользила ко входу в коридор. Вошла, чутко прислушиваясь. Если они ее спросят, она скажет… скажет, что хозяин велел, что же он велел? Ну… приказать Гайе, чтоб утром явилась к нему. Верно. Он засыпал и велел Мератос передать, чтоб она передала. А больше ничего не знает и вообще идет спать. Прижимая рукой к боку кожаный мешочек, шла, шевеля губами, строила лицо, повторяя, что скажет и как. И повернув за угол, встала, ошеломленно глядя на сидящих у плотной шторы воинов. Факел над дверью бросал красные блики на сведенные судорогой сна лица, и казалось, они строили рожи, не просыпаясь. Впервые она видела их спящими у этой двери.

Не веря глазам, подбиралась ближе и ближе. Осмотрела сверху поникшие головы и разбросанные ноги. В страхе оглянулась. Это страшная гостья, она заколдовала! Остановила их и болтала что-то, а потом поцеловала каждого. Видно в ее рту поселился Гипнос и перетек в мужское дыхание. Не зря она тогда ползала тут, жрала цветы, как дикий колдовской зверь.

Девочка сложила пальцы в охранный знак и потянула край шторы, заглядывая внутрь. Сейчас она выговорит Гайе, что же это – стража спит. Пусть завтра дадут ей плетей, а то она сильно заносится, а сама – противная черная, как копченый горшок.

В спальне огонек прыгал на лбу игрушечного козленка, озаряя постель и рядом с ней – обмякшую на табурете Гайю. Та сидела неровно, подломив одну ногу, а другую вытянув. Висели смуглые руки с полураскрытыми кулаками. А голова упав, прижалась щекой к плечу, отчего все лицо перекосилось в страшной гримасе.

Мератос задрожала, сжимая и разжимая кулаки, задергала край хитона, не понимая, что делает. И в ужасе, что заклятие настигнет ее, повернулась, собираясь выбежать и кричать-кричать о страшном, что случилось тут. Но из высокой кроватки, крепко стоящей на гнутых резных ножках, укрытых свисающими до пола роскошными покрывалами, донеслось мирное гулькание ребенка. Он жив и не испугался!

Поколебавшись, девочка медленно подошла к постели, держась подальше от бесчувственной Гайи. Маленький князь серьезно сосал ножку, притянув ее обеими руками. Довольно блестели глаза и дорожка слюны в уголке пухлого ротика.

Окно, что выходило за угол перистиля, было забрано решетками и укрыто длинной плотной шторой. Ее никто не видит, подумала девочка и протянула ребенку палец. Тот выпустил ножку и, улыбаясь, потянулся к новой игрушке, схватил, цепко держась мокрыми от слюны пальчиками.

– Ах ты, грязный степной щенок…

Она шептала чуть слышно грубые слова, умильно улыбаясь и левой рукой дергая шнурок на мешочке. Неловко вытащила туго увязанный пучок травы с кучкой сиреневых цветков. По-прежнему забавляя малыша пальцем, сунула связку к раскрытому ротику.

– Ну-ка, пожуй, пожуй вкусного. Давай, волчья отрыжка, чавкай.

Смолкла, сторожко слушая звуки. И, отбирая обслюнявленный пучок, для верности повозила изжеванными цветами по детским губам. Ему много не надо. Если хоть пара капелек сока попала в рот… Вон как измусолил, хоть зубов еще нету.

– Молодец. А теперь – спи.

Суя растрепанный пучок обратно в мешочек, отняла у мальчика палец и брезгливо вытерла его об хитон. И ахнула неслышно – в коридоре тихо звучали медленные шаги. В панике оглядываясь, девочка ныла без слов, причитая и призывая богов пощадить ее. Кидаясь на колени, юркнула под спустившееся с постели покрывало. Подкатилась к самой стене и там замерла, подтянув ноги к груди и прижимая к себе руки, так что они заболели. Закрыла глаза, стараясь стать маленькой, как незаметная мышь.

Шаги стихли на пороге. Усталый голос проговорил негромко:

– Нет мне прощения от вас, степные братья. Потом я понесу наказание.

Над самым ухом прошуршали шаги, женщина остановилась над кроваткой. Мератос жмурилась все крепче, и казалось ей, больше не выдержит, закричит, вскакивая и биясь об гнутые ножки – только бы вырваться из страшного места, убежать, унестись с ветром, к морю и утопиться в нем.

– Иди ко мне, маленький князь. Я не сделаю плохого. Просто поможешь бедной Ахатте.

Бешеный стук сердца заглушал звуки и тихий говор, которым страшная гостья успокаивала младенца, вынимая его из кроватки и заворачивая в покрывало. А потом сердце Мератос заколотилось так громко, что она испугалась – его услышит весь город. И споткнувшись, замерло разрывая болью грудь. Стукнуло снова. В полной тишине, нарушаемой лишь сонным дыханием Гайи.

Девочка открыла глаза. Красноватый свет сочился снаружи, очерчивал бахрому на свисающем покрывале. И нигде узкая неровная полоса его не прерывалась. Сглотнув, Мератос зашарила глазами, изогнулась, осматривая пространство в ногах.

Она ушла? Забрала ребенка и ушла? А вдруг сидит в углу, держит его на руках, погрузив в сон, смотрит, ждет… и как только Мератос пошевелится…

Сил ждать не осталось. Поскуливая, она выползла из-под кроватки, вертя головой. В комнате было пусто. Только Гайя по-прежнему скалила перекошенное лицо, уронив голову на плечо. Девочка встала и тихо вышла, стараясь не смотреть на спящих воинов, страшась, что те проснутся от ее пристального взгляда. Медленно свернула за угол, на цыпочках пробежала коридор и вдоль стены, прижимаясь, добралась до своей каморки. Нащупала в темноте под кроватью горшок, плотно закрытый крышкой, выворачивая мешочек на поясе, достала пучок травы и порвала его на мелкие части, суя в горшок. А потом задрала подол и сев сверху, пописала на обрывки. Утром она вынесет его на задний двор и вытряхнет в помойную яму, набросав сверху овощных очисток и засыпав песком. И все…

Заталкивая горшок под кровать, села, вытирая тряпкой грязные руки. Нет, не все! Пусть колдунья уберется подальше, пусть унесет ребенка. Но под утро Мератос первая увидит пропажу, закричит, сзывая народ и рассказывая, что сделала страшная Ахатта. И пусть Теренций увидит, какая она ему преданная новая настоящая жена.

А пока надо помыть руки и смазать их едким маслом. Чтоб не отравиться самой.

Убог сидел среди тонких стволов, внимательно глядя на перекрестье старых дорог, залитое бледным светом луны. За его спиной Рыб стоял смирно, изредка фыркал и поскрипывал зубами, срывая и перетирая в челюстях щетки сочной травы.

Добрая Ахатта теперь его люба. Так хорошо и так странно. Особенно, когда он поцеловал ее, по-настоящему, как целует мужчина свою любу-жену, а она тронула пальцами шрам на его груди. Так хорошо. Но очень тревожно. Зачем она привела его сюда? Она хорошая, но горе туманит ей голову. А еще он поклялся. И что бы ни сделала она теперь, это и его дело и его ноша. Если она делает правильные вещи, всегда найдутся те, кто поможет и защитит. А если она делает неверное – только он защитник ей. И его клятва. Жалко, что его собственная большая голова тоже не сильно умна и все время теряет мысли. Иногда ему кажется – было время, когда любую мысль он мог додумать до конца и крепко держать за хвосты все, сколько бы не прибегало в его голову. Хоть целый табун. Это было в какое-то другое время. Там была другая жизнь и он был другим. Жаль, что он совсем-совсем не помнит той жизни. А может, не было вовсе, и он просто выдумал.

– Тебе мало настоящих мыслей, дурачок с дороги, ты себе еще выдумываешь новые, – прошептал, упрекая себя.

Короткие. Пусть все они будут короткие. – Подумал и остановился. И мысль села и сидит, смотрит. Ждет. А такие, у которых дли-и-инные хвосты, те нельзя ему думать. Схватит хвост, а голова уже убежала. Вот Ахатта. Она – любовь. И он теперь любовь. Хорошо. Правильно. Так сказало сердце.

Он вытянул ноги, вздыхая.

Но они приехали в город, где все началось. Приехали тайно, как воры. Плохо. Но – клятва. Значит он пойдет за любовью. Всё.

Вдалеке послышался мерный стук копыт. И Убог встал, не выходя из зарослей, шикнул на Рыба. Дождался, когда на светлый перекресток выедет Ласка с сидящей на ней женской фигурой и тихо крикнул, будто сонная птица проснулась в гнезде.

Ахатта повернула лошадь, подъезжая к рощице, и он вышел навстречу, ведя за собой коня.

– Я рад, ты вернулась, добрая. Ты что-то везешь?

– Поехали, певец.

– Ты моя люба-жена, – сказал Убог вопросительно, вспрыгивая в седло и с тревогой глядя на большой сверток, лежащий на коленях наездницы.

– Да, мой люб, так.

– Скажи, это что?

– Где твоя клятва? – в голосе Ахатты послышалась ярость. И утихла, когда мужчина с готовностью ответил:

– Она тут, со мной.

– Ладно. Тогда не спрашивай. Надо уехать подальше, а утром встанем, и я все тебе расскажу.

– Хорошо, моя люба-жена, – повторил Убог, радуясь, что может говорить эти слова снова и снова.

Ахатта, бережно придерживая одной рукой сверток, натянула поводья, дернув и посылая Ласку неторопливой рысью. Улыбнулась печально детской радости в голосе мужчины.

– Поедем не быстро. Это ценная вещь. Надо сберечь.

Они свернули с проселка и пустили лошадей травами, а те, степные, вольно пошли спокойной рысью, сами выбирая, куда шагнуть.

Глава 23

Лето в степи разворачивается медленно и быстро, как цветки на дикой яблоне. Смотришь пристально на сомкнутые белые лепестки, и они неподвижны. А пойдешь в одну сторону, в другую, напоишь коня, переговариваясь, принесешь к костру попавшую в силки птицу, и вдруг оглянешься на тонкую волну медового запаха – это цветки раскрылись, как ладони, просвеченные солнцем. И так всё. Растет и тяжелеет колосьями трава, завязываются зеленые ягоды на месте опавших цветков, хрустят под ногой половинки скорлупок, и вот уже перепархивая короткими крыльями, новые неумелые птицы валятся с макушек деревьев к водам ручьев, под озабоченные крики родителей. Меняется топот копыт, под которые снова и снова ложится древняя степь. Хрусткие зимние травы остались в зиме, нежный хмель раздавленных новых листочков и хлюпание незаметных вод – в прошедшей весне. И теперь земля, высохнув и заматерев, звонко гудит, посылая каждый шаг вперед и в стороны, будто удары копыт – это камни, брошенные в воду времени.

Техути скакал следом за Хаидэ, не догоняя ее, чтоб держаться подальше от хмурого лица со сведенными бровями. Смотрел по сторонам, опасаясь вдруг на краю трав мелькнет горстка всадников и, приближаясь, они вскинут луки, натягивая тетиву. Но степь вокруг жила свою дикую жизнь, и только они двое нарушали размеренные заботы человеческими хлопотами.

Мерно двигались вверх и вниз плечи княгини, билась на ветру растрепанная прядь ярких волос. Наконец, она придержала Цаплю и дождалась, когда спутник нагонит ее. Сказала отрывисто:

– Скоро встанем. Там ручей. На излучине.

– Да, Хаи.

Солнце садилось, когда они доедали пойманную в ручье рыбу, запеченную над костром. Бросив в маленькое пламя косточки, Хаидэ прошептала слова благодарности, обращаясь к полосе розовых облаков на закате. Сказала Техути:

– Достань рубку, что взяли у мальчика. Хочу посмотреть.

Техути, покопавшись в сумке, подал рубленый квадратик золота, с выдавленным шестиугольником. В середине фигуры было пробито отверстие. Княгиня повертела монету, рассматривая, поднесла к лицу. Жрец вздрогнул, протянул было руку – отобрать. Но не стал.

– Тут в рисунке кровь. Верно его. Как он добрался с такой раной – без передышек скакал…

– Нар сказал, еле сняли повязку, тугую, из рваной рубахи.

– Да.

Она положила руки на колени, вертя квадратик. В грубую дырку попадал свет костра и монетка вспыхивала. А потом отверстие становилось черным.

Он умирал и отдал эту странную рубку, какими не расплачиваются в здешних местах. Нар узнал знак. Такие же деньги нашли ее воины у тирита Агарры, целая горсть рубок, замотанная в тряпье, на дне сумки. Хаидэ не видела, ее уже посадили на лошадь и везли в стойбище. А рубки те отдали кузнецам переплавить, чтоб снять с золота чужие заклятия и очистить его. И вот сейчас, когда мальчик, уже путая и забывая слова, вцепился в узелок, привязанный к поясу штанов, и бормотал, то вытащили и развязали, нашли. Это последнее, что хотел Пеотрос. Значит, очень важное. Бедная Силин…

– Хаи, все равно ты поступила неразумно. Надо было дождаться совета и потом…

– Я и так знаю, что решит совет, – голос был излишне ровным. Она сдерживалась, чтоб не излить слова потоками, вскакивая и топая ногой, – иногда надо поступать, не слушая разума.

– Мы едем в деревню, которой почти уже нет. Нас всего двое! Ты бросила племя, бежала как девчонка!

– Деревня еще есть, если тати грозились вернуться и сжечь ее дотла. Двое – не опасны на вид. А в племени и без меня достаточно умных мужчин, чтоб вести размеренные дела.

Говоря, она раз за разом поворачивала монету, подставляя прямые грани то уходящему солнцу, то ярчающему костру.

– Отец твой Торза…

– Отец мой Торза уезжал один, увозя на крупе коня жертвенного барана. Ехал к Патаххе, потому что знал – кроме того, что можно пощупать руками, есть и другое. И ничего, племя не умерло, пока он сидел со стариком! Ты чужак, Тех, ты не понимаешь, как мы сильны, даже на расстоянии друг от друга! Нити растягиваются, но не рвутся. И мы все – одиночки. Хоть и сращены друг с другом от рождения до самой смерти. Да что я…

Она вспомнила, как мальчик умер, и голосящая Силин вдруг замолчала, уставив в воздух над его телом пустые глаза. Она не была воином, просто веселая, обычная девочка, злилась на родных и боялась Беха-медведя так, что лучше уж сто мужчин в веселом доме. Ахатта, страдающая своим темным горем, смогла бы лучше помочь Силин, Хаидэ это чувствовала, не умея объяснить. И сделала то, что могла как вождь племени воинов.

– Силин, – сказала она тишине, прошитой потрескиванием костра, – мы поедем в Каламанк. Узнаем, кто эти варвары и накажем их. Защитим живых.

Пустота уходила из глаз Силин, сменяясь надеждой. Но тут сказал Хойта, постукивая ножом о пряжку на поясе.

– Это не наше дело, княгиня. Нет договора.

– Это зло у наших границ, Хойта!

– Это дальние границы. Там есть свои народы, свои патрули, в них есть и наши воины, отданные в наем. Немного, северяне не любят платить. Ты забыла – мы наемники.

– Мы должны.

Мужчины загомонили, возражая ей и поддерживая Хойту. Нар вышел вперед.

– Прости, княгиня. Тебя не было десять лет и все это время племя жило, как надо. Мы не нарушали порядка, заведенного испокон веков, хотя были у нас разные времена. И это помогало нам держаться и процветать. Чего ты хочешь? Снять с места лагерь и отправить всех воинов биться? С кем? Мы не гоняемся толпой за призраками. А если прикажешь уйти туда поодиночке, то кого пошлешь? Ты отдала воинов защищать сына, хотя в племени он был бы всегда под защитой. Прочие заняты обучением, многие в найме или ждут, уже сговорены. А кто будет защищать наших женщин, детей, стада и табуны?

– Значит, вы ослушаетесь приказа?

– Если это приказ, то пусть будет совет.

Она оглядела серьезные бородатые и бритые лица. Они все любили ее. Но заветы Беслаи – это все, что держит маленькое племя, созданное им почти насильно. Он был высок и цели его высоки. Потому сейчас он – Бог. Мужчины правы, как были правы поколения воинов живущие до них. Быстрые и смертоносные, сделавшие эти умения главным богатством маленького народа, не умеющего возделывать поля и пасти огромные стада. Стрела всегда имеет одну и ту же форму. Сделай ее длиннее – она не долетит до цели, добавь оперения – уйдет в сторону, измени наконечник – не отнимет жизнь. Их племя – такая стрела. Немного женщин, с которыми можно расстаться, оставляя в городах и деревнях, немного скота – только чтоб было молоко и мясо для переходов. Быстрые кони, маленькие палатки и крепкие плащи. Отличное оружие. И неустанные уроки, снова и снова. Ах да. Еще слава лучших наемников среди всех народов степей. Слава, приносящая деньги.

И потому никакая любовь к дочери Торзы не заставит их свернуть с пути, по которому повел их великий Беслаи.

… а еще они не знали, что сказал ей мертвый Торза, там в норе из глины, где она выбирала – кому умереть, а кому жить. Отцу или шаману.

Не знали того, о чем Хаидэ поклялась не говорить никому. Торза понял, что эта жизнь подходит к концу, размеренное постоянство подтачивает его народ изнутри и племя уже разрушается, как человек в болезни. Но поняв главное, как когда-то о цветущей стране – учитель Беслаи, понял и другое – он не сумеет выбрать новый путь. И тогда он бежал. В смерть. Хаидэ выбирала, но отец хотел остаться в нижнем мире, и она согласилась с его желанием. Теперь все делать ей. Но для воинов Торза – погиб непобедимым.

Пройдя мимо Силин, она сказала мужчинам.

– Я еду к Патаххе. Пора говорить со стариком.

– Это правильно, – одобрил Нар, и все заговорили, кивая, – возьми охрану, княгиня.

– Поеду одна.

Но посмотрела на Техути, что по-прежнему сидел на корточках рядом с телом Пеотроса. Тот встал, вытирая окровавленные руки.

– Если позволишь мне, княгиня.

– Собирайся.

Силин не знала, что выехав в степь, княгиня повернула Цаплю, и Крылатка, фыркнув, устремился за ней, наискось от нужного пути.

– Сначала – Каламанк. Ты можешь вернуться, скажешь, я отослала обратно.

– Нет, – отозвался Техути.

Они скакали быстро, почти не отдыхая, удаляясь от морской реки и оставляя по правую руку побережье, где вдоль моря стояли города из светлого камня, украшенные эллинскими храмами. Скакали на север, чтоб, углубляясь в степь, пронестись мимо проселков, ведущих в сторону Паучьих гор – ни одна из дорог не доходила к ним, теряясь в травах. Скакали туда, где на узком перешейке, стиснутом двумя морями, проходил тракт и вырывался в большую северную степь, а вдоль него располагались торговые города и небольшие деревни. Чтоб после, уехав из Каламанка, возвращаться не этим путем, а, держась берега мелкой Меотиды, заехать в крошечный лагерь Патаххи и его ши, а уже оттуда вернуться к лагунам Морской реки.

Семь дней спокойного конского бега они превращали в три дня быстрой скачки. И когда спешивались, то ноги дрожали и спины ныли, но короткий отдых давал им сил.

Черное небо накрыло собой пламя вечерней зари, уснули кузнечики, закончив ковать маленькие доспехи, а вместо них заририкали сверчки-ткачихи, без устали протягивая лунные нитки через стебли травы. И черное покрывало ночи усыпали мохнатые яркие звезды, ожидая восхода луны.

Княгиня потянулась, напрягая каждую мышцу, проверяя, ушла ли усталость. Позвала тихим голосом:

– Теху? Иди ко мне, люб мой.

Но усталый мужчина спал, свернувшись на плаще и спрятав лицо. Княгиня стесненно улыбнулась. Она провела десять лет в золотой клетке, но ее тело быстро вспомнило, что такое труды и движение. А он изнежен по рождению, и хоть внешне стал похож на мужчину, но, все же, слабее ее. Что ж, тогда – спать.

Ей снилось, что она трава. Над множеством острых и нежных голов смыкается земля, но это не страшно, это преграда, которую нежные головы проходят каждую весну, пробиваясь к солнцу. И вот оно – сверкает весело, как любовная песенка, блестит, крутя лучи. Но тень, приближаясь, отодвинула свет, и на тонкие острия, что приготовились расти, легла черная ладонь с растопыренными пальцами.

«У Нубы не такая, у него светлые ладошки» – мысль прозвенела в траве цветком-колокольчиком и стихла, напуганная тенью. Рука приближалась и вот уже черная кожа коснулась зеленых стрелок.

«А-а-ах-а-а-ах» маленькими голосами сказали тысячи ртов и тысячи глаз зажмурились, ожидая, сейчас черная тяжесть ляжет на них, сминая. Но рука висела, еле касаясь, и Хаидэ-трава стала расти. Ведь это первое, что надо делать, увидев солнечный свет.

Травинки, пролезая меж пальцев, тянулись вверх. А рядом плакали и бились в черную кожу те, над которыми нависла преграда. Плакали все тише, пока не умолкли, застыв и смиряясь.

И улетая из сна, Хаидэ с замирающим сердцем увидела зеленое поле, набитое изобилием свободных трав и посреди них – черный отпечаток ладони, что не дала расти плененным.

«Сказать Патаххе…что это… спросить…»

Подняла голову, раскрывая глаза в жидкую темноту, полную черных стеблей, сверкания воды, лунного света и россыпей звезд. Переводя дыхание, потерла рукой затекшую шею. Вот и ответ, легла неудобно. И пришел сон о преграде над головой.

Они сыты и отдохнули.

– Техути, проснись. Пора ехать.

Когда-то у вечного тракта, который то становился широким, как река, то почти зарастал травой, но не исчезал пока по степи шли люди, семья отстала от каравана, чтоб позаботиться о схваченном лихорадкой отце. Старая телега опустела, мешки с зерном и семенами, что везли на обмен, ушли на зелья и скудную еду, а потом и саму повозку разломали на дрова, все равно лошадей ночью увели воры. Отец выздоровел, но был слаб, а вокруг стояло полновесное лето, проливалось мелкими дождиками, клонило тяжелые колосья, выстреливало в небо птицами и шуршало мелким зверьем.

– Останемся, – сказал отец, хватаясь за слабые колени и с трудом усаживаясь на камень у грубого очага, – куда нам идти, будем ловить зайцев, продавать шапки и теплые плащи караванщикам.

И мать закивала, держа за руку сына и прижимая к себе дочь.

Но около тракта селиться, значит – платить подать за право первой торговли, да и беспокойно, мало ли кто едет, нахлестывая коня и поглядывая по сторонам волчьим взглядом. И семья, собрав тощие пожитки, побрела в степь, чтобы выбрать место подальше, но все же вблизи от дороги. На гладкой равнине, закрытой от тракта грядой пологих холмов, на берегу круглого мелкого озера, полного серебряной рыбы, они остановились, и отец вздохнул, слушая, как перестукивается на берегах тростник.

С дальней стороны озера, где холм мочил в воде широкую глинистую лапищу, мужчины таскали в мешке, связанном из рваного плаща, комья глины, лепили из них кирпичи и выкладывали сушиться на солнце. А женщины, напевая, резали тростник, чтоб укрыть новый дом, маленький, низкий, с двумя крошечными окошками и входом, похожим на зев пещеры. Но перед домом горел очаг, сложенный из ровных камней, и билась на вешалах сушеная рыба, просоленная мелкой солью, собранной на солончаке.

Место оказалось щедрым. Рыба ловилась на пристальный взгляд, зайцы забегали в хижину, а перепелки метались под ногами, стоило отойти в степь на пару шагов. Через три года в маленький поселок из пяти домишек, где жили кроме семьи – старый бродяга, который остался умирать, да махнул рукой и передумал; вдова, схоронившая мужа-погонщика, что умер на тракте; двое веселых охотников, – задержались починить луки, и все никак не могли выбрать время двинуться дальше… Так вот – через три года старший сын привел в поселок, крепко держа за руку, тихую девочку с закрытым лицом. Сказал:

– Я купил себе у караванщика жену и построю нам новый дом, большой и крепкий.

Отец, сидя у старого очага, положил на колени морщинистые руки и кивнул. А мать повела невестку в домишко, и подарила ей старые бусы темного янтаря – единственную вещь, что осталась у нее от прежней жизни.

Это было давно. С тех пор Каламанк вырос, дома щеголяли белыми стенами, мазаными мелом, за которым хозяйки ходили к старым скалам, и на некоторых домах были даже греческие черепичные крыши. Вокруг поселка лежали аккуратные заплатки полей, а совет старшин каждую осень отправлял подарки местным степным князьям, чтоб чувствовать себя под защитой их всадников.

Техути и Хаидэ ехали шагом по единственной улице, мимо закопченных стен под обгорелыми лохматыми крышами. Никто не выходил навстречу, хотя в уцелевших домах мелькали фигуры за плетеными заборчиками и иногда колыхались занавеси на входах.

Добравшись до дальнего конца улицы, где два ряда домов расступались вокруг небольшой площади с колодой для лошадей, в которую текла тонкая струйка воды из деревянного желоба с края бассейна, всадники спешились. Цапля и Крылатка, фыркая, сунули морды в колоду.

– Что дальше? – вполголоса спросил Техути.

– Ждать. – Хаидэ села на плоский камень и вытянула ноги. Откинулась на грубо вытесанную спинку, прикрыла глаза, наблюдая через ресницы за пустой тишиной вокруг.

Жрец сел рядом, вытирая пот. Солнце торчало на маковке неба, палило без жалости, в блеклой голубизне без облаков.

Наискосок через площадь пробежал мальчик в светлой рубашке, спадающей с худенького плеча, остановился у выгоревшего дома поодаль и, поджав босую ногу, застыл, держась рукой за щиколотку.

– Эй! – негромко окликнула Хаидэ.

Он испуганно дернулся, покачнулся, вставая на обе ноги. Попятился к стене и, споткнувшись о разбросанную утварь, заплакал. Плач тихо бился в обгорелые камни, где над пустым входом плескалась на ветерке рваная занавесь.

– Иди сюда. У меня ягоды, – не поднимаясь, Хаидэ сунула руку в сумку и достала горсть собранного в степи раннего багряника.

Техути напрягся, берясь за лук: сбоку из другого дома вышла мужская фигура – старик встал в дверях, держась за притолоку.

– Не торопись, – тихо сказала Хаидэ, – были б тут мужчины, Пеотрос не скакал бы через всю степь за помощью.

Мальчик перестал плакать. Глядя исподлобья, медленно приближался, дергая край рубашки одной рукой, а другую протянул вперед.

– Не бойся. Они сладкие. Хочешь? – Хаидэ говорила на общем языке дороги.

– Хлеба хочу, – ответил мальчик. Но подошел и, сгребая с ее руки ягоды, стал запихивать их в рот.

– Вот тебе хлеб, – она вынула из сумки остатки лепешки.

– Мир вам, идущие через степь, – проскрипел голос подошедшего с другой стороны старика. Держась на расстоянии, он приложил к плащу темную руку, поклонился.

– Мы напоим коней и поедем дальше, достойный, – Хаидэ медленно встала, повторяя приветственный жест, – мы не хотим зла.